Текст книги "Девушка А"

У нас с Эви было одно разногласие.

– Только через дом, – говорила она. – Окно слишком высоко. Ты просто забыла, как оно высоко.

– Сначала придется взломать замок в нашей двери, потом пройти через весь дом. Мимо комнаты Итана, мимо спальни Отца и Матери, мимо Гэйба и Ди. Спуститься по лестнице. Внизу спит Ной, и Мать – иногда. Это нереально.

– Почему Гэбриел и Далила не сбегут? – спросила Эви и добавила шепотом: – Им ведь проще.

– Не знаю, – ответила я.

На самом деле однажды ночью, много месяцев назад, я слышала нечто такое – тихое и страшное – в другом конце коридора. Неудавшийся побег. Эви тогда спала и так ничего и не узнала. Надежда болталась меж нами на волоске, и я решила, что не стоит ей рассказывать.

После обеда Отец оставался в гостиной, и наступала тишина. Здесь-то я и видела шанс. Пока Отец отдыхал, дом с облегчением вздыхал и расслаблялся. По коридору крался шепот Далилы. В иные дни Итан стучал по стене, совсем как тогда, когда мы были маленькими и горели желанием выучить азбуку Морзе. Иногда к нам приходила Мать. Раньше я умоляла ее сделать хоть что-нибудь, сейчас же лишь комментировала про себя все ее признания и отворачивалась.

– Это единственная возможность, – говорила я Эви. – Когда он не спит, нечего и пытаться.

– Ну хорошо, – отвечала она, но я видела: для нее это всего лишь фантазия, одна из сказок, которые я рассказывала ей, чтобы скоротать дни.

Окно мы обсуждали и раньше. Закрытое картоном, оно оставалось для нас за пределами видимости.

– Ну, оно же открывается, – говорила я. – Разве нет?

Но в памяти не возникало ни шпингалета, ни задвижки; и что там под ним, внизу – трава или бетон? И я признавала:

– Может, я и правда не помню.

– Вряд ли оно открывается, – говорила Эви. – И его все равно уже сто лет никто трогал.

Мы изогнулись так, чтобы увидеть друг друга через Территорию.

– Ну а если разбить окно, – продолжила Эви, – сколько у нас будет времени?

– Пройдет несколько секунд, прежде чем он поймет, что случилось, – ответила я. – Еще несколько – добежит до лестницы. Секунд десять – до нашей двери. И ему еще нужно будет открыть замок. – У меня заныла шея, и я легла обратно. – Всего секунд двадцать.

Эта мизерная цифра повисла в пространстве между нашими кроватями. Эви сказала что-то, но слишком тихо.

– Что-что?

– Тогда давай, – повторила она.

– Давай.

Оставались еще цепи – раньше они были основным препятствием. Но Отец проявил неосмотрительность. После того, как он обнаружил у нас в комнате книгу «Мифы Древней Греции», и того, что за этим последовало, он перестал оставлять нам свет. Мне нравилось думать, будто ему невыносимо видеть меня, но, скорее всего, у него просто не получалось нащупать спьяну выключатель; в любом случае – это уже неважно. Я изо всех сил растопыривала пальцы, и однажды он защелкнул наручники вокруг оснований больших пальцев и мизинцев, а не на запястьях. Значит, это буду я, и уже совсем скоро.

– Он промахнулся, – шепнула я Эви, подождав, пока весь дом уснет.

Лишь тяжелое дыхание в ответ. Я ждала слишком долго. Она тоже уснула.

* * *

Вечер продолжался. Стемнело, но снаружи по-прежнему стояла жара. Я заказала в номер два джин-тоника и осушила стаканы в постели, обнаженная. Мелькнула мысль о пробежке, но отель был окружен дорогами, и мне не хотелось петлять между ними. Лучше выпить, решила я, и с кем-нибудь познакомиться. Черное платье-комбинация, кожаные ботинки; у администратора я заказала такси и еще выпить.

В машине я думала о том, как хорошо все идет: три порции алкоголя, я одна, Мать мертва, и незнакомый город вокруг. Я опустила стекло до самого низа. Желающие повеселиться выстраивались в очередь возле баров, сидели на мостовых.

– Грозу обещали, – сказал таксист.

Он еще что-то добавил, но мы как раз выехали на перекресток, и его слова потонули в дорожном шуме.

– Что, простите?

– Зонтик, – повторил он. – У вас есть с собой зонтик?

– Я, знаете ли, жила раньше здесь поблизости.

Таксист поймал мой взгляд в зеркале заднего вида и рассмеялся.

– Это значит «да»?

– Это значит «да».

