Текст книги "Иванова ночь"

– А где доля правды? – насмешливо спросил он. – Она же должна быть в каждой шутке. Где рога, копыта, горящий красный глаз; пыль, гам, та-ра-рам, запах серы; где тревожный шум в верхушках деревьев? Посмотри, какая благодать кругом: соловьи поют – заливаются, лягушки не угомоняются, все цветет, размножается, а земля обласкана Божьей Любовью. До чего у Творца все дивно устроено!

– Не поверил на слово, – разочарованно произнес интеллигент. – Доказательства нужны? К тем, что ты перечислил, прибегать не хочу. Зачем понапрасну разрушать прекрасную ночную идиллию? А я и сам обожаю наслаждаться Божьим твореньем. Предстань я перед тобой в неприглядном образе козлища – все бы испортил, разрушил гармонию, и ты меня, без сомнения, тут же изгнал бы. Много ль мне надо: Иисус, ваш Спаситель, возвысил голос в пустыне: – «Изыди сатана», и меня как ветром сдуло. Сколько заградительных молитв против меня придумали святые….а Крест Честной: «Огради мя, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякого зла». И все, Ваня, сбегаю, хвост поджав, как последний трусливый шакал. Какой же я властелин мира? Так, пошкодить – тут меня хлебом не корми. Что касается доказательства, изволь – это я могу «без шуму и пыли».

И незнакомец исчез, растворился. Но не успел Иван и глазом моргнуть, как он появился снова.

– По твоему хотенью и моему веленью могу любой образ принять: хочешь, Саши Шахновского, хочешь, Травушкина Николая – аж даже с веником березовым могу…

– Ну уж нет, этого не нужно. Меня вполне устраивает этот: неопределенный, собирательный образ интеллигента.

Иван понял, что дальше сомневаться было бы глупо и бессмысленно. То, что вначале показалось шуткой, обернулось полной правдой. Перед ним стоял отец лжи, носитель зла, сеятель вражды и ненависти. Он не сделал на Земле ничего благого и доброго; для него, чем хуже, тем лучше; он с удовольствием накрыл бы планету стеклянным колпаком и сладострастно наблюдал, как человечество, изолированное от Божьей Любви и Благодати, с ожесточением пожирает само себя.

В голове Ивана промелькнули гётевский Мефистофель, лермонтовский демон, булгаковский Воланд. Как наяву нарисовалась первая встреча председателя МАССОЛИТа Берлиоза с Воландом.

«Она была как бы призрачной, похожей на предчувствие, галлюцинацию. Маленький, толстенький, лысый председатель со шляпой в руке сидел на скамейке рядом с плечистым, рыжеватым, вихрастым поэтом Бездомным.

Внезапно Берлиоза охватил, на первый взгляд, необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Он тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало, побледнел, вытер лоб платком.

И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый пиджачок… Гражданин ростом с сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия глумливая.

Берлиоз, еще более побледнев, вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..» Ужас до того овладел им, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.»

Нет, никакого страха, тем более ужаса перед…, ну ладно, пусть будет Аггел, коль он так представился, Иван не испытывал: «Не лев же немейский. Тревожит и волнует меня другое; допустимо ли прямое общением с ним, не навредит ли это душе, и не отвернется ли от меня Отец Небесный – вот, что меня реально страшит и пугает.

В этом, наверное, и заключается страх Божий, страх предать Бога хоть в чем-то. Все продумал поганец – настоящий психолог. Заранее попросил сразу не гнать, потерпеть. Почему именно ко мне приперся?..

К доктору Фаусту понятно. Тот недоволен был судьбой, достигнутыми познаниями и готов был на все, чтобы обрести абсолютное знание. А оно человеку не по зубам. Это Фауст знал точно:

 
И к магии я обратился,
Чтоб дух по зову мне явился
И тайну бытия открыл.
Чтоб я, невежда, без конца
Не корчил больше мудреца,
А понял бы, уединясь
Вселенной внутреннюю связь,
Постиг все сущее в основе
И не вдавался в суесловье.
 

