Текст книги "Обо всём"

Обо всём
Джулия Тот

© Джулия Тот, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первый день весны

 
И снова в мире – первый день весны,
но – всё – по-прежнему на свете этом:
не стало счастья больше в нём,
ни каплей меньше – в море лжи
и боли… и трещать капели —
устало надоест из года в год о том,
что есть она, чтобы напомнить о весеннем счастье,
что, может быть, пора – давным давно —
нам что-то изменить, избавившись от страха власти,
в котором мы боимся сделать шаг —
навстречу ли, или – невозвратимо – удаляясь…
послушайте капель – хотя бы раз,
попробуйте на вкус – о чем мечталось —
в дни первые весенние – годами,
и, может быть, – изменится весь этот свет:
быть может, – станет ярче он,
и каплей в море горя – меньше,
быть может, – за капели песнью —
тот мир, в котором горя больше нет?…
 

Каприз

 
Я облаком несуществующим растаю,
и, может быть, тогда – заплачешь ты…
Или – напротив – будешь очень счастлив —
избавиться от бремени моей любви?
Но, как бы ни было – я облаком
несуществующим растаю, —
и, посмотрев на мир твой – без меня,
решу: вернуться иль – оставить, —
в счастливом одиночестве тебя…
 

Чужие миры

 
Забытый старый двор,
скрипят качели ветром, —
там я оставила своё «давно»,
за скрипом не расслышала ответов:
чужие страны, города и лица, —
зачем нужны мне были так
и так спешила к ним, —
таким раскрашенным цветами —
уж слишком яркими для глаз моих, —
иным…
Зачем с поспешным рвением учила
ненужные напевы,
праздников неведомых календари,
из языка в язык переносила
зачем традиции свои, свои стихи, —
мне не расслышать за качелей скрипом
ответов – их не разобрать, —
моё «давно» – за воем ветра скрыто…
накрыто акварелью нового,
что так стараюсь я
своим теперь считать…
 

Карнавал

 
Город маленький на берегу залива
радостно рядится в Карнавал, —
лицемерие за масками пытаясь спрятать,
истеричным и фальшивым счастьем заполняют бар:
слишком громкие монро-блондинки,
в белопошлых платьях-париках,
милые старушки, что в мешки одеты,
и, – султанов – целый караван…
Подивившись вдоволь собственным прекрасам,
да дешевым платьям – парикам, —
затихают в ожидании фальшивых звуков,
что уже в священников разряжены готовятся сыграть, —
в серпантин, да конфетти искуссно столь растрепанном, —
баре, превращенном в карнавальный хлам…
И, – при первой заданной нестройно – ноте, —
гитарой ненастроенной, в ненастоящего священника руках, —
запрыгает счастливое народье:
монро, старушки, что годами нафталинены,
и, – султанов – целый караван…
В сем громком, псевдокарнавальном буйстве
покинет в танцах стойку бара нафталином ароматная толпа,
открыв лицо по-настоящему счастливое,
на коем – широко распахнуты и столь удивлены глаза,
улыбка обладателя чьего – столь искренна,
что лишь подумается – он здесь – в первый раз, —
он верит маскам и веселию поддельному, —
фальшивой музыки звучание оркестрами он слышит,
за маскарадом, что вокруг него, не видит —
ни зависти, ни лжи, ни низостей гримас…
Восторженно смеясь всему, что видит,
совсем ребенок – нет ему и двадцати,
вдруг с места встать решит, —
счастливый жизни бара новичок и – сразу всем ответит —
на все вопросы: и о счастьи, и о жизни, о – любви… —
болезнью неизвестной изуродованным телом
он медленно – за полушагом – шаг,
все так же улыбаясь – серпантину,
танцующим старушкам, что в мешки наряжены, —
рукой помахивая всем – словно друзьям —
пересекает бар, одетый в маскарадный полухлам…
И, глядя на счастливое лицо,
глаза, распахнутые удивлением восторга,
забудете о нафталиновых монро,
старушках и султанов караванах,
и звуки, что ненастоящего священника
гитара ненастроенная выдает —
не будут слишком посторонними казаться —
пусть будет это всё, – дарящее тепло
кому-то, кто в нём столько лет нуждался…
пусть будет, если кто – то счастлив им —
ненастоящим карнавалом, для кого – то —
единственным, и потому – таким родным…
 

