Текст книги "Похищенное письмо"

Эдгар Аллан По
Похищенное письмо

Nil sapientiae odiosius acumine nimio[1]1
  Для мудрости нет ничего ненавистнее мудрствования (лат.).


[Закрыть].

Сенека

[2]2
  © Перевод. Н. Демурова, 2002.


[Закрыть]

Как-то вечером в Париже, осенью 18.. года, вскоре после наступления темноты я сидел со своим другом С. – Огюстом Дюпеном в его тихой небольшой библиотеке, или, вернее, в хранилище для книг au troisième № 33 Rue Dunôt Faubourg St. Germain[3]3
  В Сен-Жерменском предместье, на улице Дюно, 33, четвертый этаж (фр.).


[Закрыть] и, прислушиваясь к завыванию ветра на дворе, услаждал свою душу размышлениями и пенковой трубкой. Битый час мы хранили молчание, всецело погруженные, как показалось бы случайному наблюдателю, в созерцание причудливых облаков дыма, наполнивших комнату. Что до меня, однако, то мысли мои были заняты некоторыми событиями, о которых мы беседовали ранее в тот вечер, – я имею в виду историю на улице Морг и тайну, связанную с убийством Мари Роже. Вот почему я невольно вздрогнул, когда дверь распахнулась и в комнату вошел наш старый знакомый, мосье Г., префект парижской полиции.

Мы встретили его приветливо; хоть многое в нем заслуживало презрения, но человек он был презабавный, – к тому же мы не видели его несколько лет. Мы сумерничали, и Дюпен тут же встал, чтобы зажечь лампу, но снова уселся в свое кресло, когда Г. сказал, что пришел посоветоваться с нами, или, скорее, узнать мнение моего друга об одном служебном происшествии, причинившем ему немало неприятностей.

– Если дело это требует размышления, – заметил Дюпен, задувая спичку, поднесенную было к фитилю, – лучше рассматривать его в темноте.

– Еще одна из ваших странных затей, – заметил префект, имевший обыкновение называть «странным» все, что превышало его разумение, и окруженный, вследствие того, со всех сторон «странностями».

– Совершенно верно, – сказал Дюпен, предложив гостю трубку и пододвинув ему удобное кресло.

– Но что же случилось сейчас? – спросил я. – Надеюсь, больше никто никого не убивал?

– Нет, нет, это история совсем иного рода. Конечно, дело это самое простое, и я не сомневаюсь, что мы вполне с ним справимся и сами. Но я подумал, что Дюпену интересно будет услышать подробности, потому что дело это странное до крайности.

– Простое и странное? – повторил Дюпен.

– Ну да, конечно… или, вернее, нет. По правде говоря, мы все весьма озадачены, ибо дело это такое простое, и все же оно ставит нас в тупик.

– Возможно, именно эта простота и сбивает вас с толку, – заметил мой приятель.

– Что за чепуха! – воскликнул префект, заливаясь громким смехом.

– Возможно, тайна эта слишком прозрачна, – сказал Дюпен.

– Господи помилуй! Нет, вы когда-нибудь слышали такое?

– Слишком очевидна…

– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ох-хо-хо! – хохотал наш гость, веселясь от души. – Ах, Дюпен, вы меня уморите!

– Но в чем же все-таки дело? – спросил я.

– Да я вам расскажу, – отвечал префект с расстановкой, выпуская длинную, ровную струю дыма и устраиваясь поудобнее в кресле. – Расскажу в нескольких словах, но, прежде чем начать, мне хотелось бы предупредить вас, что дело это требует полнейшей тайны и что я наверняка потеряю свой пост, если станет известно, что я кому-то о нем поведал.

– Продолжайте, – сказал я.

– Или остановитесь, – сказал Дюпен.

– Так вот, мне стало известно (заметьте, сведения эти идут из очень высокого источника, доступного только мне), что из королевских покоев похищен некий документ чрезвычайной важности. Похититель известен – сомнений здесь быть не может: его видели в момент похищения. Известно также, что документ все еще находится в его руках.

– Откуда это известно? – спросил Дюпен.

