Текст книги "От чистого сердца"

Но даже в то непростое время бывали эпизоды совершенно необъяснимой радости. Вот один из них, очень запомнившийся. Однажды возвращаюсь домой из школы, уставшая, расстроенная, слезы к горлу подступают, случилась какая-то неприятность, уже не помню, что именно. И вдруг слышу свист откуда-то сверху, и почти сразу после него в голубое небо взмыла стая голубей. Я остановилась, задрала голову и замерла, как зачарованная, – картина была редкая по красоте: нежное фарфоровое небо и грациозные голуби, парящие в его просторе. Сразу забылись неприятности, ушла из сердца тяжесть, стало так легко! Это было почти счастье. И мне захотелось так же поднимать голубей в небо удалым свистом. Бегом поднимаюсь на чердак, а там мальчишки сидят местные, смотрят на меня сверху вниз и говорят: «Ты девчонка, ты так не сможешь, чтобы голуби тебя слушались, научись свистеть чисто, громко…»

И вот как на крыльях лечу домой, вбегаю в дом и с порога кричу: «Мама, мне надо научиться свистеть. Я буду гонять голубей!» Мамочка моя за голову схватилась: «Не нужно свистеть, доченька, денег не будет!» Она тогда не поняла, что к чему. Но свистеть я все равно научилась, хотя дома никогда не свистела, чтобы маму не расстраивать. Кстати, деньги я смогла заработать сама, и мое умение поднимать в небо голубей никак этому не помешало, зато это мгновение жизни подарило мне ощущение детской радости, оно было так важно для меня. Мы не были избалованы счастьем. С той поры, когда мне очень-очень хорошо, иногда я позволяю себе и на сцене засвистеть, а мои зрители, которые знают меня и эту историю, все понимают, не обижаются. Я ведь свищу не потому, что не уважаю их, просто это напоминает мне то яркое впечатление детства, когда душа моя была подобна голубю, взмывшему в ясное голубое небо…

Были ли у меня в детстве игрушки? Что вы, не было даже самой плохонькой куклы, я не знала, что это такое. Во время войны мы жили впроголодь, как и все остальные. В первый раз я попробовала яблоко только в девять лет. Вместо витаминов во Франции детям давали красное вино, смешанное с водой. До сих пор во мне живёт недоигранное и голодное детство, для меня не существует понятия «я этого не ем», считаю грехом оставлять еду на тарелке или выбрасывать. Мне не справляли ни одного дня рождения до Советского Союза, самыми большими праздниками для нас были Рождество и Пасха. Под рождественской ёлкой каждый находил себе подарок, сотворённый волшебными руками моей мамы, – платочек, шарфик, шапочку. Я помню День Матери, который отмечается первого июня. Тогда я экономила каждый су (самая мелкая монета во Франции. – Ред.) и купила маме в подарок простенькую стеклянную вазу. Мама бережно хранила её до последних дней жизни.

Иногда в наш городок приезжал бродячий цирк с аттракционами. Самым любимым для меня были качели, они были похожи на лодочку. Я просила у мамы денежку и бежала кататься. Какие чувства они у меня вызывали! Восторг, полет, замирание! Ты взмываешь над твердью и оказываешься в царстве воздуха, как в небесной реке. Где-то под сердцем невидимыми крыльями бьет маленькая птичка, и это трепетание то опускается в живот, то поднимается почти к горлу. Я раскачиваюсь все сильнее, небо отдаляется от меня, словно хочет сбежать, но секунду спустя летит мне навстречу, обнимая меня своей бесконечной лазурью. Зажмуриваюсь, и кажется, что я в колыбели, которую качает рука родного человека… Как мне было легко в такие минуты, страхи отступали, вместо них вырастало чувство, будто мне подвластно все, и я говорила себе: «Мне не страшно, я сильная, у меня впереди жизнь – ясная и полноводная, как это чистое небо…»

Кто занимался моим воспитанием? Пожалуй, лишь польская школа, где на уроках религии священник объяснял, что нужно уметь любить и терпеть ближнего, что такое хорошо, а что плохо.

