Текст книги "Дело по обвинению"

Глава 3

Понедельник начинался плохо. А может, плохо закончилось воскресенье? Как бы то ни было, понедельник обещал стать – если только сразу не принять решительных мер – одним из тех дней, когда ошибки и неудачи громоздятся друг на друга. Сидя за письменным столом в своем маленьком кабинете и наконец-то, держа в руках злополучную стенограмму, Хэнк вспоминал события, которые, словно снадобья в котле колдуньи, смешались в горькую отраву.

Во-первых, вчерашний вечер у Бентонов, еще более скучный, чем обычные воскресные сборища, когда все напиваются, стараясь забыть, что в понедельник вновь начинается трудовая неделя.

Утром будильник, как всегда, прозвенел в семь тридцать. Хэнку оставалось сорок пять минут на то, чтобы умыться, побриться, одеться и поесть, перед тем как выйти из дому в четверть девятого. Однако в это злополучное утро после неудачного вечера все было по-иному. По-видимому ночью электричество отключалось примерно на полчаса, и когда электрический будильник прозвенел в семь тридцать утра, в действительности было уже без двух минут восемь. Хэнк обнаружил это только через двадцать минут, включив на кухне радио, чтобы послушать сводку погоды. Услышав по радио правильное время, он выскочил из-за стола и бросился в ванную бриться, где в спешке, конечно, порезался, осыпая проклятиями и Бентонов с их дурацкой вечеринкой, и эту чертову никуда не годную электрическую компанию и даже радиостанцию, поведавшую ему истину. Из дому он помчался, вопрошая громовым голосом, почему Дженни до сих пор не встала, опрометью бежал до самой станции метро и ворвался в прокуратуру почти в десять. Очутившись у себя в кабинете, он обнаружил, что все, что произошло раньше (а к этому времени он уже начал сожалеть о проклятиях, которыми осыпал милейших Бентонов, свою полную страсти супругу, услужливую электрическую компанию и заботливую радиостанцию), было лишь прелюдией к настоящей катастрофе, которая ожидала его на службе.

В пятницу, когда ему было поручено дело об убийстве Рафаэля Морреза, он взял стенограмму предварительного допроса обвиняемых в участке, отнес ее к себе в кабинет и положил в верхний ящик стола. И вот в понедельник в это удивительно мерзостное утро он нигде не мог ее отыскать. Было уже четверть одиннадцатого, погода, по-видимому, намеревалась побить все предварительно установленные ею рекорды жары, а проклятая стенограмма провалилась неведомо куда. Пропала, и все тут. Он перерыл весь кабинет и к половине одиннадцатого, весь обливаясь потом, был уже готов выломать окно, гарантирующее от самоубийств, и выброситься на мостовую. Он позвонил коменданту и навел справки, не сунула ли по ошибке уборщица в корзину для бумаг документы из ящика. Позвонил в машинописное бюро и спросил, не забрала ли их какая-нибудь дура машинистка. Позвонил Дэйву Липшитцу: не шлялся ли кто-нибудь сегодня утром возле его кабинета. Потом обыскал кабинет во второй и в третий раз. Было уже одиннадцать часов.

Он уселся за свой письменный стол, мрачно уставился на стенку и забарабанил пальцами по столу, уже готовый сам совершить предумышленное убийство.

И вот именно в эту минуту в кабинете со стенограммой под мышкой появился этот молодой подающий надежды сукин сын Альберт Сомс.

– Прошу прощения, Хэнк, мне хотелось проверить их, так как я присутствовал при допросе в участке; вот они все здесь в целости и сохранности. Дело будет интересное и придется вам по вкусу – а приговор я могу предсказать хоть сейчас: электрический стул, друг мой, электрический стул!

Теперь, проглядывая запись допроса и раздумывая, как предотвратить следующий удар, который судьба, несомненно, готовит ему в это безумное утро, Хэнк был склонен согласиться с предсказанием Сомса.

Убийство Морреза было умышленным, а это подразумевало смертный приговор. В том же, что преступление классифицировалось правильно, Хэнк нисколько не сомневался – это подтверждалось всем, что Апосто, Рирдон и Ди Паче утверждали на предварительном допросе. В данном случае провести границу между предумышленным и просто умышленным убийством оказывалось совсем нетрудно – в отличие, например, от тех случаев, когда убийство квалифицировалось как умышленное потому, что револьвер был поднят, за двадцать секунд до выстрела.

