Текст книги "От чистого сердца"

Муки любви

В промежутках между многочисленными гастролями я выкраивала время, чтобы приехать к маме. Поверьте, каждый раз это давалось все с большим трудом. Получалось, что легче было мне приехать к маме, чем ей ко мне. Отправились к ней мы вдвоем: я и Илонка. Ей тогда только исполнилось четыре года. Для нее это были первые заграничные каникулы.

Был долгий переезд, поезда «Петербург – Варшава», «Варшава – Вроцлав», потом нужно было еще ехать на такси, мы очень устали. Мама, увидев нас, обрадовалась, свою внучку она видела впервые, спрашивала все, как идет наша семейная жизнь с Броневицким, а что я могла рассказать?

Нужно ли было говорить маме, что Сан Саныч просто не умел быть заботливым, что заботой меня окружили его родители, которых до сих пор вспоминаю с огромной благодарностью, и его брат Женя часто приезжал ко мне на улицу Ленина, когда я была беременна Илонкой, чтобы «выгулять» меня, – у Броневицкого на это времени не хватало. Во время прогулок мы много разговаривали, что-то рассказывали друг о друге, делились сугубо личными мыслями. Так началась наша дружба, точнее, она началась еще раньше, когда мы недолгое время жили все вместе на Греческом проспекте в коммуналке, теперь она продолжилась и укрепилась. Женя очень хороший человек, но его жизнь сложилась драматично. Некоторое время после смерти Александра Семеновича он жил с мамой, женой и дочерью. А потом у Эрики Карловны начался «альцгеймер», и я её устроила в очень хорошую клинику. Даже несмотря на болезнь, она дожила до 90 с лишним лет, мы постоянно приезжали к ней, а она чаще всего спрашивала: «Кто вы?» В итоге ушла и она. Я позаботилась о том, чтобы они с Александром Семеновичем лежали рядом. Каждую годовщину Вера, моя помощница, возит от меня цветы на их могилу. Сама я не могу – слишком много было потерь в жизни. Тяжело. Потом умерла жена Жени, я предложила ему жить с нами, но он сказал: «Нет». Грустная это история.

Постепенно, с годами, наша совместная жизнь с Александром Александровичем превращалась в пресловутый стакан, в который каждый день стекает по капле, и все мы прекрасно понимали, что рано или поздно этот стакан переполнится. У нас бывали серьезные разногласия, не делаю из этого секрета. Как яркая личность со своим художественным почерком и в то же время властным характером, он при нашей совместной работе оказывал на меня давление, не хотел считаться с моей индивидуальностью и моим вкусом, личными устремлениями и интересами. Считал, что я, как ученица, должна беспрекословно слушаться его и во всем подчиняться. Поначалу он действительно был для меня непререкаемым авторитетом, но в конце концов природа взяла своё. Я ведь по гороскопу Лев, а ему, как известно, покорность и слабость несвойственны. Постепенно мое творческое и человеческое «я» стало проявляться всё отчетливей и, возобладав, уже не могло подлаживаться и требовало свободы.

От редактора:

Время обладает свойством искажать события и воспоминания о них. Человеческая память – вещь непрочная, хотя подчас способна творить чудеса. По мнению близких людей Эдиты Станиславовны, ее союз с Александром Броневицким был удивительным. Мы ни в коем случае не стремимся опровергнуть или подтвердить слова нашей героини, просто иногда, чем ближе мы находимся к человеку или факту, тем субъективнее нам кажется картинка. И наоборот, перед людьми, стоящими на расстоянии, прошлое раскрывается с неожиданной стороны.