Попугай и нестаринные часы

 
В клетке сидя, старый попугай ворчал о жизни,
утомляя новые часы «под старину», —
их обманутый фальшивом видом, —
он решил – ровесники ему…
тикания чистого не замечая,
он рассказывал про бытие свое,
а часы «под старину» лишь стрелками стучали,
отнимая по секунде жизнь его.
Словно ровню, попугай часы винил:
не было бы их – он был бы молод,
в клетке не сидел бы,
в дальних странах жил, – путешествуя,
не зная, что есть – холод
одиночества и клетки купол —
вместо белых облаков, да – голубых небес, —
он просил часы остановиться,
думал, что поймут его – и остановят бег,
ставший ненавистным столь по миру,
и – виновный в столькомножестве обид и бед…
Но – часы глухи к мольбам остались —
молодости старость не понять:
все стремительнее стрелками стучали,
приближая будущего страх…
В клетке засыпая, старый попугай ворчал о жизни…
Новые часы «под старину»
лишь жестоко в тихом доме стрелками стучали,
по секунде отнимая жизнь, и с ней – мечту…
 

Подарок

Юленьке Колесниковой и ее малышу – Никите

 
Все мечтают в мире этом – о подарках разных:
ценных или – сердцу дорогих, —
кто-то грезит кольцами, каратами тяжелыми,
а иные – об одном всего счастливом дне…
День же выдался и вовсе – не весенний,
мрачный небом, полным грустных облаков,
и, – подарком – просто не хватало цвета,
красок радости, чтобы раскрасить холст..
Но – от серого холста в ста километрах, —
неизвестному кому-то, кто —
по глупости слепой своей грустит, —
маленький – двухлетним возрастом – Никита,
осторожно пальчик в краски обнимая,
маргаритку на открытке радостно творит..
Счастье малыша, что пальцы в разноцветии,
что цветочек – сам нарисовал,
не понять ему, как радостью раскрасил,
осветил он маргариткой на открытке
дом того, кто по – погодному – так глупо,
слепо так: грустил и тосковал…
Маргариткой на открытке, что – подарком —
почтальон доставит не конверт, —
счастье малыша, его цветную радость, —
он в почтовый ящик каждодневно бросит —
то, чего почти – дороже нет..
 

«А в горах – все еще – снег…»

 
А в горах – все еще – снег
и напрасно птицы о весне кричали —
нет ее – не в бело-розовом цветущем миндале,
и нет – в ветрах, что птицам подпевали…
И в горах – все еще – холод,
и напрасно одеждой весенней
разукрашивает прохожий
мостовые, зимой ледяные…
В горах – все еще – грусть —
холода и безцветия…
но танцует, – спасая весну, —
солнце глупое – на расцвете:
словно устав от бесчувствия,
или – серого сна,
быть может – жалея прохожего,
и птиц, что поют: «весна»…
 

Листва

 
сколь ненавистна белизна листвы бумажной,
безмолвной – словно нечего сказать,
той, на которой нет – ни закорючек слов,
ни знаков восклицаний,
лишь – пустота…
а пустоту всегда легко узнать:
она не плачет в радости иль горе,
и в ревности истошно не кричит, —
лишь в белизне листвы бумажной тонет
и – о мирском досадливо молчит…
 

Бедность

 
Нищие душой по миру бродят —
судят всех и – обо всем – так повелось…
Душат – нищие душой – чужие сути, —
их околдовать пытаясь в смысл иной…
но, смеется над коварностью нелепой,
бесноватой чуть – столь старый мир, —
повидал он и – тщеславия убогость,
и – гордыни мельницы, что – в пыль
превращали самого создателя сюжета
жизни, коей и других он поучал,
и – ошибкой – не заметил прочих,
кто – как он – о собственном величии вещал…
Пыль развеется, но также неизменно —
в звезд шуршании и каждом дне —
будет мудрый мир столь грустно удивляться
гордости, присущей пустоте…
 

