Текст книги "Иванова ночь"

– А где доля правды? – насмешливо спросил он. – Она же должна быть в каждой шутке. Где рога, копыта, горящий красный глаз; пыль, гам, та-ра-рам, запах серы; где тревожный шум в верхушках деревьев? Посмотри, какая благодать кругом: соловьи поют – заливаются, лягушки не угомоняются, все цветет, размножается, а земля обласкана Божьей Любовью. До чего у Творца все дивно устроено!

– Не поверил на слово, – разочарованно произнес интеллигент. – Доказательства нужны? К тем, что ты перечислил, прибегать не хочу. Зачем понапрасну разрушать прекрасную ночную идиллию? А я и сам обожаю наслаждаться Божьим твореньем. Предстань я перед тобой в неприглядном образе козлища – все бы испортил, разрушил гармонию, и ты меня, без сомнения, тут же изгнал бы. Много ль мне надо: Иисус, ваш Спаситель, возвысил голос в пустыне: – «Изыди сатана», и меня как ветром сдуло. Сколько заградительных молитв против меня придумали святые….а Крест Честной: «Огради мя, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякого зла». И все, Ваня, сбегаю, хвост поджав, как последний трусливый шакал. Какой же я властелин мира? Так, пошкодить – тут меня хлебом не корми. Что касается доказательства, изволь – это я могу «без шуму и пыли».

И незнакомец исчез, растворился. Но не успел Иван и глазом моргнуть, как он появился снова.

– По твоему хотенью и моему веленью могу любой образ принять: хочешь, Саши Шахновского, хочешь, Травушкина Николая – аж даже с веником березовым могу…

– Ну уж нет, этого не нужно. Меня вполне устраивает этот: неопределенный, собирательный образ интеллигента.

Иван понял, что дальше сомневаться было бы глупо и бессмысленно. То, что вначале показалось шуткой, обернулось полной правдой. Перед ним стоял отец лжи, носитель зла, сеятель вражды и ненависти. Он не сделал на Земле ничего благого и доброго; для него, чем хуже, тем лучше; он с удовольствием накрыл бы планету стеклянным колпаком и сладострастно наблюдал, как человечество, изолированное от Божьей Любви и Благодати, с ожесточением пожирает само себя.

В голове Ивана промелькнули гётевский Мефистофель, лермонтовский демон, булгаковский Воланд. Как наяву нарисовалась первая встреча председателя МАССОЛИТа Берлиоза с Воландом.

«Она была как бы призрачной, похожей на предчувствие, галлюцинацию. Маленький, толстенький, лысый председатель со шляпой в руке сидел на скамейке рядом с плечистым, рыжеватым, вихрастым поэтом Бездомным.

Внезапно Берлиоза охватил, на первый взгляд, необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Он тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало, побледнел, вытер лоб платком.

И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый пиджачок… Гражданин ростом с сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия глумливая.

Берлиоз, еще более побледнев, вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..» Ужас до того овладел им, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.»

Нет, никакого страха, тем более ужаса перед…, ну ладно, пусть будет Аггел, коль он так представился, Иван не испытывал: «Не лев же немейский. Тревожит и волнует меня другое; допустимо ли прямое общением с ним, не навредит ли это душе, и не отвернется ли от меня Отец Небесный – вот, что меня реально страшит и пугает.

В этом, наверное, и заключается страх Божий, страх предать Бога хоть в чем-то. Все продумал поганец – настоящий психолог. Заранее попросил сразу не гнать, потерпеть. Почему именно ко мне приперся?..

К доктору Фаусту понятно. Тот недоволен был судьбой, достигнутыми познаниями и готов был на все, чтобы обрести абсолютное знание. А оно человеку не по зубам. Это Фауст знал точно:

 
И к магии я обратился,
Чтоб дух по зову мне явился
И тайну бытия открыл.
Чтоб я, невежда, без конца
Не корчил больше мудреца,
А понял бы, уединясь
Вселенной внутреннюю связь,
Постиг все сущее в основе
И не вдавался в суесловье.
 

