Текст книги "Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме"

Глава третья
Завтра наступит,
если ты выживешь

Грузовик остановился на территории зоологического сада. И я оказался в ангаре вместе с другими молодыми евреями – нас было человек тридцать. Но за оставшуюся часть ночи людей подвозили все больше и больше. Когда набралось сто пятьдесят человек, нас снова погрузили в грузовик. По дороге я слушал рассказы о Хрустальной ночи, о мародерстве и сожженных синагогах. Я был шокирован, напуган и сильно тревожился за свою семью. Тогда никто из нас еще не понимал, что это только начало кошмара. Все стало намного-намного хуже, когда грузовик привез нас в концентрационный лагерь Бухенвальд.

Нацисты так жестоко меня избили, что при виде моих ран и синяков встречавший нас начальник слегка запаниковал и приказал охранникам отвезти меня в ближайшую больницу в тридцати восьми километрах от лагеря. Два дня я лежал там без охраны, и немецкие медсестры за мной ухаживали. Я спросил у одной из них, что будет, если я сбегу. Она посмотрела на меня с грустью и спросила:

– У тебя есть родители?

– Конечно.

– Через пятнадцать минут после того как ты попытаешься сбежать, твои родители будут висеть в петле.

Я сразу же выбросил из головы все мысли о побеге. Я не представлял, что стало с моими родителями. Успели ли они покинуть Лейпциг до прихода нацистов? Смогли ли спрятаться у кого-то из родных или друзей? Или нацисты все-таки добрались до них? Может, они уже в одной из немецких тюрем? Я совсем ничего не знал! А страх и тревога связывали мне руки не хуже охранников. Когда смерть мне уже не грозила и я более-менее поправился, из больницы позвонили в Бухенвальд, и нацистские охранники забрали меня обратно.

Вначале мне показалось, что в Бухенвальде не так уж и страшно.

Мне оказали медицинскую помощь, я находился среди немцев – в большинстве своем образованных представителей среднего класса. Я даже подружился с некоторыми из заключенных. Моим лучшим другом стал Курт Хиршфельд, молодой немецкий еврей из Берлина, арестованный в Хрустальную ночь. Все это, вместе взятое, привело к мысли, что, по-видимому, я нахожусь в безопасности. Как же я ошибался!

Бухенвальд, что в переводе с немецкого означает «буковый лес», был крупнейшим концентрационным лагерем в границах Германии. Окружающие его буковые леса вскоре назвали «Поющим лесом» – из-за криков подвергаемых пыткам заключенных.

Первыми заключенными стали коммунисты, задержанные в ходе одной из первых нацистских зачисток 1937 года. За ними последовали другие – те, которых нацисты не считали за людей: политические заключенные, славяне, масоны и евреи.

Лагерь был не приспособлен для такого большого количества заключенных. В нем не было ни казарм, ни бараков, поэтому нас загнали в гигантскую палатку, где мы спали на земле. Не лучше пришлось и одной тысяче двумстам чехам – их затолкали в помещение, которое было когда-то конюшней на восемьдесят лошадей. На одну койку у них приходилось по пять человек: они сдвинули кровати вместе и укладывались поперек, как сардины в банке. Понятно, что в таких условиях болезни были неизбежны.

Окружающие его буковые леса вскоре назвали «Поющим лесом» – из-за криков подвергаемых пыткам заключенных.

История сохранила свидетельства ужасов концлагерей Третьего рейха – они запечатлены на множестве фотографий. Думаю, мало найдется людей, которые их не видели. На них евреи: превратившиеся в ходячие скелеты, замученные, изуродованные, подвергающиеся всевозможным издевательствам, казнимые и казненные… Но, когда я сам оказался в Бухенвальде, все самое страшное было еще впереди. Вначале мы даже не догадывались, на что способны нацисты. Да и кто бы вообще мог такое представить?

А тогда мы не могли понять, за что нас так жестоко наказывают. Мы не были преступниками. Мы были законопослушными гражданами, обычными трудолюбивыми немцами, которые много работали, любили свои семьи и свою страну. Мы гордились своим положением в обществе, заботились о домашних питомцах, хорошо одевались, наслаждались музыкой, литературой, а также вином, пивом и три раза в день – вкусной сытной едой.