Помню, подружка повела меня в кафе поесть мороженое. Там были такие красивые крохотные ложечки, и мы никак не могли с ними расстаться, прихватили с собой, а потом, на уроке религии, я узнала, что это тяжкий грех – брать не своё. Боже мой, как же мы переживали! И когда наконец удалось «подсунуть» эти ложечки обратно, вздохнула с облегчением: теперь мы «очистились» и уже не воровки.

Французское детство было чёрное и грустное. Польское детство – это уже солнце, достаток в доме, это мама, которая стала улыбаться, это солнышко, которое сияло в Судетах каждый день. Это санки, нарды, лыжи, коньки, я стала спортсменкой, стала нормально развиваться. Вообще в школу мы ходили с большим удовольствием, у меня завелись подружки. А в третьем классе я подружилась с Ханкой Замужневич, Ханей, как я её называла. Мы с ней вместе сидели за одной партой, потом вместе поступили в педагогический лицей, она хотела стать учительницей, как и я.

Спустя много лет Ханка уже с мужем и дочкой приезжала ко мне в гости. Они хорошо провели время здесь, и в Москву я их свозила. Потом они уезжали домой такие счастливые: «Мы у тебя в долгу». В каком долгу? Ведь раньше было так, что семья Ханки жила богаче, чем наша, и никогда не забуду, как через забор кричала маме Ханки: «Пани Юстина, я есть хочу!» Она всегда меня подкармливала, в детстве я была худющая-худющая, длиннющая-длиннющая…

Закончив школу, я сказала отчиму, что буду поступать в лицей: мне все еще хотелось стать учительницей, как пани Станислава. Услышав об этом, он заявил, что мое место на фабрике. «Не буду тебя больше кормить, тебе уже 16 лет, сколько можно бездельничать?!» Тогда я ему ответила: «У меня будет стипендия». Самое интересное то, что не было точно известно, буду ли я действительно ее получать, и когда это сбылось, отчим спросил маму: «Фелиция! Где она деньги взяла?» Мама объяснила: «Понимаешь, Ян, она хорошо учится, и государство ей помогает – платит за это деньги». Только тогда он успокоился. Но все равно продолжал меня «воспитывать». Мой поезд, на котором я ездила в колледж, часто опаздывал, и не на 10–20 минут, а на час и более. Подобные опоздания были для меня мукой, потому что дома встречал отчим с ремнем. Прихожу, а он: «Где шлялась?!» Говорю: «Поезд опоздал. Можете на вокзал сходить спросить». Он: «Я тебе не верю. Поди, с мужиками где-то была?!» И побил «на всякий случай, чтобы курвой не выросла»… Бил ремнем по ногам, мама плакала. А я говорила себе: «Я – Зоя Космодемьянская». Он кричал: «Вот видишь, она даже не плачет, потому что она виновата!» Но зато с той поры я закаленная, даже про свою жену, мою маму, отчим говорил, что женился на ней только потому, что она родила двоих детей и ему родила сына, так что, по его мнению, не успела стать гулящей.

В педагогическом лицее я училась до 1955 года. Каждый день ездила на поезде Богушев – Валбжих. От поезда до лицея надо было еще идти пешком 10–15 минут, но меня это не тяготило, к тому времени учеба нравилась, появился стимул – очень хотелось стать учительницей. В конце каждого учебного года, летом, на практике, много общалась с детьми самых разных возрастов, связь между нами налаживалась сразу: мне было легко с ними, им интересно со мной, никаких сомнений относительно будущей профессии не возникало.

Педагогический лицей в городе Валбжих.

Еще в лицее был хор. Руководил им дирижер пан Йосиф Шурко. Замечательный человек. Услышав, как я пою, он сказал: «Ты станешь артисткой…» Почему-то у него была такая уверенность. В хор мы записались вместе с моими подружками, с которыми познакомились еще в школе: Ханкой, Ириной, Гражиной. Все вчетвером ездили в лицей, с ними же проводили свободное время. В хоре я была вторым голосом, вместе с нами пели мальчики из техникума шахтеров. Там тоже был свой хор, и довольно часто мы пели вместе, особенно когда были какие-нибудь конкурсы. Так, помню, мы поехали во Вроцлав на местный конкурс и выступили настолько хорошо, что победили. Радость наша была огромной. Гуляли целую ночь по летнему Вроцлаву, но о романах речи не шло, тогда не было принято легко увлекаться. Симпатии были, влюбленности, но не более того. В свободное от учебы время мы с подружками ходили в кино, иногда в лицее бывали вечера танцев, вот тут-то мы отводили душу сполна, танцевали под пластинки. В основном под советские песни, но на польском языке. Этот же репертуар пели в хоре.

