Текст книги "Уфимская литературная критика (сборник)"

К главе 4. «Переживала медовый месяц». Да будет автору известно, что медовый месяц не переживают (переживают те, у кого есть причины переживать и сокрушаться), а проводят. «На полукруглом балконе». Полукруг – это фигура, балкон может быть округлым (форма).

К главе 5. Уважаемая Ольга, пожалуйста, помните, что слово «трико» пишется и произносится в единственном числе. Не «старых синих трико», а «старом синем трико» (это вам не брюки, штаны или колготы, леггенсы, лосины). «Постепенно начинал расстегиваться». Можно подумать, что человек расстегивался (словно киборг или манекен), а если он расстегивал, то, что именно – воротник или ширинку? «А в голове застревала необузданная орда». В голове могут застрять мысли, а не «необузданная орда» (необузданными бывают желания и нравы). «О чем Борисоглебский у него уточнил». О «чем» спрашивают, а уточняют «что».

«Говяжьи ляжки». Ляжки бывают у людей (не в обиду ни кому будь сказано), а у парнокопытных – ноги и окорока. «Первая жена Гольдинера была из исключительно порядочной семьи простых тружеников и немного упрекала его за это». Получается, что жена упрекала мужа за то, что она происходит из порядочной семьи простых тружеников. Нужно быть внимательней при построении предложений.

К главе 7. Коряво: «немного удивившись от вида пустых рук Борисоглебского». Может быть: «слегка удивившись, что на сей раз сосед пришел с пустыми руками, без кота». «В его эллипсоидных зрачках». Эллипсоид, как известно – объемная фигура. Зрачки же могут быть круглыми, овальными, вытянутыми, вертикальными.

К главе 8. «Но вскоре алкоголь уладил людей». Алкоголь не улаживает, а сближает людей (и нередко валит их с ног). Уладить можно дело, но не делателя. Автор явно не в ладах с русским языком. «Цыганка… порекомендовала Борисоглебскому снять с себя порчу». Снять с него порчу, а не с себя (с цыганки). «Люда побежала на кухню смотреть горячее». Не объясняется сразу, конкретно, что за горячее – суп, мясная запеканка или может быть курица? Надеюсь, автор согласится с тем, что абсурдно спрашивать: «что у вас на горячее?»

К главе 9. Герой проснулся в своей новой квартире и «вспомнил, что он не дома». Как это он не дома? А где же еще? Он мог вспомнить, что находится не в своей прежней квартире. «Резко возвел на него глаза». Возводят очи, и притом не резко, а постепенно, медленно. Правильнее: вскинул. Очередной литературный перл: «пронаблюдал за его реакцией». Говорят: «проследил».

К главе 11. «Дымшиц переживал свою, так трудно представляющуюся сейчас, молодость». «Переживать» – неправильно, молодость проводят или проживают. И что значит «трудно представляющуюся» (кстати, правильнее – представимую себе), у него, что – молодости быть не могло? «Люди бесшумно становились задними рядами». Были люди, а стали ряды. Люди, если вы не знаете, встают в ряды, а не становятся ими. «Ему даже не пришлось переодеваться в траур». Разве мужчины «переодеваются в траур»? Траур, как мы знаем, носят женщины по кому-либо, а у мужчин черный костюм (а уж тем более темная куртка) – это подчас повседневная одежда.

К главе 13. «Он проштудировал список». Проштудировать можно учебник, задание. Список же просматривают и изучают. «Благодаря прибавлению отягчающих и отниманию смягчающих обстоятельств». «Отнимание» – неологизм, нет такого слова в «великом и могучем». Можно сказать: вычитание или, в крайнем случае, отнятие.

Что ж, вот мы и приблизились к завершению нашего критического разбора рассказа О. Шевченко. Несмотря на многочисленные стилистические и смысловые погрешности, рассказ стоит того, чтобы его прочли: оригинальная тема, занимательное повествование, интересная концовка. Автору же самое что ни на есть благое пожелание: почаще заглядывайте в толковые словари русского языка. И не нужно торопиться. Даже гении правили свои творения десятки раз, прежде чем явить их на суд читателей, зрителей, слушателей.

Литературный редукционизм или бессилие творцов?