Мы

 
Вот облако, похожее на черепаху,
что удивляется нам всем с высОка своего, —
а то, что выше – апельсином рыжим
готово ослепить любого,
кто надоедливо пытался рассмотреть его…
Вот две лошадки, галопируя по небу,
сольются неожиданно в одно
сердечко, иллюзорное любовью,
растают кружевом, что не связал никто…
Мы облаками часто кружева сплетаем,
из апельсинов, рыжих – лишь мечтой,
пытаясь выжить сок, —
столь часто о сердечках забываем,
им позволяя раствориться в небе, —
лишь потому, что так боимся быть собой…
 

Счастье…

 
Два параллельных мира в комнате одной, —
как дождь и радуга в обычный день весенний —
не смешивая краски – серый и цветной —
смеялись счастливо людей обидам за окном, —
над миром, стонущим непониманьем бесконечным…
Мирам, что – параллельны – было не понять,
в чем вожделенность жизни, где одной и той же нотой —
скрипят две скрипки под белесым потолком,
пытаются оркестр создать особый…
Два параллельных мира – удивленно
рассматривая ссоры – за окном, —
лишь разноцветностью различий улыбаясь, —
задумались, как поделиться сном —
своим, что люди счастьем называют,
не понимая – сколь его не может быть,
когда они в том мире, что – напротив —
отраженье ищут – свое – которого не может быть…
Но – параллельным двум мирам не суждено найти ответ —
напомнить как о счастье грезящим, – тем, – за окном, —
что радостно веками радуги веселой свет
лишь в серый дождь способен улыбаться, —
что счастья в одинаковости – нет, —
ему дано бутоном разноцветным —
в обычный день весенний распускаться…
 

Чужие тайны

 
Ступая по прошлому, запорошенному
пылью жизней, коих уж нет,
оставляю следы ненарочно я, —
раскрывая чужой секрет, —
скрытый в пыли ушедших судеб,
нерассказанный никому, —
по песчинке собрав,
осторожно —
миру шепотом подарю…
Но мир не оценит подарок, —
поднимет ветром молвы,
наспех напишет книги,
полные грязи, да – лжи..
И, – снова ступая по прошлому —
запорошенному, ничьему, —
не стану рассказывать миру
я тайну его… —
сохраню…
 

Однажды

 
Жизнь такова – однажды станет все ненужным:
мечты несбывшиеся, ожиданий свет,
что выживать и верить заставляли годы долгие, —
все потеряет смысл, все превратится в пустоту,
которой тоже – нет…
Жизнь такова – однажды просто прошлым
все обернется, – даже зеркала
вдруг станут лгать, отчаянно показывая
то отражение, что сохранили
годы многие назад…
Жизнь такова – однажды лишь воспоминаниями
заставит жить, – без будущего, просто – каждым днем, —
без права на мечты, – за их ненужностью,
любя лишь то, что есть и что подарено нам было
коротким слишком и – нелепым, часто, – сном…
 

Черепаха

 
Снова солнце в упаковках золотистых,
одинаковых, – нам лето раздает…
и – в саду запущенном – проснулась черепаха,
потерялась в зарослях – и бродит по нему, —
суетливыми кругами выход ищет —
из приюта зимнего спешит туда, —
где деревья апельсиновые в цвете,
где свободно и где жизнь – не пустота, —
зимняя, засохшая, слепая..
Суетливыми нелепыми кругами
черепаха ищет путь в тот мир,
где придется от ежей под панцирем скрываться,
за камнями прятаться от змей,
где не знает – утром суждено ль проснуться —
иль – последним станет будущий рассвет,
пусть опасен мир там, за плющом садовым —
но – его роднее сердцу черепахи – нет,
и – не будет: каждый год в то время,
когда солнце в упаковках золотистых,
одинаковых нам лето раздает —
черепаха суетливо мир свой ищет —
пусть – со змеями, ежами, но – ее…
 

