Текст книги "Интервью у собственного сердца. Том 1"

– Если бы она не была твоей женой, за такое оскорбление я зарезал бы ее на месте. Ни одна женщина не смеет дотрагиваться до головы мужчины. Пусть она благодарит Аллаха, что осталась жива. Пойди, выведи ее во двор и побей палкой.

Разумеется, бояться гнева Гельдымамеда отец мой не мог. Во-первых, Гельдымамед был его гостем, а во-вторых, авторитет моего отца среди всех марыйских туркмен был так высок, что ни о какой ссоре не могло быть и речи, ну а, в-третьих, о физической силе «батыра Арташеса» Гельдымамеду было отлично известно. Разряжая обстановку, отец мой раскатисто рассмеялся и сказал маме:

– Ты знаешь, что он говорит? Он велит побить тебя палкой!

– Меня палкой? – уже отходя, рассмеялась мама. – Переведи ему, что я сама могу побить тебя и даже оторвать тебе голову.

При этом она подошла к мужу и, взяв его рукой за волосы, шутя покачала его голову из стороны в сторону.

Смотреть на такие кощунственные вещи спокойно Гельдымамед не мог. Он отвернулся и даже сплюнул от ярости. Но впереди было дело, ради которого он приехал, и Гельдымамед взял себя в руки. А он умел это делать отлично. На мою маму он больше уже не смотрел. Он просто ее не видел. Лицо его снова приняло благодушно-спокойное выражение. Он еще поговорил с хозяином на разные житейские темы и наконец, как бы между прочим, повел разговор о Гюльджан. Он сказал, что побег его молодой жены лег тяжким позором на его голову. Никогда ни одна туркменка не убегала от своего мужа. Он надеется, что Арташес-ага отлично его понимает. Он просит привести его бывшую жену. Он подчеркнул это слово «бывшую», так как после позора, который она навлекла на его род, он уже жить с ней больше не будет, а отвезет ее обратно к родителям в ее родной аул. И к тому же он не может держать в своем доме комсомолку. Нет, он ее не тронет. В этом он готов поклясться. Просто он вернет ее родителям, и все. Это его законное право. А от родителей она может снова, если захочет, вернуться в город, и в комсомол, и куда угодно. Но тогда позора на нем, как на муже, не будет. Он сам от нее отказался и возвратил ее родным. Не она его бросила, а он сам отказался. Это для его чести важнее всего. Отцу моему слова Гельдымамеда показались резонными. Здесь он родился и вырос и в сложностях национальных традиций разбирался неплохо. Он попросил привести Гюльджан. Войдя в комнату и увидев Гельдымамеда, девушка побелела, как снег. Она опустила голову вниз и не смела произнести ни слова. Напротив, Гельдымамед расплылся в добродушной отцовской улыбке, хотя глаза его смотрели холодно и напряженно. Он заговорил приветливо и спокойно, но от этого голоса Гюльджан сжалась почти в комок. Гельдымамед снова повторил, что она нанесла ему тяжкую обиду, но он прощает ее за молодость и несерьезность. Он не будет ей мстить, а просто отвезет ее в аул к ее родителям и вернется обратно. А она может потом снова, если захочет, приехать учиться в город. Мой отец спросил ее, что она думает по этому поводу. Не поднимая глаз и мешая туркменские и русские слова, она тихо сказала:

– Нет, он не простит… Он все равно убьет меня… Зачем везти назад и мучить… Пусть лучше сейчас выведет во двор и убьет.

Гельдымамед, очевидно, предполагал подобный ответ. Он вынул из хурджина новенький, с серебряными застежками Коран и, положив на него свою большую волосатую руку, торжественно поклялся в том, что ни один волос не упадет с головы Гюльджан! Он обещает, что отвезет Гюльджан к родителям и сдаст им ее с рук на руки. И все! А в правдивости этих слов он клянется Кораном!

Та еще больше поникла и отрицательно замотала головой. Две слезинки бусинками скатились по ее щекам.

– Нет-нет!.. Он все равно меня убьет… Я не хочу, не хочу ехать!

Гельдымамед подошел к ней, дружелюбно положил руку на ее голову и по-русски, чтобы поняли все, важно сказал:

– Когда Гельдымамед дает клятва, то эта клятва священна, а когда Гельдымамед дает клятва на Коране, тогда это в два раз свято! И зидэс, в гостях у Арташес-ага, как я магу свой слово нарушит? Ты должен ехат, чтобы вернут мой честь!