Эти ребята, по-видимому, отправились в испанский Гарлем с заранее обдуманным намерением. Убили они не в разгаре драки, стремясь нанести только увечье. Они, несомненно, пришли туда готовые убить и полностью отдавая себе отчет в том, что они делают, жестоко и тупо набросились на первую попавшуюся жертву. Трудно было представить себе более очевидный случай умышленного убийства. Ведь даже лейтенант, первым допрашивавший преступников, мгновенно уличил Апосто и Рирдона в очевидной лжи.

Покачивая головой, Хэнк стал читать первую страницу допроса Дэнни ди Паче.

Ди Паче. Моей матери позвонят?

Ларсен. Да, этим займутся.

Ди Паче. А что ей скажут?

Ларсен. А ты как думаешь: что ей могут сказать?

Ди Паче. Не знаю.

Ларсен. Ты убил мальчишку. Так по-твоему, ей будут тебя хвалить?

Ди Паче. Это была самозащита.

На столе Хэнка зазвонил телефон. Он с неохотой отложил стенограмму и потянулся за трубкой, охваченный предчувствием чего-то зловещего. В такое невероятное утро банк мог потребовать немедленного выкупа закладной. Гудзон мог выйти из берегов и затопить его гостиную или...

– Генри Белл слушает, – сказал он.

– Хэнк, говорит Дэйв. Тут пришла какая-то женщина. Она хочет с вами поговорить.

– Женщина? – Дурное предчувствие заметно усилилось. Он нахмурился.

– Вот именно! – сказал Дэйв. – Можно послать ее к вам?

– О чем она хочет со мною говорить?

– О деле Морреза.

– Как ее фамилия, Дэйв?

– Говорит, что миссис Ди Паче.

– Мать Дэнни Ди Паче?

– Минутку. – Дэйв по-видимому отвернулся от трубки, и послушалось глухое: – Вы мать Дэнни Ди Паче? – Затем его голос снова зазвучал громко. – Да, это его мать, Хэнк.

Хэнк вздохнул:

– Что ж, я все равно собирался поговорить с ней, так что можно это сделать и сейчас. Пропустите ее ко мне.

– Есть! – сказал Дейв и повесил трубку.

Хэнк думал о предстоящей беседе без всякого удовольствия. Работая над делом, он, конечно, вызвал бы ее, чтобы получить более ясное представление об окружении мальчика. Теперь же ее неожиданный приход вывел его из равновесия. Лишь бы она не расплакалась! Лишь бы поняла, что он прокурор, обязанный защищать права граждан графства Нью-Йорк, что эти права он будет защищать так же энергично, как адвокаты – права ее сына. И все-таки он знал, что она будет плакать. Он никогда раньше ее не видел, но она мать, и она будет плакать.

Он спрятал стенограмму в ящик. Потом откинулся на спинку кресла, ожидая мать Дэнни Ди Пачи, надеясь, вопреки всему, что этот разговор не добавит лишних хлопот к и без того уже скверному дню.

Она оказалась моложе, чем он предполагал. Он понял это, как только она вошла в маленькую приемную. Когда же она вошла в кабинет и он отчетливо увидел ее лицо, его словно ударили чем-то тяжелым и твердым, он понял, что неудачи минувшего вечера и утра были прелюдией именно к этой ошеломляющей шутке судьбы. Он был так потрясен, что не мог вымолвить и слова.

– Мистер Белл? – неуверенно произнесла миссис Ди Паче. Их взгляды встретились, и на ее лице отразилось то же ошеломленное изумление. Недоверчиво покачав головой, она произнесла:

– Хэнк? – А немного погодя повторила более уверенно: – Хэнк!

– Да, – сказал он удивляясь, зачем всему этому понадобилось случиться. Он инстинктивно понимал, что его затягивает водоворот и он должен плыть изо всех сил, чтобы не утонуть.

– Значит, ты... мистер Белл?

– Да.

– Но я... Разве... Ты переменил фамилию?

