Текст книги "От чистого сердца"

Студенты, учившиеся не в ЛГУ, наслышанные о насыщенном учебном графике «университетских», часто задавались вопросом: была ли жизнь вне этих стен? Со всей ответственностью заявляю: была. И еще какая. Кроме величественного здания философского факультета на Менделеевской линии был другой мир – наше общежитие на Мытнинской набережной, где все мы – иностранцы и советские люди – жили одной семьей. Дружной или нет, это другой вопрос. Меня часто спрашивают: как к вам, иностранцам, тогда относились? Отвечу как есть: по-разному. Были те, которые искренне уважали, ведь есть в характере русского народа замечательная черта – гостеприимство, интерес к другой культуре, стремление помочь, согреть, принять в коллектив. И мы чувствовали это, были благодарны. Но так было не всегда.

В общежитии, в нашей комнате № 23, жили 6–8 человек: албанка, китаянка, и я (селили нас без разбору), и еще девочки с последнего, пятого курса. Так вот, с некоторыми пятикурсницами бывали столкновения. Одна из них, Лиза Шерстенина, не выносила нас, грубая была, пыталась все время подколоть, гадость сказать, в общем, не любила активно. Все время выговаривала нам: «Вы, иностранцы, дармоеды, едите наш хлеб, а русский знать не хотите!» Мы и вправду получали сталинскую стипендию, да еще так называемые «посольские», выходило больше, чем у советских студентов.

А вот другая пятикурсница, Наташа Уткина из Перми, наоборот, очень хорошо к нам относилась. Потом я с моей подружкой-полькой Зошкой перешла в комнату № 8. Там были другие девушки – тоже старшекурсницы, русские из Прибалтики, они стали опекать нас. И вот тут-то, после переселения в новую комнату, я вдруг очнулась – будто вытащили вату из ушей, стала все понимать, что мне говорили. Правду говорят: хорошее отношение на многое способно. Не могу сказать, что очень с кем-то сблизилась, время было такое и условия, нужно было думать об учебе.

Почти с первых дней учебы возникли моменты, с которыми трудно смирялась. Из католической страны я попала абсолютно в другой мир, где любой прохожий с пеной у рта мог доказывать, что Бога нет. Моего Бога я не демонстрировала, Он всегда был глубоко в душе и в благодарные минуты жизни, и в самые горькие. Он всегда был и есть со мной, но, скажите, как я могла на глазах у соседок по общежитию перед сном становиться на колени и молиться? Что бы тогда произошло? Легко понять, что бы мне сказали люди, веровавшие в Ленина, а не в Господа нашего. Решила не обострять ситуацию. «У каждого свой Господь», – сказала я себе. Этим и утешилась. Молиться про себя мне никто не мог запретить.

В непривычной обстановке вдали от дома первое время очень скучала. Это было хуже, чем ностальгия. Скучала в основном по дому, а дом для меня – это мама. Единственный человек, который всегда был со мной, и в трудном французском детстве, и в польском. Говорят, дочка наследует судьбу матери, и я часто думала: какой тяжелой была жизнь моей мамы. Потеряв любимого мужа и сына, она покорилась судьбе и вышла замуж за нелюбимого человека потому лишь, чтобы не потерять жилье. И хотя потом у нее появился еще один сын, я видела, как тяжело ей было балансировать между мной и отчимом, я оказалась своего рода яблоком раздора и чувствовала себя почти сиротой даже при матери, которая лишний раз боялась меня приласкать, – отчим не позволял. Каждый день я молилась, чтобы Господь дал мне возможность убежать из дома, и Он меня услышал.

И вот теперь, вдали от Польши, от мамы, в общежитии, в комнатке, где стояли восемь коек, мне казалось, я по-прежнему одна. Часто плакала по ночам, даже купила репродукцию картины Васнецова «Аленушка» и повесила её над кроватью: мы были так похожи с этой девушкой, пригорюнившейся над прудом. Смотрела на нее и думала: «Она такая же одинокая, как и я». С такими невеселыми мыслями засыпала уже под утро, а в шесть утра всю нашу комнату будило неотключаемое радио, своего рода пережиток военного времени, когда советские люди должны были быть в курсе политической обстановки в стране, как я его ненавидела!!!