Теперь блюдо у нас было только одно – миска риса с тушеным мясом. Раз в день. Политические заключенные, которые считались особо опасными, носили на лодыжках и запястьях цепи, такие тяжелые и короткие, что во время еды эти люди не могли стоять прямо и сгибались над миской в три погибели. Ложек не давали – мы ели руками. Но все было бы еще ничего, если бы не жуткая антисанитария. Туалетной бумаги не было, приходилось подтираться чем попало – хорошо если тряпкой, а то и рукой.

Уборной нам служила гигантская выгребная яма, длинная траншея, где одновременно справляли нужду двадцать пять человек. Представляете себе такое зрелище? Двадцать пять мужчин – в большинстве своем врачи, юристы, инженеры, ученые – старательно балансируют на двух деревянных досках, чтобы облегчиться над ямой, полной нечистот.

Друг мой, как объяснить, насколько ужасным и сюрреалистичным все это мне казалось? Я не мог понять, что происходит. Я и до сих пор не до конца это понимаю. И не думаю, что когда-нибудь пойму.

Мы были нацией, которая превыше всего ставила закон, нацией, которая не мусорила на улицах, блюла чистоту. Тебя могли оштрафовать на двести марок за то, что ты выбросил из окна машины окурок. И вдруг все стало наоборот! Теперь грязь была повсюду, а наказания можно было ожидать в любой момент. Нас избивали за самые незначительные нарушения. Однажды утром я проспал звонок на перекличку, и меня выпороли. В другой раз избили резиновой дубинкой за то, что я расстегнул рубашку.

«Ваш муж/брат/сын был убит при попытке к бегству». Доказательством тому служила пуля в спине. Вот так эти ублюдки решали проблему переполненности Бухенвальда.

Каждое утро нацисты играли в страшную игру. Они открывали ворота лагеря и выпускали двести-триста заключенных. Когда несчастные успевали пробежать метров тридцать-сорок, по ним начинали стрелять из пулеметов. Погибших раздевали, складывали в мешки для трупов и отправляли домой с запиской: «Ваш муж/брат/сын был убит при попытке к бегству». Доказательством тому служила пуля в спине. Вот так эти ублюдки решали проблему переполненности Бухенвальда.

Вскоре для многих узников Бухенвальда смерть стала предпочтительнее жизни.

Знаете ли вы, что Отто фон Бисмарк, первый канцлер объединенной Германии, однажды призвал мир остерегаться немцев? С хорошим лидером они были величайшим народом на земле. С плохим лидером превращались в чудовищ. Так, для наших охранников дисциплина была куда важнее здравого смысла. Если солдатам приказано маршировать – они маршируют. Если им приказано стрелять человеку в спину – они стреляют. Ни на секунду не задумавшись, правильно это или нет. Немцы сделали логику своей религией, и это превратило их в хладнокровных убийц.

…Вскоре для многих узников Бухенвальда смерть стала предпочтительнее жизни. Вот как ушел из жизни один из моих знакомых – доктор Коэн, дантист. Эсэсовцы избили его так сильно, что у него разорвался живот, и он начал умирать медленной мучительной смертью. Он заплатил 50 марок за лезвие бритвы, тайком пронесенное в лагерь. Поскольку у него было медицинское образование, он точно рассчитал, какие артерии ему нужно перерезать, чтобы умереть за определенный промежуток времени. Он предполагал сесть посередине выгребной ямы, нашей так называемой уборной, в конкретный момент, чтобы у него было ровно семнадцать минут до прихода охранника. По его расчетам, именно столько времени требовалось, чтобы потерять достаточно крови и умереть. Потом он упал бы в выгребную яму, откуда его не смогли бы вытащить, иначе бы отмыли, зашили и наказали, приговаривая: «Ты умрешь, когда мы этого захотим! Не раньше». Но несчастный преуспел в своей мрачной миссии – сбежал от нацистов на своих условиях.

ТАКОЙ БЫЛА ГЕРМАНИЯ 1938 ГОДА – изменившейся до неузнаваемости. Нравственность, уважительность, обыкновенная человеческая порядочность в ней были утрачены. Да, сама страна радикально изменилась, но некоторых немцев если это и коснулось, то не в столь непомерной степени…

Лицо одного из первых нацистских солдат, увиденных мной в Бухенвальде, показалось мне знакомым. И неслучайно: с этим парнем мы жили в одном общежитии, когда я учился в Тутлингене под именем Вальтера Шляйфа. Его звали Хельмут Хоэр. Во времена нашего знакомства он всегда был добр ко мне.