– Это явствует, – ответил префект, – из характера самого документа, равно как и из отсутствия неких результатов, которые бы непременно воспоследовали, если б похититель выпустил его из рук, вернее, если б он использовал его в целях, для которых оно было похищено.

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

– Что ж, я рискну заметить, что документ этот дает его обладателю некую власть в некой области, в коей власть эта имеет огромную ценность.

Префект любил выражаться дипломатически.

– И все же я не понимаю, – сказал Дюпен.

– Не понимаете? Гм… предъявление этого документа третьему лицу, которого мы оставим безымянным, затронет честь одной особы чрезвычайно высокого рода. Обстоятельство это дает обладателю документа определенную власть над высокочтимой особой, спокойствие и честь которой он подвергает опасности.

– Но эта власть, – вмешался я, – будет зависеть от того, известно ли похитителю, что он известен пострадавшей. Кто же осмелится…

– Вор, – сказал Г., – это министр Д., который осмелится на все, достойное и недостойное мужчины. Способ похищения был столь же хитроумен, сколь смел. Документ, о котором идет речь (откровенно говоря, это письмо), был получен пострадавшей, когда она находилась одна в королевском boudoir. За чтением этого письма ее застало второе высокородное лицо, от которого в особенности ей хотелось его скрыть. Она попыталась сунуть письмо в ящик, но не успела и была вынуждена положить его на стол. Адресом, правда, оно лежало вверх, и, так как текст письма был таким образом скрыт, оно не обратило на себя внимания. В эту минуту входит министр Д. Его острый взгляд мгновенно замечает письмо, он узнает руку, надписавшую адрес, видит замешательство особы, которой оно адресовано, и угадывает ее тайну. После короткого делового разговора, который, как всегда, он заканчивает очень быстро, он вынимает письмо, весьма похожее на то, о котором идет речь, развертывает, делает вид, что читает его, а затем кладет рядом с первым, потом снова минут пятнадцать беседует о делах государственных. Наконец, уходя, забирает со стола письмо, ему никак не принадлежащее. Законная его владелица все видит, но, конечно, не смеет ничего сказать в присутствии третьего лица, стоящего рядом. А министр удаляется, оставив на столе собственное письмо самого пустого содержания.

– Вот вам условие, – сказал мне Дюпен, – необходимое, как вы говорили, для полноты власти: вор знает, что потерпевшей известно, кто является вором.

– Да, – заметил префект, – вот уже несколько месяцев, как вор злоупотребляет полученной властью в весьма опасных политических целях. Потерпевшая особа с каждым днем все более убеждается в необходимости получить письмо обратно. Но, конечно, это невозможно сделать открыто. В конце концов, в отчаянии она передала это дело мне.

– Само собой разумеется, – сказал Дюпен, окутываясь клубами дыма. – Более мудрого агента нельзя, я думаю, ни найти, ни желать.

– Вы мне льстите, – отвечал префект. – Впрочем, возможно, что такое мнение и существует.

– Очевидно, письмо, – сказал я, – как вы сами заметили, все еще у министра, ибо обладание письмом, а не его использование, дает министру власть. С использованием письма эта власть пропадет.

– Совершенно верно, – согласился Г., – из этого я и исходил. Прежде всего я позаботился о том, чтобы произвести тщательнейший обыск в особняке, где живет министр. Основная трудность заключалась здесь в том, чтобы провести его без ведома министра. Помимо всего прочего, меня предупредили, что опасность будет особенно велика, если мы дадим ему повод заподозрить нас.

– Но, – сказал я, – вы ведь достаточно au fait[4]4
  Опытны (фр.).


[Закрыть] в такого рода поисках. Парижская полиция не раз этим занималась.

– Безусловно, поэтому-то я и не терял надежды. К тому же привычки министра давали мне большое преимущество. Нередко он не возвращается домой до утра. Слуг у него совсем не много. Спят они довольно далеко от комнат своего господина и, так как большинство из них из Неаполя, их нетрудно напоить. Как вы знаете, у меня есть ключи, с помощью которых можно открыть любые двери в Париже. Вот уже три месяца, как я провожу чуть не каждую ночь в особняке Д. и лично руковожу поисками. Тут замешана моя честь, к тому же, сказать вам по правде, награда обещана огромная. Вот почему я не бросал поисков до тех пор, пока не убедился, что вор не уступает мне в хитрости. Готов поручиться, что я заглянул во все углы, во все тайники, где только можно было спрятать этот документ.