Я попросила, чтобы он высадил меня у какого-нибудь ближайшего оживленного заведения.

Он остановил машину возле отеля, более дешевого, чем мой, и кивнул.

Клуб находился внизу, в подбрюшье отеля, к его входу вела узкая лестница; в глубине помещения была танцплощадка, над ней возвышалась пустая сцена. Народу довольно много. Я села возле барной стойки, заказала водку с тоником и огляделась в поисках кого-нибудь, кто был бы не прочь со мной поболтать.

Одно время мы с Девлин так много разъезжали, что я забывала, на каком континенте нахожусь. Проснувшись в номере, направлялась в ту сторону, где располагался туалет в моей нью-йоркской квартире. В аэропорту мне требовалось прочесть – реально прочесть – в своем посадочном талоне, куда именно мы на этот раз летим. Бары действовали на меня умиротворяюще – они везде были одинаковыми. Одинокие молодые люди со схожими историями и прочие незнакомцы, утомленные еще больше меня.

Через шесть мест от меня сидел мужчина в рубашке с золотым значком пилота, он искал свой бумажник; я заказала для него джин. Когда ему подали бокал, мой новый знакомый обрадовался и удивился. Через несколько секунд он, улыбаясь, тронул меня за плечо. Он оказался старше, чем я подумала вначале. Так даже лучше.

– Привет. Спасибо за джин.

– Не за что. Ты в пути?

– Прилетел из Лос-Анджелеса сегодня.

– Вот это да!

– Ничего особенного, на самом деле, – мой регулярный маршрут. А ты – тоже нездешняя?

– Нет. Уже нет. Ты пилот?

– Да.

– А ты главный пилот или второй пилот?

Он рассмеялся:

– Главный пилот.

Он рассказывал о своей работе. Вообще, это довольно скучно – слушать, как кто-то рассказывает о работе, но с ним все было иначе. Он говорил искренне. Рассказал о стажировке в Европе; о том, как ему в первый раз пришлось вести самолет самостоятельно. Его пальцы нажимали на воображаемые кнопки, тянули рычаги, во вспышках светомузыки я видела, как напрягаются его мускулы.

– Становишься бродягой, – объяснил пилот, – но с деньгами.

Первое время он постоянно нервничал – волновался о том, как будет приземляться в следующий раз. Когда засыпал в гостиничных кроватях, его накрывала паника. Сейчас же он стал самонадеян – настолько, что спит спокойно.

– Главный пилот. – Он все еще смеялся. – Так, чем займемся дальше?

Мы немного потанцевали, но остальные посетители оказались моложе, а мы недостаточно пьяны.

Я как завороженная смотрела на девчонок рядом со мной, они раскачивались в такт, их руки и ноги двигались одновременно. На всех – обтягивающие платья, и они хохотали, как одно многоголовое существо. Глядя на них, я нащупывала морщинки на шее и в уголках глаз. Пилот был сзади, его пальцы касались моих ребер.

– Можно поехать ко мне в отель, – сказала я.

– Завтра я улетаю. Не смогу остаться.

– Ничего страшного.

– Я не хочу разочаровывать тебя. Иногда…

– Я не разочаруюсь.

Как и обещал таксист, полил дождь. Улицы успокоились и блестели, в лужах плавали неоновые отсветы. Мимо проезжали только такси, но ни одна машина не остановилась; нужно было выйти на какой-нибудь оживленный перекресток.

По лицу пилота скользили огни рекламных щитов, я взяла его за руку.

– Мне кое-что понадобится от тебя, чтобы по-настоящему получить удовольствие. – сказала я.

– Вот как? – Он отвернулся, высматривая машину, но по тому, как дрогнуло его лицо, я поняла, что он улыбается.

В номере я первым делом открыла мини-бар, намереваясь достать нам что-нибудь, но пилот остановил меня и сел на кровать. Я сбросила платье, стянула и бросила на пол белье, опустилась перед ним на колени. Он рассматривал меня бесстрастно, как я и ожидала.

– Мне нужно, чтобы ты унизил меня, – сказала я.

Он сглотнул.

– Понимаешь, мне надо – больно.

Его пальцы подергивались. Мое лоно дрогнуло знакомой болью – застучало вторым пульсом. Я опустилась на кровать рядом с ним – животом вниз, положив голову на руки. Он поднялся, подошел ко мне; намерения ясно читались на его лице.

На подушке лежали шоколадки, и я подумала, что в номере побывала горничная.