– Вальтер! – воскликнул он, увидев меня. – Что ты здесь делаешь?

– Я не Вальтер, – ответил я. – Я Эдди.

И плюнул ему на ботинки. Меня буквально переполняло негодование! Я объяснил ему, кто я такой на самом деле, и заявил, что не могу поверить, как могло случиться, что он – некогда мой друг и хороший человек – служит теперь в СС.

Бедный Хельмут – он и не предполагал, что я еврей. Никогда я не видел его таким шокированным и растерянным. И знаете – он искренне хотел мне помочь! Конечно, он не мог позволить мне бежать, но пообещал сделать для меня все, что в его силах. И не обманул: отправился к начальнику лагеря и поручился за меня, аттестовав как порядочного человека и прекрасного инструментальщика. А нацистам такие мастера были нужны…

Стремление к высокой эффективности труда было в Третьем рейхе сильнее безумия чистой ненависти.

Третий рейх готовился к der totale krieg – тотальной войне против всего мира. В такой войне не было разницы между армией и промышленностью, солдатом и гражданским лицом, виновным и невиновным. Все немецкое общество перестраивалось на военный лад, на удовлетворение военных нужд. Поэтому любой человек, имевший какой-то опыт работы в машиностроении или разбиравшийся в производственных процессах, был потенциально полезен Третьему рейху. Вскоре после поручительства Хельмута меня вызвали в управление лагеря. Там меня спросили, готов ли я работать на нужды Германии.

– Да, – ответил я.

– До конца жизни?

– Да, – снова подтвердил я.

Сказать «да» мне ничего не стоило. Евреи снова стали козлами отпущения, как это уже много раз бывало на протяжении предшествующих веков, но жажда денег, а соответственно и стремление к высокой эффективности труда были в Третьем рейхе сильнее безумия чистой ненависти. Нас лишили свободы, но, если немецкое государство могло зарабатывать деньги на узниках концлагерей, значит, грех нами не попользоваться.

Меня заставили подписать трудовой договор и расписку в том, что в лагере обо мне постоянно заботились, хорошо кормили и мое пребывание в нем было комфортным. Затем был составлен план моего перевода, отражавший то, на каких условиях и как именно он будет проводиться. В рамках этой сделки моему отцу разрешалось забрать меня из Бухенвальда и отвезти домой, где я мог провести несколько часов с мамой, а потом сопроводить на авиационный завод в Дессау, на котором я работал бы до последнего вздоха. После Хрустальной ночи моя семья вернулась в Лейпциг и дожидалась лучших времен. Вообще-то они хотели бежать из Германии, но не могли оставить здесь меня одного.

Отец был вне себя от радости, когда узнал, что меня могут освободить! В семь часов утра 2 мая 1939 года он приехал за мной на арендованной машине. После шести месяцев моего пребывания в Бухенвальде.

Меня заставили подписать трудовой договор и расписку в том, что в лагере обо мне постоянно заботились, хорошо кормили и мое пребывание в нем было комфортным.

Друг мой, ты можешь себе представить, как я был рад оттуда уехать? Обнять отца у ворот Бухенвальда? Сесть на пассажирское сиденье рядом с ним и уехать на свободу? Испытать ни с чем не сравнимое чувство обретения свободы…

Это чувство я берег в себе все последующие годы. И постоянно напоминал себе, что если я смогу прожить еще один день, час, минуту, то боль уйдет и наступит завтра…

Глава четвертая
Мир не без добрых людей

Ни на какой завод в Дессау мы, конечно, не поехали. Ведь бегство из Германии было нашим единственным шансом на спасение. Мы развернулись и помчались прямо к границе. Мама с сестрой, оставшиеся в Лейпциге, через какое-то время должны были последовать за нами – в Бельгию.

В приграничном городе Ахене мы встретились с человеком – кажется, раньше он был обычным контрабандистом, – который за определенное вознаграждение нелегально вывозил людей из страны, и заплатили ему за то, чтобы он доставил нас из Германии в Бельгию. Оставив арендованный отцом автомобиль, мы сели в его машину и всю ночь ехали по лесной дороге, направляясь к самому малонаселенному месту возле границы. Спать не хотелось, в голове билась одна-единственная мысль: получится – не получится?