Илона Броневицкая

«….Я всегда знала или даже, скорее, не знала, чувствовала, что папа очень любит маму, это было видно. И хотя мама часто жаловалась на то, что папа её ревнует, все равно – по тому, как он себя вел, было понятно – между ними большая любовь. Несколько раз я, Женя Броневицкий, брат папы, видели, как они стояли, обнявшись, как он на нее смотрел, особенно когда они дома вечерами разучивали новые песни. Он так много для нее делал! Достаточно было посмотреть, как он выстраивал все, что происходило на сцене, как специально набирал коллектив красивых мужиков. Как говорил папа: «швейцарская гвардия должна быть». Да если бы он был таким ревнивым, он этого бы не делал. И они обыгрывали её выступление, как выход королевы, мама ведь не могла быть окружена горбоносыми и кривоногими карликами. Она была в обрамлении красивых мужчин, и это было сделано сознательно, чтобы подчеркнуть её красоту. Папа сочинял песни для нее, придумывал, как её подать. Как-то раз он прибежал и говорит: «Слушай, я придумал: вот так мы прожектор кладем на пол, и светится по полу такая дорожка, и по этой световой лунной дорожке выходит она». То есть он всегда думал, как её подать, как подчеркнуть её необычность, её королевскую сущность. И если вспомнить фразу о том, что «короля играет не король, а его свита», папа всегда ей следовал. Поэтому я не знаю, какой он там был сильный ревнивец, но он её любил. Я, честно говоря, ничего другого и не чувствовала, кроме того, что папа очень любит маму, что все любят меня и что помимо этого есть еще любящие нас бабушка и дедушка – какая я счастливая, как много людей меня любит!

А потом я уже дошла своим умом, как у родителей все было. И знаете, что я вам скажу? Я начала понимать папу: иметь такую красивую жену – это бремя. Как говорила одна провинциальная старушка: «Красивая жена – чужая жена». То же можно сказать о красивом муже. Эдиту вожделела вся мужская часть нашей страны, ну, если не вся, то бо€льшая. И каково было папе?! Тогда мама очень тяжело переносила ревность отца, но если бы между ними все было плохо, она бы сегодня не говорила: «Я жалею, что мы расстались…» Помню, Женя Броневицкий, брат папы, говорил: «В какие-то моменты я видел, как они стояли, просто обнявшись, и было понятно, что они по-настоящему любят друг друга…» Думаю, так оно и было…»

Да, ревность была самым страшным недостатком Броневицкого, по сути, она и сгубила наш брак. Ревность, которая не знала границ и которая мешала мне жить. Есть такая порода мужчин – они считают, что вот это только мое, и никто не должен на это посягать. Он устраивал сцену ревности, даже если кто-то просто посмотрел на меня. Бывало так: с кем-то я посижу, выпью кофе в кафе, или кто-то, предположим, помог мне донести мои покупки из магазина в гостиницу – все, сразу следовал серьезный разговор на тему того, что я ему изменяю. Это было ужасно. Он патологически не переносил, если рядом со мной оказывались интересные мужчины. А мне тогда было мало лет, я хотела просто нравиться.

Одно время даже возникла ситуация, когда мне пришлось ревновать, но это больше относилось к профессиональной сфере. Броневицкий захотел взять в ансамбль ещё солисток, в какой-то момент в «Дружбе» появилась кубинка, но я нашла способ «выжить» её. В конце концов мне удалось убедить его не делать этого, уверяя, что ансамбль сразу потеряет свою индивидуальность. И, наверное, я была права.

На самом деле ревность – пустая трата времени и нервов. Потому что, если кто-то хочет изменять, он все равно будет это делать, ревнуешь ты его или нет. Как ни порти себе нервы, как ни следи или ни проверяй, все равно это будет. Это как стихия, уже заложено в человеке, и тратить время на то, чтобы ревновать, глупо. Совместная жизнь основана на доверии. Никогда не надо обманывать друг друга. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь. И не надо повышать друг на друга голос – это очень важно.

Довольно быстро я очень устала от его ревности, а Шура не менялся, думал, что я веду себя так же, как и он. Его подозрения очень огорчали меня. Я об изменах и не думала, отвергала всех ухажеров, которых, поверьте, было немало, а вот о своих приключениях он сам все рассказывал. Мне пришлось научиться владеть собой, несмотря на слабую нервную систему, я стала развивать волю и сумела воспитать в себе абсолютное равнодушие к таким вещам. Просто сказала себе: «Работа – это главное!» Так и превратился наш брак в служебный роман.

Последние три года мы прожили с ним в довольно прохладных отношениях. Приезжая на гастроли в другие города, жили в гостинице в разных номерах. Я устала слышать бесконечные «надо, надо, надо». Была слишком занята, чтобы думать о том, что происходит между мной и мужем. Я только понимала, что все это слишком далеко от моего представления о семье.

