Текст книги "Что такое счастье"

Эдуард Асадов
Избранное

© Асадов Э. А. Наследник, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Дорога в завтрашний день

Выпускной бал в нашей 38-й московской школе состоялся 14 июня 1941 года. И хотя одеты мы были проще, чем, скажем, выпускники теперешних послевоенных лет (материальные возможности у наших родителей были скромнее), но одевались и наглаживались мы все-таки на славу и веселились никак не меньше, а может быть, и еще горячей. И эмоциональность эта в какой-то мере определялась неуловимым ощущением тревоги и грусти, видимо, большей, чем обычная разлука после промчавшихся школьных лет.

В актовом зале сияли все плафоны и люстры, без устали трудилась старенькая школьная радиола, кружились бесконечные пары, а над головами, через усилитель, словно бы импонируя нашему настроению, катился по лестницам и коридорам голос Вадима Козина:

 
Давай пожмем друг другу руки —
И в дальний путь на долгие года!..
 

Мы танцевали, острили, пожимали друг другу ладони и никак не знали, что со многими расстаемся не на месяц, не на год и не на «долгие года», а до конца своих дней, навсегда…

22 июня 1941 года над Москвой стоял солнечный, яркий рассвет Я возвращался из Подмосковья, где с субботы на воскресенье на станции Лосиноостровская ночевал у своей тетки. В вагоне электрички было шумно и весело. Как-никак впереди целый воскресный и очень хороший солнечный день! Люди громко переговаривались, шелестели заиндевевшими бумажками от эскимо, перелистывали свежие газеты и журналы.

Приехали на Ярославский вокзал. Двери вагонов раскрылись, и тут словно тревожный ветер пробежал по сердцам. Оживление пошло вниз.

Перед репродуктором плотная толпа молчаливых людей. На одних лицах – растерянность, на других – напряжение и суровость. Неторопливый, но взволнованный голос Молотова сообщает о нападении гитлеровской Германии на нашу страну…

Дома у меня лежало заявление в институт. И даже не одно, а целых два заявления.

Дело в том, что с раннего детства тянули меня к себе почти с одинаковой силой два прекрасных и удивительных мира, имя которым: «Литература» и «Театр». С восьми лет писал я стихи и с этого же возраста самозабвенно занимался в драматических кружках и кружках художественного слова. Чего во мне больше? Кто я все-таки по призванию: поэт или театральный режиссер? Этого я до последней минуты так решить и не мог. А точнее, не успел. Все дальнейшее помогла определить сама жизнь. Началась война, и решать теперь уже надо было совсем иные проблемы. Над страной полетел призыв: «Комсомольцы – на фронт!» И я порвал оба мои заявления. Сел и написал третье. На этот раз в райком комсомола с просьбой отправить меня добровольцем на фронт. Мне было тогда семнадцать лет.

…Вечером я пришел в райком, а утром мама провожала меня с небольшим рюкзачком на плечах к райкомовскому грузовику, где меня ожидала группа таких же безусых добровольцев, полных решимости сражаться с врагом до конца. Мама несла в руке букетик гвоздик. Но так и забыла в волнении, прощаясь, протянуть их мне. И до сих пор, как тогда из машины, вижу ее одинокую, чуть ссутулившуюся от горя фигурку на углу Кропоткинской улицы возле Дома ученых с забытым букетом в руке…

Летом 1941 года под Москвой формировались первые дивизионы и полки знаменитых «катюш» – грозных артминометных установок. Оружие это было секретным, и личный состав гвардейских частей состоял в те дни только из комсомольцев и коммунистов. Должность я получил уважаемую и серьезную – наводчик орудия, хотя в батарее я был самым молодым.

После недолгой, но интенсивной учебы наш 3-й дивизион 4-го гвардейского артминометного полка был «отпочкован» и направлен под Ленинград. И с этого момента стал называться 50-м Отдельным гвардейским артминометным дивизионом.

Враг бешено рвался к городу и был уже на его подступах. Так что остановить его мог только очень крепкий и неожиданный отпор. Наш залп как раз и явился таким хлестким и оглушающим ударом. И дали мы его 19 сентября 1941 года в районе Синявино. При всех тяготах и драматизме тех дней, улыбка все-таки однажды пробежала по нашим сердцам. Дело в том, что «катюши», повторяю, были секретным оружием. И о его существовании, а тем более о прибытии на фронт, не знал никто – ни враги, ни наши бойцы. И вот когда мы дали первый могучий залп, то немцы бросились в одну сторону, а наши – от неожиданности – в другую… Потом бойцы очень полюбили подразделения гвардейских минометов. И тогда же, осенью 1941 года, под стенами Ленинграда бойцы с нежностью стали называть их «катюшами». И под этим именем прошли они всю войну.