– Но разве нельзя предположить, – заметил я, – что письмо, хоть и находится у министра, в чем, по-видимому, сомневаться не приходится, спрятано где-либо в ином месте.

– Вряд ли это возможно, – сказал Дюпен. – Положение дел при дворе сейчас таково, что письмо должно всегда находиться под рукой, чтобы его можно было предъявить в любую минуту. В этом особый смысл тех интриг, в которых, как известно, замешан министр, и это для него не менее важно, чем то, что письмо находится у него.

– Как вы сказали? Чтобы его можно было предъявить? – спросил я.

– Вы хотите сказать, уничтожить, – сказал Дюпен.

– Совершенно верно, – заметил я. – Тогда, конечно, письмо у него в доме. Вряд ли министр носит его с собой – об этом и говорить нечего.

– Это совершенно исключено, – сказал префект. – Дважды его останавливали – будто бы грабители – и тщательным образом обыскивали. Я сам при этом присутствовал.

– Вы могли бы этого и не делать, – заметил Дюпен. – Ведь Д., насколько я понимаю, не так уж глуп и, конечно, ждал таких нападений. Это в порядке вещей.

– Не так уж глуп? – сказал Г. – Да ведь он поэт, а от поэта до глупца рукой подать.

– Совершенно верно, – заметил Дюпен, задумчиво выпуская из своей трубки клубы дыма, – хоть я и сам когда-то грешил рифмоплетством.

– Может быть, вы расскажете об обыске подробнее? – предложил я.

– Что ж, торопиться нам было некуда, мы обыскали буквально все. Опыт у меня в этих делах огромный. Я осмотрел весь дом, комнату за комнатой, положив неделю на каждую, – конечно, искали мы только по ночам. Сначала мы изучили мебель в каждой из комнат. Мы заглянули во все ящики, – вы, вероятно, знаете, что для хорошего агента «тайников» не существует. «Тайник» при обыске пропустит только олух. Это же так просто. У каждого шкафа есть определенная вместимость, определенный объем – их следует проверить. К тому же правила у нас разработаны весьма подробно. Тут мы и волоска бы не проглядели. После шкафов и секретеров мы принялись за кресла. Сиденья мы протыкали длинными тонкими иглами – вам приходилось видеть, как я ими действую. Со столов мы снимали верхнюю доску.

– Зачем?

– Подчас, желая что-нибудь спрятать, снимают со стола или иной мебели такого рода верхнюю доску, выдалбливают в ножке углубление, прячут туда предмет, а потом снова кладут верх на место. В тех же целях используют и ножки кроватей или подпорки балдахинов – в верхней их части или нижней.

– А разве нельзя определить пустоту простукиванием? – спросил я.

– Нет, если, спрятав туда предмет, ее заложили ватой. К тому же нам приходилось работать бесшумно.

– Но ведь нельзя же снять все доски, разобрать на части всю мебель, в которой легко сделать такой тайник! Письмо легко скатать в тоненькую трубочку, не толще вязальной спицы, и вставить – ну, хотя бы в перекладину кресла. Вы ведь не разбирали на части все кресла?

– Нет, если, спрятав туда предмет, ее заложили ватой. К тому же мы осмотрели перекладины во всех креслах в особняке, мало того, – все стыки во всей прочей мебели. Будь там хоть малейшие следы недавнего вмешательства, мы бы тотчас заметили. Соринка и та была бы видна, словно большое яблоко. Любая трещинка в клее, любая царапинка в стыках не ускользнули б от нашего взгляда.

– Вы, конечно, осмотрели зеркала между рамами и стеклом, перетрясли постели и постельное белье, а также ковры и шторы?