Иван не любил Фауста, считал его образцом гордыни и тщеславия, которые ввергают человека во все самые тяжкие… Когда доктор увидел в книге знак макрокосмоса, пришел в восторг:

 
Какое исцеленье от унынья
Дает мне сочетанье этих линий!
Расходится томивший душу мрак.
Все проясняется, как на картине.
И вот мне кажется, что сам я – бог.
 

Надо же так возгордиться и вознестись. Гордыня подталкивает Фауста все ближе к пропасти, но ученый муж, захваченный страстью обладания, не замечает этого:

 
Явись! Явись! – Взывает он.
Как сердце ноет!
Все помыслы мои с тобой слились!
Явись! Явись!
Явись! Пусть это жизни стоит!
 

И дух не заставил себя ждать:

 
Заклял меня своим призывом
Настойчивым, нетерпеливым,
И вот…
 

И вот… струхнул наш герой:

 
Твой лик меня страшит.
 

А ты что себе нафантазировал – красавица тебе явится, что ни в сказке сказать, ни пером описать? И дух, конечно, не преминул поиздеваться над незадачливым сумасбродом:

 
Что ж, возомнив сравняться с нами,
Ты к помощи моей прибег?
И это Фауст, который говорил
Со мной, как равный, с превышеньем сил?
Я здесь, и где твои замашки?
По телу бегают мурашки.
Ты в страхе вьешься как червяк?
 

И поделом тебе, доктор. К предателям и отступникам у хозяев всегда отношение уничижительное. Ко мне-то чего ради?.. Даже не думал о нем никогда. Просто так ничего не происходит. Что-то лукавый затеял. Не лучше ли сразу, раз и навсегда, от него освободиться?

Все это время, пока Иван размышлял, Аггел не проронил ни слова. Он стоял неподвижно, опираясь на трость и, казалось, ко всему был безучастен. Но на последние Ивановы раздумья отреагировал мгновенно:

– Да ничего, Ваня, я не затеял. Я понимаю, что насильно мил не будешь, но и рубить сплеча не надо.

При этих словах в ушах Ивана то ли прошелестело, то ли кто-то прошептал: «Не бойся, я с тобою». Он улыбнулся: «Да и вообще – Бог полюбит, так злой не погубит».

– Хорошо, я готов поговорить с тобой, но только не здесь…

Аггел сразу оживился, снял шляпу, нарочито элегантно поклонился:

– Вот и ладушки.

Видимо, на радостях элегантный господин крутанул трость и, легко жонглируя ею, стал изящно пританцовывать, при этом негромко припевая:

– Ладушки, ладушки, где были?

– У бабушки.

– Что вы ели?

– Кашку.

– Что вы пили?

– Бражку.

Иван хотел его остановить, но Аггел тут же замолк и спокойно произнес:

– Да, я проказник и пакостник; да, я коварный злодей; да, я падший демон; да, я враг рода человеческого; да, я…; да, да, да и еще раз да: все, что происходит худого на Земле, сваливают на меня, костят самыми хульными, непотребными словами.

Все правильно, поделом мне. Но ведь во всем этом есть и обратная сторона медали. Конечно, иметь такого козла отпущения, сваливая на него все грехи – удобно, но не пора ли, кумушки, и на себя оборотиться? Неплохо бы кое-что и о супротивной стороне вам разузнать, как-то понять ее.

– Красиво излагаешь, Аггел. Всем известно, как умеешь убаюкивать людей и усыплять их бдительность. Не зря тебя называют волком в овечьей шкуре. Но твои слова о том, что на Земле не до шуток и вопрос стоит ребром: или – или, меня давно тревожит. Человечество действительно докатилось до состояния – быть или не быть… Только тебе-то что за печаль? Не ты ли довел жизнь до театра абсурда? – Иван хотел добавить «паршивец», но сдержался.

– Вот и ты, Ваня, туда же: паршивец, волк в овечьей шкуре.

– Да-с-с, Аггел, интересное кино у нас получается: язык человеку дан, чтобы скрывать свои мысли, а от тебя ничего не утаишь?

– Ничто, Ваня, от меня не ускользает: ни мысли, ни чувства, ни намерения – каждый для меня открытая книга.

– Ладно, это можно было предполагать. Меня больше интересует другое: почему ты удостоил своим визитом меня? Вот уж, прямо всю жизнь мечтал о встрече с тобой.