Считается, что когда тебе 16, наступает время любви. Меня часто спрашивают: помните ли вы свою первую любовь? По натуре я скрытная, если что и возникало, никому не рассказывала, но в маленьком городке, каким был Богушев, пять улиц, и на каждой меня знали, скрыть что-то было почти невозможно. Не дай бог, если меня провожал молодой человек, так об этом всю неделю говорили, и мама моя с утра вопрошала: «Что ты с ним делала? Целовалась?» А я отвечала: «Нет, мама, не целовалась, я же знаю, что это грех».

Любовь… Тогда я разве знала, что это называется любовью? Увлечение. Это уже было в средней школе, в педагогическом лицее. Это было в Польше. Как я позже узнала, в меня был влюблён мальчик по фамилии Брода. Эугениуш Брода. Мальчик был красивый. Я не знала, что он за мной ухаживает: он мне подставлял ножки, вредничал, чтобы обратить на себя внимание, а много лет спустя, когда я стала артисткой, в 1964 году, в городе Вроцлаве на сцену выходит молодой человек, дарит мне зайчика и говорит: «Я тот самый Брода, который тебе подставлял ножки. Я уже взрослый, ты взрослая, как жаль, что наше детство закончилось». С тех пор этот зайчик всегда сопровождает меня во всех гастрольных поездках, занимая почётное место в кейсе с косметикой.

Из моих ранних влюбленностей больше всего помню мои страдания по Рышарду, но и это был не роман, а всего лишь мое воздыхание по нему. Мое воспитание не позволяло проявлять чувства к мужчине, и он, увы, не обращал на меня никакого внимания, что понятно – я была длинная, жутко худая, угловатая. Девушка-подросток, а та, за которой он ухаживал, имела уже формы, красилась вовсю, кокетничала, в общем, была женщинкой, хоть и совсем молоденькой. Я так и не призналась Рышарду.

Педагогический лицей я окончила с золотой медалью. Возник вопрос, куда идти работать? И вдруг по лицею разносится новость: объявлен конкурс – победители поедут на учебу в Советский Союз. Тут же подаю документы, мама в тревоге: она сразу поняла, что в случае победы потеряет меня. А я думала лишь об одном – как бы уехать из дома, в котором мной тяготятся. Нелюбовь отчима была все более заметной, поэтому мысль о том, что мне нужно войти в число победителей, не отпускала ни днем ни ночью.

Сперва нужно было пройти отборочные туры. Со всей Польши съехались желающие, при виде бесконечной реки конкурсантов у меня подкосились ноги, но отступать было некуда. Пройдя районный и воеводский (областной) туры, дошла до самого важного – третьего. Он должен был проходить в Гданьске. Отбор строжайший, принимали только хорошистов и отличников, я была в их числе, кроме прочего, мой язык был хорошо подвешен, я пела в хоре, считалась активисткой, меня даже избирали Председателем Союза польской молодежи. Ну, и конечно, занятия спортом оказали мне добрую услугу: на уроках физкультуры занимала первые места по легкой атлетике, в беге на 400 метров была первой, в прыжках в длину выдавала результат: 4 метра и 10 сантиметров – лучше, чем у всех.

Тур в Гданьске был решающим, поэтому готовились мы к нему целый месяц: жили на территории Гданьского университета, в общежитии, ходили на лекции по литературе, истории. Я, конечно же, записалась в хор. В хоре меня сразу заметили. На третьем туре должен был состояться экзамен по русскому языку, а мои успехи по этому предмету оказались минимальными. Спасло то, что преподаватель по русскому языку воспылала ко мне симпатией, чем очень мне помогла. Почему, не знаю. Можно сказать, она поставила мне высшую оценку, как говорят, «за красивые глаза».

