Текст книги "Дикая игра. Моя мать, ее любовник и я…"

Глава 8

В семнадцать лет, через три года после начала моей жизни как наперсницы и сообщницы Малабар, меня одолело желание уехать. Гложущее чувство вины, которое я ощущала, но не осознавала, продолжало усиливаться, как и мои проблемы с желудком. В то время я не связывала корни этой жажды странствий с матерью или с чем-либо помимо типичного подросткового стремления к независимости. Когда весной 1983 года впереди замаячило окончание школы, я интуитивно решила устроить себе годичный перерыв, прежде чем начинать учебу в колледже. В школе я вкалывала, не щадя себя, и заслужила передышку, – твердила я себе. – Я заслужила этот год отпуска, чтобы реализовать свои мечты. Кто мог бы винить меня в том, что я хочу попутешествовать?

Получив письмо о том, что я принята в Колумбийский университет, и аккуратно уложив его в ящик письменного стола, я отсрочила продолжение учебы на год, гадая, будут ли возражать мои родители. Наверное, они предложат мне провести это время, занимаясь чем-нибудь полезным, например волонтерской работой или преподаванием английского за границей, словом, чем-то таким, что можно приблизительно счесть продуктивным, познавательным или альтруистичным. Но беспокоилась я зря. Моя семья не была одержима идеей служения обществу. Меня учили считать все свои достижения результатом упорства и усердного труда. Нам было несвойственно даже упоминать слово «привилегированный», подразумевая, что в этой жизни нас просто поцеловала удача.

Так что, хоть Малабар и выразила озабоченность тем, что ей придется справляться без меня, она и глазом не моргнула в ответ на мой неожиданный план «посмотреть Америку», начиная с острова Мауи[19]19
  Мауи – второй по величине остров Гавайского архипелага.


[Закрыть]. Много лет назад мы провели там несколько семейных отпусков с дедом и Джулией. Джулия унаследовала прекрасный таймшерный[20]20
  Таймшер (англ. Timeshare – «разделение времени») – право одного из владельцев многовладельческой собственности на использование самой собственности в отведенные ему участки времени. Чаще всего применяется на рынке недвижимости как система обмена отдыхом среди совладельцев курортных отелей.


[Закрыть] кондоминиум в Напили-Каи и предложила мне воспользоваться им начиная с середины июня. А что потом… кто знает? Я не планировала загадывать далеко.

– Только ни в коем случае не пропусти ни одного из наших терапевтических сеансов, – сказала мать. У нас с ней была такая шутка на двоих: мол, я – лучший в ее жизни психотерапевт, не говоря уже о том, что самый дешевый. – Пообещай, что будешь звонить каждую неделю. Мы – две половинки одного целого, Ренни. Мне невыносимо так надолго расставаться с тобой.

Каким-то шестым чувством угадав мою потребность убраться подальше от Малабар, отец подарил мне на окончание школы авиабилет на Гавайи и обратно с открытой датой. Хотя мы с ним никогда открыто не обсуждали мои отношения с Малабар, он интуитивно чувствовал, что мать в отношениях со мной «потеряла берега» – как некогда и ее собственная мать.

Я распрощалась с семьей и с домом номер 100 по Эссекс-роуд, в котором жила со своих восьми лет. Мать и Чарльз наконец нашли респектабельного покупателя на дом и готовились переехать в квартиру, которую купили на Бикон-Хилл. Питер учился в Тринити-Колледже в Хартфорде, штат Коннектикут. Когда я вернусь, уже ничто здесь не будет прежним.

Мой план рассыпался как карточный домик с самого начала. Той весной Джулия ушла в очередной загул и забыла зарезервировать свой кондоминиум к моему приезду. Так что я, семнадцатилетняя девчонка, оказалась на острове с джинсовой спортивной сумкой на плече без крыши над головой. Впрочем, плыть по течению было основной задумкой моего приключения, так что поначалу я ночевала на пляже под усыпанной звездами чернотой, чувствуя себя потрясающе независимой впервые в жизни.

