Текст книги "Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире"

Глава 3

Как только они вышли из перехода, Джимми принял свое первое казначейское решение:

– В музей идем пешком.

– Пешком? – Эмма ушам своим не поверила. – О чем ты говоришь? Отсюда до музея кварталов сорок!

– А сколько стоит билет на автобус?

– Про автобус никто не говорил. Я хочу взять такси!

– Эм, ну ты вообще… – Джимми покрутил пальцем у виска. – Какое такси? Скажи еще «вертолет»! Нам больше никто не дает денег, у нас нет доходов, понимаешь? Одни расходы. Ты не имеешь права швыряться деньгами направо и налево. Мы ведь не мои денежки тратим, а наши. Мы вместе, ты не забыла?

– Ты прав, – вздохнула Эмма. – Такси слишком дорого. Автобус дешевле, конечно, – всего двадцать центов за билет. Так и быть, едем автобусом.

– Ничего себе, всего двадцать центов! На двоих это уже сорок. Никаких автобусов. Только пешком.

– Да у нас подметки сотрутся как раз на сорок центов, – все еще сопротивлялась Эмма. – Ты уверен, что надо пешком?

– Еще как уверен. Выбирай дорогу.

– Точно не передумаешь? – Эмма с надеждой взглянула на Джимми, но тут же поникла: ответ ясно читался на его лице.

Не мудрено, что Джимми накопил целых двадцать четыре доллара с лишним. Во-первых, он игрок, а во-вторых – скряга. Раз он такой, подумала Эмма, я никогда, никогда больше не попрошу у него денег на автобус; я буду страдать, но не выдам этого ни словом, ни взглядом. Он еще пожалеет, когда я, изможденная, безмолвно рухну на тротуар…

– Пойдем по Мэдисон-авеню, – сказала она. – На Пятой слишком много соблазнов. Шикарные магазины и все такое. Туда пойти – и плакали наши денежки.

Сначала они шли рядом, но Джимми все время спотыкался об Эммин футляр, поэтому он ускорил шаг и обогнал сестру. Чем медленнее плелась Эмма (она была отличницей и потому точно знала: это все из-за того, что у нее в организме скопилось слишком много углекислого газа), тем размашистее шагал Джимми. Эмме удавалось поравняться с ним, только когда путь ему преграждал красный сигнал светофора. В одну из таких встреч Эмма велела ему подождать ее на перекрестке Мэдисон-авеню и Восьмидесятой улицы, откуда нужно было повернуть налево, на Пятую авеню.

Дойдя до этого перекрестка – наверно, самого оживленного перекрестка одного из самых многолюдных городов мира, – Эмма обнаружила родного брата с компасом в руке. Джимми с важным видом заявил, что им предстоит «держать курс на норд-вест». Эмма устала и вспотела в теплой куртке, а вот ее руки, ноги и нос, наоборот, замерзли. Она не любила ни жару, ни холод, ну а то и другое вместе – это было уже слишком!

– Курс на норд-вест! – передразнила она. – Ну почему не сказать просто «направо» или «налево», как все люди? Тоже мне, морской волк нашелся! Да на Манхэттене со времен Генри Гудзона[4]4
  Генри Гудзон (Хадсон) (ок. 1570–1611) – английский мореплаватель, чьим именем названы река Гудзон и Гудзонов залив.


[Закрыть] никто не пользовался компасом!

Не отвечая, Джимми нырнул за угол, на Восьмидесятую улицу, и стал вглядываться вдаль, приставив ладонь ко лбу. Но Эмме необходимо было поспорить. Раздражение закипало в ней, подогревая углекислый газ. Если не дать ему выход, он взорвется!

– Ты что, не понимаешь, что мы скрываемся и нам нельзя привлекать к себе внимание?

Джимми огляделся по сторонам.

– Знаешь что, Эм? А ты умница. Если хочешь скрыться, то Нью-Йорк – лучшее место в мире. Тут никому до никого нет дела.

– Ни до кого, – машинально поправила Эмма.

Она посмотрела на Джимми, который улыбался от уха до уха, и смягчилась. Брат совершенно прав: Нью-Йорк – лучшее место в мире, а главное – она умница. Усталость отступила, пузырьки углекислого газа испарились. И когда они дошли до музея, Эмме больше не хотелось ссориться.