Почти сразу в нашем общежитии проявились социалистические нравы, что совсем не пришлось мне по душе. Вхожу однажды в комнату и вижу: соседка по комнате без спросу берет мое платье и надевает. Спрашиваю: «Что ты делаешь, оно же мое?!» Она отвечает: «А у нас тут все общее, ты свои буржуазные предрассудки брось!» По части общего вскоре произошел еще один эпизод, потрясший меня до глубины души.

В общежитии, «на этажах», в умывальных была только холодная вода. Ладно утром можно быстро умыться, но кроме этого тело требует гигиены, а мыться в ледяной воде не очень хотелось. У меня с детства нелюбовь к мытью: еще отчим выталкивал меня в тоненькой рубашонке на холод, крича матери: «Заставь её мыться, а не то она грязью зарастет». Мама пыталась меня защищать: «Ян, зачем ты так, она же простудится!» И это было правдой: туберкулезные легкие не могли вынести такого испытания, я все время заболевала. С той поры, когда нужно было мыться, мне давалось это с трудом. Тем более в условиях общежития, точнее, при отсутствии оных. Моя нелюбовь к мытью скоро стала такой явной, что надо мной стали издеваться. Лиза Шерстенина, та вредина с пятого курса, о которой я уже говорила, даже на Новый год подарила мне мыло и мочалку со словами: «У нас в Советском Союзе, в отличие от вас, буржуев, каждую неделю моются в бане!»

Баня – страшное слово. Впервые я его услышала в начале первого курса. Девочки из общежития, видя, как стремительно я покрываюсь гусиной кожей после утреннего умывания из тазика, посоветовали: «Сходи в баню, там есть горячая вода». Только они забыли предупредить меня, что были там общие залы. Ну вот, подсказали мне, как доехать до ближайшей бани. Приезжаю. Сдаю вещи, беру номерок, открываю дверь, и… обомлела: передо мной человек 15 абсолютно голых женщин с тазиками. У меня шок, чуть не плачу: «Что же это такое, как так можно?» Я же католичка, меня учили, что публичное обнажение в общественных местах – большой грех. Выбежала оттуда как ошпаренная. Так и не помылась. Пришла вся в слезах: что же мне теперь, грязной ходить?! А мыться из тазика ледяной водой – я так долго не выдержу! Сжалились надо мной девочки, подсказали, что в любой бане кроме общего зала есть индивидуальные кабинки, и я покупала более дорогой билет, чтобы не грешить наготой своей.

Да, принцип коммунального существования давался мне тяжело, ведь в Европе так не принято, даже у самых бедных семей было отдельное жилье. Не принято у нас было «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная», но пришлось привыкать. У мамы тоже возник шок, когда она, значительно позже, приехала ко мне на улицу Ленина, где я уже жила со своим мужем, и, увидев чужих людей в общем коридоре, спросила: «Дита, почему у тебя в квартире живут другие люди?» Мне долго пришлось объяснять, что это общая квартира, так называемая коммуналка.