В это тяжелейшее и жесточайшее время наш дивизион носился с участка на участок по всему Волховскому фронту и в самых прорывных и трудных местах давал залпы. Всего за зиму 1941–1942 годов я из своего орудия дал 318 залпов по врагу. В переводе на «огневой» язык – это 5088 снарядов весом в 50 килограммов каждый! И это только из одного моего орудия, отправившего на тот свет не одну сотню любителей чужой земли.

Жгучие тридцати-сорокаградусные морозы, сотни и сотни километров туда и обратно вдоль изломанной линии фронта: Вороново, Гайтолово, Синявино, Мга, Волхов, деревня Новая, Поселок № 1, Путилово…

Разве расскажешь о дневных и ночных залпах, иногда прямо под тяжелейшим артогнем, разве поведаешь в двух-трех словах о том, как несколько раз с боями пробивались из окружения, как дважды была подбита и горела моя боевая установка и после быстрого ремонта снова возвращалась в строй?! Разве передашь в кратком разговоре о том, как тяжело хоронить убитых друзей, еще час назад веселых, теплых, живых!.. Однако, несмотря на все смертельно тяжелое, порой непосильное и леденящее душу, в грядущей победе нашей не сомневались ни на миг. В перерывах между боями я писал стихи. Некоторые из них, такие, как «Письмо с фронта», «На исходный рубеж», «В землянке», через несколько лет вошли в первую книгу моих стихов.

Весной 1942 года был тяжело ранен командир орудия, и на его место назначили меня. Приходилось выполнять две обязанности сразу: командира орудия и наводчика. Справлялся, кажется, неплохо.

Оружие наше было новым, и офицерских кадров не хватало. Получили приказ самых опытных и образованных младших командиров срочно направить в офицерские училища.

Осенью 1942 года я с группой моих товарищей, обстрелянных фронтовиков, был срочно командирован во 2-е Омское гвардейское артминометное училище. Шесть месяцев занятий по удвоенной и утроенной программе. За этот срок нужно было пройти курс двухлетнего мирного училища. И мы проходили. Занимались по тринадцать-шестнадцать часов в сутки, уставали смертельно, но не сдавались. Учились хорошо. Знали: мы нужны фронту, а это было самым главным и важным в те дни.

В мае 1943 года, успешно сдав экзамены и получив офицерское звание и грамоту за отличные успехи, снова поехал на фронт. Омск был в те времена глубочайшим тылом. Здесь даже светомаскировка отсутствовала. Война, где решалась судьба страны, друзей, что дрались, не щадя себя, была далеко-далеко. И хотелось как можно скорей уехать из «тыловых краев» туда, к борьбе, к фронтовым побратимам!

И снова фронт. На этот раз не в снегах и болотах, а в степи под станицей Крымская возле знаменитой впоследствии «Малой земли».

Меня сразу же направили в 50-й гвардейский артминометный полк, где должности огневика не было. И вместо командира взвода или комбата я был назначен начальником связи дивизиона. Однако воин должен уметь все. И я старался, работал на совесть. Хотя воевал неплохо, но должность начальника связи мало волновала мне душу. Я был, что называется, «прирожденным огневиком». Мне надо было вести дела с батарейцами, готовить расчеты огня, давать залпы по врагу. Думаю, что судьба это поняла. Поняла и ликвидировала должности начальников связи дивизионов.

4-й Украинский фронт. Последняя и, пожалуй, самая трудная страница моей боевой жизни. На этот раз я уже снова был «огневиком». Сначала помкомбата, а когда комбат Турченко под Севастополем «пошел на повышение», – командиром батареи.

Итак, снова дороги и снова бои: Чаплино, Софиевка, Запорожье, Днепропетровщина, Мелитополь, Орехов, Аскания-Нова, Перекоп, Армянск, Совхоз, Качи, Мамашаи, Севастополь. Упрямо дрались. В редкие минуты затишья пели вполголоса задумчивые песни: «Когда в поход я уходил», «Кто сказал, что надо бросить песни на войне», уже ставшие тогда известными «Огонек» и «Шаланды, полные кефали».