Они вошли в Метрополитен с Пятой авеню, через главный вход. Музейный охранник щелкнул счетчиком: вошло двое. Охранники всегда считают, сколько народу вошло в музей, и никогда не считают, сколько вышло. (У Шелдона есть приятель Моррис, который работает охранником в Метрополитене, так что Шелдон выведал для меня много интересного. Моррис обожает говорить о своей работе. Он выболтает вам все на свете – кроме того, что касается безопасности. Попробуйте спросить у него что-нибудь, о чем он не хочет или не может говорить, – и услышите в ответ: «Не имею права. Вопрос безопасности!»)

Когда Эмма и Джимми добрались до места назначения, уже пробило полдень и музей был полон. По средам в Метрополитене бывает больше двадцати шести тысяч человек. Они равномерно рассеиваются по двадцати акрам[5]5
  Акр – мера площади; 1 акр равен 4050 м².


[Закрыть] музейных залов и бродят там часами. По средам в музей приходят милые старушки, чтобы скоротать время до начала дневного спектакля на Бродвее. Они всегда ходят парами. Их легко узнать по ортопедическим туфлям с пуговкой на боку. Еще по средам в музей приходят туристы. Их тоже легко узнать: мужчины все поголовно с фотоаппаратами, а у женщин на лицах написано страдание, и не мудрено: все они в туфлях на высоких каблуках. (Про тех, кто носит такие туфли, я всегда говорю: «Так им и надо!») И еще в музей приходят студенты – каждый день, не только по средам. Их особенно легко узнать: в руках у них всегда черные блокнотики и ручки.

(А вы небось ничего этого не знали, Саксонберг? Стыд и срам! Ваша нога в идеально начищенном ботинке никогда не ступала на порог этого музея. А ведь в Метрополитене еженедельно бывает четверть миллиона посетителей! Они приезжают и из канзасского захолустья, где музеями и не пахнет, и из Парижа, где эти музеи на каждом шагу. И все эти люди, между прочим, попадают в Метрополитен абсолютно бесплатно, потому что там ни с кого не берут денег за вход. Вот такой он, этот музей, – огромный, прекрасный и открытый для всех. А еще он очень сложно устроен. Как раз для Джимми Кинкейда.)

Никому не показалось странным, что мальчик и девочка с портфелями и футлярами заявились в музей, хотя им самое время быть в школе. В конце концов, Метрополитен ежедневно посещают около тысячи детей. Охранник на входе только сказал им оставить футляры и портфели в гардеробе. В музеях такое правило: запрещается брать с собой сумки, еду и зонтики. Хорошее правило, решила Эмма. Тем более что табличка над гардеробом гласила: «Бесплатно» – а значит, и Джимми возражать не будет. Но не тут-то было: он увлек сестру в сторонку и страшным шепотом осведомился, как, по мнению Эммы, он будет переодеваться на ночь в пижаму – которая, к ее сведению, лежит, свернутая в комочек, в футляре для трубы.

Эмма объяснила, что ровно в шестнадцать тридцать они покинут здание через главный вход, а через пять минут вернутся со стороны автостоянки, через вход в Детский музей Метрополитена. Воспользовавшись гардеробом, они убьют сразу двух зайцев: во-первых, когда они вернутся за вещами, все увидят, что мальчик и девочка, как положено, вышли из музея; а во-вторых, сейчас с пустыми руками им будет легче подыскать себе место для ночлега. Ах да, есть еще и третий заяц: гардероб же бесплатный!

Эмма оставила в гардеробе не только портфель и футляр, но и курточку, а вот Джимми был обречен бродить по залам в лыжной куртке. Застегнутая на молнию, эта куртка прикрывала его оголившийся живот; к тому же мягкая подкладка приглушала бренчание двадцати четырех долларов. Эмма ни за что не стала бы так перегреваться, но Джимми как любитель сложностей мужественно потел.

Впрочем, сейчас его гораздо больше заботило другое: где бы пообедать. Эмма нацелилась на музейный ресторан, но Джимми твердо решил ограничиться кафетерием в подвальном этаже. Не так шикарно, зато дешево. И он добился своего, будучи главным казначеем, обладателем права вето и достойным кандидатом на звание «Скряга года». Надо сказать, что Эмма не слишком-то и возражала, увидев кафетерий. Там было скромненько, зато вполне чисто.