В университете мне наконец удалось побороть чувство голода, что преследовало меня почти все детство и раннюю юность. Получив первую стипендию, пошла в буфет, купила банку сгущенки и две пачки печенья, всё это умяла за один присест. Сегодня об этом смешно даже подумать, а тогда банка сгущенки показалась мне верхом блаженства, ведь до приезда в СССР редко приходилось есть досыта, большую часть времени чувствовала себя полуголодной. Вот и была худой, как вобла: при росте 174 см весила 59 килограмм. Меню университетской столовой покорило меня: впервые в жизни дорвалась – каждый день наедалась, брала два первых и два вторых. Подруги смеялись: «Куда в тебя столько влезает?» Я отвечала: «Все время есть хочу!» Поначалу проедала почти всю стипендию в 500 рублей плюс 400 «посольских», ну, не всю, конечно, – полностью истратить её на продукты было невозможно, но вела себя, как собака, которую спустили с поводка, и она бежит, ошалев от счастья. Это с полгода длилось, а потом я успокоилась, поняла, что ничего мне не запрещено, и так, даст Бог, уже будет всегда. Но было время, когда навалилась на пирожные, кутила, как купец, отъедалась за все голодные годы. В результате за первый семестр поправилась аж на 15 килограммов! Когда зимой приехала на свои первые каникулы в Польшу, мама, увидев меня, ахнула: «Чем же это в Советском Союзе таких поросят откармливают?» и посадила меня на диету – овощные супчики и т. п. Позже увидела себя в кинохронике и поняла: так дело не пойдет, дала себе команду остановиться, стала больше двигаться, меньше есть и быстро похудела.

Но не одними пирожными жив человек… Иногда вечерами мы с подругами начинали петь – по случаю или если было настроение. Одна из них мне вдруг говорит: «Ты неплохо поешь, а почему бы тебе не пойти в хор польского землячества, есть у нас тут такой?» И добавила: «Им руководит очень интересный молодой человек, Александр Броневицкий…» Потом я поняла, что уже тогда он вызывал интерес многих студенток, а я лишь плечами пожимала. Но мысль о том, что здесь есть хор польского землячества, мгновенно согрела меня: там можно не только петь, но и говорить на родном языке!

Знакомство с Броневицким

Так, в сентябре 1955 года, я отправилась на репетицию, которая проходила в «красном уголке». Но получилось не очень удачно. Накануне я легла очень поздно, так как долго сидела в читальном зале общежития с этим проклятым «Капиталом», который ввергал меня в шок обилием непонятных слов. Проспала, поняла, что опаздываю. И вот заспанная, ненакрашенная, а тогда это было и не принято, наспех завязав волосы в пучок, в войлочных тапках спускаюсь в «красный уголок». Из-за двери слышу, что идет распевка, робко стучусь: «Извините, я опоздала». Темноволосый молодой человек внимательно посмотрел на меня таким многозначительным взглядом, что я смутилась. Позже он мне признался: «Я тогда подумал, что ты всю ночь с кем-то гуляла…» О, если бы он тогда знал правду! Но вслух лишь спросил: «Каким голосом поете?» А я еще плохо понимала по-русски, но ответила: «Вторым…»

У меня очень звучное контральто, сильное. Броневицкий прислушался, попросил остаться после занятий. Я подумала: «Ну вот, опять ругать будут», а он поинтересовался, знаю ли я еще какие-нибудь польские песни, попросил напеть. Потом сказал: «У нас в консерватории есть ансамбль, давайте, приходите к нам». Это был ансамбль дирижеров-хоровиков «Липка», состоявший из однокурсников Броневицкого. Примечательна история его появления.

В Ленинграде на одном из вечеров художественных вузов в Доме работников искусств имени Станиславского был объявлен конкурс-экспромт на лучшее исполнение. Каждый записавшийся на участие в конкурсе, солист или группа исполнителей, должен был выступить тут же, подготовив за несколько минут номер. Группа студентов консерватории – Александр Броневицкий, Никита Смирнов, Геннадий Зарх и несколько их товарищей удалились в пустующую комнату и быстро разучили шуточную песенку на тему известной всем «В лесу родилась елочка». Они спародировали женский ансамбль «Березка». Мужской вокально-танцевальный коллектив, семеня ножками, в платочках и сарафанах, из-под которых выглядывала мужская обувь, вызвал гомерический смех собравшихся на вечере отдыха. Номер оказался столь удачным, что консерваторцы получили «первый приз», а шутка вскрыла страстное желание заниматься пением. Так зародилась идея создать вокальный ансамбль. И вскоре он появился под названием «Липка». Ансамбль состоял в основном из студентов-консерваторцев, за исключением двух-трех человек, и представлял собой отдельную вокальную группу из девяти человек и инструментальный квартет: рояль, электрогитара, контрабас, ударные. Юноши пели фальцетом, танцевали. «Липку» приглашали участвовать в капустниках, на вечерах отдыха. С успехом она выступала на шефских концертах в составе консерваторской бригады.