– Разумеется. Покончив с мебелью, мы принялись за дом. Мы разделили всю его площадь на квадраты и пронумеровали их, чтобы не пропустить ни одного; а потом дюйм за дюймом осмотрели с лупой, как и раньше, весь особняк, а также два прилегающих к нему дома.

– Два прилегающих дома! – воскликнул я. – Однако пришлось же вам потрудиться!

– Да, но награда предложена баснословная.

– Вы не забыли об участках при домах?

– Они вымощены брусчаткой. Хлопот тут было сравнительно немного. Мы изучили мох меж камнями – он был нетронут.

– Вы перебрали, очевидно, бумаги Д. и книги в его библиотеке?

– Безусловно. Мы заглянули во все конверты и папки; книги мы не просто перетрясли, как это делают некоторые полицейские, мы перелистали по листику все тома. Мы измерили с точностью до миллиметра толщину каждого переплета и необычайно придирчиво осмотрели их с лупой. Если бы переплет обнаружил следы недавних изменений, это не избежало бы нашего внимания. Пять-шесть томов, только что принесенных от переплетчика, мы осторожно исследовали длинными иглами в продольном направлении.

– Вы изучили полы под коврами?

– Несомненно. Мы сняли все ковры и осмотрели с лупой половицы.

– Обои на стенах?

– Да.

– Вы заглянули в подвалы?

– Конечно.

– Значит, – сказал я, – вы допустили просчет, и письма, вопреки вашим предположениям, в его комнатах нет.

– Боюсь, что вы правы, – сказал префект. – Скажите, Дюпен, что бы вы мне посоветовали?

– Снова тщательно все обыскать.

– В этом нет никакой нужды, – отвечал Г. – Я головой ручаюсь, что письма в особняке нет.

– Больше мне вам посоветовать нечего, – сказал Дюпен. – У вас, разумеется, есть точное описание письма.

– Ну конечно! – Тут префект вынул памятную книжку и прочел подробнейшее описание внутреннего и особливо внешнего вида пропавшего документа. Закончив чтение, он вскоре и удалился в таком подавленном настроении, в каком мне не доводилось еще видеть нашего доброго знакомца.

Месяц спустя он снова нанес нам визит, застав нас все за тем же занятием. Он выбрал трубку и кресло и завел речь о всяких пустяках. Наконец я сказал:

– Послушайте, Г., а как же похищенное письмо? Вы, верно, согласились в конце концов, что нашего министра не перехитрить?

– Да, черт бы его побрал! Я все же повторил обыск, как предлагал Дюпен, – напрасные старания! Впрочем, я так и думал.

– А какая, вы говорите, предложена награда? – спросил Дюпен.

– О-о, очень большая – очень щедрая награда – мне не хотелось бы называть точную сумму… Скажу лишь одно: я лично готов выдать чек на пятьдесят тысяч франков тому, кто доставит мне это письмо. С каждым днем необходимость найти его становится все настоятельнее. На днях награда была удвоена. Но будь она даже утроена, я все равно не мог бы сделать больше.

– Ну, знаете, – протянул Дюпен, попыхивая трубкой. – По правде… говоря, Г…..вы же не исчерпали… всех возможностей в этом деле. Вы могли бы… по-моему, еще кое-что… сделать, а?

– Но как? Каким образом?

– Что ж… пф-ф-ф! пф-ф-ф!.. вы могли бы… пф-ф-ф! обратиться к кому-либо за советом. Помните историю, которую рассказывают про Абернети?

– Нет, пропади он пропадом!

– Конечно, пусть себе пропадает. Только однажды некий богатый скупец задумал получить от Абернети консультацию даром. Заведя для этой цели общий разговор в одном частном обществе, он поведал своему врачу о болезни какого-то вымышленного лица. «Предположим, – сказал скупой, – что симптомы у него такие-то. Скажите, доктор, что бы вы посоветовали ему предпринять?» – «Предпринять?! – сказал Абернети. – Предпринять?! Обратиться к врачу, разумеется!».

– Но, – возразил префект, слегка смутившись, – я именно и хочу просить совета и готов за него заплатить. Я действительно дам пятьдесят тысяч франков тому, кто поможет мне в этом деле.