Цены поразили Джимми в самое сердце. Когда они вошли в кафетерий, у них было при себе двадцать восемь долларов шестьдесят один цент, а когда вышли – всего двадцать семь долларов и одиннадцать центов. А есть все равно хотелось.

– Ничего себе, как дорого! – возмущался Джимми. – Эм, теперь-то ты рада, что мы не поехали на автобусе?

Но Эмма была ни капельки не рада. Она была вне себя от того, что ее родители, да и Джимми тоже, такие скупердяи. Дня не прошло, как она сбежала из дома, а уже должна считать каждый цент! Эмма сочла за благо не отвечать брату. Но Джимми этого даже не заметил, погруженный в размышления о финансовой пропасти, в которую они катились.

– Слушай, как думаешь, охранник не согласится сыграть со мной в «войнушку»?

– Совсем сбрендил?

– Почему? Я взял с собой карты, целую колоду.

– И это, по-твоему, называется «не привлекать к себе внимания»? Охранник Метрополитена, даже если он каждый день видит тысячи людей, как-нибудь да запомнит мальчика, с которым играл в карты!

Для Джимми это был вопрос профессиональной гордости:

– Да я обжуливаю Брюса со второго класса, и он до сих пор ничего не заметил!

– Джимми! Так вот как ты выигрываешь эти деньги!

Джимми с достоинством поклонился:

– Вообще-то, да. Ну и еще, знаешь, Брюс плохо различает валетов, дам и королей. До сих пор их путает, представляешь?

– Но почему же ты обманываешь своего лучшего друга?

– Сам не знаю. Наверно, я просто люблю сложности.

– Ладно, хватит про деньги. Пора подумать, где мы спрячемся, когда они начнут запирать музей на ночь.

Рядом с окошком информационного бюро они взяли бесплатную схему музея, и Эмма выбрала места, в которых им предстояло переждать самое опасное время – когда музей уже закрыт для посетителей, но смотрители и охранники еще не разошлись по домам. Перед самым закрытием, решила Эмма, они отправятся в туалеты – она в женский, Джимми в мужской.

– Пойдешь в туалет на первом этаже, рядом с рестораном, – объявила она брату.

– Я что, должен ночевать в туалете? Там же холодно! Кафель кругом. И потом, там все звуки делаются в десять раз громче. А я и так звеню.

– Зайдешь в кабинку, – неумолимо продолжала Эмма, – и заберешься наверх.

– Наверх – куда? Про какой верх ты говоришь?

– Ты прекрасно знаешь. Залезешь с ногами.

– В смысле, я должен встать на унитаз? – уточнил Джимми. Он всегда все уточнял.

– А на что еще можно встать в кабинке туалета? Голову опустишь, а дверцу в кабинку оставишь слегка приоткрытой.

– Залезть с ногами, опустить голову, приоткрыть дверцу… Зачем это все?

– Затем, что я уверена: когда они проверяют туалеты, они не заходят в каждую кабинку, а просто заглядывают под двери: не видно ли где-нибудь ног? Вот и все. Поэтому нужно просто посидеть там, пока они все не разойдутся по домам.

– А ночной сторож?

– Ах, это!.. – Эмма старалась, чтобы ее голос звучал непринужденно и уверенно, хотя особой уверенности она не чувствовала. – Сторож тут, конечно, есть. Но он следит, чтобы никто не вломился снаружи. Так что нам бояться нечего – мы-то уже внутри. И потом, мы скоро выучим его привычки. А в самих залах просто охранная сигнализация. Значит, ни в коем случае нельзя трогать окна, двери и ценные картины. Ну а теперь идем выбирать себе спальню!