– Да. Когда стал юристом, – сказал он.

Фамилию он переменил по многим причинам, большую часть которых даже не осознавал и не мог бы объяснить. Как бы то ни было, официальный документ гласил: «На основании всего вышеизложенного постановляем, что поименованные просители получают отныне и впредь, с февраля месяца, восьмого дня, года тысяча девятьсот сорок восьмого, право носить следующие имена и фамилии: Генри Белл, Карин Белл и Дженифер Белл».

– Ты прокурор?

– Да.

– И тебе поручено дело моего сына...

– Сядь, Мери, – сказал он.

Она села, он внимательно посмотрел на ее лицо, которое так хорошо знал когда-то, лицо, которое он когда-то держал в своих юных ладонях. «Жди меня! Жди меня!» То самое лицо, пусть чуть более усталое, но прежнее лицо девятнадцатилетней Мери О'Брайен: карие глаза, почти рыжие с медным отливом волосы, породистый нос и чувственный, изумительный рот, который он когда-то целовал...

Он много раз представлял себе их встречу. Представлял, как снова встретит Мери О'Брайен, и в их сердцах заговорит былая любовь – их руки соприкоснутся, они горько вздохнут о не прожитой вместе жизни и вновь расстанутся. И вот теперь они встретились – Мери О'Брайен оказалась матерью Дэнни Ди Паче, и он не знал, что ей сказать.

– Как все странно получилось, – сказал он. – Я никак не думал...

– Я тоже.

– Ну, конечно, я знал, что ты вышла замуж. Ты же мне написала и... и возможно даже назвала его, но это было так давно, Мери, что я не...

– Да, я назвала его, – ответила она. – Джон Ди Паче. Мой муж.

– Да, возможно, но я забыл.

Зато он ясно помнил все другие подробности дня, когда он получил это письмо: моросящий надоедливый дождь на аэродроме на севере Англии, рычание прогревающихся «либерейторов», белые плюмажи дыма из их выхлопных труб, аккуратные красные и голубые диагональные линии на конверте «Авиапочта», ее торопливые каракули и адрес: «Капитану Генри Альфреду Белани, личный номер 714-5632, 31-я бомбардировочная эскадрилья, военно-воздушные силы армии Соединенных Штатов, Нью-Йорк» и слова:

«Дорогой Хэнк! Когда ты просил, чтобы я ждала тебя, я сказала, что не знаю, что я еще очень молода. Но теперь, Хэнк, дорогой мой, я встретила человека, за которого собираюсь выйти замуж,– пойми меня. Я не хочу делать тебе больно. И никогда не хотела...»

И внезапный рев бомбардировщиков, разбегающихся по затемненному полю перед взлетом...

– Да, фамилию я забыл, – сказал он. Они помолчали.

– Ты... ты очень хорошо выглядишь, Мери.

– Спасибо.

– А я и не знал, что ты живешь все там же.

– В Гарлеме? Да, там у Джона магазин. – Она помолчала. – У моего мужа, у Джонни.

– Да, понимаю.

– Хэнк...

– Мери, я не знаю, зачем ты пришла сюда, но...

– О, Хэнк, ради всего святого, неужели ты убьешь моего сына?

Она не заплакала. В эту минуту он предпочел бы, чтобы она заплакала. Но она просто крикнула через стол эти слова, а поразительные карие глаза и чувственный рот казались особенно яркими на побледневшем лице.

– Мери, постараемся правильно понять друг друга, – сказал он.

– Да, да, конечно!

– То, что было между нами, было очень давно. Ты теперь замужем, я женат, у нас у обоих есть дети.

– Ты обвиняешь моего сына в убийстве.

– Мери...

– Разве это не правда, Хэнк?

– Да, правда, – сказал он. – Твой сын совершил убийство, и как прокурор...

– Мой сын тут ни при чем! Убили те, другие.

– Если так, я узнаю это до суда.

– Он даже не принадлежит к этой банде!

– Мери, поверь мне, прокуратура вовсе не стремится обвинять во что бы то ни стало. До суда дело будет расследовано самым тщательным образом, и если имеются смягчающие обстоятельства...

– Хэнк, перестань! Пожалуйста, перестань. Я ведь жду от тебя не этого! Чужой – да, но не ты, не Хэнк Белани!