Когда он ушел, я заказала ужин в номер и подумала наконец о Джей Пи. Получилось, будто он ждал полдня, терпеливо и неназойливо, пока я не вспомню о нем. Вот выпью еще немного и, может быть, позвоню ему. Я знала его рабочий номер, по которому он отвечал всегда. А может, я расстроена смертью Матери, сижу в Манчестере одна-одинешенька, и мне не к кому больше обратиться?!

– Мне еще целую неделю нужно быть в Лондоне, – продолжила бы я свою мысль, – если не дольше.

Я слышала, что он теперь живет в пригороде с новой девушкой и небольшой собачкой.

– Или с небольшой девушкой и новой собачкой, – говорила Оливия. – Я уже не помню.

Мне вспомнился тот день, когда Джей Пи уезжал из нашей квартиры. Я думала, он вызовет фургончик или попросит кого-то из друзей помочь с переездом, но он просто уложил вещи в два чемодана и пару картонных коробок и ждал на улице такси. Шел дождь, подняться обратно он отказался, как будто, если мы снова окажемся рядом, он передумает. Все равно бы не передумал. Ничего нельзя было исправить. Никому из нас.

Я подтянула ноги к груди и нащупала шрамы на коленке – кожа в том месте была более гладкой. Затем отыскала шрамы от других операций. Пальцы следовали привычным маршрутом. Шрамы безукоризненны – не видны даже при близком освещении. Когда я показала их Джей Пи, он никак не отреагировал.

– А я и не замечал, что они там есть, – сказал он, и за это я любила его еще сильнее.

Нет, ничего нельзя было исправить, никому из нас.

Чтобы отвлечься, я стала думать о том, закончился ли праздник, на который пошла Эви. Время позднее, а там, где жила Эви, – уже совсем поздно. Я погасила свет и поставила будильник, чтобы не опоздать на завтрак.

* * *

– Эви, – позвала я. – Сегодня у нас получится.

Бескрайнее утро простиралось перед нами – унылое и пустое. Уже много недель я жила с какой-то странной болью внутри, сегодня стало хуже; запах у крови изменился. С другой стороны, я не понимала, мучит меня именно боль или это предвкушение бьется в моем животе, словно чудовище вылупляется из яйца.

Я попыталась высвободить руки; после того как Отец промахнулся, я пробовала каждый день. Левая рука выскальзывала, а вот правая застревала на костяшках.

– Как сегодня – теплее? – Я продолжала выкручивать кисть, но она, кажется, застряла еще сильнее. Пальцы распухли. У меня возникла одна идея, которую Итан, когда-то увлекавшийся книгами о Диком Западе, назвал бы салуном «Последний шанс»[6]6
   Last Chance Saloon – популярное в США в XIX веке название баров, располагавшихся рядом с районами, в которых продажа или распитие алкогольных напитков были запрещены. Название бара напрямую указывало, что это последний шанс выпить перед тем, как оказаться в подобном районе.


[Закрыть]. Мой план не имел обратного хода, и на тот случай, если Отец заглянет к нам перед обедом, я должна была оставаться в цепях. Придется подождать.

Я слышала, что он проснулся: когда Отец спускался, его шаги прогромыхали по лестнице, – неужели мы ошиблись? Может, надо действовать сейчас? Он пришел в кухню, зажурчал утренний разговор, прерываемый завтраком, раздумьями или молитвами, которые все читали про себя. Я давно разуверилась в Отцовском Боге, но сейчас закрыла глаза и стала молиться – другим божествам, неистовым и первобытным. Я молилась и молилась.

Когда я снова проснулась, утро еще не кончилось. Я была в густой темноте, где-то на границе сознания. В кухне бряцали столовые приборы. Запах материнской стряпни, пробравшись по лестнице, теперь клубился в нашей комнате. Я ощутила во рту скудные ниточки слюны.

– Первое, что ты закажешь на свободе? – Эта тема всегда разгоралась быстро. – Чай в «Ритце» или в «Греческой таверне»?

Эви подтянула колени к груди, закашлялась и ничего не ответила. Я вдруг заметила, что ноги у нее стали какими-то странными – ниже голени несоразмерно большими, как башмаки клоуна.

Я зарекалась представлять себе, как едят родители, но тот день был последним, и я решила – можно. Они за кухонным столом, Ной сидит на своем стульчике и таращится на них младенчески бессмысленным взглядом. Мать испекла яблочный пирог и собирается его разрезать. Золотистая корочка присыпана сахаром; там, где кусочки фруктов выкипали наружу, в корочке остались мягкие ямки. Нож входит в тесто, Мать надавливает. Пирог разрезан, и аромат горячих фруктов поднимается над столом. Она отрезает кусок для Отца и подает его на нагретой тарелке. Не торопясь попробовать сама, наблюдает, как он жует. Рассыпчатое тесто и тягучая начинка перемещаются у него во рту. Она наслаждается удовольствием, с которым Отец ест.