Иван не любил Фауста, считал его образцом гордыни и тщеславия, которые ввергают человека во все самые тяжкие… Когда доктор увидел в книге знак макрокосмоса, пришел в восторг:

 
Какое исцеленье от унынья
Дает мне сочетанье этих линий!
Расходится томивший душу мрак.
Все проясняется, как на картине.
И вот мне кажется, что сам я – бог.
 

Надо же так возгордиться и вознестись. Гордыня подталкивает Фауста все ближе к пропасти, но ученый муж, захваченный страстью обладания, не замечает этого:

 
Явись! Явись! – Взывает он.
Как сердце ноет!
Все помыслы мои с тобой слились!
Явись! Явись!
Явись! Пусть это жизни стоит!
 

И дух не заставил себя ждать:

 
Заклял меня своим призывом
Настойчивым, нетерпеливым,
И вот…
 

И вот… струхнул наш герой:

 
Твой лик меня страшит.
 

А ты что себе нафантазировал – красавица тебе явится, что ни в сказке сказать, ни пером описать? И дух, конечно, не преминул поиздеваться над незадачливым сумасбродом:

 
Что ж, возомнив сравняться с нами,
Ты к помощи моей прибег?
И это Фауст, который говорил
Со мной, как равный, с превышеньем сил?
Я здесь, и где твои замашки?
По телу бегают мурашки.
Ты в страхе вьешься как червяк?
 

И поделом тебе, доктор. К предателям и отступникам у хозяев всегда отношение уничижительное. Ко мне-то чего ради?.. Даже не думал о нем никогда. Просто так ничего не происходит. Что-то лукавый затеял. Не лучше ли сразу, раз и навсегда, от него освободиться?

Все это время, пока Иван размышлял, Аггел не проронил ни слова. Он стоял неподвижно, опираясь на трость и, казалось, ко всему был безучастен. Но на последние Ивановы раздумья отреагировал мгновенно:

– Да ничего, Ваня, я не затеял. Я понимаю, что насильно мил не будешь, но и рубить сплеча не надо.

При этих словах в ушах Ивана то ли прошелестело, то ли кто-то прошептал: «Не бойся, я с тобою». Он улыбнулся: «Да и вообще – Бог полюбит, так злой не погубит».

– Хорошо, я готов поговорить с тобой, но только не здесь…

Аггел сразу оживился, снял шляпу, нарочито элегантно поклонился:

– Вот и ладушки.

Видимо, на радостях элегантный господин крутанул трость и, легко жонглируя ею, стал изящно пританцовывать, при этом негромко припевая:

– Ладушки, ладушки, где были?

– У бабушки.

– Что вы ели?

– Кашку.

– Что вы пили?

– Бражку.

Иван хотел его остановить, но Аггел тут же замолк и спокойно произнес:

– Да, я проказник и пакостник; да, я коварный злодей; да, я падший демон; да, я враг рода человеческого; да, я…; да, да, да и еще раз да: все, что происходит худого на Земле, сваливают на меня, костят самыми хульными, непотребными словами.

Все правильно, поделом мне. Но ведь во всем этом есть и обратная сторона медали. Конечно, иметь такого козла отпущения, сваливая на него все грехи – удобно, но не пора ли, кумушки, и на себя оборотиться? Неплохо бы кое-что и о супротивной стороне вам разузнать, как-то понять ее.

– Красиво излагаешь, Аггел. Всем известно, как умеешь убаюкивать людей и усыплять их бдительность. Не зря тебя называют волком в овечьей шкуре. Но твои слова о том, что на Земле не до шуток и вопрос стоит ребром: или – или, меня давно тревожит. Человечество действительно докатилось до состояния – быть или не быть… Только тебе-то что за печаль? Не ты ли довел жизнь до театра абсурда? – Иван хотел добавить «паршивец», но сдержался.

– Вот и ты, Ваня, туда же: паршивец, волк в овечьей шкуре.

– Да-с-с, Аггел, интересное кино у нас получается: язык человеку дан, чтобы скрывать свои мысли, а от тебя ничего не утаишь?