Не стану рассказывать о том, как ломали под Перекопом оборону врага, как, шагая на огневые, месили по ночам густую, как глина, и липкую, как клей, серую грязь Сиваша.

Нет сейчас ни места, ни времени, чтобы рассказать обо всех друзьях, победах, тяготах и потерях. Ограничусь лишь тем, что скажу: жили бурно, горячо, умели воевать и умели шутить. Каждый чувствовал локоть товарища, и никто ни разу не пожаловался и в тяжкую минуту не предал друзей. Да, никто.

Прорвавшись через Перекоп, наши войска покатились на юг неудержимо, с какой-то напористой и веселой злостью.

«Товарищи! Завоюем славу освободителей Крыма», – горели лозунги на стенах домов. Русское и украинское население встречало нас бурно, радостно, с молоком, калачами и полными слез глазами. Целовали, как родных, и буквально заставляли взять калач или булку.

Бои в Крыму подходили к концу. Силами 2-й Гвардейской армии, силами 9-й Приморской, силами славных и доблестных моряков Крым озарялся пятиконечными звездочками и улыбками наших солдат. У врага оставался только один Севастополь. Но теперь уже совсем ненадолго. Ибо это же был Севастополь! Город Нахимова и Ушакова, Лазарева и Корнилова, тысяч и тысяч известных и неизвестных матросов и солдат – героев и патриотов родной земли.

Сколько же мог сидеть там еще враг, если каждый камень в этом городе обжигал ему пятки, как раскаленный металл!

Впервые в жизни возле Качи увидел море… С высокого холма оно сверкало под солнцем. Оно было ярким, синим-синим, выпуклым и громадным. Пораженный, велел шоферу затормозить. Смотрел долго, радостно и неотрывно. Затем, сдернув пилотку, дружески помахал ему из кабины.

1 мая 1944 года. Любимый наш праздник, а праздновать некогда. Готовимся к штурму позиций врага, к последним боям за Севастополь. Знаем, будет тяжело и жарко. Врагу деваться некуда. Кораблей у него не хватает. И драться он будет как обреченный.

И вот здесь, в боях за освобождение Севастополя, при подготовке к решающему залпу перед штурмом укреплений врага, утром 4 мая 1944 года я был ранен.

…Что было потом? А потом был госпиталь и двадцать шесть суток борьбы между жизнью и смертью. «Быть или не быть?» – в самом буквальном смысле этого слова. Когда сознание приходило – диктовал по два-три слова открытку маме, стараясь избежать тревожных слов. Когда уходило сознание, бредил.

Было плохо, но молодость и жизнь все-таки победили. Впрочем, госпиталь был у меня не один, а целая обойма. Из Мамашаев меня перевезли в Саки, затем в Симферополь, потом в Кисловодск в госпиталь имени Десятилетия Октября (теперь там санаторий), ну а оттуда – в Москву. Переезды, скальпели хирургов, перевязки. И вот самое трудное – приговор врачей: «Впереди будет все. Все, кроме света». Это-то мне предстояло принять, выдержать и осмыслить, уже самому решать вопрос: «Быть или не быть?» А после многих бессонных ночей, взвесив все и ответив: «Да!» – поставить перед собой самую большую и самую важную для себя цель и идти к ней, уже не сдаваясь.

Я вновь стал писать стихи. Писал и ночью и днем, и до и после операции, писал настойчиво и упорно. Понимал, что еще не то и не так, но снова искал и снова работал. Однако какой бы ни была твердой воля у человека, с каким бы упорством ни шел он к поставленной цели и сколько бы труда ни вложил в свое дело, подлинный успех ему еще не гарантирован. В поэзии, как и во всяком творчестве, нужны способности, талант, призвание. Самому же оценить достоинство своих стихов трудно, ведь пристрастнее всего относишься именно к себе.

Моих стихов не читал еще ни один профессиональный писатель. Надо не ошибиться и послать тому, в чье слово веришь. Больше всего боялся, что ответят снисходительно, как-никак автору работать трудно… А мне нужен был прямой и ясный ответ, без малейшей скидки. И вот я решил: пошлю Корнею Чуковскому. Еще до госпиталя, однажды в библиотеке, прочел его статью о переводах Шекспира Анной Радловой. Статья была настолько умной, едкой и беспощадной, что от бедной переводчицы, я думаю, остались лишь туфли да прическа.