Вскоре все наладилось. Я нашла квартиру-студию в Напили-Виллидж и устроилась на работу в эксцентричный ювелирный магазин под названием «Жемчужная фабрика» в Каанапали, в восьми километрах от своего нового дома. В этом магазинчике покупатели выбирали себе из большого аквариума заранее посаженную туда устрицу. Я с театральной торжественностью доставала выбранного моллюска (за это время собиралась небольшая толпа зевак) и спрашивала, уверен ли клиент, что это именно та раковина, которую он хотел. Затем я просовывала нож между створками, вскрывала раковину и под фанфары вытаскивала оттуда ее перламутрового обитателя парой серебряных щипчиков и приветствовала его сердечным «алоха!».

В мой магазинчик стал захаживать красивый белокурый хоуле; так называли здесь нас, неместных. Уроженец Канзаса, Адам был не похож ни на одного из парней, знакомых мне по Бостону. Он редко строил планы, выходившие за пределы текущего дня. Тусовался по белым пляжам Каанапали и слонялся по мощеной дорожке, которая петляла между магазинчиками и отелями, продавая туристам пакетики травки по десятке за штуку. Но каждый вечер, когда с улицы раздавался голос конха[21]21
  Конха – духовой инструмент из раковины.


[Закрыть], звучным ревом объявлявший, что солнце вот-вот сядет – на одну часть местная традиция, на две части гонг, зовущий отдыхающих на час коктейлей, – Адам материализовывался перед «Жемчужной фабрикой», держа в руках кокос, наполненный пина коладой. И мы с ним шли бесцельно бродить по пляжу и болтать о всем на свете.

Эти романтические отношения затянулись на недели, потом на месяцы. Наши прогулки перестали ограничиваться песчаными оконечностями гостиничных пляжей и добрались до укромных местечек, прячущихся в изрезанной вулканической береговой линии. Там, в щелочках и трещинках Мауи, в его темных и тайных пещерах что-то легкое, как перышко, распускалось во мне, и новые ощущения стирали из памяти все, что я когда-либо знала. Я впервые в жизни влюбилась. Почувствовала обещание грядущих чудес.

Адам показал мне местные чудеса – скрытые водопады, каменные груды, оставленные менехунами[22]22
  Менехуны – таинственный высокоразвитый народ, который, согласно полинезийским мифам, спустился с неба.


[Закрыть], гейзеры, выбрасывающие столбы воды и пара из подземных лавовых трубок. Он также познакомил меня с марихуаной – пакалоло, как ее называют на острове, – которую я пару раз пробовала прежде, но не получала особого удовольствия. Адам заверил меня, что на Гавайях марихуана совсем другая, мягкая и расслабляющая. «Она успокоит твой желудок», – пообещал он мне. И оказался прав. Она действительно успокаивала мой желудок, но мне все равно не нравилось ощущение наркотического опьянения. Оно заставляло меня терзаться совестью. Я становилась прожорливой, туповатой – и сильно переживала из-за этого. Моя студия в кондоминиуме была захламлена коробками от хрустящих хлопьев Cap’n Crunch, любимого блюда Адама. Мы ели их всухомятку, зачерпывая горстями.

Начиная день, мы делили пополам косячок, исследуя юрские джунгли Ханы. Укуривались, прежде чем плавать с маской над калейдоскопическим пейзажем коралловых рифов, скользя и ныряя в воде под музыку китовых песен, щемящих и чуждых, доносившихся издалека. Вот такой была бы моя жизнь, будь я наркоманкой, – думала я без тени иронии, словно не этой самой жизнью и жила. На Мауи мне часто казалось, что я смотрю театральное представление о себе с последнего ряда галерки, наблюдая за этой беззаботной и ничем не связанной девчонкой, роль которой играю.

Что сказала бы моя мать? – эта мысль приходила ко мне снова и снова, но я отгоняла ее.