Мама попыталась спорить:

– Нельзя ее отпускать, пусть сюда приедут сами ее родители.

Гельдымамед, снова обращаясь только к моему отцу, сказал:

– Нельзя так дэлат. Родители должэн получат ее из моих рук! Иначе мнэ будэт позор!..

Папа подошел к моей маме и тихо сказал:

– Ты знаешь, Лелинька, я думаю так: ну какой смысл ему убивать? Ведь за это он же пойдет под суд, мы ведь все знаем. А кроме того, он же поклялся на Коране, а для туркмена нарушить такую клятву смертельный грех. А если она останется в городе, какая гарантия, что он через кого-то не попытается ей отомстить? Я считаю, что надо поверить. А она через пару недель снова вернется в город и пойдет учиться.

– Не знаю, – сказала сдаваясь мама, – ты лучше знаешь этот Восток. Возможно, что так и действительно лучше. Девочку очень жаль. Дай Бог, чтобы он слово свое сдержал.

И только одна Гюльджан, застывшая от безысходной тоски, все роняла и роняла слезы, повторяя одни и те же слова:

– Он убьет… он все равно меня убьет… я знаю…

В дом пришла заведующая женотделом, крупная решительная женщина. Внимательно расспросив обо всем, она обратилась к Гельдымамеду:

– Ну, смотрите, Гельдымамед! Дехкане вас боятся. Мы знаем. Но имейте в виду, Гюльджан мы в обиду никому не дадим! Чтобы не позже чем через месяц она была снова в Мерве, и мы направим ее на учебу. Через две недели приедем к вам в гости, ну и все увидим на месте. Раз нельзя иначе, давайте так и решим!

За окном уже стояла лошадь, запряженная в арбу, и пара верховых, появившихся неизвестно когда и откуда. Гюльджан усадили в арбу, покрытую кошмой, накинули ей на плечи шелковый цветастый платок, и гости уехали.

Спустя несколько недель выяснилось, что у Гельдымамеда его юной жены нет. Он вновь клятвенно заверил, что отвез ее, как и обещал, к родителям. Поехали в тот аул. Перепуганные родители сказали, что Гюльджан ни разу после замужества в доме их не была и Гельдымамед к ним не приезжал тоже. В городе забеспокоились. Решили послать к Гельдымамеду специальную комиссию для выяснения дела, но было уже поздно. Гельдымамед, у которого отношения с советской властью становились и без того с каждым днем все сложней, исчез. Вместе со всем своим имуществом он под охраной отряда басмачей пересек афганскую границу и ушел в Персию (Иран). Следов же Гюльджан так найти и не удалось. Вероятнее всего, было так: на следующий день после возвращения домой Гельдымамед, как и обещал, повез свою бывшую жену назад в ее родной аул. Выехать выехал, а приехать не приехал. Завел в глубину Каракумов и убил. А где именно? Попробуйте отыщите труп худенькой девчонки в безбрежном море буро-желтых песков, которые без конца передвигаются в виде сыпучих барханов с места на место. Не мог злой и мстительный Гельдымамед простить своей юной жене ни побега, ни комсомола. А слово? Да какое может быть слово у человека с черной душой?! Не зря так боялась возвращаться обратно Гюльджан. Чуяло ее сердце беду…

Мама рассказывала, что отец до последнего своего часа не мог простить себе того, что поверил клятве Гельдымамеда. Впрочем, понять его было нетрудно. Ни до этого случая, ни после ни один туркмен ни разу ни в чем ему не солгал.

Беда, как и радость, чаще всего приходит в дом неожиданно. В апреле 1929 года папе моему был всего тридцать один год. Ну скажите, дорогие люди, при взгляде на человека в таком возрасте, способного положить на лопатки даже профессионального борца, человека, из которого буквально фонтанируют энергия и веселье, может ли прийти в голову мысль о каком-то несчастье? Мне было в ту пору пять с половиной лет. Многое относящееся к тем далеким дням побледнело и стерлось из моей памяти навсегда. Но тот драматический вечер я помню удивительно четко и по сей день. Я сидел за папиным письменным столом и рисовал цветными карандашами какие-то картинки. Только что пришедший с работы папа прилег отдохнуть на тахту. Мама жарила на керосинке ужин и рассказывала ему оживленно какие-то новости. Внезапно папа сказал неожиданно тихим и глуховатым голосом:

– Лелинька, сядь на минуточку со мной рядом.