У меня все по-прежнему, папа

 
У меня все по-прежнему, папа, —
я все также тебя не люблю,
и день за днем перелистывая, —
нОшу, что дал мне – тяну…
Я больше не виню тебя во всем, что было,
и в том что есть – никто не виноват,
вид делаю, что все давно простила, —
но, – доказать пытаясь, как ты был не прав, —
не зная, там, где ты сейчас —
способен слышать чувства?
и радоваться? – или ты там просто – есть..
и – все с такой же ненавистью смотришь
на бытие мое, не признавая права – жить, —
мое, – и право быть счастливой, —
лишь потому, что я не та, кем быть должна,
и потому, что я не тех любила,
не с теми говорила иль – жила…
и потому, что для тебя была я глупой,
никчемной и – ненужной никому.. —
ты убеждал меня, хотя и знал – неправда,
ты рушил жизнь, ломал судьбу мою..
Но – больше не виню тебя за все, что было,
жалею лишь, что я – по – прежнему – раба
твоих изысканных ошибками учений,
противиться которым не смогла,
надеясь, что когда-нибудь, однажды,
ты просто станешь папой – хоть на миг —
меня обняв, не будешь требовать удачи
во всем и – совершенства – на двоих…
 

«…отчего есть – будущность и нет – прошлости?..»

 
…отчего есть – будущность и нет – прошлости?..
…отчего смех чужой все чаще звучит – пошлостью?..
почему уже не радует закат, – красносочный,
словно – лопнувший от зрелости гранат?
оттого, что – годы – и – уже не стать поэтом,
музыкантом, и художником – не стать:
в жизни так бывает – все завяло и – уныло,
когда сушит жаждой новое, – но —
без возможности – начать,
когда звезды улыбаются ван-гогово —
а не с неба темного загадками чужими,
и – милее тишина становится, —
заменяя радость быть с родными…
но – не подавайте беспощаде лет —
пусть богата будет судьбами иными, —
будущность граната все же есть —
наслаждением раскрасить чью-то,
столь беззвездную и серую унылость…
 

На древний мяч похожий камень

 
На пляже, все еще зимой опустошенном,
средь миллионов серых и безликих, – как и он, —
скучал – на древний мяч похожий – камень —
обточенный до совершенной круглости, – волной…
Он – в грусти – времена листал: когда скалой зубастой
пугающей всех тех, кто покорить ее желал, —
жил, на обычный мир взирая – с высока и – гордо,
камней, чьи судьбы были там, внизу – не замечал…
Во времена далекие все было просто:
он жил величием своим, не думал, что земля,
однажды и его состарить сможет,
где – трещины послав на лик его, где – языки огня…
Он вспомнил день, когда от гордости очнулся:
волной холодной омываем, где– то – в глубине морской,
не видя ни вершины собственной, зубастой,
ни леса, ни столетиями окружавших мелких гор…
Состарившись, он превратился в просто камень,
такой, как все: что жив еще, но – не способен ни на что,
лишь вспоминать величие былое,
грустить, рассказы глупых слушая вокруг него…
Он с каждым годом становился меньше,
все ближе – к берегу, и об одном мечтал:
однажды, наконец, – исчезнуть, —
волной быть сточенным в ничто, пропасть…
Но, выброшен на пляж волной капризной,
средь миллионов серых и безликих, – как и он, —
скучал – на древний мяч похожий – камень,
когда рук человеческих почувствовал тепло…
Забыв о прошлом, камень удивленно
смотрел на шумность, и людей – вокруг,
пока его несли куда-то человеческие руки,
но, оказавшись в доме человека, понял он – замкнулся круг:
на полку водружен, он гордо слушал,
сколь совершенны формы и цвета его,
хотел поправить говорящего – таким не Богом создан, —
но, – передумал тайны раскрывать былого своего…
Он снова величаво – с полки —
смотрел на мир внизу, когда вдруг снова загрустил:
ведь не узнают никогда те серые и глупые
на пляже камни – кем снова стал и где живет он,
гордиться же – без этого – на древний мяч похожий камень, —
как не пытался, но – причин не находил…
Грустил на полке книжной старый камень,
что некогда зубастой неприступной был скалой:
мечтал на пляж вернуться к столь же серым и безликим,
им рассказать, что столь он совершенен,
что даже человек его забрал в свой дом…
 