– Белл, – мягко поправил он.

– Ведь я Мери, – тихо сказала она, – та девушка, которую ты когда-то знал. Которая когда-то тебя любила... Очень любила. – Она помолчала. – Пожалуйста, не говори мне о смягчающих обстоятельствах.

– Что же я могу сказать тебе, Мери?

– Что моего мальчика не отправят на электрический стул...

– Я не могу обещать ничего, что...

– ...за то, чего он не совершил! – докончила она.

В комнате опять воцарилось молчание.

– Никто не расплачивается жизнью за то, чего не совершил, – сказал наконец Хэнк.

– Ты искренне веришь в это? – спросила она.

– Да, искренне.

Она посмотрела на него долгим пристальным взглядом, а потом сказала:

– Значит, ты теперь совсем не тот?

– За это время мы оба изменились, – сказал он. – Трудно ожидать...

– Смешно, – устало сказала она. – Я пришла сюда, ожидая встретить чужого человека, и действительно встретила чужого... Я совсем не знаю тебя. Я даже не знаю, не повлияет ли то, что когда-то произошло между нами, на судьбу моего сына. Откуда я знаю, что ты...

– Не договаривай, Мери! – Голос его прозвучал резко. – Я юрист, я верю в правосудие и твоего сына будут судить по закону. Да, когда я получил твое письмо, мне было больно. Но это было очень давно, а мы все становимся взрослыми.

– А мой сын станет взрослым? – спросила она.

Ответа на этот вопрос не последовало.

В тот же день он отправился к Холмсу. Из-за своей фамилии Холмс, начальник криминалистического отдела, был известен среди репортеров под кличкой «Шерлок», но на работе все называли его Эфраим, именем, данным ему при рождении. Это был невысокий седовласый человек в очках; круглое лицо придавало ему сходство с телевизионным комическим артистом – сходство весьма обманчивое, ибо Эфраим Холмс был начисто лишен чувства юмора.

– Что вам нужно, Хэнк? – спросил он без всяких предисловий. – Я занят.

– Поговорить о деле Морреза, – так же коротко ответил Хэнк.

– А что такое?

– Мне бы хотелось от него отказаться. Может быть вы передадите это дело кому-нибудь другому.

– С какой стати? – Холмс оторвался от своих бумаг.

– По причинам личного характера.

– Например?

– По личным причинам, – повторил Хэнк.

– Побаиваетесь?

– Нет. А чего?

– Не знаю. Например, газетной шумихи. Эти мерзавцы уже заранее предсказывают исход дела. Требуют смертного приговора. Я подумал, что вас это могло напугать.

– Нет, дело не в этом.

– Так в чем же? Не считаете же вы, что у вас нет основания для подобного обвинения?

– Безусловно, есть.

– Предумышленное убийство?

– Да, предумышленное убийство.

– Тогда в чем же, черт побери, дело?

– Я уже сказал вам. Причина сугубо личная. Я хотел бы отказаться, Эфраим. Был бы очень признателен.

– Может быть, кто-то из этих ребят вам родственник или близкий знакомый?

– Нет.

– Неприятно требовать смертного приговора мальчишкам?

– Нет.

– Предубеждены против пуэрториканцев?

– Что?

– Я сказал...

– Я расслышал. Но что это вообще за вопрос?

– Благородное негодование тут ни при чем. Ненависть не разбирается в таких тонкостях. А вдруг вы принадлежите к тем, кто убежден, что в нашем городе должно быть поменьше таких, как Рафаэль Моррез. В таком случае можно как-то оправдать в собственных глазах и подобное убийство.

– Абсурд, – сказал Хэнк. – Не представляю себе, что кто-нибудь может так думать.

– Н-да? Еще как могут! – Холмс немного помолчал. – И вы все-таки не убедили меня, что это дело следует передать другому.

– Ну, а если защита будет ссылаться на то, что прокурором, пусть бессознательно, руководит личная неприязнь?

– Значит вы действительно не любите пуэрториканцев?

– Я имел в виду другое.

– Ну, а кому, по-вашему, я могу передать дело?

– Это решать вам, а не мне.