Итак, это не только автор веселых детских книжек, но и жесткий и зубастый критик. Вот это мне и было нужно. Послал тетрадь стихов Корнею Ивановичу. Жду. Проходит несколько дней, и вдруг… Ответ!

«Дорогой Эдуард Аркадьевич! (Это я-то Эдуард Аркадьевич, в мои двадцать лет!)

…От души благодарю Вас за письмо и за доверие. Однако же сразу должен предупредить, что, оценивая стихи, не кривлю душой и не стараюсь «подсластить пилюлю», как бы ни была она горька. Тем более с Вами. Тут я считал бы это просто кощунственным».

Ну а дальше, после такого «предупредительного грома» блеснула и молния. От посланных мною стихов остались, пожалуй, только моя фамилия и даты. Все же остальное было разбито, разгрохано и превращено в пыль и прах. И сил на это было потрачено немало, так как почти каждая строка была снабжена пространными комментариями.

Самым же неожиданным был вывод: «…Однако, несмотря на все сказанное выше, с полной ответственностью могу сказать, что Вы – истинный поэт. Ибо у Вас есть то подлинное поэтическое дыхание, которое присуще только поэту! Желаю успехов. К. Чуковский».

Думаю, что слова эти сделали для меня больше, чем многие лекарства и витамины. Я и сейчас благодарен веселому и колючему старику за эти искренние и светлые слова.

Никогда не забуду этого 1 мая 1948 года. И того, каким счастливым я был, когда держал купленный возле Дома ученых номер «Огонька», в котором были напечатаны мои стихи. Вот именно, мои стихи, а не чьи-то другие! Мимо меня с песнями шли праздничные демонстранты, а я был, наверное, праздничнее всех в Москве!

Сколько потом было в моей жизни всевозможных публикаций как в нашей стране, так и за рубежом, но первая публикация, как и первая любовь, не забывается никогда!

Годы учебы в Литературном институте были бурными, напряженными и яркими. Случались взлеты и неудачи, победы и огорчения. Но сдаваться – не сдавался никогда ни в творчестве, ни в учебе…

А затем – работа, стихи. Встречи с читателями Москвы, Ленинграда, Киева, Баку, Тбилиси, Еревана, Ташкента, Минска, Новосибирска, Свердловска, Омска, Одессы и десятков других городов, больших и малых… Все назвать тут попросту невозможно.

Выступаю я вот уже много лет таким образом не ради афиш и оваций, а ради встречи с людьми и ради, если так можно сказать, аккумулирования высокой энергии человеческих сердец, ради сопричастности чему-то общему, важному для нас для всех. Потому и продолжаю жить, писать стихи…

Эдуард Асадов

Асадов Эдуард Аркадьевич, поэт, прозаик. Родился 7 сентября 1923 года в г. Мары (Туркмения). Учился в школах Свердловска и Москвы. Ушел на фронт со школьной скамьи, добровольцем, в 1944 г. был тяжело ранен под Севастополем. В 1951 г. окончил с отличием Литературный институт. Почетный гражданин города-героя Севастополя. Герой Советского Союза.

Автор 47 книг.

Новые строки

Высокий свет

Мы привыкли всегда вспоминать о Боге,

Не тогда, когда в сердце веселый свет,

А когда мы в беде, а когда мы в тревоге

И надежд впереди ощутимых нет.

Когда боль нас грызет и обида гложет,

И невзгоды теснят нас со всех сторон,

Кто придет к нам? Поддержит, простит, поможет?

Вопрошать бесполезно: конечно, Он…

Так давайте ж подумаем вновь и вновь

Но всерьез, а не как-нибудь там поспешно:

Почему в нас всех крепче живет любовь

Не к другим, а к себе так светло и нежно?

А секретов-то нету здесь никаких.

Тут напротив: прямая как свет дорога:

Потому, что любить горячо других

Это значит любить всей душой Бога!

Что скрывать: жизнь, конечно же, не проста,

Тут важнее всего не посты-молитвы,

А к другим, словно мир посредине битвы,

То есть к людям высокая доброта.

И, коль станет Любовь этой вечной базой, —

Светлым ветром надуются паруса…

И тогда за дела, а отнюдь не фразы,

Улыбнутся душе твоей небеса…

13 июня 2001 г.