– В таком случае, – произнес Дюпен, открывая ящик стола и вынимая оттуда чековую книжку, – вы можете выписать чек на упомянутую сумму мне. Когда он будет подписан, я передам вам письмо.

Я был потрясен. У префекта вид был такой, будто земля вдруг разверзлась у него под ногами. Несколько минут он оставался нем и недвижим, очевидно, не веря собственным ушам, – рот у него был открыт, глаза, казалось, выступили из своих орбит; затем, верно опомнившись, он схватил перо и, то и дело останавливаясь и глядя в пространство, выписал чек на пятьдесят тысяч франков, подписал его и подал через стол Дюпену. Последний внимательно проверил чек и положил в бумажник, после чего отомкнул ecritoire[5]5
  Здесь: настольный письменный прибор в футляре (фр.).


[Закрыть], вынул оттуда письмо и передал его префекту. Тот схватил его вне себя от радости, развернул дрожащими руками, торопливо пробежал, рванулся к двери, остановился и, наконец, махнув рукой на все приличия, ринулся вон, так и не произнеся ни звука с той минуты, как Дюпен попросил его выписать чек.

Когда мы остались вдвоем, мой друг снизошел до объяснений.

– Парижские полицейские, – сказал он, – по-своему очень способные люди. Они настойчивы, изобретательны, хитры и знают до тонкости все, что от них требуется по долгу службы. Вот почему, когда Г. описал нам, как он производил обыск в особняке Д., я ни минуты не сомневался в том, что сделано это самым удовлетворительным образом, – насколько это вообще в его силах.

– Насколько это вообще в его силах?

– Да, – сказал Дюпен. – Метод обследования был в своем роде превосходен, да и осуществлялся наилучшим образом. Будь письмо в круге их поисков, эти молодцы, безусловно, его бы обнаружили.

Я только рассмеялся, но Дюпен, по-видимому, был совершенно серьезен.

– Да, метод был по-своему хорош, исполнение еще того лучше, – единственный недостаток заключался в том, что он неприменим в данном случае и к данному человеку. У префекта есть ряд чрезвычайно хитроумных приемов, некое подобие прокрустова ложа, в которое он старается втиснуть все свои замыслы. Однако он то и дело попадает впросак – забирая то слишком глубоко, то слишком мелко, так что нередко любой мальчишка проявит больше сообразительности, чем он. Я знал одного такого школьника, который в свои восемь лет вызывал всеобщее восхищение искусством играть в «чет и нечет». Игра эта очень проста, играют в нее камешками. Один игрок зажимает в руке несколько штук, а второй должен угадать, четное там число или нечетное. Если угадает, значит, выиграл камешек, если же нет – проиграл. Мальчик, о котором я говорю, обыгрывал всех в школе. Разумеется, у него был некий принцип, основанный на наблюдении и оценке сообразительности своих противников. Скажем, играет с ним совершенный простофиля, зажал в кулак камешки и спрашивает: «Чет или нечет?» Наш школьник говорит: «Нечет» и проигрывает, зато во второй раз он выигрывает, ибо тут он размышляет так: «У этого простофили в первый раз был чет, а хитрости у него как раз настолько, чтобы во второй раз взять нечет. Скажу-ка я «нечет». Он говорит «нечет» – и выигрывает. Ну а с простофилей рангом выше он рассуждает так: «Этот голубчик помнит, что в первый раз я сказал «нечет». Значит, во второй раз ему захочется, как и первому, попросту заменить «нечет» на «чет», но тут он решит, что это слишком просто и остановится, как и в первый раз, на «чете». Скажу-ка я «чет». Говорит «чет» – и выигрывает. Так вот, способ мышления у школьника, которого товарищи прозвали «счастливчик», что это в конечном счете такое?

– Всего-навсего, – сказал я, – отождествление своего интеллекта с интеллектом противника.