– Послушайте, Хэнк, вы знаете, что я не склонен к преувеличениям. Если я говорю, что вы лучший наш обвинитель, то это не комплимент. Это очень важное дело, более важное, чем вам...

– Просто очередное убийство. Таких у нас бывает сотни каждый...

– Ну нет, не просто очередное убийство! Это чертовски важно. Я хочу, чтобы обвинителем в этом деле были вы, и шеф этого хочет. И я не собираюсь передавать его другому, если вы не приведете более убедительных доводов.

– Хорошо, – вздохнув, сказал Хэнк. – Я знаком с матерью одного из них, Ди Паче.

– Она что, ваша приятельница?

– Нет, не совсем. Я знал ее мальчишкой, еще до армии. Когда уходил в армию, то просил ее дождаться меня. В Европе получил от нее письмо с отказом. И больше никогда ее не видел. До сегодняшнего утра.

– Давно все это было?

– Лет пятнадцать назад.

– Это очень большой срок, Хэнк.

– Да, но защита может этим воспользоваться. Что если они вызовут Мери как свидетельницу? Если она заявит, что отказалась стать моей женой в 1943 году, и требование смертного приговора – всего лишь мелкая личная месть?

– Как близко вы были знакомы, Хэнк? Вы с ней спали?

– Нет. Ничего подобного между нами не было.

– Может она показать под присягой обратное?

– Чтобы спасти своего сына? Ради этого она скажет и сделает все что угодно.

– И все-таки я не думаю, что это может нам повредить.

– К сожалению, не могу с вами согласиться.

– Позвольте мне немного разъяснить вам это дело, Хэнк. Во-первых, детская преступность стала для города больной мозолью. Все только и говорят о ней: полиция, школа, судьи, пресса. В городе неожиданно появилась масса экспертов, которые вдруг обнаружили, что в нашей стране два с лишним процента детей ежегодно предстают перед судом. И знаете, о чем они визжат больше всего? «Хватит миндальничать! Исключайте нарушителей из школы! Штрафуйте родителей! Запретите ребятам болтаться на улицах! Сажайте в тюрьму! Остановите убийц! Покажите, что мы не намерены больше шутить!» Я вам говорю это только для того, чтобы подчеркнуть то постоянное давление, которое на нас оказывают. Но от нас тысячами других способов требуют сделать из этих убийц пример для остальных. Нас чуть ли не заставляют послать их на электрический стул, чтобы другие убоялись грозного меча правосудия.

– Но послушайте, Эфраим, до сих пор на нас никогда еще не оказывалось...

– Погодите, Хэнк! Это еще только во-первых, а сейчас будет и во-вторых. Вы поймете, почему это важное дело и почему его необходимо поручить нашему лучшему прокурору. Во-вторых, убитый мальчишка пуэрториканец. Пуэрториканцы у нас в городе, пожалуй, самые угнетенные люди в мире, новые козлы отпущения для общества, терзаемого неврозами. Стоит пуэрториканцу совершить преступление и пресса ликует – играя на несомненно существующем предубеждении, она штампует очередного злодея. Я не собираюсь теоретизировать о психологической связи между преступностью и принадлежностью к национальному меньшинству. Я хочу сказать только следующее. На этот раз жертвой оказался пуэрториканец. И теперь все сторонники терпимости развернули кампанию, требуя – и, на мой взгляд, совершенно правильно – возмездия за смерть Рафаэля Морреза. Короче говоря, от нас не только требуют, чтобы мы перестали миндальничать, но чтобы мы перестали миндальничать со всеми убийцами, будь они белые, черные, коричневые или смуглые. Нас просят показать, что правосудие не только грозно, но и справедливо.

– Я вижу, к чему вы клоните, – сказал Хэнк. – И все-таки мне кажется, что любой другой обвинитель...

– И последнее: то, что сентиментальные писательницы называют трогательным штрихом. Мы выступаем в этом деле обвинителями от имени граждан этого округа. А как вы думаете, что, собственно, видят эти граждане? Трех бесчеловечных убийц, которые врываются на тихую улицу, чтобы зарезать слепого мальчугана. Слепого, Хэнк! Разве вы не понимаете, как это чудовищно? Как это оскорбляет самые светлые чувства и представления? Кто же может чувствовать себя в безопасности на улице, если даже слепой, которого с незапамятных времен защищают неписаные законы человечности, становится жертвой зверского убийства?