Красновидово

Бермудская погода

Она его безжалостно бранит

За то, что от забот она устала,

Что все не так, всего на свете мало…

А он – ни слова. Каменно молчит.

Молчит, как позабытый богом остров,

Встречая вьюги и сварливый гром.

Как терпит он характер этот чертов?

И по столу не стукнет кулаком?!

Да, он молчит и бурь не затевает,

Хоть не приемлет этот дикий стиль.

Так кто ж молчанье это разгадает?

Не в том ли суть, что он отлично знает,

Что после бури наступает штиль.

Штиль, полный ярко-радужного света,

Где соловьи поют до хрипоты,

Где всё горячей нежностью согрето

И, хохоча, сбываются мечты…

Он снова и обласкан, и любим,

Она смахнет и хмарь, и непогоду,

А будь невзгода – кинется за ним

Без колебаний и в огонь, и в воду!

Казалось бы: настали чудеса,

И больше нет ни холода, ни хмури,

Но минет золотая полоса —

И грянут снова жалобы и бури…

Так как же можно мучить и любить?

Увы, вразрез и смыслу, и природе,

Почти решая: «быть или не быть?»

Ну почему не могут люди жить

Всегда-всегда при солнечной погоде?!

12 августа 2001 г.

Москва

Двойные души

Немало знавал я и стуж, и огня,

Исполнен доверья и недоверья.

И все же всю жизнь поражали меня

Люди с двойной бухгалтерией.

Ну можно ль к высоким шагать делам,

А втайне едва ль ни ежеминутно

Сегодня молиться одним богам,

А завтра другим, другим абсолютно!

На службе он – сокол, с каким огнем

Он преданно смотрит в глаза начальству!

И преданность эта – почти как пьянство,

Где хмель ощутимее с каждым днем!

Кипит он как новенький яркий чайник,

Чей жар вместе с паром летит в зенит.

Но вот появился другой начальник

И прежний мгновенно навек забыт…

Россия, страна моя! Вспомни, сколько

Тебе испытаний познать пришлось:

Враги твои, как ни была ты стойка,

Порой тебя грызли, как волки кость!

А люди же жили всегда по-разному:

Одни, с благороднейшими сердцами,

Держались, согласно чести и разуму,

Другие виляли вовсю хвостами…

Казалось бы: с правдой они на ты.

Но если попристальней приглядеться,

То вот они: люди-приспособленцы,

Чьи души – виляющие хвосты…

Вот как они жили при прежней власти,

Имели и звания, и чины,

И деньги. Казалось бы: все для счастья.

Так нет же! Теперь они лгут со страстью,

Что были когда-то угнетены.

А те, кому было и вправду трудно

И горько порою, к чему скрывать!

Не очень-то любят кричать прилюдно

И все пережитое смаковать!

А горе смакуют совсем другие:

Рвачи-ловкачи из вороньих стай.

Им славно жилось и при той России,

И нынче для них абсолютный рай.

А если б вдруг в новой горячей спешке

На землю вернулась былая тень,

Они б повернулись с «орла» на «решку»

И стали б оплевывать этот день.

Вот так за редутом берут редут

Жучки, не достойные доброй речи.

Вы только взгляните: и там и тут,

Буквально же рядом с нами живут

Вот все эти флюгеры человечьи!

И, если ты истинный человек,

Борись, не страшась ни клевет, ни мнений,

Чтоб никогда и нигде вовек

Не предавать своих убеждений!

30 октября 2001 г.

Москва

Пусть уходят года

Звезды мягко смотрят с небосвода,

Время с ветром уплывают вдаль,

Где же ты была все эти годы?

С кем делила радость и печаль?

Знаю: каждый шел своей стезею

Сквозь невзгоды, радости и мрак…

Может встреться раньше мы с тобою —

Многое сложилось бы не так…

Только светофор зеленый светится

В мире не для каждого порой.

Да и кто дозволил бы нам встретиться:

Ты была с другим, а я – с другой…

И к тому ж, как подтверждает практика,

Трудно, хоть за совесть, хоть за страх,

Два уже сложившихся характера

Подогнать как зубчики в часах.

Потому не стоит, ей же богу! —

Упрекать минувшие года.

Лучше, даже пусть не без труда,

Проложить нам новую дорогу.