– Ничто, Ваня, от меня не ускользает: ни мысли, ни чувства, ни намерения – каждый для меня открытая книга.

– Ладно, это можно было предполагать. Меня больше интересует другое: почему ты удостоил своим визитом меня? Вот уж, прямо всю жизнь мечтал о встрече с тобой.

– Твоя ирония уместна и вопрос резонный. Мне давно хотелось кому-то открыться. Не подельникам же своим, которые в рот тебе смотрят и готовы на все, чтобы угодить. Мне интересны личности мирового масштаба – выдающиеся, незаурядные – такие как Шекспир, Гёте, Пушкин, Лермонтов, Булгаков. Но даже они не смогли меня постичь и правдиво изобразить.

Аггел замолк и несколько секунд стоял в задумчивости. Дальнейшие его слова были похожи на мысли вслух.

– Я же им все подробно рассказал… Возможно, они просто испугались. За это могли и анафеме предать. Даже Александр не решился правду рассказать – все вокруг, да около:

 
В дверях Эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал.
Дух отрицанья, дух сомненья
На духа чистого взирал
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал…
 

Аггел прочитал отрывок стихотворения в стиле драматического жанра красивым баритоном.

– И на том спасибо, дружище, – продолжил он свои мысли вслух, – хотя бы предвосхитил, намекнул. И ты, Михаил Юрьевич, этим же удовольствовался: предвосхищением да намеками.

 
Печальный демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья,
Пред ним теснилися толпой
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим…
 

Дальше Аггел не декламировал, а проговаривал отдельные строчки, без вдохновения, сникшим голосом:

 
Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!
Не знал ни злобы, ни сомненья…
Ничтожной властвуя землей,
Он сеял зло без наслажденья.
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивления —
И зло наскучило ему…
 

Из всего монолога Иван уяснил только одно – ко всем гениям литературы и поэзии Аггел приходил так же, как сейчас к нему: «Получается, в своем демоне Пушкин выразил не только переживания Аггела, но и описал реальные события».

 
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд…
 

– Нет, нет, Ваня, – встряхнул головой Аггел, – приходил я ко всем по-разному, но всегда в подобающем обстановке и публике виде.

– В этом я не сомневаюсь. Свои возможности ты продемонстрировал. Но мне по-прежнему непонятно: я-то с какого бока-припека в этой компании великих?

Аггел вздохнул:

– Вот, что я тебе скажу на это, Ваня. Необъятный океан вечности поглотил многих великих писателей. Они жили вдумчиво; ты знаешь, мудрые никогда не торопятся. Поскрипывая тростниковыми и птичьими перьями, они пытались проникнуть в тайны мироздания, глубины взаимосвязей бытия на земле и на небе. Получалось иногда тяжеловато, но зато основательно, фундаментально.

А нынче перья не скрипят, по клавишам порхают пальчики; как-то суетно жизнь проходит. И писатели туда же – пытаются за всеми угнаться. От того и скользят по поверхности, мельчают. В суете, Ваня, величия не обретешь.

– И ты решил снизойти до Ивана Неизвестного, как говорится: «На безрыбье и рак рыба».

– Зачем же, Ваня, так о себе уничижительно. К тебе я пришел неслучайно, мой выбор осознанный. Цель моя на Земле понятная, это я и не отрицаю: провоцировать людей на грех, чтобы исказить в человеке божественное начало. Делал я это искусно, но без удовольствия и вдохновения. Как точно подметил Михаил Юрьевич, без наслажденья, потому что понимал, что дело это неблагодарное.

Поэтому во все века мне и хотелось с кем-то поговорить по-человечески. Хотелось донести до людей, что никакой я не падший и не злодей, а просто исполняю свою миссию, можно сказать, провожу на Земле спецоперацию. С такой надеждой я и обращался к писателям.

– Ух ты, наш белый и пушистый, – язвительно хмыкнул Иван. – Закрутил ты, конечно, лихо. Оказывается, не сам ты все затеял, а исполняешь чью-то волю. Настоящая «дюдектива» получается. То, что ты к писателям обращался, логично: они могли рассказать о тебе миллионам людей. Я-то при чем?! Можешь, наконец, ответить?