«Липка» была веселой студенческой затеей, милой, жизнерадостной, и только. Репертуар состоял из попадавшихся под руку произведений, переделанных для пущего эффекта самими студентами. А им хотелось иметь свое собственное творческое лицо, чтобы в выступлениях коллектива сочетались и глубокая идея, и оригинальность, и юмор. И вот очень кстати появилась я.

На одной из репетиций Броневицкий вдруг сказал: «У нас есть девушка, она поет по-польски, по-французски. Давайте приготовим программу к Новому году из польских песен». Так началась наша подготовка к Новому году. Я оказалась в новом для себя коллективе, ансамбле «Липка», в котором преимущественно были пятикурсники консерватории, Владислав Чернушенко, который впоследствии стал ректором консерватории, были еще и другие музыканты, но, окончив консерваторию, они все разъехались по Союзу, и Сан Санычу пришлось набирать новых музыкантов. Помню, с нами играли Акульшин, Гамулин, Пустовалов, это были талантливые люди, в основном дирижеры-хоровики.

Довольно скоро руководитель нашего ансамбля показал свой непростой характер. На одной из репетиций, присмотревшись ко мне внимательно, он вдруг говорит:

– Эдита, ваши зубы не в порядке!

Дело в том, что в послевоенной Польше не ставили белых пломб, были только металлические. И во время пения они были видны. Я так и ответила ему: «Неправда, мои зубы в порядке, просто пломбы металлические…»

Вроде все объяснила, но как-то обидно стало, думаю: «Если он заметил, значит и другие могут?!» На следующий день пошла в университетскую поликлинику, прихожу, спрашиваю: «Скажите, пожалуйста, в Советском Союзе делают белые пломбы?», врач отвечает: «Конечно, делают». И началась моя эпопея с зубами, чтобы заменить польские черные пломбы на белоснежные, потребовалось много времени и терпения.

Девочки из общежития, узнав, что теперь я пою не только в хоре, но и в ансамбле при консерватории, пришли в восторг, хотя их интересовали не столько мои вокальные успехи, сколько сам Броневицкий. В их восприятии он был эталоном мужчины, при одном только упоминании его имени они закатывали глаза. А я не понимала, чем он их так привлекал. Во время нашей первой встречи передо мной предстал маленький, щуплый молодой человек. Рядом со мной, высокой и упитанной, он казался подростком, хотя и был на шесть лет старше. Я все никак не могла взять в толк: почему у девочек он вызывает такой восторг? Но познакомившись поближе, влюбилась: в его остроумие, эрудицию, бархатные темно-карие глаза в длинных черных ресницах и галантные манеры. Девочки по комнате, выспрашивая, как проходят репетиции, постоянно шептали: «Дита, если позовет замуж, выходи не раздумывая, будешь жить как в сказке!»

До Нового года оставалось еще много времени. Моя жизнь менялась на глазах. С одной стороны, учеба в университете, овладение серьезными науками, с другой стороны, занятия в ансамбле «Липка», настоящая отдушина для меня. Петь я любила, даже моя мама говорила: «Ну сколько можно тебя слушать?» Песня была моей необходимостью. Всё, что только попадалось мне, я разучивала и пела. Это были народные песни, церковные, я знала много советских песен Дунаевского, Соловьёва-Седова, были также иностранные песни, правда, на польском и французском языках, – пела их в лицейском хоре, потом уже в Ленинграде в хоре польского землячества. Весь этот музыкальный багаж пришелся как нельзя кстати. И, конечно, присутствие Броневицкого во всем этом имело для меня значение. Мы проводили вместе много времени, подружились, у нас было много общего: я училась, он тоже – окончил дирижерско-хоровой факультет, но продолжил обучение по классу композиции. Женская интуиция подсказывала мне, что он заинтересован во мне не только как в солистке своего ансамбля: через неделю после нашего знакомства он пригласил меня в гости к родителям. Понятно, что это все было не просто так, но тогда я решила: таким образом мне выражается особое доверие.