Пусть же праздник – не сплошная нить,

И не просто в этом мире жить,

Только что нам сетовать с тобою,

Лучше просто верить и ценить

Все, что нам подарено судьбою!

Пусть хоть годы, хоть ветра в упор,

Все равно не поздно жить для счастья.

Вот и весь, пожалуй, разговор,

Все же остальное в нашей власти!

29 июня 2001 г.

Красновидово

Сказка о любви

Они без слов понимали друг друга,

И не было в мире сердец нежней.

Он бурно любил. А его подруга

Любила, быть может, еще сильней.

Есть множество чувств на земной планете,

И все-таки, что там ни говори,

Навряд ли найдется прибор на свете,

Способный измерить накал любви.

Насколько все было у них счастливо —

Прочувствовать было бы слишком сложно.

Однако же было все так красиво,

Что попросту вычислить невозможно!

И все ж вдруг такое порой случается,

Что там, где все тысячу раз прекрасно,

Свершается вдруг до того ужасно,

Что просто в сознаньи не умещается…

Встречая всесенне-душистый шквал,

Шагнули они вдруг беде навстречу,

И в самый спокойный и светлый вечер

Попали под бешеный самосвал.

А дальше, как тысячи лет подряд,

Взлетев под сияющий свод святилища,

Они оказались у врат чистилища,

Откуда дорога и в рай, и в ад…

И, глядя печально в свои бумаги,

Сказал им сурово премудрый Петр:

«Хоть думай о горе, хоть думай о благе,

А промысел высший и чист и тверд.

Кому-то грустится, кому-то хохочется,

Ведь судьбы не мы, а за нас вершат,

Не все получается так, как хочется,

Тебе – он сказал ей – дорога прочится

Отныне и присно в кромешный ад.

Когда-то ты в юности нагрешила,

И ныне, что выпало – принимай.

А мужу иное Судьба решила:

Грешил ты немного, что было – то было,

Ступай же отныне в прекрасный рай!»

Но он на колени упал с мольбою:

«Пусть будет такой и ее стезя!

Оставь же ее навсегда со мною!»

Но Петр покачал головой: «Нельзя!

Конечно, все это ужасно сложно,

Но так существует мильоны лет:

Вот если за грешником вслед, то можно,

Но только подумать здесь крепко должно:

Обратной дороги оттуда нет!»

Но он улыбнулся: «Смешной секрет!

Разлука в любви – пострашней состраданий!»

И в страшную лаву без колебаний

Он прыгнул навечно за милой вслед!

Мораль тут излишня: пойми и знай:

Ведь если бы все мы вот так любили,

То чувства людей обрели бы крылья,

А наша земля превратилась в рай…

29 января 2002 г.

Москва

Веселые споры

Мы спорим порой будто две державы,

А после смеемся, слегка устав.

И все же не могут быть оба правы,

При спорах один все равно не прав.

Ах, люди! Ведь каждый, ей богу, дивен.

Вот книгу читаем и снова спор:

«Ты знаешь, прости, но роман наивен» —

«Наивен? Но это же просто вздор!»

А может ли сеять раздор природа?

Еще бы! И даже порой с утра:

«Взгляни: нынче сказка, а не погода!»

«Да, да – препаскуднейшая жара!»

А бывает ли так: не склоня головы,

Оба спорят, но оба при этом правы?!

Да, когда они фразу за фразой рубят,

Но при этом безбожно друг друга любят!

5 августа 2001 г.

Красновидово

Два слова поэту

Любой на свете вправе быть никчемным,

Бездушным или каменно-минорным,

Без всяких чувств встречающим рассвет.

И лишь поэт обязан быть влюбленным,

Сурово-гневным или окрыленным.

Бесстрастный же – он вовсе не поэт!

Бывает так: устал неимоверно

И скрылся бы от всяческих страстей.

Но как молчать, когда кому-то скверно,

Иль боль стоит у чьих-нибудь дверей?!

А если кто-то – у любви во власти,

А вот сказать не в силах ничего,

Ну как пройти мимо душевной страсти

И не отдать несчастному в ненастьи

Хотя б частицу сердца своего?!

А сколько в мире искреннейших женщин,

Кому достался лед, а не удел,

Чей путь был не увенчан, а развенчан,

И свет в глазах досрочно потускнел…

И, видя их притушенных, но милых,

Кому досталось в стужах цепенеть,

Какой же ты поэт, коли не в силах

Вернуть тот свет и душу отогреть!