Также третий тур включал в себя экзамены: сочинение, написала я его неплохо, и экзамен по истории. Достался мне билет про битву при Грюнвальде. Это особая страница в истории Польши – крестоносцев никто не мог победить, только полякам это удалось. И я не просто рассказала эту историю, а разыграла перед комиссией целый спектакль: показала в лицах, как польские рыцари на лошадях, одетые по всем правилам боевого искусства, шли на врага, а перед этим спешивались, вставали на колени и запевали католический гимн воинов. Тут крестоносцы, закованные в латы по самое горло, вдруг взяли и тоже запели что-то свое. Меня спросили: «Что же пели крестоносцы?» Я замешкалась, выдержала паузу и, подумав, озвучила: «Deutschland, Deutschland, über alles» – гимн гитлеровских солдат… В комиссии наступила гробовая тишина. Наконец председатель произнес: «Эрудиция ваша хромает, но с воображением и интеллигентностью у вас все в порядке». В конце моего представления вся комиссия рыдала от смеха. Даже несмотря на мой промах с гимном. Так я вошла в число счастливчиков, кого допустили до учебы в СССР.

Когда я объявила дома, что уезжаю в Советский Союз на учебу, отчим только и сказал: «Ну, слава богу, одним ртом меньше». Сам собрал мне чемодан, кстати, начал он его складывать еще за месяц до объявления результатов, видимо, очень хотел, чтобы я уехала. А когда стало понятно, что победа за мной, по этому случаю мне даже пальто сшили из драпа на ватине у местного портного, ателье в нашем городке не было.

Мама, провожая меня на вокзале, плакала. До сих пор помню её глаза, как она на меня смотрела… С собой на память я взяла её любимую праздничную скатерть и обручальное кольцо, которое мой папа подарил ей в день венчания. Эта скатерть, заштопанная мамиными руками, хранится у меня и сейчас. Она всегда накрывала этой скатертью стол на Рождество. И я тоже.

Да, мама понимала, что я не вернусь, она так и сказала, стоя на перроне: «Ты не вернешься». Я не вернулась жить в Польшу, но часто возвращалась к ней, навещала, уже живя в Ленинграде.

Москва

В поезде «Варшава – Москва» я почти не спала. Сколько было мыслей тревожных и одновременно радостных. Сбылась моя мечта: я покидала дом, где отчим попрекал меня куском хлеба, не любил. Единственная, о ком я все время думала, была моя мамочка. Я-то уехала, а она осталась там, с нелюбимым человеком. Но, с другой стороны, у нее был сын Юзеф, который был её ребенком так же, как и я. Ей было ради кого жить.

А я с другими польскими ребятами, победителями конкурса в Гданьске, приближалась к новой жизни. Вот уже и огни Ленинградского вокзала, проход по вагону, тамбур и… перрон. Шаг по земле страны, которая станет для меня второй родиной. Здесь меня ждала неизвестность, но я была благодарна судьбе за ту возможность, что она мне дала. Может быть, кто-то считает, что 18-летние девушки наивны. Но нет, я такой не была, понимала: никто не будет гладить меня по головке. Всего надо добиваться, пробираться сквозь преграды, не ждать милостей и подношений. Уже тогда моим девизом было: «И каждый день всё сначала». Каждый день открывать для себя что-то другое, подниматься, преодолевать самого себя. Человек существо живучее. Как лава в вулкане, он все время бурлит, и что-то происходит в его душе, в его сердце. У меня не было иллюзий, что вот теперь-то, в СССР, мне раскроют объятия и начнется привольная жизнь.

Все время думалось, какой непростой жизнью обернется для меня эта победа на конкурсе в Гданьске. Понимала, что русского языка не знаю, а овладеть им надо. Для этого необходимо общаться с его носителями, но моя природная стеснительность создавала трудности в общении. Ступив на московскую землю, тем не менее сердцем я была с другим городом – Ленинградом. Меня прямо тянуло к нему. Знать о нем ничего не знала, только лишь помнила по картинкам в журналах, где были изображены Эрмитаж, Петропавловская крепость, Адмиралтейство… Это были всего лишь картинки далекого города, но уже тогда, в Польше, я смотрела на них и предвидела, что, возможно, когда-нибудь буду жить в нем.