Они отправились в залы с прекрасной старинной мебелью, французской и английской. Там-то Эмма окончательно убедилась: для побега она выбрала самое красивое место в мире. Ей ужасно хотелось посидеть в кресле Марии Антуанетты или хотя бы за ее письменным столом. Однако везде висели таблички «Руками не трогать!», а на некоторых креслах были даже натянуты бархатные шнуры, чтобы никто не мог туда сесть. Да, чтобы почувствовать себя Марией Антуанеттой, придется дождаться темноты…

После долгих поисков Эмма наконец нашла кровать, совершенную во всех отношениях, и объявила Джимми, что спать они будут здесь. Кровать была с роскошным балдахином, с деревянным высоким изголовьем, украшенным резьбой, и двумя колоннами в изножье, тоже резными и деревянными. (Мне хорошо знакома эта кровать, Саксонберг. Она почти такая же громадная и вычурная, как моя, и тоже изготовлена в XVI веке. Одно время я было подумывала подарить свою кровать Метрополитену, но господин Унтермейер опередил меня, передав им в дар свою, ту самую, о которой идет речь, – и мне сразу полегчало. Теперь я могу спокойно нежиться в собственной кровати, не терзаясь совестью из-за того, что в музее такой нет. К тому же я терпеть не могу делать подарки.)

Эмма никогда не сомневалась, что создана для роскоши и красоты. Джимми, наоборот, считал, что сбежать из дому, чтобы снова спать в кровати, – это не побег, а издевательство. Он, Джеймс Кинкейд, лучше уж ляжет на кафельном полу в туалете! Тогда Эмма подвела его к подножью кровати и велела прочесть, что написано на табличке.

– «Руками не трогать», – прочитал Джимми.

Эмма знала, что он нарочно дуется, поэтому сама прочла ему вслух:

– «Ложе, на котором предположительно было совершено убийство Эми Робсарт, первой жены лорда Роберта Дадли, впоследствии графа…»

Джимми не сумел скрыть улыбку:

– Знаешь, Эм, хоть ты и девчонка, а с тобой можно иметь дело!

– Знаешь, Джимми, хоть ты и скупердяй, с тобой можно найти общий язык! – улыбнулась в ответ Эмма.

И тут, в этот миг, что-то произошло. И Эмма, и Джимми пытались рассказать мне об этом, но у них не очень хорошо получилось. Я-то знаю, что это было, но им говорить не стала. И не стану. Совершенно не обязательно все объяснять умными словами. Тем более Эмме, которая и так слишком любит умные объяснения.

А случилось вот что. Именно в тот миг они почувствовали, что они – вместе, что они стали единым целым. Они и раньше, еще до того, как сбежали из дому, иной раз действовали сообща; но одно дело – когда люди просто что-то делают вместе, и совсем другое – когда они чувствуют, что они вместе. Это не значит, что Эмма и Джимми бросили спорить и пререкаться. Просто они больше не пререкались попусту – только по делу. Со стороны, правда, их препирательства выглядели точно так же, как раньше, потому что быть вместе – это такая штука, которая незаметна непосвященному. Она незрима. Ее называют по-разному. Иногда общностью интересов, а иногда и любовью. Но важно, что она крайне редко происходит с двумя людьми одновременно. Особенно если эти люди – брат и сестра, которые, даже если делают что-то вместе, редко обращают друг на друга внимание.

Эмма и Джимми действовали строго по плану: вышли из музея, обогнули здание и вошли в него же с противоположной стороны. Когда охранник у входа в Детский музей велел им сдать музыкальные инструменты, Эмма сказала, что они всего на секунду: их ждет мама, и они сейчас все вместе пойдут домой. Охранник пустил их, не сомневаясь, что если дети пройдут слишком далеко, то какой-нибудь его коллега их остановит. Но Эмма и Джимми уж постарались не попасться на глаза охране до самого звонка. Звонок означал, что музей через пять минут закрывается. И они разошлись по туалетам.

Каждый просидел в своей кабинке до половины шестого, чтобы в здании уже точно не осталось ни посетителей, ни сотрудников. А потом они вышли и встретились. Зимой в половине шестого вечера уже темно, но нигде не бывает так темно, как в нью-йоркском музее Метрополитен. Под его высоченными потолками скапливается столько тьмы, что все вокруг становится еще чернее. Джимми и Эмма шли бесконечно долго; им казалось, что они прошагали уже много миль. Хорошо еще, что проходы в музее широкие, а то мало ли на что наткнешься в темноте.