И – стоп! Приехали. Но куда? Вместо Бельгии мы почему-то оказались в Нидерландах. И нам ничего более не оставалось, как внимательно выслушать инструкции нашего перевозчика, стоя на обочине дороги, где мы встретились с семью другими беженцами. На словах план выглядел простым: скоро мимо будет проезжать грузовик с установленным на нем прожектором; как только он проедет, мы должны изо всех сил мчаться через дорогу, чтобы не попасть в луч прожектора – иначе нас засекут. А после пересечения границы не снижать скорость до тех пор, пока не окажемся в десяти километрах от Нидерландов. Тогда уже, по закону, мы будем находиться на территории Бельгии, которая принимала все больше беженцев, в то время как многие из бежавших в Нидерланды евреев были депортированы в Германию.

Та судьбоносная дорога была широкая, очень качественно построенная – таким дорогам завидовала в то время вся Европа, – она возвышалась метра на полтора над проходящими вдоль нее дренажными канавами. В такой канаве мы и ожидали своего шанса сбежать. Когда ждешь, время тянется мучительно долго. От волнения я весь вспотел, боялся, что ничего не выйдет, но отец был совершенно спокоен. Он сказал, чтобы я все время держался поближе к нему: если что-то пойдет не так, он схватит меня за руку. Ждем…

За доли секунды отцу пришлось принять решение: повернуть назад в Нидерланды или бежать дальше, подвергнув опасности всех, кому повезло больше.

Ночную тишину нарушили звуки. Все более и более громкие. Приближается! Едет! В ушах грохот, свет от прожектора слепит глаза, сердце бешено колотится. Я почувствовал, как чьи-то пальцы ухватили меня за пояс. «Отец, – подумал я, – боится потерять меня в суматохе». Грузовик проехал – и мы рванули через дорогу. Вот уже и дренажная канава на бельгийской стороне. И о ужас! Я увидел, что вцепившийся в меня человек вовсе не отец, а какая-то женщина. Он замешкался, помогая одной из женщин выбраться из канавы на дорогу, и был как раз на ее середине, когда его настиг свет прожектора. За доли секунды отцу пришлось принять решение: повернуть назад в Нидерланды или бежать дальше, подвергнув опасности всех, кому повезло больше. Он выбрал первое. Вот такой человек был мой отец…

Я очень боялся за него, но у меня-то выбора не было, и я пошел дальше. На случай, если разминемся в дороге, мы договорились встретиться в отеле бельгийского городка Вервье. Я снял там комнату и всю ночь и весь следующий день провел в тревожном ожидании: где он, что с ним, придет ли?

Наконец он пришел! Все-таки смог вырваться. Как всегда спокойный, хотя сильно избитый. Отца избили бельгийские жандармы, которые задержали его при попытке вновь пересечь границу. Денег у него было очень мало, и он предложил им свои платиновые запонки, чтобы его отпустили. Они не сочли такой обмен выгодным для себя и – передали отца гестапо.

Отца посадили в поезд и повезли под стражей в лагерь. Для многих такая ситуация показалась бы безвыходной, но не для моего отца: он сумел нажать на аварийный тормоз и выпрыгнул. В ту же ночь ему удалось пересечь границу, и вот мы встретились в отеле.

На следующее утро мы поехали в Брюссель, где сняли хорошую квартиру в самом центре города. Она была просторной, и мы, все вчетвером, разместились бы в ней с большим удобством. Я с радость представлял, как мы здесь заживем!

Трубку взял офицер гестапо. Он сказал, что, если я не вернусь, моя мать будет мертва.

Однако время было такое, что все могло перемениться в любую минуту. В любую минуту могла оказаться под угрозой сама наша жизнь, не говоря уже о разбивавшихся вдребезги планах.

Мать с сестрой не приехали. Планировалось, что они пересекут границу, как и мы с отцом, но их арестовали и посадили в лейпцигскую тюрьму. Мы попытались связаться с ними по телефону – трубку взял офицер гестапо. Он сказал, что, если я не вернусь, моя мать будет мертва.

У меня словно земля ушла из-под ног, а голову стиснуло стальным обручем, мысли судорожно заметались в попытках найти какое-то решение: «Что мне делать? Как я могу ее оставить? Я не могу подвергнуть такой опасности ее жизнь!»

Я попытался взять себя в руки и попросил дать маме трубку. Едва взяв ее, она закричала: «Эдди, не возвращайся! Это ловушка! Они тебя убьют!» Звонок оборвался…

Я впал в дикую ярость и тотчас бросился собираться в Германию. Кричал, что спасу маму, что не допущу ее страданий. Отец смотрел на мое неистовство и ждал, когда я хоть немного остыну. Он не хотел меня отпускать. Он был уверен, что, как только я сдамся, меня убьют. Я продолжал бушевать, и мы сильно поссорились.