Прямо с вокзала в Москве нас отвезли в общежитии МАИ, что в Головановском переулке. Стояло лето, июнь, жуткая жара. Наша группа состояла из победителей со всей Польши и была довольно большой. Вместе мы чувствовали себя немного уверенней, особенно когда выходили на улицу. Москва оказалась настолько огромной, что большинство из нас просто боялись потеряться, ведь в основном все мы приехали из маленьких польских городков. К тому же к нашей группе были прикреплены серьезные люди, сопровождавшие иностранных абитуриентов, вы понимаете, с какой целью. Так вот, эти серьезные люди сказали сразу: «Москва большая, гулять по ней не рекомендуем…» Мы все поняли. И не гуляли. Кстати, опять ирония судьбы: в 2008 году, будучи уже известной артисткой, судьба снова забросила меня в эти места – правительство Москвы предоставило мне право выкупа квартиры на улице Часовой, совсем рядом от первого моего места жительства в СССР!

Пробыли мы в Москве недолго, через несколько дней началось распределение, и я сразу выбрала Ленинград. Хотела поступать в институт им. Герцена, еще была верна намерению стать учительницей, и вдруг мне говорят: «Набора в институт Герцена на факультет психологии нет». В первый момент был шок, вот это неожиданность! Казалось, что рок препятствует мне, честно говоря, не была к этому готова, но судьба тут же подкинула шанс – в том же 1955 году отделение психологии открылось на философском факультете Ленинградского университета. Так я сделала важный для себя выбор и сказала сама себе: «Я буду учиться в Ленинградском университете!»

Позже меня часто спрашивали: почему я выбрала психологию? Все очень просто: мне хотелось постичь душу маленького человека – ребёнка, ведь сама я выросла в нелюбви. Поскольку у меня не было счастливого детства, возникло желание иметь возможность стать защитницей таких малышей, помогая не только им, но и их родителям.

И снова поезд, ночная дорога «Москва – Ленинград», бессонница под стук вагонных колес… Волнующая неизвестность: что будет, как будет, сбудется ли? Но юность обладает удивительной силой веры, она, словно невидимый стержень внутри, не дает сломаться под тяжестью сомнений. Стремление вступить в завтрашний день, вырваться из прежней жизни, расправить крылья всегда было моим подспудным желанием. Военные годы, проведенные взаперти – тому, кто такое не пережил, не понять, – оказали на меня серьезное воздействие. Война – это ведь не только бомбежки и голод. Это постоянный страх. В нашей шахтерской колонии были очень разные люди и по национальности, и по характеру: чехи, русские, украинцы, алжирцы, поляки – каждый из них боялся за свою жизнь. Говорили вполголоса, ничем друг с другом не делились, тебя могли «продать» за кусок гнилого сыра и бутылку кислого вина. Все эти люди, жившие бок о бок с нами, были такими же заложниками ситуации, как и наша семья. Все боялись друг друга, держали язык за зубами, даже детям родители строго-настрого наказывали не болтать с ровесниками.

Когда война кончилась, я ощутила себя птичкой, вылетевшей в комнату из клетки, а когда дремала в полусне на нижней полке поезда «Москва – Ленинград», почувствовала: двери комнаты, где стояла клетка, распахнулись, перед птичкой – целый мир. Но куда она полетит и хватит ли ей силы крыльев на большие расстояния – зависит только от нее.

Ленинград

И вот сбылось первое мое важное желание. Сойдя с поезда, пересекая перрон Московского вокзала, я уже почувствовала, что на этой земле моя судьба окажется более счастливой. До сих пор, спустя не один десяток лет, я помню то сильное чувство восхищения, что накрыло меня с головой, когда Ленинград предстал передо мной во всей своей величественной красоте.