Наконец они вышли в зал английского Возрождения, и Джимми немедленно плюхнулся на кровать. Он забыл, что было всего шесть часов, и думал, что мгновенно уснет, – настолько он устал. Но уснуть не получилось. Во-первых, он был голоден. А во-вторых, в этой кровати ему было как-то не по себе. Поэтому он встал, переоделся в пижаму и снова забрался в кровать. Стало получше. Эмма к этому времени тоже надела пижаму и легла. Ей тоже хотелось есть и тоже было неуютно. Такая шикарная, такая романтическая кровать – и так противно отдает плесенью! Ох, с каким бы удовольствием Эмма все тут выстирала вкусно пахнущим стиральным порошком!

Джимми ерзал и вертелся. Он все еще чувствовал себя странно, но не потому, что боялся, как бы их не поймали. Об этом он вообще не заботился – настолько здорово Эмма все придумала и спланировала. Странное ощущение, охватившее его, не имело ничего общего со странным местом, в котором они устроились на ночь. Эмма испытывала такое же чувство. Джимми лежал молча, пытаясь понять, что же с ним происходит. Наконец его осенило.

– Эм! – прошептал он. – Я не почистил зубы!

– Понятное дело, – отозвалась Эмма. – Зубы-то чистят после ужина – а где он, наш ужин?

Оба тихонько рассмеялись.

– Завтра, – заверила его Эмма, – мы все организуем еще лучше!

Дома они никогда не ложились спать в такую рань. Но Эмма, как и Джимми, чувствовала себя совершенно изможденной. Наверно, думала она, у нее анемия из-за дефицита железа. А может, это стресс. А может, голова кружится от голода, и клеткам мозга не хватает кислорода для роста, и… Она сладко зевнула.

На самом деле причин для тревоги у Эммы не было. Просто слишком уж трудным выдался день. Трудным и необычным. И вот она лежала в тишине и темноте огромного музея, ощущая рядом тепло Джимми. Тишь, большая и мягкая, как одеяло, окутала их с головы до пят. Брат и сестра дышали ровно и спокойно. Эмма больше не думала о стрессе и кислороде. Теперь в голове у нее роились тихие и теплые слова: мех, пух, уют, чай с вареньем… Даже шаги ночного сторожа не нарушали, а лишь подчеркивали убаюкивающую тишину, словно припев колыбельной…

Шаги смолкли, а они все еще лежали тихо-тихо, не шевелясь. Потом прошептали друг дружке «спокойной ночи» и провалились в сон. Спали они как всегда спокойно, не ворочаясь, и их никто не заметил.

(Разумеется, Саксонберг, балдахин над кроватью тоже сыграл свою роль.)

Глава 4

На следующее утро Эмма и Джимми проснулись совсем рано, еще до рассвета. В животах у обоих было пусто и плоско, как в выдавленном тюбике от зубной пасты. Надо было поскорее вставать и прятаться в безопасное место, пока сотрудники музея не пришли на работу.

Ни Джимми, ни Эмма не привыкли подниматься в такую рань, тем более такими неумытыми и голодными. Одеваясь, они не разговаривали, только дрожали и ежились. Этот особый предрассветный холод знаком каждому, кто встает слишком рано. Он одинаков и зимой и летом, потому что исходит не снаружи, а изнутри. Видимо, в любое время года что-то внутри нас прекрасно понимает: глупо вставать, когда утро еще не настало. Эмма особенно не любила тот миг, когда пижама уже снята, а белье еще не надето. Поэтому, перед тем как переодеться, она всегда раскладывала белье на постели, чтобы влезть в него как можно быстрее. И сейчас она тоже так сделала, но, натягивая маечку, помедлила, с наслаждением вдыхая чудесный аромат стирального порошка и чистой хлопчатобумажной ткани. Свежие запахи всегда были у Эммы на втором месте после изысканности и красоты.

Когда они оделись, Эмма прошептала на ухо Джимми:

– Прячем вещи – и по кабинам!

Они решили рассовать портфели и футляры по разным тайникам. Возможно, какой-нибудь смотритель что-то и обнаружит – но ведь не всё сразу! А метки со своими именами Эмма и Джимми сняли со всех вещей еще дома. Но это догадался бы сделать любой ребенок, который хотя бы месяц в своей жизни смотрел телевизор.