– Твоя ирония уместна и вопрос резонный. Мне давно хотелось кому-то открыться. Не подельникам же своим, которые в рот тебе смотрят и готовы на все, чтобы угодить. Мне интересны личности мирового масштаба – выдающиеся, незаурядные – такие как Шекспир, Гёте, Пушкин, Лермонтов, Булгаков. Но даже они не смогли меня постичь и правдиво изобразить.

Аггел замолк и несколько секунд стоял в задумчивости. Дальнейшие его слова были похожи на мысли вслух.

– Я же им все подробно рассказал… Возможно, они просто испугались. За это могли и анафеме предать. Даже Александр не решился правду рассказать – все вокруг, да около:

 
В дверях Эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал.
Дух отрицанья, дух сомненья
На духа чистого взирал
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал…
 

Аггел прочитал отрывок стихотворения в стиле драматического жанра красивым баритоном.

– И на том спасибо, дружище, – продолжил он свои мысли вслух, – хотя бы предвосхитил, намекнул. И ты, Михаил Юрьевич, этим же удовольствовался: предвосхищением да намеками.

 
Печальный демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья,
Пред ним теснилися толпой
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим…
 

Дальше Аггел не декламировал, а проговаривал отдельные строчки, без вдохновения, сникшим голосом:

 
Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!
Не знал ни злобы, ни сомненья…
Ничтожной властвуя землей,
Он сеял зло без наслажденья.
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивления —
И зло наскучило ему…
 

Из всего монолога Иван уяснил только одно – ко всем гениям литературы и поэзии Аггел приходил так же, как сейчас к нему: «Получается, в своем демоне Пушкин выразил не только переживания Аггела, но и описал реальные события».

 
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд…
 

– Нет, нет, Ваня, – встряхнул головой Аггел, – приходил я ко всем по-разному, но всегда в подобающем обстановке и публике виде.

– В этом я не сомневаюсь. Свои возможности ты продемонстрировал. Но мне по-прежнему непонятно: я-то с какого бока-припека в этой компании великих?

Аггел вздохнул:

– Вот, что я тебе скажу на это, Ваня. Необъятный океан вечности поглотил многих великих писателей. Они жили вдумчиво; ты знаешь, мудрые никогда не торопятся. Поскрипывая тростниковыми и птичьими перьями, они пытались проникнуть в тайны мироздания, глубины взаимосвязей бытия на земле и на небе. Получалось иногда тяжеловато, но зато основательно, фундаментально.

А нынче перья не скрипят, по клавишам порхают пальчики; как-то суетно жизнь проходит. И писатели туда же – пытаются за всеми угнаться. От того и скользят по поверхности, мельчают. В суете, Ваня, величия не обретешь.

– И ты решил снизойти до Ивана Неизвестного, как говорится: «На безрыбье и рак рыба».

– Зачем же, Ваня, так о себе уничижительно. К тебе я пришел неслучайно, мой выбор осознанный. Цель моя на Земле понятная, это я и не отрицаю: провоцировать людей на грех, чтобы исказить в человеке божественное начало. Делал я это искусно, но без удовольствия и вдохновения. Как точно подметил Михаил Юрьевич, без наслажденья, потому что понимал, что дело это неблагодарное.

Поэтому во все века мне и хотелось с кем-то поговорить по-человечески. Хотелось донести до людей, что никакой я не падший и не злодей, а просто исполняю свою миссию, можно сказать, провожу на Земле спецоперацию. С такой надеждой я и обращался к писателям.

– Ух ты, наш белый и пушистый, – язвительно хмыкнул Иван. – Закрутил ты, конечно, лихо. Оказывается, не сам ты все затеял, а исполняешь чью-то волю. Настоящая «дюдектива» получается. То, что ты к писателям обращался, логично: они могли рассказать о тебе миллионам людей. Я-то при чем?! Можешь, наконец, ответить?

– Что ж, изволь выслушать. Я же тебя с пеленок заприметил. Такого славного первенца Марьюшка родила: красивенький, черненький и весь волосатенький – даже на личике были волоски. Прости, Ваня, возрадовался я тогда, возликовал: «Мой, мой, мой малыш».