– Что ж, изволь выслушать. Я же тебя с пеленок заприметил. Такого славного первенца Марьюшка родила: красивенький, черненький и весь волосатенький – даже на личике были волоски. Прости, Ваня, возрадовался я тогда, возликовал: «Мой, мой, мой малыш».

Ивана передернуло. Маменька рассказывала, что он родился с черными волосиками на голове. На лице тоже были, но они быстро все исчезли.

– Потерпи, Ваня. Ты же сам настоял на моем ответе.

– Ладно, валяй…

– Село ваше было большое, за двести дворов, многолюдное. Разный жил народ. Немало было людей верующих, благочестивых, но они жили как бы под спудом. Балом правили большевики-богоборцы. Вот этим воздухом богоборчества ты и дышал, впитывал атеистические идеи. Сам знаешь, как было поставлено дело у большевиков: кто не с нами, тот против нас. Не только говорить о Боге, пикнуть боялись. Чуть что – анонимка, черный воронок, и прощай, свобода, а то и жизнь.

И об этом рассказывали Ивану родители. Рассказывали, как попрятали иконы, как втихомолку говорили о вере, ругали новую власть. Больше всего боялись, чтобы их не услышали дети; несмышленыши могли сболтнуть услышанное где угодно.

– Особенно за тебя, Ваня, боялись. Ты такой был шустрый, пронырливый, любопытный. Больше всего любил старье перебирать на чердаке. Помню, в уголке около светелки нашел икону Спасителя. Она была завернута в новенький рушник, расшитый твоей бабушкой Еленой. До-о-лго всматривался в лик, а потом ни с того ни с сего, взял, да и ударил тыльной стороной руки по балке. Удар оказался слабеньким, но старая доска все-таки трещину по центру дала.

– Слушай, не трави душу. Я давно этот грех исповедовал, а икону отреставрировал.

– Знаю, знаю. Грех невольный. Каюсь, Ваня, но смотреть на тебя было приятно. Я улыбался и радовался, а потом и вовсе рассмеялся: «Большевички-атеисты мой хлеб отобрали, оставили без работы. Мне не пришлось даже палец о палец ударить, чтобы смутить твою душу».

Я-то всегда действовал неторопливо, избирательно; к каждому находил индивидуальный подход. Они сумели богоборчество превратить в массовое явление, перевернуть все с ног на голову. Так, Ваня, добро «под чутким руководством партии» обернулось во зло. Как говорится: «Что посеешь, то и пожнешь».

То, что говорил Аггел, давно было известно и понятно, но его интерпретация тех событий оказалась весьма своеобразной; Иван решил его не перебивать.

– Потому и жил ты, Ваня, до поры – до времени, без Отца Небесного – как будто Его и нет. А на нет и суда нет. Жил, не тужил, правильно жил: помогал родителям, в колхозе сельчанам помогал; парнем был видным, примерным; спортом любил заниматься – как сейчас вижу твои игры с двухпудовой гирей; к тому же еще и начитанным слыл: помню, как ваша завклубом Виолетта Сергеевна не успевала тебе книги поставлять и все удивлялась: «Да когда же ты, Ваня, успеваешь их прочитывать?!»

Но все это было хорошо только для общего развития, для бойкости ума, а не для дисциплинирования. Развлеченный мирской жизнью, ум твой, Ваня, блуждал, смотрел на мир тысячами глаз, потому что не было внутри стабилизатора, который мог бы привести его в устойчивое состояние.

Темно, темно внутри было. Душа беспечно дремала; смеженные духовные очи не видели Божьего света, потому и бойкий ум не был освещен и просвещен. В таком состоянии человек легко попустительствует своим желаниям, страстям, чувствам и воображению.

– Ну а ты, конечно, тут как тут, словно вор во тьме, сеял свои плевелы.