Помню последнее, что он мне сказал в этой перепалке: «Ты никуда не пойдешь! Я не хочу потерять и тебя!» Я увидел, что в глазах у него слезы. И я уступил отцу – остался в Бельгии.

Уже позднее я узнал, почему тот звонок внезапно оборвался: гестаповец вырвал у мамы трубку и сильно ударил ее по лицу, повредив скуловую кость. Из-за этого всю оставшуюся жизнь одна скула у мамы оставалась впалой.

Мама и сестра просидели в тюрьме три месяца. Когда их все-таки отпустили, они направились прямиком в Аахен – на встречу с человеком, который переправлял в Бельгию нас с отцом. Но, когда они прибыли в Брюссель, меня там уже не было…

ДВЕ НЕДЕЛИ. Ровно две недели я был на свободе, пока меня не арестовала бельгийская жандармерия. Уже не как еврея, а как немца, нелегально пересекшего границу. Немыслимо: в Германии я был евреем, а не немцем, в Бельгии я был немцем, а не евреем. Заведомо проигрышная ситуация. Так я оказался в лагере для беженцев Экзард среди четырех тысяч других немцев.

Немыслимо: в Германии я был евреем, а не немцем, в Бельгии я был немцем, а не евреем. Заведомо проигрышная ситуация.

Меня окружали немцы всех мастей: социалисты, коммунисты, гомосексуалисты, люди с ограниченными возможностями… Большинство из них являлись беженцами из гитлеровской Германии. Условия в лагере были если и не комфортными, то на удивление цивилизованными – особенно в сравнении с жестокостями Бухенвальда. Так, мы могли свободно перемещаться в радиусе 10 километров от лагеря при условии своевременного возвращения. У каждого была своя кровать, кормили три раза – каждое утро давали хлеб с маргарином и мармеладом или медом. В общем, жилось нам не так уж и плохо. Но меня крайне удручало отсутствие контактов с семьей. Они находились в Бельгии, но я не мог с ними связаться, не раскрыв их местонахождения, а этого делать было нельзя.

Где искать поддержку и защиту? Как улучшить свое положение? Эти вопросы не давали мне покоя, и наконец я решил обратиться к правительству Бельгии. В своем обращении я написал примерно следующее: «Не понимаю, почему меня отправили в лагерь только потому, что я немец. Я не нацист и никогда не сотрудничал с нацистами… Прошу разрешения поработать над своим французским. Я готов обучать молодежь вашей страны машиностроению».

И представьте себе: мое предложение было принято! Я получил удостоверение личности, которое давало мне право ежедневно ездить на поезде в Гент, красивый старый город во фламандском регионе Бельгии. Он находился примерно в 20 километрах от лагеря. Однако право это каждый день требовало подтверждения. В семь часов утра я отправлялся в полицейский участок, где мне ставили печати на разрешительных бумагах, и я ехал в университет – преподавать на факультете машиностроения. Вот так я и жил, и у меня было достаточно времени, чтобы выучить фламандский, улучшить французский и завести в университете друзей.

Нашел я друзей и в самом лагере. Еще каких друзей!

В это трудно поверить, но судьба снова свела меня с Куртом! Тем самым Куртом, с которым мы подружились еще в Бухенвальде! Оказалось, что он оттуда сбежал и приехал в Брюссель, где его арестовали как беженца. Все вечера мы проводили вместе. Сошлись мы и с Фрицем Ловенштейном, тоже евреем, искусным краснодеревщиком. Кстати сказать, именно он воодушевил меня на то, чтобы «выжать» лучшее из сложившейся ситуации и использовать преимущества, которые давали мои профессиональные навыки для получения работы.

В ЭТОМ ЛАГЕРЕ МЫ ПРОБЫЛИ ПОЧТИ ГОД – до 10 мая 1940 года, когда германские войска вторглись в Бельгию и находиться здесь стало опасно. В том числе и особой, немногочисленной категории политических беженцев – видных немецких политиков, протестовавших против прихода нацистской партии к власти. Одним из них был Артур Брату, который выступал от имени Социал-демократической партии Германии во времена Веймарской республики. Это был умный, чрезвычайно уравновешенный и вдохновляющий лидер, человек с большим сердцем. В нем не угасала надежда когда-нибудь вернуться в Германию и восстановить там здравомыслие и разрушенную демократию. Я подумал, что смог бы следовать за этим человеком, что бы ни случилось. Такие, как он, преодолевают любые трудности…

Мы прибыли в самый разгар легендарной эвакуации Дюнкерка.