Жили они тогда в коммуналке на Греческом проспекте, напротив Греческой церкви, я сразу же полюбила этот дом. Там царила очень добрая уютная атмосфера, которая, как известно, зависит от людей. Родители Шуры – Эрика Карловна и Александр Семенович – приняли меня с большим теплом, с первого вечера дав понять, что я желанный гость в их доме. И, конечно, меня тянуло к ним, туда, где ко мне относились, как к родной дочери. От них я получала ту родительскую заботу и тепло, которых так хотела, но не могла дать мне моя мамочка. Особенно заботилась обо мне Эрика Карловна, её гостеприимство не знало границ, она постоянно переживала за мое здоровье и беспрерывно меня подкармливала.

После того воскресного ужина с родителями Броневицкий начал за мной ухаживать, но делал это очень своеобразно. Он никогда не говорил: «Я приглашаю тебя на свидание», мы и так постоянно пересекались: на репетициях хора, на выступлениях, а потом обязательно куда-то шли вместе – в театры, музеи, просто болтали, гуляя по городу. Броневицкий не пропускал концертов ни одного зарубежного гастролера, ни одной новой выставки, театральной премьеры и всюду водил меня с собой. В ту пору, например, большой редкостью были фестивали итальянских и французских фильмов. Он приезжал ко мне чуть ли не на рассвете, до начала занятий в университете, уже купив билеты в кинотеатр «Великан»: «Собирайся! Лекции сегодня пропускаем! Надо знать, что в мире происходит».

А иногда, бывало, приходит к нам в общежитие на Мытнинской набережной, нас в комнате восемь девчонок жили, и, постучавшись, достает восемь шоколадных конфет – редкость! И каждой девушке протягивает с поклоном. Ой, что вы! Это по тем временам воспринималось как великосветское поведение. «Ах, Диточка, какая ты счастливая!» – говорили девочки. Для провинциальной девчонки внимание и уважение человека на шесть лет старше с двумя факультетами консерватории, конечно, было лестно.

Бывало, он приглашал меня в ресторан «Восточный», теперь это ресторан «Садко». Ужинать в ресторане в те годы считалось необыкновенной роскошью, на 10 рублей можно было вдвоем скромно, но вкусно пообедать и даже немного выпить. Сан Саныч заказывал себе рюмку водки, мне фужер сухого вина. Съедали по харчо или шашлыку, всё было очень чинно. Ему нравилось угощать меня, пусть скромно, но в ресторане.

Я понимала, что он оказывает мне особое внимание. И не я одна. Все вокруг мне говорили: «Не упусти его, он такая замечательная партия!» Девочки по группе не скрывали зависти, но мне все же казалось, что он вовсе и не ухаживает за мной: цветов он мне не дарил, ласковых слов и комплиментов не говорил, а раз этого не было, значит и не ухаживал. Но было в нем много того, что казалось привлекательным. Например, очень нравилась та легкость, с которой он заводил новые знакомства. В отличие от меня, мог заговорить с кем угодно и где угодно, поэтому с ним было интересно: у него в друзьях ходили певцы, композиторы, балетные артисты, как начинающие, так и признанные мэтры. Через него я познакомилась с самыми выдающимися композиторами того времени, которые писали для нас песни, хотя Броневицкий и сам был прекрасным мелодистом. С Сан Санычем было по-настоящему интересно, он обладал талантом выбирать друзей. Вокруг него было столько удивительных людей!