Аггел, будто захваченный врасплох на месте преступления, сложил молитвенно руки:

– Ваня, ей… ей… – честное пионерское, не сеял.

На этих словах элегантный интеллигент исчез и на его месте появился пионер: в темном костюмчике, в белой рубашке и красном галстуке. Он стоял по стойке «смирно», с вытянутыми по швам руками, в напряженной готовности ко всему. Сердце Ивана ёкнуло, он сразу узнал себя. Узнал и вельветовую коричневую курточку, и темно-синие парусиновые ботиночки, которые носил в четвертом классе. Иван невольно улыбнулся: «Господи, какой же я был примерный, дисциплинированный, решительный – как серьезно и искренне все воспринимал».

– Мой милый, ты действительно ко всему готов?!

– Всегда готов! – не задумываясь, отсалютовал Ванечка, да так звонко, что по кладбищу прозвенело эхо.

Смотреть на себя в детстве было и радостно, и смешно, но в то же время противоестественно, это неприятно смущало Ивана, и он решил поделикатнее избавиться от наваждения. Со словами:

– Ты мой родной, ты мой милый, далеко не убегай и меня не покидай, – Иван перекрестил пионера-Ванечку, который тут же побежал к центральному входу. Под его ногами зашуршали прошлогодние листья. Он обернулся и тем же звонким голосом крикнул:

– Ладно, далеко не убегу!

Перед Иваном вновь появился Аггел:

– Пионер, пионер всем ребятам он пример, – весело проговорил он. – Вот и зря ты поторопился отправить малыша. Пообщался бы, о себе рассказал – он же тебя не узнал. В конце концов, обнять мог, приласкать.

– Слушай, Аггел, хватит морочить голову. Я знаю, что ты мастер вводить в заблуждение, прельщать, но с духами общаться – уволь, не для меня.

– Хо, хо! Хорош дух! По-твоему, и я дух?!

И Аггел с силой ударил тростью оземь. Удар глухо прозвучал в звенящей тишине.

– Между прочим, Ваня, эта трость может и огреть чувствительно. Не ты ли утром резвился на горе и восторженно восклицал о детстве: «Да никуда оно не ушло – как жило в душе и сердце, так и живет; теребит, тормошит, будоражит, ликует, мечтает и не отпускает!» Да если бы оно тебя отпустило, ты давно был бы согбенным стариком. Детство, Ванечка тебя и держит, хранит в тебе все, свойственное детям, в том числе и детское мировосприятие.

Не я сказал – это Господь сказал: «Будьте как дети». А то, что сказал Господь не шуточки-прибауточки, а заповедь, правило жизненное, закон. Вы же, Ваня, к этому закону как-то легкомысленно относитесь. Право, неразумные. А он один из основополагающих, наравне с: «Возлюби ближнего…»

Смотрел я на тебя сегодня и радовался – правда, по-доброму радовался. Как жеребенок в поле рядом с кобылицей резвился, беззаботно, самозабвенно, с чистым сердцем, благодарно Богу за счастье жить. Так может резвиться только свободный человек, освобожденный от всех материальных пут и гирь. И Татьяна тебе под стать. Подобралась парочка – баран да ярочка, живете рука в руку, душа в душу.

Шутка ли, золотую свадьбу справили, а все как дети. Любящим и исполняющим заповеди Его, Бог давал и будет давать все необходимое и благое. И давать будет изобильно. Но не многие понимают, что им полезно в жизни, а что во вред. До поры, до времени и вы с Татьяной не понимали этого.

Ты же, Ваня, прекрасно помнишь, с каким рвением после возвращения с фронта взялся за обустройство своего быта. Собирание «земных сокровищ» превратилось в цель, смысл твоей жизни. И гнал ты себя от цели к цели, не щадя, не жалея, боясь «отстать» от других. А цели-то были самые прозаические: квартира, мебель, хрусталь, ковры, книжные собрания, дача, машина…

Тогда все это считалось чуть ли не предметами роскоши и для большинства людей было весьма труднодоступно. Но ведь жили же они без них и были счастливы. А вот был ли счастлив ты – большой вопрос? Нет, понятно, что осуществление каждой цели давало радость, удовлетворение, тешило тщеславие, пробуждало гордость, но счастья не давало, потому что впереди маячила новая цель. Она звала и не давала покоя. Как показала дальнейшая жизнь, цели, в общем-то, были необязательные, надуманные, нестоящие такого напряжения жизненных сил.