– Безусловно, – сказал Дюпен. – Когда я спросил своего школьника, каким образом он достигает столь полного отождествления, в чем, собственно, и кроется его успех, он сказал мне следующее: «Когда я хочу узнать, насколько умен или глуп, насколько добр или зол мой партнер и что он при этом думает, я стараюсь придать своему лицу такое же, как у него, выражение, а потом жду, какие у меня при этом появятся мысли и чувства». Принцип моего школьника лежит в основе всей мнимой мудрости, которую приписывают Ларошфуко и Лабрюйеру, Макиавелли и Кампанелле.

– А отождествление своего интеллекта с интеллектом противника, – сказал я, – зависит, если я правильно вас понял, от точности оценки интеллекта противника.

– В практическом смысле – да, – отвечал Дюпен. – Префект и его приспешники ошибаются столь часто потому, что, во-первых, не умеют отождествлять, а во-вторых, плохо понимают или вовсе не понимают интеллект того, с кем имеют дело. Они размышляют лишь о том, что им самим кажется хитростью, и в поисках спрятанного берут во внимание лишь те способы, к которым прибегли бы сами. Они правы в одном – их собственная хитрость есть точное воспроизведение хитрости и изобретательности большинства, но если хитрость отдельного преступника не совпадает по своему характеру с их хитростью, они попадают в тупик. Это всегда случается, когда она выше их собственной, а часто и тогда, когда она ниже. Принцип у них всегда неизменен; побуждаемые в лучшем случае необычайной срочностью или неслыханной наградой, они лишь усиливают, доводят до крайности свои обычные практические приемы, однако в принципе ничего в них не меняют. Скажем, в случае с Д. – изменили они хоть на йоту принцип своих действий? Что значат все эти сверления, протыкания, выстукивания, разглядывания с лупой и деления площади на квадратные дюймы, и нумерация этих квадратов, – что все это такое, как не доведение до крайности одного-единственного принципа или совокупности принципов расследования, которые опираются на одну-единственную совокупность представлений о человеческой хитрости, к которой после долгих лет службы пришел префект? Разве вы не видите, для него само собой разумеется, что все станут прятать письмо если не в ножке кресла, то по крайней мере в каком-нибудь углу или щели от глаз подальше, следуя тому же ходу мысли, по которому человек прячет письмо в ножке кресла? И разве не видите вы также, что такие recherches[6]6
  Изысканные (фр.).


[Закрыть] потайные места пригодны лишь для заурядных случаев и прибегают к ним лишь люди ума заурядного, ибо во всех случаях сокрытия, когда предметом распоряжаются таким recherche способом, способ этот прежде всего напрашивается на ум и таким образом успех поисков зависит не от проницательности, а всего лишь от усердия, терпения и настойчивости, а там, где случай значителен или, что в глазах блюстителя закона то же, где награда велика, все эти свойства никогда не подводили? Теперь вы понимаете, что я имел в виду, говоря, что находись похищенное письмо в сфере поисков префекта, другими словами, совпадай принципы похитившего с принципами префекта, найти его не составило бы большого труда. Этого, однако, не случилось, и префект совершенно растерялся; конечная причина его поражения кроется в том, что он предположил, будто министр – глупец, ибо он приобрел известность как поэт. Все глупцы – поэты, это префект знает инстинктивно и, сделав отсюда вывод, что все поэты – глупцы, он совершил обычную ошибку non distributio medii[7]7
  Нерасчленение среднего (лат.).


[Закрыть].

– Но разве поэт – это министр? – спросил я. – Я знаю, что их два брата, и оба приобрели известность своими сочинениями. Министр, насколько я помню, написал ученый труд о дифференциальном исчислении. Он математик, а не поэт.

– Вы ошибаетесь. Я хорошо его знаю – он и то и другое. Как математик и поэт он должен рассуждать хорошо; будь он только математиком, он не умел бы рассуждать вовсе и находился бы таким образом во власти префекта.

– Вы удивляете меня своими рассуждениями, – сказал я, – которые противоречат общепринятому мнению. Не хотите же вы зачеркнуть прекрасно усвоенную мудрость веков: математический ум всегда считался умом par excellence[8]8
  В истинном значении этого слова (фр.).


[Закрыть].