«Червонный аутобус» и первые шаги

Близился Новый год. Мы усиленно готовились, придумывали программу, я разучивала песню «Червонный автобус», которую должна была исполнять на праздничном новогоднем вечере в консерватории. И вот день настал. Никогда не забуду, как впервые, войдя в консерваторию, где проходил новогодний вечер, увидев величественную мраморную лестницу, я спросила у Броневицкого: «Это что, замок какой-то?» А потом в зале увидела орган: «Это что, у вас костел здесь?» Он смотрел на меня, как на первобытную дикарку, а я удивлялась всему, что видела. При этом трусила страшно. Дебют все-таки. Началось все с наряда, в котором должна была выступать. Как полагается в подобных случаях, надела все самое лучшее: из лучшего у меня был свитер грубой вязки бело-зеленой расцветки, коричневая юбка, в которой ходила на учебу в университет, с пятнами от чернил, потому что ручки тогда были еще не шариковые. Мама перелицевала эту юбку на меня. Вместо изящных туфелек ботинки на толстой подошве, привезенные из Польши и похожие на лыжные. Стою за кулисами, волнуюсь, а на сцене «Липка» вовсю поет-играет. Но вот выходит Александр Александрович и говорит: «Я хочу вас познакомить со студенткой из Польши, Эдитой Пьехой, она споет песню композитора Шпильмана «Червонный автобус». И выхожу я, дивчина из шахтерской глубинки, в своем «лучшем» наряде, а в зале жены преподавателей в платьях из панбархата, на некоторых даже бриллианты. Воцарилась мертвая тишина. Собралась с духом и запела: «Аутобус червонный…» Это была песня варшавских строителей, написанная замечательным композитором Владиславом Шпильманом, человеком с трудной судьбой, ему чудом удалось выжить в варшавском гетто во время Второй мировой войны. (О Владиславе Шпильмане в 2002 году снял свой фильм «Пианист» Роман Полански. – Ред.) Броневицкий сделал для этой песни аранжировку в духе джаз-гоу, а тогда это была вещь запретная.

Как мне было страшно, но я смогла допеть! Затихли последние такты, стою, в зале тихо-тихо, думаю: «Ну все, опозорилась…», и вдруг тишину разрывают аплодисменты. Овация. Что-то кричат, я не понимаю, спрашиваю у Броневицкого: «Что они хотят?» – «Иди, пой еще!»

В ту сказочную ночь я бисировала эту песню четыре раза. Для аудитории наше выступление было как взрыв. В стенах консерватории подобные произведения до нас не звучали и никто таким голосом не пел, всегда пели сопрано, а тут вышла дивчина в лыжных ботинках и запела контральто – забасила. Это был фурор, которого Броневицкий не ожидал. В зале сидели профессура, педагоги по вокалу, люди, ставшие впоследствии известными композиторами, среди них оказался и сам Василий Павлович Соловьев-Седой. Увидев меня тогда на сцене, он позже написал: «На нашей эстраде появилась артистка, которая живет только ей свойственным способом воспринимать окружающий мир и своими чувствами в песнях его передавать…» Большинство из тех, кто оказался на том вечере, были единодушны: «Этой девочке надо заниматься на вокальном отделении, у нее редкий тембр голоса…», но Броневицкий этого мнения не разделял.

Отзвуки нашего новогоднего выступления раздавались еще долго. Люди говорили: «Появилась какая-то Пьеха, которая поет басом». И пошло-поехало! Позже позвонили со студии документальных фильмов, где в то время велась активная работа над кинохроникой, – режиссер Ефим Учитель снимал фильм «Мастера ленинградской эстрады» на киностудии, что на Крюковом канале. Так наша песня «Червонный автобус» была увековечена в кадрах музыкальной кинохроники. Эта запись, выражаясь языком сегодняшнего времени, стала первым советским клипом: мужской состав ансамбля изображал пассажиров того самого червонного автобуса, а я – кондуктора, и все пели.