– Я понимаю, – сказал Хэнк.

– Да? В таком случае вы должны понять и то, что прокуратура должна отдать этому делу все свои лучшие силы. А это, в первую очередь, вы, Хэнк. Мы будем настаивать на смертной казни.

– И все-таки, я думаю...

– Нет, Хэнк. Считайте, что вы получили официальный отказ. Да поймите же, это не просто суд над тремя мальчишками. Это проверка всей прокуратуры. – Холмс помолчал, а потом добавил: – А если хотите, то и всего этого проклятого города.

* * *

Он стоял на палубе парома. Справа вдали виднелся высокий и красивый в своем уродстве мост Квинсборо, а спереди возвышался над водой, как гигантский кит, остров Благополучия. Там, в тюрьме, в отделении для малолетних преступников, содержался пятнадцатилетний мальчуган по имени Дэнни Ди Паче.

С реки Ист-Ривер дул прохладный ветерок, лаская шею и рассеивая удручающую июльскую жару. Далеко вдали над водной гладью реки возвышался второй мост – Трайборо, от которого веяло первобытностью и прохладой. Его изящное кружево резко выделялось на фоне голубого неба. Он еще помнил, когда строили этот мост. Помнил, как ходил по строительной площадке на 125-й улице, пробираясь между котлами со смолой, бетоном, железными балками и свежевскопанной землей. Тогда ему было четырнадцать лет. Он помнил также лето 1934 года и себя, юнца, для которого этот мост казался воротами к сокровищам мира. Тогда он думал, что стоит только перейти этот мост и можно выбраться из Гарлема. Таковы были смысл и назначение этого моста. Именно тогда, в тот день, глядя на бульдозеры и землечерпалки, шумно ворочавшие перед его глазами землю, он решил, что когда-нибудь покинет Гарлем, с тем чтобы никогда больше туда не возвращаться.

Он даже не знал, испытывал ли он к этому району ненависть. Но ясным сознанием, которое бывает только у очень молодых, тогда понял, что от жизни можно было получить кое-что получше. Он страстно жаждал этого лучшего. Позднее он понял, что к этому лучшему относилась Мери О'Брайен.

Он встретил ее, когда ему было уже семнадцать. Рожденный в итальянской семье, в которой дед даже на грани войны с державами оси говорил, что Италия – самая передовая культурная страна в мире и объявлял Муссолини спасителем итальянского народа, Хэнк сначала не мог и представить, что он может влюбиться в ирландскую девушку. Разве не говорили ему все члены семьи о том, что все ирландцы пьяницы? Разве не говорили ему товарищи великого братства улицы о том, что все ирландские девчонки весьма покладисты? Разве большинство уличных драк происходило не между итальянцами и ирландцами? Как же он мог в таком случае влюбиться в девушку, ирландское происхождение которой выдавали, уже одни ее рыжие волосы?

Он познакомился с ней, когда ей было пятнадцать лет. Тогда она еще не красила губы. Целый год назначал ей свидания, и только потом она позволила себя поцеловать. У нее был изумительный рот. Девушек он целовал и раньше, но сладости женских уст не знал до того дня, когда поцеловал Мери О'Брайен. С этого дня он полюбил ее.

Его дед по-своему пытался разобраться в этой туманной ситуации.

– Почему, – спросил он его по-итальянски, – ты непременно должен гулять с ирландкой?

Хэнк тогда ответил:

– Потому что я люблю ее, дедушка. – В его голосе прозвучала юношеская уверенность.

Любя, он открывал в ней все новое и новое и, открывая, любил ее еще больше, пока она не стала частью его планов. Он мечтал покинуть Гарлем и уехать вместе с Мери О'Брайен. Он унесет ее оттуда, а ее медные волосы будут струиться по его плечам и ее веселый смех – звенеть в воздухе.

В 1941 году японцы напали на Пирл-Харбор. Хэнк, которому тогда был двадцать один год, был немедленно призван в армию, несмотря на то, что был на последнем курсе Нью-Йоркского университета. Прощальный вечер ему устроили в доме деда. И пока гости ели lasagna[2]2
  Лапшу (итал.)