Словно старинная шкатулка распахнулась. Да, встреча, о которой так долго мечталось, произошла! После маленьких Нуайель-су-Ланс и Богушова мне показалось, что я перенеслась в иной мир. В отличие от Москвы, облик Ленинграда казался благородно-старинным, словно он до сих пор хранил на своих мостовых следы шагов Пушкина.

Первое время я все ходила в каком-то счастливом недоумении, казалось, что я сплю и вижу сон – Эрмитаж, Русский музей, Петропавловская крепость, Адмиралтейство – все эти архитектурные памятники, виденные мной неоднократно на страницах журналов, вдруг обрели реальное воплощение. Одно дело, когда смотришь на плоское изображение, и совсем другое – когда стоишь у Александрийского столпа и видишь прекрасный Зимний дворец. У меня в голове вертелась мысль: «Я – здесь, иду по брусчатой мостовой, чувствую запах каналов и рек, вижу даль набережных, и ощущение, будто это сказка, не проходит…»

Мытнинская набережная, дом 5. 1956 год.

Ленинград подарил мне чувство гармонии, гулять по нему было неописуемым удовольствием, он стал первым другом, поддержавшим меня в начале нового этапа, когда, кроме надежд и ожиданий, не было ничего. И потом, в развитии судьбы, в минуты счастья и глубокого горя, он всегда был со мной. Поэтому все песни, появившиеся о Ленинграде в моем репертуаре, были необыкновенно важны для меня. Обращаясь к музыкантам и поэтам, я рассказывала, как много он для меня значит, и просила отразить в песнях мою признательность к каменному другу.

С первых дней жизни здесь мне все время хотелось гулять. Но дело это было рискованное: приезжая студентка, не знающая русского, могла запросто потеряться, поэтому, оказавшись в Ленинграде, сразу стала учить: «Как пройти на Мытнинскую набережную?», «Где здесь университет?». Именно с этих простых туристических вопросов для меня начинался долгий, трудный, но интересный период ученичества. И получилось так, что поделился он на две части: первая длилась 6 университетских лет, а вторая заняла два десятилетия. Хотя, если подумать, и сегодня жизнь каждый день учит меня чему-то новому. Нам только кажется, что возраст наделяет нас всепонимающей мудростью. Нет, даже прожив столько лет, иногда удивляюсь, как много непознанного вокруг меня. Но вернемся в прошлое.

Первый этап ученичества – Ленинградский университет, философский факультет, отделение психологии. Вступление в студенческую жизнь произошло очень быстро. Началось оно со Дня первокурсника. Еще одно яркое впечатление того времени. Проходил он в Таврическом дворце, в самом сердце Ленинграда, рядом с просторным Таврическим садом. На этом вечере я впервые спела под гитару французскую песню о любви, она так и называлась «Гитара любви». Аккомпанировал мне мой сокурсник-поляк. И это был настоящий праздник. Только тогда пришло осознание, что я здесь на законных основаниях и мне не придется завтра возвращаться в Польшу.

Началась учеба, долгие упорные занятия по политэкономии, психологии, философии, лекции, семинары, подготовка к проверочным работам. Свободного времени почти не оставалось, но когда оно выпадало, с подругами, чаще всего с Зосей Капущинской, она сейчас декан в университете в Катовице, бродили по набережным. Через Дворцовый мост шли мимо Эрмитажа на Невский проспект и по нему до конца – до Московского вокзала, откуда начался наш путь в Ленинград. Как хорошо нам гулялось, сердце замирало, хотелось плакать и смеяться одновременно. Не могла поверить: неужели я, дочь польского шахтера, смогла вырваться из своего маленького мирка, и судьба дала мне возможность жить и учиться в этом красивейшем городе?!

Никогда не понимала тех, кто утверждает, что Ленинград, а ныне Санкт-Петербург – город неласковый. Так говорят те, кто чужд ему. Наоборот, именно в ту холодную зиму 1955–1956 годов мне довелось ощутить необыкновенное тепло, что дарит город всем его жителям. Тепло не климатическое, не погодное, а внутреннее, когда на улице почти –40, а у тебя в душе так тепло, будто ты сидишь у пылающей печи. Ленинград подарил мне чувство уюта, блаженного покоя, когда тебе очень хорошо и никакие трудности не страшны.