Встревоженная не столько словами, сколько интонацией, мама бросила нож на сковородку и быстро к нему подошла.

– Сядь рядом, – еще раз тихо сказал папа. Он поднял рубашку и добавил. – Дай руку, нет, нет, вот сюда положи… Посмотри, какой твердый у меня живот…

Бросив карандаш, я во все глаза, обернувшись, смотрел, как мама осторожными движениями поглаживает его тело…

– Мама, – спросил я, – а что там такое?

Помню повернутое ко мне бледное лицо мамы с потемневшими глазами. Она взяла меня за руку и сказала:

– Ничего, ничего. Сейчас все пройдет. Ты пойди, побегай с ребятишками по двору. Я тебя потом позову…

Апрель в Туркмении – это приблизительно июль в России. Во дворе было тепло и тихо. Я вышел из ворот на улицу. Встретил нескольких сверстников. Затеяли игру в прятки. Южная темнота сгущается быстро. Фонарей на улице всего один или два. Полусвет-полумрак. И чем темнее, тем играть интереснее. Детские впечатления меняются быстро. Увлеченный игрой, о папе я уже забыл. И когда мимо меня пробежал куда-то мой дядя Левон, я не обратил на это никакого внимания. Через какое-то время к нашим воротам подъехал, шурша надувными шинами, фаэтон, запряженный парой лошадей. Из фаэтона выскочил дядя Левон, или, как я привык его звать, дядя Лева, и, не обращая на меня внимания (чего не было никогда), кинулся быстро во двор. На козлах сидел меланхоличный, загорелый до черноты перс, он грыз тыквенные семечки и шелуху сплевывал на подвязанные лентами хвосты лошадей.

– Вы к кому приехали? – вежливо спросил я его.

Он повернулся на козлах и, взглянув на меня равнодушно, как на уличного воробья, в свою очередь спросил:

– А ты, пацан, чей? Может быть, ты Али-баба?

– Не Али-Баба, – сказал я и назвал имя и фамилию.

Он почему-то посерьезнел и сказал:

– За твой папа Арташес ми приехал… Сичас его павизу…

Ничего не понимая, я кинулся под темную арку двора. Навстречу мне шел папа, высокий и прямой, с наброшенным на плечи пледом, расходящиеся края которого он, как полу плаща, придерживал рукой. Обхватив его руками, я удивленно спросил:

– Пап, ты куда?

Рядом с ним шла мама, бережно придерживая его за спину. Она строго сказала:

– Не задавай ненужных вопросов. Раз едем, значит, надо.

Папа погладил меня ласково по голове и тихо сказал:

– Не волнуйся, мой хороший… я еду в больницу… завтра, вероятно, вернусь…

И он тихо двинулся дальше. Мама нагнулась ко мне, и тут я увидел, что она вовсе сейчас не строгая. Просто лицо у нее какое-то напряженное и растерянное. Она поцеловала меня в макушку и произнесла:

– Иди к бабушке, поешь и ложись спать. Меня не жди. Будь умницей.

Говорят, что у людей порой бывают предчувствия. И это действительно так. Но речь идет в таких случах о взрослых. А у детей, да еще у маленьких, может оно быть или нет? На этот вопрос ответить я не могу. Не могу даже сейчас. А тогда о предчувствиях я вообще не имел никакого понятия. Какие мысли и какие чувства пронзили тогда мою душу, я сейчас сказать не могу. И почему повел себя так – не знаю тоже. После слов папы о больнице я, помню, на несколько секунд словно окаменел. А потом бросился к папе и, горько заплакав, крикнул:

– Не ходи! Не надо в больницу! Не надо!

Подбежали взрослые, оторвали меня и, что-то ласково приговаривая, потянули в глубину двора. Но я вырвался и, захлебываясь слезами, в отчаянии закричал:

– Не надо! Не возите его в больницу, он там умрет!

Папа вздрогнул от этих слов. Выпрямился и несколько минут стоял недвижно. Но мама стала говорить ему что-то успокаивающее и ласково повлекла к фаэтону. Домой я идти не хотел. Когда папу увезли, я продолжал отчаянно плакать. Почему-то меня отвели к соседям в семью Гасумьянцев. Я и там продолжал кричать о том, чтобы папу вернули, не везли в больницу, потому что он там умрет!