Паромное

 
И снова паром шуршит
волной, —
унося на Крит
меня и будни мои,
что в чемодан легли
поблекшими в стирках цветами —
обычными прошлыми днями…
А ночь вокруг – не волшебна,
и – звездами столь бедна,
паром качаем бофорами, —
вот уже совсем не до сна
прошлым дням,
в чемоданы уложенным
и тем, кто их пережил:
бессонница ночь разглядывает
сквозь аромат кофейный,
да сигаретный дым…
И все так же паром шуршит
волной,
и в шесть тридцать Крит,
безмолвием улыбнется
всем, прибывшим к нему —
до солнца,
до дня, до шума улиц,
когда птицы еще не проснулись…
 

Вальс

 
И останутся лишь наброски
нами не прожитых жизней,
теней, что безсудьбенны были
и – судеб, что – не любили..
И кто-то потом – сплетнями,
да придуманным – о нас —
расскажет жизни нЕбыли,
нечто чужое создаст:
о том, что счастливы были,
и вдоволь нам было всего,
или – что зря мы пробыли
жизнь на Земле… все равно:
останутся жизни наброски,
эскизы придуманных дней,
и чувств пережитых осколки,
да – память чужих, теней…
 

Модильяни

 
Он, несомненно, – был поэтом,
но напевал о жизни не словами – на холстах:
размытыми тенями – прошлого сюжеты,
и разноцветием сияющим – о будущем мечтал…
Карманами он беден был – как суждено поэтам,
судьбой – богат, и тысячей друзей
был наречен «последним представителем Богемы»,
не придавая этому гроша, которым не владел…
От непризнания топил он изваяния
в реке ночной – не в силах пережить
насмешек шепот, звон непонимания,
Создателя о жизни долгой не просил…
Оставив миру разноцветные поэмы,
его покинул тихо – словно и не жил, —
«последним представителем Богемы»
оставшись навсегда…
хотя он Бога об ином просил…
 

Поэма старого рояля

 
«Не плачь, – я расскажу тебе историю мою» —
шептал тихонько старенький рояль кларнету,
который так старался утаить непонимания слезу:
за что его закрыли в темноту, где прячут люди
прошлое свое от света..
А прошлое чужое изо всех углов
смотрело на него печально:
ненужной лампой, стопкой книг в углу и..
пыльной крышкой старого рояля…
Рояль вздохнул, жалея новичка,
и желтым рядом клавиш улыбнулся:
он знал, как тяжело попасть сюда и осознать —
в былое не вернуться..
Он тихо начал свой рассказ,
перебирая клавиши фальшиво:
«Уж много лет, как нет им дела до меня —
зачем настраивать рояль, лишенный
жизни, сцены, света…
В дни молодые новизны моей
 