– Il у a а parier, – отвечал Дюпен, цитируя Шамфора, – que toute idee publique, toute convention reçue est une sottise, car elle a convenu au plus grand nombre[9]9
  Можно побиться об заклад, что любое ходячее мнение, любая общепризнанная условность глупы, ибо понравились большинству (фр.).


[Закрыть]. Математики, в этом я с вами согласен, много потрудились, чтобы сделать всеобщим заблуждение, о котором вы говорите и которое тем не менее остается заблуждением, как его ни выдавай за правду. С усердием, достойным лучшего применения, они ввели, скажем, термин «анализ» в применении к алгебре. Виновники именно этого превратного толкования – французы, но если термин имеет какое-то значение, если слова получают какой-то смысл от употребления, то «анализ» так же означает «алгебру», как латинское «ambitus»[10]10
  Хождение вокруг, обхаживание (лат.).


[Закрыть] – «амбицию», «religio»[11]11
  Совестливость (лат.).


[Закрыть] – «религию» или «homines honesti»[12]12
  Честные люди (лат.).


[Закрыть] – «порядочных людей».

– Кое-кто из парижских алгебраистов вам этого не простит, – сказал я. – Впрочем, продолжайте.

– Я подвергаю сомнению годность, а следовательно, и ценность того разума, который культивируется в любом специфическом виде, кроме абстрактно логического. Особому сомнению я подвергаю разум, взращенный на математических штудиях. Математика – это наука о форме и количестве, математический ум – это всего лишь логика в приложении к наблюдениям над формой и количеством. Величайшее заблуждение состоит в том, что мы предполагаем, будто законы науки, которая зовется чистой алгеброй, суть законы абстрактные, или всеобщие. Заблуждение это настолько чудовищно, что я никак не могу понять, каким образом оно стало универсальным. Математические аксиомы не обладают всеобщей истинностью. То, что справедливо для науки об отношениях – для формы и количества, зачастую оказывается чудовищным вздором в применении, скажем, к морали. В этой области обычно оказывается, что сумма частей не равняется целому. В химии эта аксиома также неверна. Неверна она и для определения мотива действия, ибо два мотива каждый известной побудительной силы при сложении совсем не обязательно приобретают силу, равную сумме слагаемых. Существует множество других математических истин, которые являются истинами лишь в пределах науки об отношениях. Но математик по привычке исходит из этих истин, имеющих известный предел, как если бы они имели всеобщее и безусловное применение, – впрочем, так полагает весь свет. Брайант в своей весьма ученой «Мифологии» упоминает аналогичный источник заблуждений, говоря, что «хотя в языческие мифы никто не верит, все же мы постоянно забываем об этом и делаем из них выводы, как если бы они реально существовали». Алгебраисты, однако, будучи сами язычниками, верят в «языческие басни» и делают отсюда выводы не столько из забывчивости, сколько из необъяснимого умопомрачения. Короче, мне так и не встретился ни один математик, на которого можно было бы положиться за пределами совпадающих корней, ни один, который не верил бы втайне в один догмат: что х² + рх всегда абсолютно и безусловно равняется q. Попробуйте скажите кому-нибудь из этих господ, что, как вы полагаете, бывают случаи, когда х² + рх не совсем равняется q. Разъясните ему, что вы имеете в виду, а потом бегите без оглядки, ибо он, безусловно, постарается сбить вас с ног.

В ответ на это я только рассмеялся, а Дюпен продолжал:

– Я хочу сказать, что если б министр был всего лишь математиком, префекту не пришлось бы выписывать мне чек. Однако я знал, что он и математик, и поэт, а потому применил к нему систему измерений, достойную его масштаба, учитывая при этом окружающие его обстоятельства. Знал я также, что он придворный и к тому же смелый intrigant[13]13
  Интриган (фр.).