Как потом выяснилось (но, к сожалению, слишком поздно), у папы был заворот кишок. Накануне он ходил со своими учениками на экскурсию. Там они где-то пообедали, и он после жирной пищи, кажется, это был плов, выпил кружку холодной воды со льдом.

Господи, как же немудряще в те годы была поставлена в городе медицинская помощь! Ночью в городской больнице не было ни одного врача. Ни о каких «Скорых» или неотложках тогда и не слыхивали. Дежурная сестра послала нянечку ночью за врачом, который жил от больницы довольно далеко. А в довершение всего оказалось, что доктор Тальянц был в тот вечер в гостях и довольно симпатично поднакачался за дружеским столом. И, когда его разбудили, он не сразу смог прийти в надлежащую форму и вообще прибыть вовремя в больницу. А время шло. Драгоценное время шло! На следующий день собрали какой-то консилиум и пришли к заключению, что у больного камень в печени. При завороте кишок больной испытывает жесточайшую боль и либо кричит, либо мучительно стонет. А этот больной не кричал, не стонал, а вел себя спокойно и ровно. Откуда было знать тем премудрым эскулапам, что перед ними человек с колоссальной силой воли, с железными нервами, настоящий мужчина, который считает, что мужчина вообще не может ни пожаловаться, ни застонать. Иначе какой же он мужчина!

Удивительна все-таки порой психология человека! Портной ошибся, раскраивая костюм, и все вокруг возмущаются и шумят, с портного требуют возмещения убытка. А если подобные случаи будут повторяться, он попросту потеряет работу.

Два врача осматривали в больнице моего отца. Потом пригласили третьего. Поставили ошибочный диагноз: камень в печени. Прооперировали совершенно здоровую печень и поняли, что у больного заворот кишок тогда, когда было уже поздно. Я не врач, но уверен, что перепутать заворот кишок с камнем в печени можно лишь при наличии полной безответственности, неграмотности и тупейшей амбиции. Что называется, среди бела дня молодого, полного сил человека, которому едва только стукнул тридцать один год, хладнокровно зарезать на операционном столе! И при этом никто не имеет права протестовать, никакой ответственности за это врач не несет, и уж тем более никто и не подумает увольнять его с работы. И ведь такое положение существует у нас и по сей день. За неграмотные действия, за халатное отношение к работе, за осложнение и даже гибель больного врач никакой ответственности не несет. Пусть это парадокс, пусть идиотизм, но испорченный костюм стоит дороже человека! Папа мой умер на третий день после начала болезни. Умер спокойно и мужественно, не издав ни единого стона. За несколько часов до смерти к нему пришла моя бабушка, Мариам Хосрофовна. То ли мой отчаянный ночной крик разбудил в душе ее тревогу, то ли подсказало материнское сердце, но она после смерти мужа впервые вышла из дома и пошла по городским улицам. И папа, чтобы не тревожить ее, разговаривал с ней ровным голосом и даже улыбался. А мучился он от невероятной боли и жажды (пить ему было нельзя) так, что и передать трудно, а главное, он уже отлично знал, что умирает. Моей маме примерно за час до смерти он тихо сказал:

– Лелинька, ты выйди… побудь немножечко в коридоре… я хочу немного отдохнуть… когда будет можно, тебя позовут…

Встревоженная мама погладила его ласково по голове, поцеловала и сказала тихо и убежденно:

– Хорошо, Аркаша. Я только хочу, чтобы ты знал, что я всегда рядом с тобой. Что я тебя очень люблю. Слышишь, очень! И ты скоро, совсем скоро поправишься. Это сказали врачи, они знают больше нас.

Мама потом много раз вспоминала, как улыбнулся он при этих ее словах. Улыбнулся какой-то мудрой и горькой улыбкой.

– Нет, Лелинька, нет… Ничего-то они не знают или просто не хотят знать. Я прошу тебя, просто умоляю, не пугайся… больше всего на свете я люблю тебя… тебя и Эдиньку… И мне сейчас ужасно горько оставлять тебя… и его… ты уж прости меня за это…

И когда мама, почти омертвев от ужасающего предчувствия, попыталась сказать ему что-то о выздоровлении, он, прикрыв глаза, отрицательно покачал головой.