Я знала, что Малабар трудно без меня, и чувствовала себя виноватой, лишив ее своей поддержки. Но на более тесный контакт все равно не шла. Один звонок в неделю был тем, что я ей обещала; один звонок был всем, что я могла ей дать. Каким бы неподходящим бойфрендом не был Адам, я влюбилась – впервые в своей жизни – и благодаря этой капитуляции достигла настоящей эмоциональной дистанции с Малабар. К тому же я получала удовольствие. Та кипучая подростковая энергия, которую заперла во мне моя роль в романе матери, теперь бурным потоком ринулась в шлюзы. Наконец-то это я сама экспериментировала с сексом, наркотиками и приключениями. Это я была той, кто великолепно проводит время.

Однажды утром мы пили кофе на моей веранде, первый косячок дня уже был докурен и затушен в пепельнице. Адам напрямик спросил, от чего я бегу.

– Я бегу? – Этот вопрос застал меня врасплох.

Из моей квартирки океан было не видно, но слышно, и ритм волн, набегающих на берег, создавал ощущение, что это дышит сам мир.

– Все, кто сюда приезжает, от чего-то бегут, – небрежно пояснил он.

– Тогда рассказывай первый, – решила я.

– От жизни работяги, – ответил он.

Это я уже знала. Адам вырос в Озоки, штат Канзас, и в шестнадцать лет бросил школу, чтобы вместе с отцом и братом работать на печатной фабрике. Платили там неплохо, но однообразие и химическая вонь были нестерпимы.

Я задумалась о собственной жизни до приезда сюда: частная школа, Кейп-Код, учеба в одном из университетов Лиги Плюща на горизонте… От благополучности всего этого мне стало стыдно. От чего я бежала? Мой мозг, затуманенный дурью, не мог ничего придумать. Я не знала, как ответить на этот вопрос.

Адам долил в наши чашки кофе, прикурил сигарету. Ждал.

Пухлое кучевое облако протащило свою тень поперек лужайки, и, пока я следила за темным пятном, бежавшим по земле, история моей матери и Бена как-то непроизвольно вырвалась из меня. Откровенный разговор о тайне принес облегчение. Для ясности: у меня не было уверенности, что именно роман моей матери был причиной, по которой я приехала жить на Мауи. Тем не менее я стала рассказывать Адаму историю Малабар – на самом-то деле, нашу историю – и переводить безбрежную приливную волну ситуаций и эмоций в сокращенный нарратив: поцелуй, экзотические блюда, прогулки «для моциона». И ложь. Так много лжи! Когда я добралась до конца, когда слова перестали наконец формироваться на языке, мои ладони уже превратились в клин, тесно зажатый между бедрами.

– Вот ведь срань господня! – прочувствованно выговорил Адам вместе с длинным, тихим выдохом.

Не такой реакции я ожидала.

– Вот ведь срань господня, – повторил он. – Да кем же это надо быть, чтобы…

Чтобы что? – не поняла я. Ход его мыслей ускользал от меня.

– Да кем же это надо быть, чтобы так поступать с собственной дочерью? – со второй попытки договорил он. – И с лучшим другом своего мужа? Твоя мамаша – та еще штучка.

Я растерялась, оказавшись внезапно выбитой из равновесия. Адам все неправильно понял. Он видел в Малабар преступницу, а не жертву. Должно быть, мне не удалось передать в рассказе всей сложности ситуации, решила я. Но как объяснить жизненные трагедии моей матери, когда слова не идут на ум? Я была такая укуренная…

– Ты неправильно понял, – сказала я, чувствуя, как во мне поднимается гнев. – Все не так.

Я углубилась в подробности, пыталась объяснить, что и Чарльз, и Лили больны – что они совсем не те супруги, которых заслуживают другие двое. Бен и моя мать на самом деле поступают благородно, оставаясь каждый со своим партнером.

– Не каждый бы на их месте так поступил, – уверяла я его. – Знаешь, Чарльз и пяти минут не прожил бы без моей матери. – Я дала ему время проникнуться этими словами, потом продолжила: – Он полностью от нее зависит. Она действительно очень добра к нему. Она заботится обо всех его потребностях…

Пока я говорила, в голове всплыло воспоминание.