Его поклонницы ругали меня по телефону на чем свет стоит и писали на лестнице всякие гадости – оно и понятно, ведь они были фанатично в него влюблены. Вначале я переживала, потом поняла, что ничего сделать нельзя. Научилась не подходить к телефону или молчать, когда брала трубку. Довольно быстро уяснила, что если хоть раз отвечу на их языке, то уподоблюсь им. Поэтому делала вид, что не понимаю, о чем говорят.

Однажды мне позвонила одна поклонница и сказала: «Эдита Станиславовна, машина Сан Саныча стоит вот по этому адресу, и не первый день – он у такой-то». А я: «Ну и пусть!» Положила трубку. И вдруг звонит Сан Саныч, будто что-то почувствовал, говорит: «Я тут отдыхаю за городом, хорошо провел время и сейчас возвращаюсь!» И тогда единственный раз в жизни я позволила себе иронию: «Тем более что с Баскова переулка ехать недалеко!»…

Просто после какого-то момента я поняла, что плакать бесполезно и что для меня моя любовь к нему должна перерасти в большее – в любовь к тому, что я делаю на сцене и чему он меня учит. Никогда его не проверяла, никогда не следила, а у него было такое высказывание: «Если я тебе изменяю, то это не измена, а чисто плотская разрядка, похоть».

К тому же я всегда была очень чувствительной: многое предчувствовала. Мне, может быть, не хватало эрудиции, знаний, но каким-то непонятным образом я все вычисляла: куда идти, с кем быть… Я всегда жила чувствами. Сан Саныч Броневицкий называл меня за это «черепьехой» – так долго я все переживала. Зачастую чувства меня просто захлестывали.

Но до «эмоционального взрыва» было еще далеко. Броневицкий умело пестовал «Дружбу», находил все новые и новые возможности для нас укрепиться в статусе звездного коллектива, а для этого надо было не только выдерживать суровый гастрольный график, но и принимать участие в различных международных смотрах. Одним из таких важных смотров стал IX Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Софии 1968 года.

София-68

На Международный фестиваль в Софии поначалу мы приехали как гости, у меня было по два-три концерта на разных площадках, но неожиданно заболела певица, которая должна была представлять нашу страну. Я сильно волновалась, а надо было выйти на главное выступление. Броневицкий уговорил организаторов фестиваля не говорить мне, что мое выступление – конкурсное. Мне придумали легенду, будто это отборочный тур или что-то вроде того. Произошло это так: раннее утро, будит меня Лидия Шевелева (она была одним из организаторов фестиваля): «Дита, вставай скорее, у нас серьезное выступление…», я ответила: «Рано слишком…» Она мне быстро приготовила кофе, мы пошли якобы на концерт, а это был конкурс. Стали петь две песни «Огромное небо» и «Венок Дуная» Оскара Фельцмана. Спела. Сердце все равно замирает. После этого на сцену поднялся мужчина и сказал: «Я мсье Понижель, председатель жюри конкурса, вы победили. – И добавил: Своими песнями вы заставили нас встать». Произошло это в день моего рождения – 31 июля.

Песня «Огромное небо» упала на меня, как звезда, и я ее крепко-накрепко схватила. Она была написана по «горячим следам» события, которое произошло 6 апреля 1966 года в Группе советских войск в Германии. Тогда у истребителя, которым управляли капитан Борис Капустин и старший лейтенант Юрий Янов, внезапно заглохли оба двигателя, и самолет должен был упасть на один из густонаселенных районов Берлина. Однако советские летчики сумели увести самолет за черту города, и он упал в озеро, за городом. Оба летчика погибли. Об этом событии была напечатана небольшая заметка в газете. Поэт Роберт Рождественский, практически ровесник лётчиков, написал стихотворение и обратился к Оскару Фельцману с просьбой положить его на музыку.

Я уже говорила выше, что мы с Шурой дружили с Оскаром Фельцманом, часто бывали в гостях у него. И вот приходим однажды, Оскар Борисович говорит Шуре: «Я такую песню сочинил…» – и начинает играть: «Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя…» – как вальсочек. А я слушаю и вдруг говорю: «Стоп, это же целая история, так нельзя играть… Это ведь баллада, воспоминание». – «А как ты хочешь?» – спрашивает Фельцман. Решили мы с Сан Санычем, что будем делать другую аранжировку. Песня шла трудно. Сан Саныч ходил и очень долго не знал, какую аранжировку сделать. Решение родилось у меня в сердце, я увидела, как все должно быть в реальных событиях. Это была не режиссура, я просто «нарисовала» Сан Санычу, как это было: они жили, летали, дружили. Вначале радость, про летчиков: «Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя, в одной эскадрилье служили друзья…» Это речитатив. Потом мужской вокализ – это Броневицкий придумал.