В тот день они долго обедали и не укладывали Ноя. Была где-то середина зимы, и к тому моменту, как хлопнула, закрывшись, дверь гостиной, свет, проникавший в комнату через картон, начал тускнеть. В доме все стихло.

– Пора, – сказала я. – Пора.

И, чтобы больше не раздумывать, натянула цепи. Выкрутив левую кисть, я высвободила руку из железного кольца. Правая, распухшая, никак не пролезала, несмотря на то что я изо всех сил вдавливала большой палец в ладонь.

Салун «Последний шанс».

– Не смотри, – сказала я Эви; даже после всего, что мы пережили, оставались еще вещи, которые ей не следовало видеть.

Когда Далиле было девять или десять, она нацепила обручальное кольцо Матери на свой большой палец и не смогла его снять. Я пришла в восторг – Далила редко влипала в неприятности. Усевшись на верхней ступеньке лестницы, я наблюдала, как разворачиваются события в ванной. Далила сидела на краю ванны, вся в слезах; Мать, опустившись перед ней на колени, мылила ей палец. Мокрое мыло оказалось очень действенным средством – кольцо, к моему разочарованию, почти сразу соскользнуло и, коротко звякнув, приземлилось на пол.

Я вытащила руку до костяшек и начала выкручивать кисть во все стороны. На руке уже были ссадины – остались после утренних попыток; кожа вся в синяках – вот-вот лопнет. Закусив зубами простынь, я задвигала рукой быстрее. Реветь, как Далила, я не собиралась. Когда кожа лопнула, моя черно-красная, влажная рука продралась, наконец, через кольцо.

Я засмеялась, прижала руку к груди. Глаза у Эви были испуганными, но она улыбнулась и подняла вверх большой палец. Перегнувшись через край кровати, я стала обшаривать Территорию здоровой рукой в поисках чего-нибудь тяжелого, чем можно было бы разбить стекло. Погружая ее в кучу теплого, влажного мусора, я натыкалась на какие-то предметы; мне показалось, они сами прыгают в руку. Отпрянув в отвращении, я сглотнула и снова стала искать. Объедки, старая полусгнившая обувь, заплесневевшие странички наших детских Библий. Все не годилось – слишком мягкое.

Эви на что-то показала, и я замерла, ожидая увидеть Отца в дверях. Она покачала головой и повторила жест. Проследив за ее взглядом, я поняла – смотреть нужно под мою кровать. Трясущейся рукой я нащупала там нечто твердое. Деревянная палка, вся в засохшей крови и еще какой-то грязи с Территории. Я смотрела на нее несколько мгновений, пытаясь вспомнить, откуда она здесь взялась.

– Да, – сказала я. – То что надо.

Я поднялась, пошатываясь, и дотащилась до окна. Отец не дал себе труда закрепить картон как следует, и клейкая лента, на которой тот держался, обветшала и порвалась. Кусок за куском я сняла остатки и придержала готовый упасть картон.

– Раз, два, три! – сказала я и опустила кусок на пол.

Свет разразился в комнате, как взрыв. Эви спрятала лицо под руками. Я не стала оборачиваться и смотреть на комнату, залитую днем. Нужно было спешить. Я пересекла Территорию, уложилась в три коротких шага, и вот я у кровати Эви. Взяла ее за руку, как в то время, когда мы спали в одной кровати и когда все еще не было так страшно. Она не шевельнулась: теперь я увидела ее позвоночник, проплешины на голове, усилия, которых ей стоил каждый вдох. Как только я выбью стекло, секунды, наши мизерные секунды, что мы высчитывали столько месяцев, побегут.

– Я вернусь за тобой, – сказала я. – Эви?

Ее рука затрепетала.

– Мы скоро встретимся.

Я взгромоздила деревянную палку на плечо.

– Спрячь лицо, – прошептала я ей.

И время тишины закончилось. Я ударила изо всех сил в нижний угол окна. Стекло треснуло, но не разбилось; я ударила еще сильнее, и оно разлетелось вдребезги. Внизу заплакал Ной. В комнате под нами послышались шаги, раздался голос Матери.

На лестнице уже кто-то был. Я попыталась убрать куски стекла, торчавшие из рамы, но один из осколков вонзился мне в ладонь. Их было слишком много, а времени – совсем мало.

Я подтащила одну ногу, оперлась о подоконник, затем – вторую и села лицом наружу. В замке́ заскрежетал ключ – кто-то был уже за дверью. Я велела себе не смотреть вниз. Повернувшись вокруг своей оси, я на мгновенье повисла – туловище было внутри, а ноги уже болтались за окном, в морозном воздухе.