Вскоре нас пригласили на студию «Ленгрампластмасса», где выпускали асфальтовые диски на 78 оборотов. Там был такой директор по фамилии Шляпоберский, это он нас пригласил, и мы записали «Червонный автобус», а еще песенку «Мой жених в футбол играет», но это была польская песенка, и пела я её по-польски. Вскоре в польском журнале «Вокруг света» появилась большая статья одного журналиста, который был в командировке, о том, как «Червонный автобус» Шпильмана покорил сибирскую тайгу. Журналист услышал в аэропорту по радиотрансляции эту песенку. Вообще у этой песни очень счастливая судьба была. Я пела её везде, и всегда это был успех, обязательно исполняла её еще и на «бис».

А когда вышла пластинка, «Червонный автобус» стал моей визитной карточкой на первое время. Какое это было счастье! Помню, идем мы с Броневицким по Невскому проспекту, а гулять мы любили, и чуть ли не из каждого магазинчика, из каждого открытого окна слышен мой голос! Можете себе представить?! Еще вчера я была дочкой бедного польского шахтера, самой большой мечтой которой было стать учительницей, а тут такое!

А когда я на первые каникулы поехала в Польшу и взяла с собой свои пластинки, таможенники долго расспрашивали меня о том, что я везу, тогда же всех считали шпионами. Объясняю им: «На этих пластинках я пою». Они не поверили, повели куда-то, поставили на граммофон пластинку и только тогда заулыбались: «Добро пожаловать домой!», а моя мама на весь городок шахтёрский хвасталась: «Моя дочь поёт на пластинке!»

Так новогодняя ночь стала началом новой жизни, о которой я даже не помышляла. Хотя спустя время узнала, что некоторые люди задавались вопросом: почему Александр Броневицкий сделал солисткой ансамбля «Липка» польскую студентку, которая даже не знала нотной грамоты? Ответ был один: из-за моего голоса, необычно низкого, мелодичного, выразительного. Это не я о себе так говорю, а вспоминаю, что говорили другие. Я просто не ожидала, что мое любимое занятие – пение может до такой степени изменить жизнь, но это не дало мне повода думать, будто это может стать моей профессией. Я продолжала прилежно учиться в университете и думала, что буду преподавателем. Но выходя на сцену после первого выступления в консерватории, почти не волновалась, иначе относилась к этому. С детства привыкла к тому, что песня всегда помогает в трудную минуту, поддерживает человека. Сама пела повсюду: возле двери аудитории перед экзаменом, поднимаясь по лестнице в общежитие, просто шагая по улице, и мне казалось, что все вокруг это люди, которые точно так же любят петь и поэтому всегда меня поймут. То, что это взаимопонимание нужно завоевывать, поняла гораздо позднее, когда стала выступать на профессиональной эстраде. Только благодаря Броневицкому моя любовь к пению из простого хобби стала превращаться в нечто более серьезное.

Довольно скоро стало понятно, что для него это тоже важный проект, а не просто постконсерваторская практика. Наш ансамбль креп, обрастал репертуаром, вырабатывал облик, совершенно необычный для эстрады того времени. Это была не то чтобы революция, просто пели мы что-то совершенно новое. До нас Россия всегда славилась своими фольклорными коллективами, композиторами, которые писали для хоров, а тут малая форма: не квартет, не квинтет – солистка и 12 парней-инструменталистов. Вокально-инструментальный ансамбль. Все было на высоком профессиональном уровне.

Броневицкий сделал ставку на меня, на мой голос, образ, столь непохожий на большинство тогдашних солистов. Его не пугало, что я явно выбивалась из общепринятого стандарта, – высокая, угловатая, хотя двигаться по сцене умела, зато не знала, куда девать руки, к тому же, как правильно было замечено, не знала нотной грамоты, все разучивала на слух. Была своего рода зародышем будущей артистки, в меня надо было вкладывать время, терпение, силы, что Броневицкий и сделал.