Учеба давалась нелегко, но существенным подспорьем стало то, что педагогический лицей во Вроцлаве я окончила круглой отличницей, золотых медалей тогда вообще еще не было – мне выдали грамоту, в которой именовали «особенной выпускницей». Те предметы, по которым у меня было «отлично» и которые совпали по учебному плану, мне зачли. Это существенно сэкономило силы для будущих испытаний.

Первым большим испытанием стало незнание русского языка. То есть я, конечно, немного говорила, но этого «немного» было абсолютно недостаточно. Сказать, что я знала его плохо, не сказать ничего. Да, русский у нас был в лицее, и мы пытались им заниматься во время экзаменов в Гданьске, но в лицее нам его преподавал поляк, отставной военный из армии Ludowa (народная армия Польши. – Ред.), в свое время служивший в СССР. Только приехав в Ленинград, я поняла, как плохо этот поляк говорил по-русски. Он дал нам лишь некий «скелет» языка, если так можно сказать, и в университете я отчетливо поняла: а русского-то я и не знаю.

Ведь важно не только знать, что за чем ставить, – подлежащее, сказуемое, определение, наречие. Нужно не только зазубрить склонение глаголов «был, была, были». Стало очевидно, что русский язык – целый мир с нюансами, исключениями из правил, многозвучием, изменением смысла от одного только ударения, подтекстом и уникальной мелодикой речи. Я отчаянно путала слова, возникали смешные, а иногда и грустные ситуации. Бывало всякое…

Прихожу в столовую университета, вожу глазами по прилавку, где большие чаны стоят с кашами, супами, подносы с котлетами, только вот с какими – не понятно. Думаю, чего я хочу? И сразу сама себе отвечаю: «Мяса…» Говядины хотелось. По-польски говядина – «воловина». «Та-ак, – думаю, – хочу воловины. Но как же это будет по-русски?» Читаю меню – нет там воловины! И тогда обращаюсь к кассирше: «Простите, я хочу мясо от мужа коровы!» Согласитесь, остроумно вышла из положения….

В другой раз захожу в магазин, подхожу к прилавку, говорю: «Пожалуйста, килограмм сахара». Мне дают кусковой. «Да нет, – говорю, – мне сахар!» – «Это сахар!» Я жестами изображаю нечто сыпучее. Продавщица спрашивает: «Песок, наверное?» – «Нет, песок на пляже! – говорю. – А мне дайте, пожалуйста, сахар…» Забавно. Еще постоянно путала слова «извините» и «разрешите» – в трамвае наступлю кому-нибудь на ногу: «Ой, ради бога, разрешите!»

Меня спасло то, что на первом курсе ЛГУ у нас был очень хороший преподаватель русского языка – профессор-филолог Вера Николаевна, фамилию уже не помню. Был характерный случай: один из уроков посвящен отчеству: почему в России есть отчество, а в других странах его нет. Я протянула руку, спросила: «Вера Николаевна, а как будет отчество от Веры?» Она рассмеялась и ответила: «Отчество дается по отцу, а не по маме. Потому оно так и называется – от слова «отче». Мне эта традиция, свойственная только России, показалась очень правильной – сохранять в своем имени имя отца. Если бы папочка знал об этом, ему было бы приятно. Получалось, что на русский манер я – Эдита Станиславовна, а не пани Эдита или пани Пьеха. Хорошая традиция – чтить память предков через имена наших отцов, вписываемых в паспорта.

Да, было непросто, но постепенно, день за днем, разговаривая с однокурсниками, преподавателями, слыша речь горожан в трамвае, на улице, втягивалась, вслушивалась, впитывала язык. Думаю, мне помогал в этом мой музыкальный слух, кроме этого, способность к языкам досталась от мамочки, так что не буду хвастать, что за короткое время овладела русским, но к концу первого курса говорила уже очень прилично.