Нас планировали эвакуировать в Британию. Корабль, предназначенный для беженцев, должен был забрать нас из порта Остенде. Но, к несчастью, план сорвался: бельгийский чиновник, ответственный за эвакуацию, оказался коллаборационистом и намеревался передать нас в руки нацистов. Он устроил так, что, когда мы добрались до Остенде, корабль уже отплыл. В этой тревожной ситуации наш общепризнанный лидер Брату принял решение идти в Дюнкерк, расположенный примерно в пятидесяти километрах от Остенде. Во французском портовом городе должны были быть корабли, оттуда открывался путь к бегству с материковой Европы. И мы пошли вдоль побережья, во Францию. В надежде найти спасение.

Дорога до Дюнкерка заняла около десяти часов. Тем временем немецкие войска все глубже продвигались во Францию и Бельгию. Немецким танкам потребовалось чуть больше двух недель, чтобы разгромить армии союзников и заставить их отступить. Мы прибыли в самый разгар легендарной эвакуации Дюнкерка. Блицкриг сокрушил сопротивление союзников, и в конце концов они оказались в ловушке на побережье Дюнкерка, ожидая под немецкой бомбардировкой гражданских судов, которые могли вызволить из этой мясорубки тех, кто останется в живых.

Грохот взрывов, беспрерывная стрельба, тысячи трупов. И среди всего этого ужаса наша маленькая группа, человек десять, не больше. Солдаты пытаются сдерживать натиск немцев стрелковым огнем, эвакуация идет очень медленно – зараз отчаливает только одно небольшое судно. В распоряжении союзников было всего двенадцать часов, чтобы собрать тех, кто был еще в состоянии покинуть береговую полосу. Мертвых пришлось оставить. Мы умоляли капитана пустить нас на судно, но он отказался. «Мне очень жаль, – сказал он, – но мы можем забрать только английских солдат».

Одно дело – импровизировать и находить нестандартные решения, и совсем другое – стаскивать одежду с погибшего солдата, лишая его последнего, чего не отняла война, – его достоинства.

И тут у Фрица появилась идея. Он нашел тело английского солдата примерно одного с ним роста, снял с него форму и надел на себя. Ему удалось проскочить мимо английских офицеров и попасть на судно. Я попытался сделать то же самое. С тяжелым сердцем я расстегивал пуговицы и снимал куртку с молодого солдата, почти мальчика, скончавшегося от ран. Но, когда подвинул тело, чтобы стянуть брюки, обнажился его живот, насквозь изрешеченный пулями. И я не смог… Просто не смог забрать у него одежду. Одно дело – импровизировать и находить нестандартные решения, и совсем другое – стаскивать одежду с погибшего солдата, лишая его последнего, чего не отняла война, – его достоинства.

А светопреставление продолжалось. Подходила тяжелая артиллерия, завывали немецкие бомбардировщики, продолжалась эвакуация. В этом хаосе я потерял свою группу, и мне самому надо было срочно что-то предпринять. И я решил пешком отправиться на юг Франции, чтобы найти какой-то иной путь к спасению. Вместе со мной шли другие беженцы, их становилось все больше и больше – тысячи людей образовали огромную цепь, казалось, длиной со всю Францию…

Два с половиной месяца я шел от восхода до заката. Это заняло так много времени, поскольку я держался проселочных дорог и маленьких деревень, где риск наткнуться на нацистов и эсэсовцев, разыскивавших беглых заключенных, был меньше.

Знаете, нигде незнакомцы не проявляли ко мне столько доброты, как в деревушках Франции! Спал я на улице или в каких-нибудь укромных местечках и просыпался очень рано, чтобы продолжить путь и не попасться кому не надо на глаза. В то время нацисты уже оккупировали Францию, а коллаборационисты тесно с ними сотрудничали.