Счастье, Ваня, пташка вольная: где захотела, там и села. Разлетелось тогда твое счастье по сучкам, по веточкам. Даже словам своего мудрого тятеньки ты не внял: «Сынок, – говорил он тебе не раз, – главное – внутреннее состояние человека. Материальное – оно вторично. Ты же знаешь, у меня на этот счет свое кредо: было бы, что одеть поприличней; было бы, на чем посидеть, поспать, из чего попить, поесть – харчи на столе, дело не последнее; сам знаешь, не красна изба углами, а красна пирогами. Много, сынок, лишнего человек оставляет на земле и не всегда полезного. Прах он и есть прах…»

Иван слушал Аггела, и память рисовала незатейливый домашний интерьер из детства: большой обеденный стол с медным самоваром посередине, лавки вдоль стен с пестрыми домотканными подстилками, массивные табуретки; тяжелый дубовый стол в горнице, напротив дивана с вычурной резной спинкой; две деревянные кровати с соломенными матрацами, укрытыми покрывалами с кружевными подзорами; на покрывалах мягкие пуховые подушки в узорчатых накидках. Вся мебель была сработана деревенским столяром дядей Колей, отцом Сани Шахновского – сработана незатейливо, но надежно и добротно.

Направо, из прихожей, огромная русская печка с просторной лежанкой, на которой Иван с братом Михаилом любили спать и погреть косточки после мороза. На кухне самодельные полки с алюминиевой посудой, гранеными стаканами, кастрюльками и прочей хозяйственной утварью, прикрытой веселыми ситцевыми занавесками; рядом, покрашенный в голубой цвет, литой, чугунный умывальник, возле которого оцинкованный бачок с водою; на шестке, справа и слева, закоптелые чугунки с едой и чугуны с кормом для скотины; в закутке за печкой: ухваты, кочерга и кочережка; над ними, по стенке, золотистые вязки лука и белесые чеснока – все до боли родное, знакомое, понятное.

Из фабричной мебели в то время у Тарасовых был только шифоньер (шкаф для белья или верхней одежды). Он стоял в прихожей, слева от входа, у окна. Стоял обособленно, надменно-горделиво. Но и к нему быстро привыкли и перестали замечать. Как радостно, весело, счастливо проходило детство в этой простой, открытой обстановке.

Неожиданно Аггел выкинул очередной фортель, и картина далекого быта рассыпалась. Ни к селу, ни к городу он запел романс – правда, запел негромко и красиво:

 
Скажите ей, что пламенной душой
С ее душой сливаюсь тайно я,
Скажите ей, что горькою тоскою
Отравлена младая жизнь моя.
Скажите ей, как страстно и как нежно
Люблю ее, как Бога херувим.
Скажите ей, что в грусти безнадежной
Увяну я, бездушной не любим.
Скажите ей!
Скажите ей, как дорого мне стоит…
 

Не допев второй куплет, Аггел обратился к Ивану:

– Вот ты и не прав, Ваня. И к селу, и к городу я тебе пропел. Вникни в ключевые слова: «Скажите ей, что в грусти безнадежной увяну я, бездушной не любим». И еще заметь: «Люблю ее, как Бога херувим». Душа героя наполнена чистой, нежной, ангельской любовью.

– Я бы добавил Любовью божественной, о которой лучше, чем апостол Павел не скажешь.

– Да, да, Ваня, согласен, дополнение верное: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине…», – ты же сам прекрасно помнишь евангельское определение любви.

– «Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

– Как не хватает, Ваня, такой любви человеку! И человека может не быть, а Любовь останется. Она вечная, как вечно Божье творенье. Без нее человечество никогда не обретет мира и согласия, не станет добродетельным и процветающим. Она для вас животворящий источник, питающий ваши души. Но для этого они должны быть взаимнооткрытыми, как сообщающиеся сосуды. Только тогда питание будет и полноценным, и благотворным.