– Знаешь что… приподыми одеяло у меня на ногах и посмотри… посмотри и увидишь, что я уже умираю…

Доходя до этого места, мама всегда умолкала, долго смотрела куда-то в окно, собираясь, видимо, с силами. Потом, сделав над собой усилие и проглотив подступивший комок, продолжала:

– Приподняла я край одеяла, а ногти у него на ногах уже синие. Понимаешь, совершенно синие… И когда я опустила одеяло и, замерев от ужаса, не могла произнести ни слова, он тихо сказал: «Лелинька, я очень тебя прошу. Поцелуй меня». Я поцеловала, а он произнес: «Ну вот и все… А теперь выйди, пожалуйста, в коридор. Не нужно тут тебе сейчас быть… Это совсем не страшно… Не бойся… Тебя потом позовут… Прощай…»

Не помня себя от горя, мама кинулась в коридор к врачам, выкрикивая:

– Доктора! Доктора!..

Но это был призыв вопиющего в пустыне. Врачи уже знали все и только, бессильно суетясь, ожидали развязки…

Я рассказал об этом подробно не потому только, что это мой отец, а для того, чтобы снять шапку перед силой духа, добротой и мужеством этого человека. И когда меня порой спрашивают об источниках силы моего характера, я прежде всего вспоминаю о нем.

Превратна человеческая судьба. И слава человека, не подкрепленная книгами, картинами, песнями или легендами, как бы ни была ярка в свое время, постепенно растворяется навсегда.

Я прошу понять меня правильно. Мне и в голову не приходит сопоставлять учителя Сухомлинского с учителем Асадовым. Мой отец теоретически работу свою не осмыслял. Да и когда бы он это смог сделать, если прожил всего 31 год! Но труд педагога живет в учениках, и ценность его духовных сил и труда определяется силой авторитета и степенью чувств, зажженных в юных сердцах и умах.

Да, Аркадий Григорьевич Асадов не принадлежал к числу канонизированных педагогов да и не помышлял никогда об этом. Но какой самый прославленный педагог мог бы похвастаться тем, что его ученики хранят всю жизнь школьный табель только потому, что там стоит подпись любимого учителя? А ко мне в Баку в 1971 году подошли две пожилые армянки во Дворце культуры имени Дзержинского и попросили дать автограф рядом с автографом моего отца на их школьных табелях. А много ли вы знаете случаев, когда бы в городе умер учитель и в течение трех дней стихийно перестали работать все школы? А после смерти учителя Асадова именно так и было. Три дня город был погружен в торжественную печаль. По улицам ходили старшеклассники с черными бантами на рукавах. На Туркестанской улице у дома № 4 стояли молчаливые толпы народа. Меня в эти горькие дни отправили к маминой подруге Вере, но в день похорон привели домой попрощаться с тем, кого еще три дня назад я обнял под аркой двора и удивленно спросил:

– Папа, ты куда?

Удивительно врезаются в детскую память некоторые картины. Я совершенно не помню тех трех дней, что я провел у тети Веры. Не помню и многих иных. Но вот тот день, когда меня привели с папой прощаться, помню великолепно. Возле ворот дома – большая молчаливая толпа: русские, туркмены, узбеки. Но больше всего армян. Оказалось, что скорбно молчавшая толпа запрудила не только улицу возле дома. Она так же плотно забила и дворовую арку, и двор, и весь коридор внутри дома. И когда одна из маминых подруг, тетя Люся, подошла со мной к дому, выяснилось, что пройти нам внутрь практически невозможно. Но какая-то армянка в черном, увидев меня, всплеснула руками и, заплакав, воскликнула:

– Вай, Эдик-джан… Ек стех, хоха (иди сюда, малыш)!

Подбежало еще несколько провожающих. Меня подняли на руки и со словами «Сын Арташеса… Арташеса сын…» стали передавать с рук на руки над головами. Да, этот момент я помню невероятно ярко и живо: я высоко над толпой, внизу головы, головы, головы… Чьи-то руки берут меня бережно и передают дальше в другие руки, в третьи, в четвертые, в пятые… Я, словно невесомый, плыву во двор, затем подымаюсь все выше, плыву над верандой, над головами, сквозь дверь по длинному коридору к двери столовой… Тут меня опускают вниз и ставят на ноги перед мамой, одетой во все черное. Лицо у нее белое-белое, как простыня, а глаза какие-то отсутствующие и сухие. Кругом все плачут. И мужчины, и женщины плачут навзрыд. И только мама не плачет. Она смотрит на меня пристально, словно увидев впервые, потом берет за руку и подводит к знакомому обеденному столу, покрытому огромной темной скатертью. На столе, обитом красным кумачом, длинный гроб, а в нем – папа. Он весь покрыт цветами до самой груди. Мама подымает меня и сажает на край стола, возле его головы. Помню эти мгновения поразительно ясно. Я сижу вполоборота, опираясь правым локтем о край гроба. Передо мной, сантиметрах в тридцати, – папино лицо. Глаза закрыты, тонкий хрящеватый нос заострился, но губы спокойные, добрые. И вообще такое ощущение, что папа спокойно спит. Вот сейчас он откроет глаза, улыбнется и скажет:

– Эдинька! Ты пришел? Вот какой молодец! А ты не смотрел, что лежит у тебя под подушкой?

Дело в том, что у нас с папой существовало негласное правило. Приходя с работы, он всегда приносил мне что-нибудь вкусное, а если он по каким-либо причинам возвращался поздно и я засыпал до его прихода, то он непременно клал мне под подушку какой-то сюрприз: либо конфету, либо игрушку, либо кулек с рахат-лукумом. И я, проснувшись, сразу же уверенно лез рукой под подушку. И, нашарив пальцами сюрприз, пытался угадать, что это такое, пряник или пачка ирисок? Мама всегда сердилась:

– Перестань портить ребенка. Ведь он же тебя без подарков не будет ждать!

– Будет! – хохотал папа. – Еще как будет!

Стоя посреди комнаты, он подбрасывал меня к самому потолку и, поймав, весело спрашивал:

– Ну как, будешь ждать меня без подарка?

– Буду! – беззаботно вопил я и, не желая, чтобы он поставил меня на пол, торопливо лез ему на плечи.

И вот теперь он лежит передо мной безмолвный и тихий. С другой стороны стола, склонившись к нему, стоит мама. Она тихо говорит:

– Поцелуй папу.

Я нагибаюсь и целую отца в непривычно холодный лоб. Вокруг плачут еще громче. И только мама молчит. Но вот она покачнулась и, полуприкрыв глаза, тихо упала назад, на руки подхвативших ее людей… Меня быстро снимают со стола, ставят на пол.

Смерть моего папы мама переживала мучительно тяжело. Собственно, если быть полностью откровенным, мама так до конца пережить эту смерть и не сумела. Острая боль утраты с годами как-то притупилась, ушла куда-то внутрь, но присутствовала в ней всегда. И среди всех существующих на свете тем самой любимой темой для нее всегда был разговор об отце. Прожили они вместе около десяти лет, и думаю, что это были самые счастливые годы ее жизни. И когда умер папа, мама моя оставаться в доме уже не могла и мы с ней уехали на Урал, туда, где она родилась и где жил мой «исторический дедушка» Иван Калустович. Но об этом чуть позже. Теперь еще об одном Асадове – дяде Левоне…

Дядя Лева человеком был замечательным. Нет, не занимал он высоких постов и знаменит вроде бы ничем не был. А обладал, увы, всего-навсего редкой по красоте душой. Вот, пожалуй, и все. А что до общественного положения, то Господи Боже! Какая разница, в чьей груди бьется светлое благородное сердце? И кто он – обладатель красивой и чистой души: протопоп Аввакум, Авраам Линкольн, принц датский или мой дядя Левон из туркменского городка Мары?!

В душе у дяди Левы всю жизнь хранилась великая и тайная мечта, о которой он, впрочем, не любил говорить. Почему? Да потому, что рассказывать о неосуществимых мечтах дело нелегкое, даже обидное. Отчего же замыслам его не суждено было сбыться? Да оттого, что после отъезда жены умершего брата весь дом и все заботы о семье свалились на его плечи. А плечам этим едва исполнилось шестнадцать лет…

Мечтал же мой дядя Лева о научной работе. Да, да, ему до острой боли хотелось стать ученым. Дело в том, что ему с детских лет нравилось шелководство. Видели вы, товарищи, настоящие, натуральные шелка? Разумеется, видели. А теперь скажите, могут ли сравниться с ними, с их легкостью, прочностью, красотой расцветок и множеством других качеств какие-либо иные материалы? Во всяком случае, для моего дяди Левы ответ был один: нет и еще раз нет! А теперь я задам вам вопрос такой: а из чего ткутся шелка?

– Как из чего, – ответят мне, – конечно же, из нити.