Мне было семь лет, и мы с матерью и Питером навещали Чарльза в больнице, где он поправлялся после инсультов, пытаясь восстановить речь и подвижность правой стороны тела. Его лицо осветилось кривой улыбкой при виде матери, его великой любви, его нареченной. Накануне вечером мы пекли для него любимое печенье, раскатывали и нарезали тесто, посыпая кружки коричным сахаром. Теперь моя мать выкладывала их, по три в ряд, на больничный столик на колесиках.

– Можешь съесть, сколько захочешь, – сказала она, – при условии, что будешь брать их правой рукой.

Решимость преобразила Чарльза. Просидев две недели на больничной диете, он желал вкусить одного из лакомств, приготовленных Малабар. Он заносил правую, полупарализованную руку над целью, опускал на печенье и подтаскивал к краю, над которым оно опасно зависало, пока он пытался зажать его малоподвижным большим пальцем. Одно за другим печенья падали на его грудь и живот. Мать выкладывала на столик все новые и новые кружки, Чарльз продолжал пытаться ухватить их – и не мог. Наконец, изнуренный усилиями и явно расстроенный, Чарльз уронил руку на колени, и она опустилась на одно из упавших печений. Он улыбнулся. Вместо того чтобы пытаться схватить, он накрыл кругляш ладонью и потащил вверх по животу и груди, к высунутому языку. Я до сих пор помню победное выражение его лица и то, как мы подбадривали его.

Описывая эту сцену Адаму – доказательство любви моей матери к Чарльзу, доказательство ее человечности, – я вспомнила ноги Чарльза, беспомощные даже на вид бугорки под больничным одеялом. Мысль о них, об этих двух призраках, заставила меня разрыдаться. Господи, почему я плакала? Я опустила взгляд. Причина совершенно изгладилась из моей памяти.

– Поверь мне, – сказала я Адаму, взяв себя в руки. – Ни Бен, ни моя мать не собирались влюбляться друг в друга. Моя мать ни за что не сделала бы ничего такого, чтобы ранить Чарльза. Никогда. Она так о нем заботится!

Адам смотрел на меня с непроницаемым лицом.

– Мы же не выбираем, в кого влюбиться, правда? – сказала я, повторяя давно затертую матерью фразу.

– Наверное, нет, – уступая, кивнул Адам. Но он окинул меня любопытным взглядом – тем, который я в своем параноидном состоянии восприняла как осуждение самой моей ДНК, всех тех хромосом, что были связаны с Малабар. – Но мы не обязаны идти на поводу у этих чувств. И уж точно не надо впутывать в них детей.

У меня рука зачесалась дать ему пощечину.

– Да кто ты такой вообще, чтобы читать здесь высокие морали?! – спросила я своего бойфренда-драгдилера. На меня нахлынуло нестерпимое осознание предательства по отношению к матери. Адам ничего не знал об одиноком детстве Малабар, о том, каково ей было, когда любимый первый ребенок умер у нее на глазах. Не говоря уже о том, что она чувствовала, видя, как Чарльз, любовь ее жизни, в одночасье превратился из пышущего жизнью мужчины в дряхлого старика. Моя мать заслуживала счастья больше, чем любой знакомый мне человек.

Адам открыл было рот, но я не дала ему вставить ни слова.

– Просто забудь об этом. Забудь, что у нас был такой разговор. Ты все перевираешь, и я больше не буду разговаривать об этом с тобой.

– Прости, – проговорил Адам, сознавая, что все пошло наперекосяк. Он потянулся за моей рукой, но я ее отдернула. – Я не хотел тебя расстраивать. Никогда прежде не слышал ничего подобного. Не знаю, как тебе помочь, – говорил он, капитулируя. Выражение его лица было искренним. – Я не знаю твою семью, зато знаю, что у людей не бывает простых историй. И ни одна история не рассказывает всей правды. Я не понимаю проблем этих людей и уверен, что они не поняли бы моих.