Эмма спрятала скрипичный футляр в саркофаге. Саркофаг был гораздо выше Эммы – Джимми даже пришлось подсадить сестру, чтобы она могла дотянуться. Это был древнеримский мраморный саркофаг с красивой резьбой и без крышки. Портфель Эмма пристроила за гобеленовой ширмой в зале французской мебели. Джимми хотел было припрятать свое имущество среди египетских мумий, но Эмма сказала, что незачем так усложнять себе жизнь. Египетское крыло Метрополитена находилось чересчур далеко от их спальни, и добираться туда пришлось бы с такими трудностями, что проще уж сразу в Египет. Поэтому Джимми пришлось засунуть футляр от трубы в огромную погребальную урну, а портфель примостить за драпировкой, служившей фоном для какой-то средневековой статуи. А вот ящики всех старинных столов, буфетов и комодов зачем-то были заперты наглухо – ни один из них не хотел выдвигаться. Похоже, музейных работников совсем не заботило, удобно ли Джеймсу Кинкейду.

Команда «по кабинам» означала: пора снова отправляться в туалетные кабинки, чтобы переждать опасное время, когда музей еще закрыт для посетителей, но уже открыт для сотрудников. Джимми и Эмма умылись, причесались и даже почистили зубы. А затем потянулись тоскливые минуты ожидания.

В то первое утро брат с сестрой еще не знали, когда именно сотрудники Метрополитена приходят на работу, поэтому заняли свои позиции задолго до десяти. Эмма терпеливо ждала, и в животе ее было так же пусто, как в музейных коридорах перед открытием. Есть хотелось больше всего на свете, но она изо всех сил старалась не думать о еде.

А вот Джимми в то утро допустил досадную оплошность. Услышав звук текущей из крана воды, он подумал, что музей уже открыт и кто-то из посетителей просто зашел в уборную. Джимми взглянул на часы. Было пять минут одиннадцатого – а ведь музей открывается в десять. И он спокойно вышел из кабинки. Но оказалось, что это никакой не посетитель, а уборщик, который набирал воду в ведро. Он как раз наклонился, отжимая швабру, – и тут вдруг неведомо откуда перед ним появились ноги мальчика, а следом и сам мальчик.

– Ты откуда взялся? – спросил уборщик.

Джимми улыбнулся:

– Мама говорит, что ей меня Бог послал.

Он учтиво поклонился и вышел, в восторге от того, что лицом к лицу столкнулся с опасностью и так достойно вышел из положения. Ему не терпелось рассказать эту историю сестре, но на голодный желудок Эмме трудно было в полной мере оценить его находчивость.

Ресторан при музее открывался только в одиннадцать тридцать, а кафетерий и того позже. Не в силах ждать, они вышли из музея и направились прямиком к уличному кафе-автомату. Джимми отсчитал двадцать пятицентовых монет и половину вручил Эмме, а половину оставил себе. Купив себе бутерброд с сыром и кофе, он мгновенно проглотил то и другое, но ни капельки не наелся. Поэтому он сказал Эмме, что можно, если она хочет, купить еще два пирожных по двадцать пять центов. Эмма, которая съела кашу и выпила ананасовый сок, объяснила брату, что он неправильно питается: на завтрак надо есть завтрак, а не полдник. Джимми в ответ заявил, что все это глупости и нужно смотреть на вещи шире.

Эмма и Джимми учли все ошибки вчерашнего дня. Зная, что поесть им удастся не больше двух раз, они купили пакетики крекеров с ореховой начинкой и рассовали по карманам: это на вечер. А пообедать они решили в музейном кафетерии, примазавшись к какой-нибудь группе школьников. Этих групп там было полным-полно – выбирай любую. Если раствориться в толпе, твоего лица никто не запомнит.