Вот простейший, Ваня, вопрос. Вы же с Татьяной огородники-садоводы, обожаете цветы; если цветущий куст розы перестать поливать, что произойдет?

– Ответ настолько очевидный, – хмыкнул Иван…

– Совершенно верно, ответ очевидный: розы начнут увядать и потеряют всякую привлекательность. Нечто схожее и происходит с героем романса. Его душа наполнена любовью, но душа возлюбленной закрыта:

 
Когда взамен немого обожанья
Она, как льдом, мне душу холодит.
 

Сосуды не сообщаются, нет взаимного питания, и герой начинает увядать.

Я к чему, Ваня, клоню? Клоню к твоему селу и городу, к тебе клоню. Да, своих целей ты тогда добился: дом «полная чаша». Добился правдами и неправдами, путем невероятных усилий. И что? Остановка? Цели достигнуты, смыслы потеряны. Даже интерес к познанию и чтению исчез. Многочисленные книги в красивых обложках превратились в дополнение к интерьеру; сверкающий хрусталь, от случая к случаю, по праздникам.

Нет, восхищения гостей, конечно, были приятны, тешили тщеславие, но радости и счастья уже не приносили. Внешнее благополучие достигнуто, а внутри – душа болит и сердце плачет. Ах ты, душечка-душа, до чего ж ты хороша, а всяк тебя норовит обидеть.

Душа была в загоне. Тщеславие, гордынька, корысть, зависть, однообразная бездуховная жизнь засорили сообщающийся сосуд, и душа перестала получать из животворящего источника Божественной любви благотворное питание; она стала увядать, угасать.

Противоречиво ты жил, без внутреннего согласия. А это всегда вредит и душе и телу. Ум и страсти тянули к земному, тленному, душа стремилась в светлые, чистые дали, к вечному свету. Ей вновь хотелось расцвести, возрадоваться жизни, как радовалась она в детстве, когда ты был частью природы, любил природу, а значит, и Бога, когда душа купалась и согревалась в этой любви.

Ваня, если говорить честно, мне казалось, что ты человек уже пропащий. Но пути Господни неисповедимы. И мне они не все открыты; и не дано мне видеть всю картину мира, которую видит Бог. «Лучшие наши духовные силы без вдохновения засыпают. Они – сокрытый в нас трут, который ожидает искры». Это не я сказал: Иоганн Гердер сказал – приятель Гёте. Пофилософствовать они любили и умели. Но в эту сентенцию я бы привнес еще веру. Чтобы разбудить духовные силы, одного вдохновения будет маловато.

– Извини, Аггел, вынужден прервать твой монолог, потому что напрашивается важное уточнение: верить можно много во что, и в кого угодно. О какой вере ты говоришь?

– Возможно, Ваня, я для тебя не буду столь убедительным, как мне хотелось бы, но отвечаю в полной мере искренне: только «во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…»

– Ладно, Аггел, поумерю я свой скепсис, но из твоих уст все это слышать, мягко говоря, странно.

– И на том, Ваня, спасибо. Уметь слушать, да еще и слышать дорогого стоит. С твоего позволения продолжу свой монолог, да не покажется он тебе слишком занудным. Только Божья искра может пробудить духовные силы в человеке. В твоей жизни такой искрой стала встреча с Леленькой, монашенкой Дарьей. Она всю жизнь молилась за всех вас Тарасовых; от пуль на войне берегла, а вот от душевного расстройства не смогла уберечь тебя. Она знала о твоих духовных страданиях и усердно молилась.

Бог услышал ее молитвы и вразумил тебя в тот памятный вечер после уборки сена, когда ты заговорил с родителями о своем крещении. Тебе тогда казалось, что разговор произошел сам по себе, как бы случайно. Ан нет, Ваня, в духовной жизни случайного ничего не бывает, все промыслительно. Да что я распинаюсь, ты сам сегодня об этой встрече вспоминал, сам теперь все понимаешь не хуже меня. А тогда не осознавал, что она стала поворотной в твоей жизни, вернувшей вас с Татьяной на круги своя, круги Господни.