Пусть твой удел – терзания и слава

И ты живешь, мечтая и любя,

И все ж не можешь, не имеешь права

Жить на планете только для себя.

Известнее ты всех иль неизвестней —

Не в этом суть, а в том, что в бурях бед

Ты должен быть оружия железней…

И, только став их верою и песней,

Ты вправе жить со званием ПОЭТ!

18 октября 2001 г.

Москва

Мы идем с тобой, взявшись за руки

Мы идем с тобой, взявшись за руки,

Вдоль бульвара меж тополей.

Я б хотел тебя вскинуть на руки

И нести по планете всей…

Ты смеешься: «Увы, когда-то

Я легка была словно пух…

А теперь не бесплотный дух!

И поднять меня сложновато…»

«Что мне груз! – говорю я. – Милая!

Пусть года по судьбе прошлись.

Только я еще с доброй силою,

Мог тебя б еще вскинуть ввысь!

Впрочем, сколько бы плоть ни весила,

Только, надо признаться смело,

Что характер наш, скажем весело,

Иногда повесомей тела…

И, прости за такую фразу,

Только, если зажжен огнем,

Я вздыму тебя ввысь не сразу…

Значит, дело тут только в нем.

А коль так, то во имя мудрости

Ты характер чуть-чуть измени:

Убери из него все трудности,

А все нежности сохрани.

Вот тогда-то мы, взявшись за руки,

Может, станем зари светлей,

И тебя сквозь огни-фонарики

Я уверенно, вскинув на руки,

Пронесу по планете всей!»

11 октября 2001 г.

Москва

Поздняя любовь

Пусть радость к нам поздно с тобой пришла.

Ты шутишь: «Носилась без нас как рыба!»

Не надо ироний, не надо зла,

Ведь все же нашла она нас, нашла,

Давай же ей скажем за то спасибо!

Ты только представь, что любви звезда

Когда-то спокойно, неуловимо

Взяла и прошла бы сторонкой мимо

И нас не заметила, на нашла?

Ну что бы, скажи, тогда с нами было?

Ведь мы б с тобой были несчастней всех!

Ты в страхе ладошкой мне рот прикрыла:

«Об этом и думать-то даже грех!»

Ну грех или нет – не берусь судить.

Ты знаешь я, в общем, не суеверен.

Я просто доверчив и сердцем верен.

И только в судьбу я всегда намерен

И верить, и с нею в согласьи жить.

Поэтому надо ли говорить:

Мы встретились поздно или не поздно?

Не годы способны судьбу решить,

А люди, что могут всегда любить

Как мы – до отчаянности серьезно.

Вот многие, радуясь, пьют вино

Для временно-сладкого настроенья.

А нам ну совсем ни к чему оно,

Ведь нам много крепче хмелеть дано

От слов и от всяческого общенья…

Конечно, прекрасно, когда влюбленные

Наивною песней упоены,

Совсем по-щенячьи, еще зеленые,

Кидаются в первый порыв весны.

И я тут совсем не ворчу, не ною,

Я тоже всем сердцем люблю цветы.

Но все ли они, просияв весною,

Полны и до осени красоты?

И я не лукавлю: ведь сколько раз

Два сердца, что вспыхнули с юным пылом,

Бросались друг к другу всего на час,

На месяц, на два, ну на год от силы!

А мы? Ты застенчиво улыбаешься:

Не месяц, не два, и отнюдь не год…

Когда настоящее вдруг придет,

То ты с ним вовеки не распрощаешься…

Поэтому нам ли с тобой не знать

Под чьей мы находимся яркой властью?!

Давай же не годы с тобой считать,

А песни, а звезды любви и счастья!

25 ноября 2001 г.

Москва Красновидово

Творческая шутка

Когда мне похвалят другого поэта,

Мне хочется взять повесомей дубинку

И треснуть рассказчика по затылку,

Чтоб впредь не посмел бы выдумывать это!

А коль кто-то сдуру меня похвалит

Другому поэту – добру не быть!

Поэт может даже и не ударить,

А в ярости попросту задушить!

Так кто хороши тут, а кто плохи?

Отвечу: вы сердце поэта знайте:

Хвалите при нем лишь его стихи,

А прочих поэтов уничтожайте.

27 апреля 2001 г.

Москва