Вернувшись в музей, Эмма объявила, что им невероятно, немыслимо повезло. Им выпала удача: каждый день они смогут узнавать что-то новое. Никогда еще, ни у каких других детей в мире не было такой возможности. Поэтому перед ними, Эммой и Джеймсом Кинкейдами, стоит задача узнать все обо всем, что есть в музее. Нет, не сразу, конечно. А понемногу, по порядку. (Вряд ли Эмма знала, что в Метрополитене более 365 тысяч экспонатов. Но даже знай она об этом, она все равно не отказалась бы от своего намерения. Эмма любила строить планы, и планы эти были такими же грандиозными, как и сам музей.) Каждый день они будут выбирать какой-нибудь зал и узнавать о нем всё. Первым выбирает Джимми, за ним Эмма, потом опять Джимми – и так далее. Точно так же, как дома они по очереди выбирали, что смотреть по телевизору.

Но Джимми думал иначе. Узнавать каждый день что-то новое – мысль совершенно бредовая. Такая бредовая, что «убицца можно». Эмма просто не понимает, что тут ей не школа. Ну так он ей объяснит, решил Джимми – и заявил, что желает начать с итальянского Ренессанса. Он понятия не имел, что такое Ренессанс. Просто слово было красивое и умное, и к тому же он заметил, что этого Ренессанса в музее ужас сколько, так что Эмма сама скоро не выдержит и откажется от своей дурацкой затеи.

Когда Эмма предложила брату выбирать первым, она была уверена, что он назовет зал оружия и рыцарских доспехов. Она и сама бы с удовольствием поразглядывала все эти мечи, щиты, латы… На них можно отвести даже не один, а целых два дня. Эмма подумала, что если Джимми выберет этот зал, то она на следующий день назовет его же. И вдруг ни с того ни с сего – итальянский Ренессанс! Обалдеть можно. Но Эмма догадалась, в чем тут дело. Или, во всяком случае, думала, что догадалась. Потому что в прошлом учебном году она ходила не только на теннис, балет и плаванье, но и в кружок истории искусств. И в кружке им рассказывали, что Ренессанс – или, по-другому, Возрождение – считается эпохой прославления человеческого тела. Насколько поняла Эмма, имелось в виду не какое-нибудь тело, а обнаженное – проще говоря, голое. Эти художники итальянского Возрождения только и делали, что рисовали голых тетенек, розовых и пухлых. Потому-то Эмма и удивилась: ей казалось, что Джимми для всего этого еще слишком мал.

И правильно казалось. Джимми понятия не имел о прославлении человеческого тела в эпоху Ренессанса. Он всего-навсего хотел, чтобы Эмме поскорей стало скучно и она придумала бы что-нибудь другое.

Тем не менее выбор был сделан, и они направились к широченной лестнице, которая вела от главного входа прямо в зал итальянского Ренессанса.

Если вы задумали что-то сделать в Нью-Йорке, можете не сомневаться, что точно такая же мысль, в это же самое время, пришла в голову еще паре тысяч человек. И будьте уверены: половина этого народу уже выстроилась в очередь, готовая выполнить задуманное.

Вот и перед входом в зал итальянского Ренессанса топталась длиннющая очередь. Эмма и Джимми решили, что так и должно быть. Ведь Нью-Йорк – это средоточие культуры и искусства. (Между прочим, Саксонберг, с точки зрения искусствоведов итальянское Возрождение – тоже средоточие культуры и искусства: тогда искусством не занимался разве что ленивый. В Италии XV–XVI веков художников и скульпторов было не меньше, чем законов в нашем налоговом кодексе, и разобраться в них было точно так же непросто.)

Когда Эмма и Джимми дошли до верхней ступеньки, охранник махнул рукой куда-то вправо и сказал: «Конец очереди там. Все становятся в одну линию и проходят друг за другом». Брат и сестра подчинились – во-первых, они не собирались пререкаться с охранниками и привлекать их внимание, а во-вторых, у них все равно не было другого выхода: острые локти стоявших в очереди надежно преграждали путь.

Эмма и Джимми вели себя так, как ведут себя в очереди все дети: становились на цыпочки, вытягивали шеи и вертели головами, тщетно надеясь хоть что-то разглядеть за спинами взрослых. Но Джимми видел лишь серый пиджак стоявшего перед ним человека, а Эмма – голову Джимми и кусок того же серого пиджака.