[Закрыть] – специальность его матери, – дед отвел его в сторону, положил ему на плечи руки, ничего не знавшие в жизни, кроме шитья, и спросил на ломаном английском языке:

– Идешь летать аэроплани?

– Да, дедушка, – отвечал он.

Старик кивнул. Ему было шестьдесят восемь и голова у него была белая, как снег. Его карие глаза были скрыты толстыми стеклами очков, непременной принадлежностью портного, который с ревнивой заботливостью изучал каждый свой стежок.

– Будешь бомбить Италию? – спросил он и в его глазах была печаль.

– Буду, если прикажут, – честно ответил Хэнк.

Пристально взглянув в глаза Хэнка, старик кивнул и спросил:

– А они что, тоже будут стрелять в тебя, Энрико?

– Да.

Руки старика стиснули его плечи еще крепче. С трудом он сказал:

– Что ж, тогда ты будешь тоже стрелять в них.

Хэнк кивнул.

– Да, будешь стрелять в них тоже, – повторил старик, продолжая кивать головой. Он приподнял очки и протер глаза. – Caro mio,[3]3
  Дорогой мой (итал.)


[Закрыть] – сказал он хрипло, – береги себя и возвращайся живой.

В тот же вечер он пошел прощаться с Мери. Ей было теперь уже девятнадцать. Они бродили по Ист-Ривер-Драйв при свете фонарей построенного три года назад моста. Фонари отражались в темной глади воды. Он поцеловал ее и спросил:

– Ты будешь ждать меня, Мери?

– Не знаю, – ответила она. – Мне ведь еще так мало лет, Хэнк, а тебя не будет так долго. Не знаю.

– Жди, Мери, прошу тебя, жди!

Никто из них его не дождался. На следующий год он получил то письмо от Мери. А еще через шесть месяцев умер дед. Его даже не отпустили тогда домой на похороны. Потом ему всегда было жаль, что этот седой, со слабыми глазами старик никогда не видел Карин. Интуитивно он знал, что эта пара образовала бы свою собственную «ось», в которой не было бы ничего общего от зловещей «высшей расы» Гитлера и Муссолини.

Паром легонько стукнулся о причал. Хэнк быстро сошел с него и направился к зданию, в котором содержался Дэнни Ди Паче.

* * *

Человек, с которым разговаривал Хэнк, был занят тем, что в течение всего разговора поминутно отвечал на телефонные звонки. На его столе стояло три телефонных аппарата. Они трезвонили с устрашающей последовательностью, и ему с трудом удавалось вклиниваться в разговор в промежутках между звонками.

– Вот, сами можете во всем убедиться, – говорил он. – Мы пытаемся справиться со всеми этими мальчиками и девочками, которых нам направляет суд по делам несовершеннолетних, но это все равно, что бросать песок в прибой. Это для нас слишком, мистер Белл, слишком много! Знаете ли вы, что бы нам хотелось сделать? Мы бы сделали многое, если бы мы имели побольше штат. Он горестно покачал головой и быстро оглянулся на телефон, опасаясь, как бы его вновь не оторвали от разговора с Хэнком.

– А какой собственно работой вы здесь занимаетесь, мистер Уолш?

– Мы копаем, мистер Белл. Стараемся узнать, почему сыплются на нас эти ребята. Но много ли можно накопать, если не хватает лопат?

– Скажите, мистер Уолш, попадали ли к вам раньше члены какой-либо из этих банд?

– Да, мистер Белл.

– Ну и что же?

– Мы ставили опыты. Мы всегда пытаемся найти в умственных способностях или эмоциональности ребенка, что именно влияет...

– Пытаетесь? – переспросил Хэнк.

– Да, пытаемся. Дело в том, что нам не всегда это удается. Ради бога, мистер Белл, мы просто завалены...

Зазвенел телефон. Уолш снял трубку.