[Закрыть]. Такой человек, размышлял я, конечно, не может не знать обычных методов блюстителей закона. И, конечно, он не мог не предвидеть – события показали, что он действительно их предвидел, – совершенных на него нападений. Разумеется, он предусмотрел, размышлял я, тайные обыски в его комнатах. Частые ночные отлучки, которые так радовали префекта, вселяя в него надежду на успех, я считал всего лишь уловками, рассчитанными на то, чтобы дать полицейским возможность устроить тщательный обыск и тем скорее навести их на мысль, к которой Г. в конце концов и пришел, а именно, что письма в особняке нет. Я чувствовал, что вся цепь этих рассуждений, которые я так подробно сейчас вам излагаю и которых в своих поисках неизменно держатся блюстители закона, я чувствовал, что вся цепь этих рассуждений не могла не прийти в голову министру. Это неизбежно должно было привести к тому, что он с презрением отверг все обычные тайники. У него хватит ума, размышлял я, заметить, что для префекта с его иглами, лупами и буравами самое хитроумное, самое потайное место в его особняке будет открыто, словно самый обычный шкаф. Словом, я видел, что ходом событий он вынужден будет искать спасения в простоте, даже если не склонится к нему одним уморассуждением. Вероятно, вы помните, как безудержно хохотал префект, когда при первом нашем свидании я предположил, что тайна эта, как ни странно, потому-то, возможно, и доставляет ему столько хлопот, что она так необычайно проста и очевидна?

– Как же, – сказал я, – помню, как он развеселился. Я думал, с ним удар случится от смеха.

– Материальный мир, – продолжал Дюпен, – изобилует полнейшими аналогиями миру духовному; вот почему риторическая догма, что сравнение или метафора могут не только украсить описание, но и усилить доказательство, приобретает вид достоверности. Принцип vis inertiae[14]14
  Сила инерции (лат.).


[Закрыть], к примеру, видно, одинаков как в физике, так и в метафизике. Если в первой мы справедливо замечаем, что большее тело труднее привести в движение, чем меньшее, и что возникающий при этом momentum[15]15
  Импульс (лат.).


[Закрыть] соразмерен этой трудности, то не менее справедливо и то, что в последней интеллекты большей способности или силы, хоть они и более могучи, и постоянней, и значительней в своем движении, чем интеллекты дюжинные, все же сдвинуть труднее, и на первых порах они полны смущения и неуверенности. И вот еще – вы когда-нибудь замечали, какая из уличных вывесок более всего привлекает внимание?

– Никогда об этом не думал, – сказал я.

– Существует игра в загадки, – продолжал Дюпен, – в нее играют над картой. Одна сторона загадывает слово – название города, реки, государства или империи, – в общем, любое слово из тех, что напечатаны на пестрой и разнокалиберной поверхности карты, другая должна его отгадать. Новичок обычно старается сбить противников с толку, задумывая названия, напечатанные самым мелким шрифтом, но игрок опытный выбирает слова, которые крупными литерами тянутся через всю карту. Эти слова, так же как вывески и объявления, написанные слишком крупно, ускользают от нашего внимания именно потому, что они слишком на виду. Физическая слепота здесь в точности соответствует духовной, вследствие которой ум отказывается замечать то, что слишком явно и очевидно. Но все это, разумеется, выше или ниже понимания префекта. Он ни разу не задумался над тем, что не исключено, а скорее даже – вполне возможно, что министр положил письмо прямо у всех под носом, полагая, что это наилучший способ помешать кое-кому его обнаружить.

Однако, чем больше я размышлял над блистательной, безрассудной, безоглядной изобретательностью Д., над тем, что документ, если он хочет им воспользоваться, должен всегда быть у него под рукой, и над результатами обыска, показавшими как нельзя яснее, что в обычной сфере поисков этого достойного чиновника письма не было, тем более я убеждался, что для того, чтобы спрятать письмо, министр прибегнул к простому и остроумному способу – он отказался от всяких попыток его спрятать.

Придя к этому выводу, я обзавелся зелеными очками и в одно прекрасное утро зашел – совершенно случайно, конечно, – в особняк к нашему министру. Я застал Д. дома, он зевал, скучал, слонялся по комнатам и, как всегда, уверял, что умирает от ennui[16]16
  Скука (фр.).


[Закрыть]. Я не знаю человека энергичнее, но таким он бывает, только когда никто его не видит.