Было еще темно, но деревенские жители всегда замечали меня. «Ты ел? Ты голодный?» – кричали они по-французски и приглашали разделить с ними завтрак. А ведь это были люди небольшого достатка – фермеры сами страдали от тягот войны. Тем не менее они были готовы поделиться со мной всем, что имели. Со мной – евреем, незнакомцем! Они знали, что, помогая мне, рискуют жизнью. Но все-таки помогали. Буквально заставляли меня взять немного хлеба с собой, даже когда сами были голодны. И это трогало меня до глубины души. За время моего пути мне ни разу не пришлось просить или воровать еду. Среди всех европейских народов именно французы выделялись тогда удивительной добротой и невероятной храбростью, защищая евреев и представителей других преследуемых этнических меньшинств и помогая им. После войны это стало общеизвестным фактом.

Добравшись до Лиона, я не мог идти дальше, поскольку здесь скопилось огромное количество беженцев и дороги были перекрыты. К тому времени я очень ослабел от утомления и недоедания и был болен. В тот день мне крупно не повезло…

Ко мне ворвались несколько разъяренных женщин, которые вытащили меня прямо со спущенными штанами. С воплями «Парашютист!» они стали меня пинать и плеваться.

А случилось вот что: я зашел в общественный туалет, чтобы привести себя в какой-никакой порядок. Заплатил, как здесь полагалось, франк служащей – за уборку и полотенце. Женщина взяла мое пальто и указала на сверкающую чистотой кабинку. Едва я сел на унитаз, как дверь распахнулась и ко мне ворвались несколько разъяренных женщин, которые вытащили меня прямо со спущенными штанами. С воплями «Парашютист!» они стали меня пинать и плеваться. Да, такое действительно было: Германия сбрасывала своих шпионов на парашютах по всей Европе, чтобы инструктировать пилотов бомбардировщиков, какие объекты или места наиболее уязвимы.

Оказалось, что служащая порылась в карманах моего пальто и обнаружила немецкий паспорт. И только на этом основании заключила, что я немецкий диверсант! Возможно, этот курьез не имел бы столь тяжелых последствий, если бы мимо туалета не проходил немецкий солдат, который зашел посмотреть, что тут за шум. Нетрудно догадаться, чем это кончилось: меня снова арестовали, на сей раз немцы – как еврея.

Меня отправили в лагерь Гюрс, находившийся неподалеку от города По на юго-западе Франции. Его построили в спешке в 1936 году для испанцев, которые спасались от гражданской войны в своей стране. И все же… у меня здесь опять были и своя кровать, и трехразовое питание. Я провел в этом лагере семь месяцев и, честно говоря, не отказался бы пережить всю войну в этих вполне приемлемых условиях, пусть и в неволе, если бы не жестокая ирония судьбы. Гитлер, одержимый «еврейским вопросом» в целом, в данный момент проявлял особый интерес к евреям, бежавшим на территории, куда он недавно вторгся. Ведь многие из нас являлись высокообразованными специалистами и учеными, которых можно было использовать для развития науки и промышленности в Германии. И он хотел, чтобы мы вернулись.

В свою очередь, Филипп Петен, глава коллаборационистского правительства режима Виши, хотел освободить квалифицированных французских военнопленных. И его разменной монетой стали евреи-иностранцы, находившиеся во Франции.

Именно тогда я впервые услышал слово «Аушвиц».

Я не понимал, что происходит, до тех пор, пока начальник лагеря не позвал меня в свой кабинет. Он сообщил, что меня увезут из Франции вместе с другими евреями. А до этого я и не знал, что в лагере есть другие евреи. Оказалось, что нас восемьсот двадцать три. Из пятнадцати тысяч заключенных.

Когда перед посадкой в поезд – по тридцать пять человек в вагон – нас вывели на платформу, я спросил у одного из охранников, куда нас повезут, и он ответил – в концлагерь в Польше. Именно тогда я впервые услышал слово «Аушвиц»[1]1
  Сегодня по всему миру для обозначения концентрационных лагерей Освенцима/Аушвица традиционно используется название «Аушвиц» (Auschwitz). Однако в русской литературе и документах принято использовать название «Концентрационный лагерь «Освенцим», или краткий вариант «Освенцим», по названию польского города Освенцим (польск. Oświęcim, нем. Auschwitz), возле которого немецкие оккупационные власти в 1940 году организовали комплекс концентрационных лагерей и лагерей смерти, освобожденных советскими войсками в конце января 1945 года.
  Из уважения к автору, который использовал в своей книге исходное немецкое название, также принятое и в английском языке, в переводе на русский язык название концлагеря оставлено «Аушвиц». – Примеч. ред.


[Закрыть].