Знания по русскому языку тестировались не только в разговорной речи. Например, на первом курсе абсолютным мучением стало штудирование «Капитала» Маркса. Огромного количества русских слов я просто не знала и не понимала, а надо было понять, иначе – как прочитать столь серьезный труд. У меня тогда сложилось впечатление, что это главное произведение для первокурсников. До нас все время доносились слухи о том, какой строгий по отношению к студентам преподаватель, читавший лекции по политэкономии. Вот и получалось, что без «Капитала» Маркса никуда. В довершение всего в конце первого курса экзамен – 30 билетов, по три вопроса в каждом, зубрила как сумасшедшая.

И вот этот день настал. Вошла в аудиторию, жду своей очереди тянуть билет, морально готовлюсь, коленки дрожат, вся напичкана шпаргалками, а куда без них, хотя знаю, что все знаю, – извините за тавтологию, – но было жутко страшно. И тут ко мне шепотом обращается одногруппник-албанец, с которым у нас были хорошие отношения. Он уже билет вытянул, понял, что не знает, но хорошо запомнил, с какой одержимостью я зубрила экономический трактат Маркса о добавочной стоимости. Взмолился: «Помоги, не знаю вопрос…» Сжалилась, подбросила шпаргалку. Если бы знала, к чему это приведет, лишний раз подумала бы. Не прошло и минуты – вырастает передо мной наш преподаватель, Борис Сергеевич Андреев, секретарь по идеологии в горкоме партии, суровый товарищ. «Студентка Пьеха, на ковер!» Робко спрашиваю: «Почему? Я еще билет не вытягивала», а он в ответ: «Вам и не придется».

Пришлось мне на кафедре отвечать почти на все вопросы. Гонял меня товарищ Андреев по всем билетам политэкономии нещадно, тем не менее все ответила. А он в конце заявляет: «Вы выучили все вопросы, я удивлен, но все равно вы получите «4», а не «5». За шпаргалку». Те, кто знает, что такое политэкономия, и штудировал «Капитал» Маркса, поймет, как мне было обидно!

Получилось так, что спустя годы мы с этим беспощадным товарищем вновь встретились. Я уже была артисткой ансамбля и вовсю гастролировала по стране. Мы столкнулись, не помню уже где, но узнала его сразу, мучителя своего, говорю: «Здравствуйте, я бывшая ваша студентка Пьеха, которой вы «4» поставили за шпаргалку». Он: «Не помню я вас, кто вы такая?..» – «Артистка я, Эдита Пьеха…» – «Простите, не помню, не до вас мне». Может, действительно не помнил, а может, стыдно стало, что он со мной так не по-человечески обошелся. Хотя сегодня, вспоминая те перипетии учебного процесса, понимаю, что все это были трудности временные, но мы к ним очень серьезно относились. А как могло быть иначе?

Еще одним неожиданным испытанием для меня в Ленинграде стали жестокие морозы. Отправляясь из Польши в СССР, даже не предполагала, что окажусь почти в Сибири. Вот и приехала с маленьким чемоданчиком, в котором платье, перешитое из маминого, зеленый свитерок, коричневая юбка, о них расскажу после, еще пара свитеров, белье да пара кофточек. А в качестве верхней одежды то самое пальто, сшитое для меня специально у местного портного по случаю отъезда. Тоненькое, подкладка еще тоньше, подбито ватинчиком. Мама дорогая, как я в нем мерзла! Общежитие наше было на Мытнинской набережной, до факультета идти да идти через деревянный еще тогда мост Строителей, где пронизывающий ветер, колючий, ледяной, бьет прямо в лицо вперемешку с мелким, слепящим глаза снегом. Идешь, почти вполовину согнувшись, ничего перед собой не видишь. Добираешься до университета в состоянии полного окоченения: пальцы рук как деревянные, пальцев на ногах вообще не чувствуешь, кожа лица стянута, исколота множеством невидимых иголочек, нос красный, глаза слезятся… В такие минуты, признаюсь, думала иногда: «Куда тебя понесло, сидела бы у себя в Польше, поступила бы на работу в какую-нибудь сельскую школу…», но тут же одергивала себя: «Не малодушничай, тоже мне, победительница, хороша же ты, если тебя зима может испугать…» Вот такой настоящей снежной бабой, уговаривающей себя не сдаваться, я вваливалась в университетскую столовую – пить чай, отогреваться, приходить в себя, а после бросалась в научный бой…