 
был уникален звуком я, – любимый всеми —
определен на службу в «оперу – балет»,
признание сыскал в капризами известном
музыкальном мире..
Не начинали без меня гастролей
известнейшие дивы, голоса, которым
поклонялись миллионы, —
боготворили звук мой и меня…
Объехал с ними мир я весь – такой чудесный,
такой волшебный музыкой моей,
не думая, что есть ему предел,.. —
когда, однажды, трещину во мне пробили,
остановив полет успешный,
и изменив весь жизненный удел…
Дня два директор – с грустью —
прощаясь на меня смотрел,
потом, собрав всю труппу вместе,
свое решение открыл, —
представив сцене нового героя —
замену мне, как всем – всегда, нашли в часы..
меня, тем временем, грузили, отправляя в школу,
чтобы детей там музыке учил..
Учителя судьба, порой, нещадна:
не только в час уроков, но и в перерыв —
малюсенькие дарования – внезапно крышкой грохнув —
часто, пытались наиграть мотив,
по клавишам стуча так беспощадно,
напоминали мне – жизнь прошлая моя
теперь всего лишь миф, забытый всеми,
с финалом грустым сказка про меня…
А дни всё шли – текли недели…
Жалеть себя порядком я устал,
Когда – как каждый день —
Малюсенькие дарованья налетели и
радостно по клавишам моим стуча,
пытаясь оттолкнуть друг друга,
счастливо напевая, хохоча,
заставили забыть меня о прошлом,
понять, что счастлив должен быть и я, —
что мне доверили их страсть к искусству,
их души крошечные, – музыку любя, —
оберегать от фальши и безвкусных
мотивов, коими полна земля…
Так я сумел прижиться в школе
на годы многие: успехами детей
был счастлив, не коря судьбу,
по чьей капризной воле
был послан тем,
кому был нужен больше всех..
Все также дни бежали и текли недели:
изменчив мир – все знают, но —
не ожидая перемен, —
так наступил и день, в который
школу музыки закрыли,
меня сюда определив – на вечное бездейство,
и жизнь воспоминаниями – словно, в мавзолей…» —
Рояль задумчиво умолк,
последней нотой в ненастроенном мажоре улыбаясь —
в былые дни, ушедшее, своё, —
а по углам чужое прошлое шуршало —
забытой лампой, стопкой книг, – оно
уже наперебой мечтало
узнать историю кларнета, жизнь его…
Кларнет, забыв про слезы и обиды,
сверкая всем, что пережил,
приняв свой новый мир воспоминаний —
был счастлив искренне,
судьбу свою тихонько напевая…
ненужной лампе, стопке книг в углу и..
пыльной крышке старого рояля…
 

«Синим сияют горы, тлеет черным обрыв…»

 
Синим сияют горы, тлеет черным обрыв,
Дорога выносит к морю, созданному для двоих..
Виной судьбы – ее ошибкой, – сегодня эти двое – мы,
Пытаемся найти ответ на страхи наши
В белесой глубине волны..
Волна нас оставляет без ответа, и вынуждает доверять
Друг другу – в этот день…
Что завтра будет… будут синим горы сиять
И темным тлеть обрыв,
Дорога нас предаст – закрыв от моря,
Но, может быть, подарит счастье быть:
Друг другу дорогими, близкими, – любить..
И не забыть тот день, когда молчанье моря
Заставило друг другу доверять,
Не слыша слов – лишь теплотой руки и взглядом – понять…
Что день, когда дорога привела к обрыву, и к морю
Будем мы хранить, и чтить – как день наш первый вместе,
И каждый год – ту синеву благодарить…
 

«Мои мысли пылятся на полках…»

 
Мои мысли пылятся на полках
Не встреченных мною людей..
Мои чувства потеряны временем и тем,
Кто уже не любим..
Так пусто все и грусть кусает душу,
Но запах марта, вдруг ворвавшись в дом,
Предаст несчатья и о радости напомнит,
Согреет эфимерно-нового лучем…
Забуду о холодном и ненужном,
Жалеть устав и мысли пыльные,
И чувства невпопад,
Все ставни распахнув, позволю марту
Все изменить и сызнова начать…
 

«Скользок глянец жизни, надоедлив, —…»

 
Скользок глянец жизни, надоедлив, —
И изгнано благополучие опять:
И снова – чашка кофе, стул пустой – напротив,
На третьем – кошка, что мурлычит невпопад уютом да теплом
Несуществующе – домашним…
Ну почему так грустно-утомительно тепло,
Что призываем в жизнь и дни свои годами, —
В секунду утомляет и уже – мы в мыслях чемоданы собираем
С намереньем покинуть наш приют очередной,
Где – может быть нас кто-то все же – любит…
Но не нужна любовь, что – без восторга,
И кофе, и улыбка поутру, – и тот, присутствием умильным
Кто уже нас губит, – кто не желает раствориться на ветру,
Пропасть, оставить нас начать сначала,
мурлыкать с кошкой будущего лень,
Растягивая дни, фантазией обмана
Жить, как нам верится сейчас, в секунду эту, в этот день…
Как сколькозок глянец жизни, надоедлив,
Как невозможно жизнь прожить все время – с видом на закат,
Как надоела кошка, что мурлычит мотив один и тот же: дом мой, сад…