«Нужно будет опуститься как можно ниже, – говорила я когда-то Эви. – Пока не повиснешь на руках – чтобы падать не со всей высоты».

Дверь распахнулась – Отец. Его фигура в проеме. Я соскользнула, но сил, чтобы повиснуть на руках, как мы планировали, у меня не было совсем. Я зацепилась ладонями, но почти сразу упала.

Внизу оказался не бетон, а влажная трава, но земля под ней уже промерзла. Когда я приземлилась, моя правая нога как-то сложилась – так обваливается под своей тяжестью здание с разрушенным фундаментом. Хруст эхом разлетелся по саду. Я упала вперед, и от удара о землю осколок стекла еще глубже вошел мне в руку. Холодный воздух было трудно вдыхать, я плакала и знала, что плачу.

– Вставай же, ради бога! – шепнула я.

Потихоньку выпрямившись, я натянула футболку до колен, и тут в дверях кухни появилась Мать. Я ждала, что она побежит ко мне, но она продолжала стоять. Ее губы шевелились, но я слышала только, как кровь стучит у меня в ушах. Одно мгновенье – последнее, долгое – мы смотрели друг на друга, затем я повернулась и побежала.

Садовая калитка оказалась незапертой. Я проковыляла вокруг дома, держась за стены, выбралась на дорогу и пошла посередине, по белой линии разметки. Вечер был морозным и бархатисто-синим. Я узнавала окрестности: Мур Вудс-роуд, мирные дома, далеко стоящие друг от друга. Окна в сумерках светились, как алтари. Отец скоро догонит меня. Нельзя тратить силы и бежать до чьих-нибудь дверей – он может схватить меня на пороге, прежде чем жильцы успеют открыть. Я так и чувствовала тяжесть его рук на своих плечах. Я закричала, пытаясь дозваться соседей из их гостиных, поднять с мягких диванов, оторвать от вечерних новостей. На деревьях и над парадными дверьми, приветствуя своих обитателей, светились гирлянды. «Рождество…» – оцепенело подумала я.

Дорога, извиваясь, шла под горку, нога у меня подгибалась; я свернула к стене вдоль одной стороны улицы и уцепилась за мокрые камни. Держась для равновесия за стену, я продолжала идти, теперь уже по темной стороне, поскальзываясь на опавших листьях, хрупких от мороза, и подмерзших лужах. Боль ненадолго отступила, я как будто очнулась ото сна; но она вот-вот вернется, и тогда я уже не смогу ее игнорировать.

Показался конец Мур Вудс-роуд. За ним я увидела проносящийся мимо свет – фары. Я рванула на них, руки в примирительном жесте – машина затормозила прямо передо мной. Я опустила их на капот – он был теплым, от моих ладоней на нем остались ржавые отпечатки. Женский силуэт внутри – водитель выбралась со своего сиденья, неуверенно приблизилась ко мне и попала в полосу света. Одетая в костюм, с мобильным телефоном в руках – она показалась мне какой-то необыкновенно яркой и чистой, как гостья из нового ясного мира.

– О господи! – воскликнула она.

– Меня зовут, – начала я, – Александра Грейси. – И больше ничего я вымолвить не смогла. Оглянулась – позади осталась Мур Вудс-роуд, тихая и молчаливая. Я села на дорогу и потянулась к женщине, та дала мне руку, и, пока она звонила в полицию, я так и держалась за нее, не выпуская.

* * *

Я проснулась среди ночи, замерзнув под воздухом, дувшим из кондиционера, и завернулась в одеяло. Снаружи уже рассветало, но транспорт еще не начал ходить. Здорово проснуться вот так – когда до утра еще несколько часов. Утром станет лучше.

Уже почти провалившись в сон, я вдруг напряглась. Вспомнила, как падала из окна пятнадцать лет назад. Удар о землю – полусон-полувоспоминание. Колено пронзила фантомная боль. Мать в дверях кухни. Я перевернулась на другой бок. Я стою в саду в неясном свете зимних сумерек, на мне – грязная футболка и больше ничего. Нога волочится сзади, как цепь с ядром. Матери ничего не стоило меня остановить. На этот раз – во сне – я расслышала, разобрала за стуком собственного сердца: «Беги», – вот что она сказала.

Далеко, к северу отсюда, для нее уже готовили могилу, орудовали лопатами в теплом, розовом рассвете – чтобы похоронить ее, прежде чем взойдет солнце.

Она сказала:

– Беги.