И дальше пошло: «Летали, дружили в небесной дали, рукою до звезд дотянуться могли…» Тут идет нагнетание, и ансамбль поддерживает: «Стрела самолета рванулась с небес, и вздрогнул от взрыва березовый лес…» И я кричу, и ансамбль кричит! И свет, и звук! И… пауза, драматическая пауза… Огромная!

Я сказала: «Они взорвались, Шура! Они взорвались! Все! И сейчас надо показать, как будут их хоронить… Как это сделать в музыке?!» Он сказал: «Все, знаю-знаю! Здорово! Так и будет! У нас еще реквием будет в конце под одну бас-гитару: «В могиле лежат посреди тишины…» И там в конце протест: «Огромное небо, огромное небо…»

В общем, все получилось как мини-спектакль.

Трактовка этой песни была очень реальной. Мне даже писали письма: «Неужели вы побывали в авиационной катастрофе?» Нет, я просто себе представила все это… Я так это увидела, услышала, мне показалось, что я была с ними вместе, а иначе нельзя. Каждую песню я пою от своего лица.

Мне еще помогло то, что в свое время я привезла из Польши пластинки польского дирижера и композитора Кшиштофа Пендерецкого, на одной из них была очень экспансивная музыка. Можно сказать, что это навеяло правильные музыкальные решения для нашей песни. Но самое важное, что определило драматургию «Огромного неба», – это его собственная история, на которой она была основана. Сан Санычу оставалось лишь всю эту драматургию изобразить в музыке.

Фельцману очень понравилось, он сказал: «Я не думал, что может получиться настоящая баллада». Вот так совместными силами родилась эта песня. Она была отмечена на IX Всемирном фестивале молодёжи и студентов в Софии сразу несколькими наградами: первым местом на конкурсе политической песни, тремя золотыми медалями за стихи, музыку и исполнение.

То, что в основе этой песни реальная история, – очень важно для меня, это означает, что многие мои песни рождены жизнью. «Огромное небо» – одна из них. Помню, как один из музыкальных критиков написал: «Самое мужское исполнение песни Фельцмана на стихи Рождественского «Огромное небо» – это исполнение Пьехи». Я бы сказала – не мужское, а человеческое. Вот уже более сорока лет эта замечательная песня в моем репертуаре.

Фестиваль в Софии стал для меня судьбоносным. Дело в том, что до него я с удовольствием пела песни, которые лучше всего характеризовали их названия: «Хорошо!», «Это здорово!», «Манжерок» и т. д. Они были полны упоения жизнью и утверждения, что все в ней только прекрасно и удивительно… Шло время, рождались новые песни, появлялись новые исполнители; и я повзрослела, и вместе с жизненным опытом пришла ко мне потребность думать и говорить о серьезных вещах серьезно. И именно на фестивале в Софии я включила в репертуар гражданские песни – «Огромное небо», «Никогда не бывать смертям», «Следующий». В них был целый мир, сама жизнь, о которой мне хотелось рассказать слушателям. В песне «Следующий» рассказывается, как, расстреливая шахтеров-заложников, фашисты кричали: «Следующий, следующий…» Это происходило на севере Франции, когда я была еще ребенком. Слова «Следующий, следующий…» и по сей день звучат в ушах. За эту песню была удостоена особой премии Комитета антифашистской песни.

Тогда, на фестивале в Софии, я впервые поняла, что могу что-то сказать своей песней собравшимся. Опыт показал, что на фестиваль приезжают не только те, кто последовательно отстаивает идеи мира и дружбы. И вот в Дом дружбы пришла группа молодежи, довольно шумно и демонстративно противопоставлявшая свои взгляды идеям фестиваля. Атмосфера была достаточно накаленной, когда организаторы мне сказали: «Эдита, спойте им что-нибудь серьезное!» И я стала петь, глядя им в глаза: «Никогда хлебам не гореть, миру – мир, смерти – смерть!» Единственным моим желанием было заставить их задуматься над тем, что я пою. Может быть, наивно, но я верила, что сумею говорить с ними на языке песни. И до сих пор помню чувство удовлетворения, когда в зале наступила тишина, – та заинтересованная тишина, когда артист чувствует, когда его понимают.