Ха, это еще мягко сказано.

Адам сорвал с дерева рядом с нашим балконом спелую папайю и унес в дом, дав мне пару минут, чтобы взять себя в руки. Он вернулся и поставил передо мной тарелку: папайя, разрезанная надвое, стеклянисто-оранжевая мякоть, черные зернышки выскоблены ложкой. Предложение мира.

– Прости, малышка.

Я разглядывала фрукт.

– Мы можем просто забыть, что у нас вообще состоялся этот разговор? – попросила я.

– Какой еще разговор? – С этим заговорщицким вопросом все его лицо просветлело, глаза облегченно сощурились.

Нежность к нему пронзила меня до самого нутра. Ну вот, наша первая ссора осталась позади. Я словно стояла где-то вне времени и пространства. Мне некуда было идти, нечем заняться, не о ком заботиться. Я сунула в рот ложку фруктовой мякоти, вкус ее был земляным и густым, как утреннее дыхание, только сладким. Свет был прекрасен; кофе крепок. От моей потребности понять, что имеет значение и движет людьми, не осталось и следа. С Адамом я ощущала моменты довольства, которого не знала никогда прежде.

* * *

Когда я решила отбыть с Гавайев и пуститься дальше в свое бессистемное приключение, Адам увязался со мной. На протяжении шести месяцев мы с ним объезжали западные штаты, осматривая одно чудо природы за другим: Сад богов в Колорадо, Карлсбадские пещеры в Нью-Мексико, национальный парк «Гранд-Каньон» в Аризоне. На почтовых открытках родным и друзьям я писала, что мы с Адамом – отважные путешественники, бродяги, изучающие жизнь в Америке. Черт, да мы почти что антропологи!

Мои дневники содержат нечто более близкое к истине: мы жили точно так же бесцельно и неуправляемо, как и на Мауи, а памятники и достопримечательности попадались на нашем пути случайно едва ли не чаще, чем намеренно. Мы останавливались в придорожных мотелях, играли в бильярд в низкопробных барах, шли вслед за сомнительными личностями в темные переулки, чтобы прикупить травки. Я ежедневно балансировала на грани реальной опасности, и какой-то части моей души нравилось осознавать, что один неверный шаг способен определить мое будущее так же точно, как четыре года учебы в университете. И именно напряжение между желанием сбежать от своей прежней жизни и желанием быть пойманной в новой гнало меня из одного маленького городка в другой в поисках бог знает чего.

Мы с матерью разговаривали каждое воскресенье, во второй половине дня. Едва заслышав радость в ее возгласе – «Ренни!», – я мгновенно оказывалась в Массачусетсе, рядом с ней, втянутая в привычную близость, зараженную секретами. Несмотря на всю рискованность моей жизни тогда, тайная любовь Малабар по-прежнему заставляла мое сердце трепетать от возбуждения, по-прежнему пускала по моей коже самые крупные мурашки. Ее выходки были более волнующими, чем все, что случалось со мной в дороге. К тому же, как бы далеко от нее я ни находилась, если дела оборачивались скверно, мать обращалась ко мне за советом. Я жила ради адреналиновой дозы этих разговоров. Для Малабар я по-прежнему была сообщницей, подельницей за рулем угнанной машины, взревывающей мотором у входа в банк, готовой дать по газам, как только она выбежит из дверей и запрыгнет в салон.

– На этой неделе мы едва не попались, – тихо говорила мать в трубку. – Ты умерла бы на месте от страха. Мы с Беном были в кладовке, целовались, и вдруг, откуда ни возьмись, в дверном проеме за его спиной материализовалась Лили.

– Расскажи мне все, – потребовала я. Живо представила себе эту картинку – вплоть до угла наклона тела матери, вплоть до того, как она удерживала равновесие, схватившись за полку, на которой хранились запасы пасты. С тем же успехом я могла бы быть там вместе с ними.