Наш ансамбль выступал на разных студенческих вечеринках, мы были очень востребованы. В обкоме комсомола нам предложили готовиться к участию во Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. Популярность пришла стремительно, ведь Броневицкий, кроме музыкального дара, обладал чутьем на новаторские проекты, и наш ансамбль удивил многих, такого тогда не было, «Орэра» и «Песняры» появились позже. Мы были единственные такие на то время.

Вскоре Броневицкий рассказал мне о своей мечте – создать серьезный вокально-инструментальный ансамбль, участники которого были бы представителями разных стран и республик СССР. Из этого мог получиться хороший интернациональный проект. Постепенно эта идея стала воплощаться в жизнь: в наш коллектив приходили все новые и новые участники из разных стран. Так появились двое немцев – контрабасист Вернер Мачке, учившийся в Горном институте, и Рольф Шаблински, гитарист, с факультета журналистики. Зяма Массарский из Биробиджана, Карл Клуцис из Латвии. А представителем Ленинграда стал Никита Смирнов… Но названия у нашего ансамбля все еще не было. Он обрел его весной 1956 года. Произошло это так. Перед выступлением в Большом зале Ленинградской филармонии 8 марта 1956 года к нам подошел конферансье Борис Баринов и спросил: «Гаврики, как вас объявлять?» Вспомнив про мечту Броневицкого и наш дружный «интернационал», я выпалила: «Дружба». «Что ж, – сказал конферансье, – хорошее название в преддверии фестиваля молодежи и студентов, даже отличное!»

Так родилась «Дружба»… Сначала ребята исполнили песню-колыбельную, потом вышла я. К этому времени у меня появилось первое концертное платье, черного цвета, перешитое из маминого. Публика нас принимала очень хорошо, она была такая искренняя и так открыто отзывалась на то, что было для нее непривычным. «Липка» безвозвратно ушла в прошлое. Новое название повлекло за собой и изменение репертуара, вместо прежних шуточных номеров предполагалось исполнять песни разных народов в современной обработке и звучании, с иными аранжировками. Прежним осталось лишь одно – мое присутствие в ансамбле на позиции солистки. Броневицкий терпеливо, шаг за шагом разучивал со мной с голоса каждую новую песню, процесс это трудоемкий, требующий терпения, внимания и очень хорошего слуха. Слава богу, все эти качества были мне даны от рождения, но потребовалось еще много прилежания и трудолюбия, чтобы каждый раз достигать цели.

После первого курса состоялись мои первые летние каникулы, на которые я, понятное дело, поехала к маме. Долгий утомительный переезд по железной дороге, а потом от вокзала до дома три километра ночью, меня никто не встречал, с тяжелым чемоданом, набитым подарками. Этот чемодан стал для отчима камнем преткновения. Увидев его, он изумился: «Откуда все это? Ты что, воровала?» – «Папа, – ответила я, – в месяц я 900 рублей получаю: 500 – Сталинская стипендия и 400 – от польского посольства, потому могу все купить». – «Не может такого быть. Я вкалываю, но таких денег и за год не заработаю». – «Да, – кивнула я, – теперь я богатая, а с вами у меня отдельный разговор будет». Вспомнилось одно из писем мамы, где она рассказывала, что отчим поднял на нее руку. Мне стало так больно. Слишком свежо было воспоминание о том, что я видела своими собственными глазами: как мама старалась балансировать между мной и Голомбом, он совершенно не давал ей возможности лишний раз приласкать меня, но своего сына от отчима Юзефа она тоже любила, ведь он был для нее таким же ребенком, как и я. Теперь же я была взрослая, сильная, спортом занималась не зря, поэтому подошла к нему, взяла за лацканы, приподняла и сказала: «Если еще раз вы поднимете на мою маму руку, если я услышу, что вы повысили на нее голос, дам сдачи. За то, что меня обижали, я вас простила, но запомните: маму вы больше пальцем не тронете!» Он на меня так посмотрел, будто услышал голос свыше…