– Хэлло, – ответил он. – Да, да, это мистер Уолш. Кто? А, здравствуйте, здравствуйте. – Он помолчал. – Да, у меня имеется рапорт на него. Одну минуту. – Он прикрыл трубку ладонью. – Вы извините меня, мистер Белл. Это займет немного времени. – Он открыл лежащую на столе папку и вновь заговорил в телефон: – Вы слушаете? Да, это подтверждено нами. Отец – алкоголик. Нет, нет, об этом не может быть и речи, рапорт лежит передо мной на... Да. Прекрасно. Спасибо, что позвонили. – Он повесил трубку и глубоко вздохнул. – Неуравновешенные семьи. Вот из этих семей к нам поступает больше всего ребят...

– Простите, я не понимаю, о чем...

– Ну как же, вы, конечно, должны знать обо всех этих исследованиях, которые проводились за последнее время, – сказал Уолш, с удивлением взглянув на Хэнка.

– Простите, боюсь, что я просто об этом не слышал.

– Тут так много рассказывать, что я просто не знаю, с чего и начать. Глюки, например. Их определительная таблица основывалась на четырех основных показателях: дисциплина, поддерживаемая отцом, надзор со стороны матери, привязанность обоих родителей к ребенку, крепость и сплоченность всей семьи. По этим анкетам были собраны данные, и их обработка показала, что если все эти факторы неудовлетворительны, то возможность детской преступности в этом случае составляет от девяноста восьми и одной десятой до ста процентов. Цифры, по-моему, весьма убедительные, а?

– Если исследование проводилось точно, то да.

– В этом нет причин сомневаться, – ответил Уолш. – Вот поэтому-то для нас всех, кто работает по детской преступности, и неудивительно, что большинство наших малолетних преступников выходит из неуравновешенных семей.

– Я все-таки не понимаю, что именно вы подразумеваете под неуравновешенными семьями?

– Разбитые, аморальные, преступные семьи. Семьи, где налицо имеется тот или иной конфликт, такой, например, какой мы наблюдали в семьях некоторых членов пуэрториканской банды. У нас было много подобных случаев.

– А Дэнни Ди Паче попадал к вам раньше?

– Нет. Рирдон попадал ненадолго.

– Ну и что же?

– То есть вы хотите знать, что мы обнаружили? Он нам показался крайне нахальным мальчишкой, у которого мать отличается излишней мягкостью, а отец, наоборот, излишней строгостью. Он представляет собой тот тип, который мы называем «агрессивной взвинченностью».

– Боюсь, что я не совсем понимаю вас, мистер Уолш.

– Я просто говорю о том, что его преступное поведение вытекает из возмущения, вызываемого гнетом с отцовской стороны, и из желания воздействовать на эмоции матери, мягкости которой он, кстати, не доверяет.

– Понимаю, – сказал Хэнк, ничего при этом не понимая. – А почему Рирдон оказался тогда здесь?

– Из-за какой-то уличной драки. Сейчас я уже не помню. Ведь это было несколько лет назад.

– Ну, а чем же все это окончилось?

– То есть вы хотите узнать, каково было решение суда?

– Да.

– Тогда он был условно освобожден.

– Несмотря на то, что ваше исследование определило его как потенциально опасного?

– Хорошо еще, что нам вообще удалось провести хоть какое-то расследование, мистер Белл. Ведь на каждых семьдесят пять мальчиков у нас приходится по одному работнику. Не кажется ли вам, что это очень мало?

– Да, я сказал бы, что немного. Ну а как же вел себя Рирдон после условного освобождения?

– Понимаете ли, инспекторы, которые занимаются проверкой поведения условно освобожденных правонарушителей, находятся почти в таком же положении, как и мы. Это обстоятельство не позволяет уделять много времени и внимания делам каждого ребенка. Получается так, что большой процент условно освобожденных ребят вновь попадаются на чем-нибудь.

– Например, как Рирдон?

– Да, если вы хотите воспользоваться им в качестве примера. Хотя он только один из сотен ему подобных. – Уолш помолчал. – Мы могли бы проделать такую огромную работу, мистер Белл, будь у нас на это деньги и люди! Такую работу!

Хэнк кивнул:

– А не кажется ли вам, что вы несколько упрощаете положение дел? То есть я хочу сказать, что, укрываясь за всеми этими психологическими...

– Укрываясь?

– Возможно, я употребил неправильное слово. Но не кажется ли вам, что преступность нельзя подвести под такую простую психологическую формулу?