Смотрел я на тебя сегодня утром и радовался, и завидовал: только с Богом может быть счастлив человек, исполняющий Его заповеди. Потому я и заговорил об одной из них: «Будьте как дети…»

– Не счесть алмазов в каменных пещерах… – пропел Аггел и тут же махнул рукой:

– Ай, камешки, они и есть камешки. Не нужны мне бриллианты, горы янтаря, не хватает сердцу Божьего тепла. Только не говори, Ваня, что опять ни к селу, ни к городу.

С обретением Божьей благодати, твоя душа избавилась от жажды наживы и обрела жажду жизни; она расцвела, как тот куст розы, обильно политый заботливым садовником. Вместе с душой расцвело и твое тело, и дни твои продлились на земле, ибо для людей счастливых коротка и самая долгая жизнь, но для людей несчастных – кажется вечностью и одна ночь.

Сколько существует человек на земле, столько и формулу счастья ищет. Вот и вы сегодня на берегу озера с Анатолием Франсем искали эту неуловимую формулу. Потрудиться пришлось немало, поблуждать, совершить множество ошибок, потерять много времени и сил, но заполучить ее удалось: кто ищет, тот всегда найдет. Не это ли Господь заповедовал: «И Я скажу вам: просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят». А что еще сказал Господь?

– «Собирайте себе сокровища на небесах, ибо, где сокровище ваше, там и сердце ваше…» Это же всем известно.

– Известно-то, Ваня, известно, только в большинстве своем, человек собирает сокровища земные; стало быть, там и сердце его, и все страсти-мордасти греховные там: все там, а вот счастья там нет. Поиск «прежде всего Царствия Божия и правды Его» для вас так и не стал главным в жизни, от того и прилагается вам свыше очень и очень мало – просто мизер.

Ослушники вы, Ваня, ослушники воли Отца Небесного. Упорствуете, не хотите исполнять Его заповеди. В них, только в них определены все ваши жизненные истины и формулы счастья. Но ваш сегодняшний подход к определению счастья мне понравился. Он замечательно согласуется с заповедью о богатстве. Вывод очень верный: здоровый нищий счастливее больного короля.

Правда, я тебя должен слегка огорчить: не вы первые открыли эту формулу. Авторство принадлежит Шопенгауэру: «Здоровый нищий счастливее больного короля». Преклоняюсь перед Артуром. Как ёмко можно выразить суть вещей в пяти словах! Иногда и философы умеют выражать свои мысли кратко и талантливо.

– Да разве это может огорчить? Я не обидчивый. Да и приоритеты тут ни при чем. Главное меня радует то, что люди осознавали и осознают правду Божию во все времена.

– Очень медленно и неохотно осознают. А без этого перемен на Земле не жди: жди только дожди. Вот такие, Ваня, дела. Дела, как сажа бела. Несчастные люди. Так и мыкаются на земле неприкаянные, тыкаются во все стороны, как слепые котята.

После всех жизненных перипетий, выпавших на твою долю, через свой опыт, теперь-то и ты это понимаешь: каждое Божье слово – это доброе семя. И чем раньше человек начнет принимать эти семена умом и сердцем, тем меньше будет появляться в его душе плевел. А, если которые и попадут, и даже укоренятся, добрые всходы ожившей пшеницы их заглушат и вытеснят.

Так что, Ваня, пришел я запечатлеть свое почтение, уважение и имею честь поздравить тебя с успешной жатвой. Говорю тебе совершенно искренне, без всякой иронии и лести. Немногим удается в современном мире осознать свои грехи, обуздать их, очиститься от них и начать свободную жизнь. Вот, Ваня, и ответ – почему я пришел именно к тебе. Пришел к свободному человеку, сбросившему все оковы мирской жизни. Ты ограничил себя только Божьей волей, а это – наивысшая свобода.