Только заметив впереди репортера с фотоаппаратом, дети поняли: сейчас они наконец что-то увидят. В руках у журналиста был большой черный фотоаппарат со вспышкой, на котором ровными белыми буквами было выведено: «Нью-Йорк Таймс». Когда они поравнялись с репортером, Джимми даже попытался замедлить шаг, чтобы попасть в кадр. Он обожал фотографироваться, особенно для газет. Однажды их класс водили на экскурсию в пожарную часть, и в местной газете появилась об этом заметка с фотографией. Джимми оказался в самом центре. Он купил целых семь газет и сделал из них обложки для книг – так, чтобы фотография была на лицевой стороне. Когда обложки начали рваться, он обернул их сверху пленкой. Книги в этих обложках до сих пор стояли у него на полке.

Наблюдая за маневрами Джимми, Эмма забеспокоилась. Она-то понимала, что им совершенно ни к чему красоваться в нью-йоркских газетах, в репортаже из Метрополитена! Особенно если родители все-таки их ищут. В Гринвиче наверняка кто-нибудь выписывает «Нью-Йорк Таймс». Увидят пропавших детей на фотографии и скажут маме и папе. Это все равно что доставить родителей прямо к главному входу в музей! Неужели ее братец совсем ничего не соображает?!

Эмма пихнула Джимми в бок, да так, что он чуть не ткнулся носом в серый пиджак. Джимми повернул голову и попытался испепелить сестру взглядом, но она и не заметила. Потому что в этот момент ей наконец открылось то, ради чего выстроилась вся эта длиннющая очередь.

Это была фигурка ангела. Девочки-ангела со сложенными на груди руками. Казалось, от нее исходит сияние. Ничего прекраснее Эмма никогда не видела. Она замерла на месте, не в силах оторвать глаз от этой красоты. Ей хотелось задержаться и получше рассмотреть ангела – но очередь напирала. Ну погоди, думал тем временем Джимми, я тебе покажу, как пихаться.

Очередь, направляемая ограждением из бархатных шнуров, доходила до конца зала. Минута – и Эмма с Джимми вместе со всеми уже спускались по лестнице на первый этаж. Эмма не замечала ничего вокруг. Мысли ее были поглощены девочкой-ангелом. Какая удивительная… Необыкновенная… А что в ней необыкновенного? Да, конечно, она красивая. Тонкая. Изящная. Ну и что? Ведь в музее столько всего красивого. Взять хоть саркофаг, в котором лежит сейчас ее скрипичный футляр. А главное – почему вокруг этой фигурки столько шума? Огромная очередь… Журналист с фотокамерой… Ага, значит, завтра в газете должен быть репортаж – вот из него все и узнаем, решила Эмма.

– Джимми, завтра нужно купить «Нью-Йорк Таймс». Там будет написано про этого ангела.

Но Джимми все еще не мог успокоиться. Она думает, ей все сойдет с рук? Она будет пихаться, а он ей – газеты покупать? Кому нужна газета, если там нет его, Джимми, фотографии? Ладно. В конце концов, деньги-то у него.

– «Нью-Йорк Таймс» стоит целых десять центов. Мы не можем себе такого позволить.

– Джимми, ты что! Тебе не хочется прочитать про этого ангела? Не любопытно узнать, почему столько народу пришло на нее посмотреть?

Джимми, может, и было любопытно, но сейчас важнее было доказать сестре, что никому не позволено толкать и пихать его безнаказанно.

– А ты завтра толкни кого-нибудь посильней и, пока он будет падать, выхвати у него газету, – посоветовал он. – А насчет купить – извини. Наш бюджет не потянет.

Эмма некоторое время шла молча, задумавшись, потом упрямо мотнула головой:

– Ничего. Я все равно узнаю!

Она по-прежнему была полна решимости учиться. Да, сегодня не вышло узнать все про итальянский Ренессанс, но не пропускать же из-за этого занятие!

– Раз так – идем в залы Древнего Египта. Это и будет наш сегодняшний урок.

Джимми с удовольствием обошелся бы и без уроков, но мумии ему нравились, и он без особых возражений последовал за сестрой в египетское крыло. Там они встретили школьников – целый класс. У каждого на голове был обруч из синей бумаги с надписью «Штат Вайоминг, 6 класс». Школьники расположились на маленьких цветных ковриках вокруг стеклянной витрины с мумией. Учительница сидела тут же – на складном стульчике.