– Не думаю, что она видела сам поцелуй, – продолжала мать, – но Бен совершенно точно держал мое лицо в ладонях.

– Боже, – пробормотала я и судорожно вдохнула, пытаясь успокоить бестолково мечущееся сердце. – И что ты сделала?

– Ну, ты не поверишь – я застыла на месте, – ответила мать. – Зато блестяще выступил Бен. Он заставил меня запрокинуть голову и сказал Лили, что мне что-то попало в глаз. «Ты застишь мне свет, Лили!» – сказал он ей. Представляешь, Ренни, у этого мужчины хватило наглости подпустить в голос раздражения! – И мать рассмеялась.

– А потом что?

– Он велел ей найти какое-нибудь средство для промывания глаз, и она побежала исполнять его поручение. Ты же знаешь Лили. Такая послушная женушка, – презрительно фыркнула она.

– А что Чарльз? – спросила я. Кладовая была всего в паре метров от того места, где он обычно сидел.

– О, насчет Чарльза можешь не беспокоиться. Он же вечно сидит, зарывшись в книжку. Он ничего не видел.

Зато, возможно, слышал, – подумала я.

– Да что ж вам так не терпится-то? Нельзя дождаться, пока вы не окажетесь наедине? – резко спросила я. – Вот серьезно, мам!

– Огню нужен воздух, золотко, – ответила мать. – Кроме того, я начинаю уставать от ожидания. Мне нужна отдушина, – а потом, после долгой паузы, она добавила: – Я скучаю по тебе. Вот бы ты скорей вернулась домой…

Стоя в будке таксофона, я бросила взгляд через дорогу на Адама. Прислонившись к машине, в потертых голубых джинсах и старой футболке, с взъерошенными волосами, с «мальбориной», свисающей с губ, мой бойфренд был похож на белокурого Джеймса Дина, только понеряшливее. Ему было двадцать пять против моих восемнадцати. Недоучка, бросивший школу, годами не знавший настоящей работы, мелкий наркодилер.

Зато я не жду, как мать, чтобы меня спасали и выручали, – подумала я. У Адама не было ни денег, ни престижа, ни хоть какого-то намека на будущее, однако я была влюблена в него. Сама мысль об этом заставляла меня ощущать превосходство над Малабар, позволяла мне думать, что я способна на более чистую любовь. Адаму нечего мне предложить. Это доказывает, что я с ним по любви, – записала я тем вечером в своем дневнике.

Роман матери и Бена длился уже три года, и не похоже было, чтобы кто-то из их супругов от этого страдал. Однако пару месяцев назад у Чарльза в головном мозге обнаружили аневризму. «Тикающая часовая бомба» – так назвала ее моя мать. Но операция была рискованной, и они с врачами решили выжидать и отслеживать ситуацию. Чарльзу ничего не сказали. В какой-то момент аневризма станет слишком большой, чтобы ее игнорировать, но пока отчим оставался прежним – пусть ослабленным инсультами, но по-прежнему энергичным на свой собственный лад. А увядание Лили, если о нем вообще можно так говорить, было едва заметным. Если частички радиации, уже сорок лет сидевшие в груди, и разрушали ее органы, то внешних свидетельств этого почти не было – за исключением ее голоса, становившегося все более скрежещущим и слабым. И уж наверняка ни один из них не стоял на пороге смерти, и терпение моей матери, настроившейся на долгую игру, истончалось.

– Я скоро буду дома, мама, – пообещала я.

– Хорошо, – ответила она. – Помни, мы – две половинки одного целого. Я без тебя – неполная. Хочу обратно свою лучшую подругу.

Я посмотрела на Адама, который тем временем развернул карту и разложил ее на капоте. Задумалась о том, где мы проведем эту ночь. Мне необходимо было выпить чего-нибудь покрепче, из тех коктейлей, что смешивала моя мать, чтобы сбросить напряжение; что-то такое, что обожгло бы, стекая вниз, расслабило бы мои конечности и затуманило разум.