Справедливо, ну а где эти нити берутся? Предвижу некоторое замешательство и несколько не очень уверенных ответов:

– То ли из хлопка, то ли из чего-то еще. Впрочем, нет, из хлопка производят хлопчатобумажные ткани. А это… это из какого-то вроде шелкопряда… Так или не так?

– Да совершенно верно, – скажу я, – все именно так. В основном из нити тутового шелкопряда. Ну а доводилось ли видеть вам вот этого самого тутового червя?

И ответ я знаю наверняка:

– Ну конечно же, нет. А где его, собственно, можно увидеть?

Что такое тутовый шелкопряд, я знаю хорошо, ибо я видел их и держал и выкармливал. И надо сказать, что это очень и очень интересно. Тутовый шелкопряд – это зеленая гусеница. Он совершенно гладкий, абсолютно чистый, жирненький, глянцевитый, со множеством ножек, которыми он цепко держится за ветки и листы. Вылупляется он из яичка бабочки. И питается листьями тутовника, оттого и называется тутовым. На Украине деревце это называется шелковицей. Держат червей на больших столах, куда все время подкладывают и подкладывают ветки тутовника. И надо сказать, что аппетит у шелкопряда отменный. Вот ты выбросил уже лишенные листьев голые ветки, навалил на стол целую кучу зеленых ветвей. Шелкопряды деловито и трудолюбиво, как маленькие танки, ползут и ползут по ветвям, захватывая все новые и новые листья. При этом их крохотные челюсти работают не уставая. Интересно послушать, как происходит эта работа. В комнате стоит ровный и непрерывный шорох, который сливается в постоянный зеленый шум. Это ползают, шуршат листьями и жуют зеленую массу толстенькие обжорики. Размером взрослый шелкопряд достигает величины пальца взрослого человека. Потом, к осени, движения гусениц становятся все замедленней и замедленней и наконец начинается самое главное: производство шелковых нитей.

На фабриках это делают специальные станки, а дома человечьи руки. Бабушка моя, например, не раз вязала мне домашним способом из сплетенных шелковинок, превращенных в нить, и носки, и другие разные разности. Я уже говорил о том, что тутовый шелкопряд, создающий, точнее, рождающий тончайшую шелковую нить, в то же время, увы, невероятно прожорлив. Так вот, золотой мечтой моего дяди Левы было стать ученым и вывести такого шелкопряда, который, сохраняя все свои, так сказать, шелкопроизводящие качества, мог бы, кроме тутовника, есть еще и другие листья, а может быть, и какую-то специально приготовленную пищу. Дело в том, что тутовник растет медленно и запасы его в Туркмении довольно бедны. А если бы шелкопряд согласился есть, как говорится, «что дадут», то страну можно было бы буквально завалить шелками, продавать шелк за границу и так далее, и так далее. Дал ему тополиный лист – ест с удовольствием, поднесли березовую ветку – ест и говорит спасибо, угостили лопухом – опять же ест и жмурится от счастья… Наивно? Возможно, что да, но разве мало было в науке открытий, которые еще вчера казались совершенно смешными. Что же, когда-то, может быть, такой ученый придет, но только звать его будут не Левон Григорьевич. Мечтая о дороге ученого, дядя Лева, взяв на плечи большую семью, не смог даже закончить девятилетки (десятилеток тогда еще не было) и в шестнадцать лет пошел работать. Но работать все-таки он пошел на грензавод. Что это такое? Да как раз тот самый завод, где занимаются тутовым шелкопрядством: яички, гусеницы, бабочки… Да, золотая мечта об учебе оборвалась, но золотое сердце осталось. Он всегда жил для других, и в этом было его счастье. Начав трудовую жизнь совсем еще юным, он тем не менее поднял на ноги всех остальных братьев и сестер. Всем дал образование, всех вывел терпеливо и бережно в жизнь. Он никогда ни на кого не кричал, не сердился, а если и огорчался, то так спокойно и сдержанно, что можно было лишь удивляться. Невысокого роста, коренастый, мускулистый, с широкой выпуклой грудью и спокойными добрыми глазами. Таким я вижу его и по сей день. Уверен, что чем больше мы станем рассказывать о хороших людях, тем больше будет пробуждаться в сердцах человеческих доброта. Ну а почему же нет? Мне кажется, что одна из причин позитивного влияния религии на человека (а этого в любом случае отрицать нельзя) заключается именно в том, что она проводит множество примеров добрых и самоотверженных деяний. И больше того, самых добрых и самых благородных людей возводит в ранг святых. Нет, дядя Лева мой не святой. Он не ходил в церковь и в праздничный день в кругу родных и друзей не смотрел враждебно ни на рюмку, ни на плов. Только как мало было все-таки в жизни его праздников и как много доброты и труда, труда и доброты… Если кто-то из друзей или близких обращался к нему с просьбой, он никогда не говорил «нет», а всегда отвечал «хорошо» или «ладно, если смогу – сделаю». И почти всегда получалось так, что он делал. И радовался, как правило, даже больше того, кому он сумел помочь.