Сегодняшняя молодежь, наверное, и не слышала о проходящих когда-то Всемирных фестивалях подобного рода, что ж… А я часто вспоминаю тот давний концерт в Доме дружбы в Софии и счастлива, что своими песнями участвовала в борьбе за благородные идеи фестиваля. Вот почему я считаю Всемирные фестивали молодежи и студентов частью своей биографии. И горжусь этим, как и редкой наградой, врученной мне директором парижской «Олимпии», – орденом «За укрепление искусством дружбы между народами». Это мой маленький вклад в ту большую борьбу, которую вели и ведут честные люди всех стран, – борьбу за мир и счастье.

Любопытно, что, когда я ехала на фестиваль, чиновники говорили: «Она же иностранка», но когда я вернулась с «золотым набором», ко мне резко изменилось отношение. Через год после после возвращения из Софии мне дали звание «Заслуженная артистка РСФСР».

Вот так и получалось, что моя жизнь протекала как бурное русло реки: страны, города, люди, концерты, преодоления, огорчения. А еще рядом со мной был мой муж, моя дочь, в Польше жила мама. И я понимала: что бы ни случилось, эти люди поддержат меня. Сегодня, вспоминая то время, я жалею, что не всегда прислушивалась к тому, что мне говорил Сан Саныч. К концу 60-х годов во мне уже сложилось понимание своего предназначения. Я знала, что преподавателем мне не стать, что моя стезя определилась раз и навсегда. Именно на сцене я могу реализовать все, что дала мне природа, – нет, я никогда не заносилась, не изображала из себя «звезду». Мое окружение, с которым несказанно повезло, – мудрые люди, композиторы, друзья Броневицкого, его родители, брат Женя, – все они помогали мне не терять форму, умело балансировать между чувством собственного достоинства и осознанием своей женской природы. Тогда я не всегда осознавала, что его любовь ко мне выражалась через сцену: он все делал для того, чтобы я выглядела королевой, например, набрал в ансамбль красивых рослых ребят. Как сказал один из наших знакомых, увидев меня на одном из выступлений: «Однако, Эдита, какая у вас красивая свита». Именно этого добивался Броневицкий – чтобы каждый мой выход на сцену был праздником. Это было смыслом его жизни. Но тогда я не всегда это понимала, о чем жалею невероятно. Шура невероятно радовался моим успехам, но не всегда это показывал. Ему все время думалось, что я могу сделать больше, а он должен мне помочь в этом.

Поэтому, когда я добивалась зримого успеха, как в случае с золотой персональной медалью фестиваля в Софии, для него это было большим счастьем. Но иногда меня обижало то, что подобные ситуации он записывал не лично на мой счет, а на счет ансамбля «Дружба». Для него я была солисткой ансамбля, а меня это стало обижать. Мне не хотелось быть приложением к чему-то или кому-то. Я никогда не лепила из себя «звезду» по имени Эдита Пьеха, долгое время оставалась при Броневицком и его ансамбле, но с каждым разом чувствовала все острее, что публика ждала от меня чего-то нового, большего. В конце концов мне удалось убедить в этом Броневицкого, и концерты стали делиться на два отделения, одно из них полностью было отдано мне, но я чувствовала, что ему это не нравится.

И все равно я была благодарна ему за очень многое. В том числе за постоянную возможность ездить по миру, видеть другие страны, выступать перед самыми разными людьми, находя каждый раз подтверждение тому, что песня, если она написана от чистого сердца, не знает преград. Даже если ты поешь её на родном языке где-нибудь на острове в Атлантическом океане, ты все равно видишь, какое впечатление оказывает на других красивая мелодия. Но мне всегда хотелось, чтобы зрителям, пришедшим на наши выступления, была доступна не только мелодия, но и слова. Поэтому очень часто, приезжая на гастроли за границу, старалась хотя бы несколько песен спеть на языке этой страны. Хороший музыкальный слух от рождения помогал мне в изучении иностранных языков. В моем житейском багаже были французский, польский, немецкий языки и к тому времени вполне приличный русский.