Говорят, что в любви, как и в дружбе, люди ищут подобных себе. Даже существует поговорка о том, что «рыбак рыбака видит издалека». Думаю, что такая поговорка больше относится к дружеским отношениям. В любви это бывает далеко не так. Случаи, когда любят друг друга два красивых и светлых человека, конечно же, были и будут всегда. Но все-таки это не правило. Обычно люди эгоистичные, сильные и злые ищут себе в жертву добрых, всепрощающих и глубоко благородных людей. Этой участи не избежал и мой дядя Левон. По всему своему душевному облику и по всей, если так можно сказать, человеческой сути дядя Лева был создан для семьи, для одной-единственной женщины, которая бы любила его всю свою жизнь. Но, как уже известно, любящие и добрые женщины попадаются совсем не таким людям, как дядя Левон. Наивные люди называют это законом зловредности, но я думаю иначе и выше уже об этом сказал.

Марго была женщиной яркой и броской: черные пушистые локоны, агатово-томные глаза, белоснежная кожа, при этом даже фигура была не типично армянской женщины, то есть маленький рост, пухлые бедра и короткие ножки, нет, Марго имела стройную высокую фигуру и самоуверенность королевы, носившей когда-то то же имя. Она любила говорить только о себе и смотрелась в человеческие глаза, как в зеркала, стремясь увидеть в них только свое отражение. Одевалась она красочно и модно и поглощала комплименты с неменьшей жадностью, чем орлица зайчат. Для замужества ей нужны были либо король небольшой державы, либо трудовые руки, верное сердце и надежная душа. Королей и принцев в нашем городке, к сожалению, не было, а вот добрейшее сердце и надежные руки Марго увидела сразу. И надо ей отдать должное: она отлично разглядела все эти важные качества в моем дяде Леве. Работала «королева Марго» старшим кассиром Туркменторга, общалась по роду работы со множеством людей, что ей очень нравилось, выслушивала за день массу «восточных комплиментов» и цвела еще ярче. Кстати, хочу воспользоваться случаем, чтобы сказать несколько слов о нравственном лице города тех времен. В восьмидесятые годы по всей стране прогремело множество громких дел в смысле коррупции, бандитизма, насилий и грабежей как в республиках Средней Азии, так и вообще по стране. В Туркмении в двадцатые-тридцатые годы жили почти без замков. Конечно, жулики-карманники в городе были, но так, сопляки, мелкота. А вот о квартирных грабежах, о воровстве или бандитизме в городе Мары почти не слышали никогда. Жили скромно и просто. И красть было некому, и красть было нечего. Ну можно ли считать, к примеру, запором веревочкой привязанную дверь! Например, пятнадцатилетним подростком я помогал Марго относить деньги в банк. Туркменторг находился в центре улицы Полторацкого, а банк – на окраине, за железной дорогой. Нет, сегодня в такое, пожалуй, и поверить трудно. Но что было – то было. Туркменторг находился от нашего дома меньше чем за квартал. Вечером иногда Марго притаскивала тяжеленный, на нескольких застежках портфель, туго набитый деньгами. Она ставила его в шифоньер и садилась за ужин. А назавтра я в качестве домашнего амбала ставил этот портфель на плечо и шагал за ней через весь город, проталкиваясь сквозь поток спешащих на службу людей, в банк. Слабая женщина да пятнадцатилетний паренек – вот и все сопровождение туго набитого портфеля, где покоилась месячная выручка всех городских магазинов. Сегодня подобные вещи не придут в голову даже во сне. А жаль… Как бы хотелось снова вернуть те спокойно-бескорыстные времена! Ведь Марго в лицо знали почти все, и что за портфель тащит за ней парнишка – понять было проще простого. А ведь ни разу не тронул никто, хотя мы шли далеко, даже через пустырь и железнодорожную насыпь!..