Что важнее – сущность или существование? Для философа ответ однозначен – сущность определяет явление (а содержание – форму). Но и явление оказывает определенное влияние на сущность. Литераторы же интерпретируют этот фундаментальный вопрос, каждый по-своему. И порою рождаются на свет Божий поразительные художественные тексты-мутанты. Они забавны, они удивляют, в конце концов, они, бывает, вызывают фурор, но они бесплодны. Ибо суть бытия – в диалектике, во взаимном влиянии и сосуществовании двух, а не одного.

В рамках философского дискурса существуют бывшие весьма модными в XX веке понятия «экзистенция» и «трансценденция». Коротко и упрощенно, экзистенция – это наличное существование, трансценденция же – духовная сущность. Если перенести эти понятия на поле литературной деятельности (великой игры в слова), то можно заметить, что мировая литература по большей части экзистенциально-трансцендентального характера, то есть она имеет тенденцию изображать как непосредственное существование объектов, предметов и персонажей, так и психический мир, духовное переживание героев. Разумеется, существуют крайности, когда чудаковатые авторы-экспериментаторы описывают лишь духовный мир и эмоциональные проявления персонажей, либо наоборот исключают любую рефлексию и показ духовно-психических актов в тексте. На этой последней крайности следует остановиться подробнее, на примере творчества известного уфимского писателя Юрия Горюхина.

Его небесталанные и порою весьма любопытные произведения – голая экзистенция. Такое ощущение, автору претят любые самокопания и переживания рефлектирующих героев. Жизнь показана в своей «завораживающей» неприглядности, какова она есть на самом деле. Возможно, автор испытывает наслаждение, описывая никчемность бытия героев, отрицательные стороны обыденной жизни и неумолимое давление повседневного быта, либо же агрессивность и жестокость, присущие различным культурам (например, примитивно-туземной и якобы развитой европейской), в восприятии друг друга и столкновении этих культур. Одним словом, Горюхин режет правду-матку жизни. Совсем как у Есенина: «Да! есть горькая правда земли, Подсмотрел я ребячьим оком: Лижут в очередь кобели Истекающую суку соком».

Насколько все это оправдано – другой вопрос. Мне же хотелось заострить внимание читателей на моменте неприятия писателем трансцендентальной составляющей любого произведения в угоду лишь экзистенциальной. Чем Горюхин руководствуется, когда в своих текстах поет осанну СУЩЕСТВОВАНИЮ и напрочь отвергает СУЩНОСТЬ? Неужели не замечает, что в итоге значительно обедняет и свое творчество, и духовный мир читающих (и осмысляющих) его тексты читателей? Джек Лондон, к примеру, тоже явный литературный экзистенциалист, в произведениях которого деятельность подавляюще преобладает над размышлениями (как автора, так и героев). Но у него все богатство эмоциональной сферы, душевные порывы и работа сознания показаны через действия, речь, мимику персонажей, воздействие на них окружающей обстановки (предметный мир, величие природы и прочее). Впрочем, Лондон периодически вставлял в свои тексты и авторские размышления в форме несобственно-прямой речи.

Творческие интенции и поиски Горюхина лежат в плоскости «обыденной экзотики» и гротескного реализма. В целом это было бы весьма похвально, если бы автор не чурался сложностей в презентации ментально-когнитивной деятельности и внутрипсихической жизни своих героев. Увы, все то, что составляет феномен ноосферы, Горюхин явно изображать или не умеет, или боится. Виртуальная реальность его творений создана по киношному принципу «экшн энд сэтисфэкшн (ансэтисфэкшн)» – «действие и удовлетворение (неудовлетворение)». Основания подобной позиции – в механицизме, социальном дарвинизме, рефлексологии, антропологизме и тому подобном. Отсюда отвращение к тонкостям проявления душевного аппарата человека.

Таковы рассказы Горюхина «Африканский рассказ», «Юлька и Савельич». Психологизм в них начисто отсутствует, причем как в своей прямой форме (посредством изображения внутреннего мира героев), так и в косвенной (через поведенческие реакции, мимику и жестикуляцию героев) – жалкие потуги автора изобразить редкие проявления чувств персонажей не в счет, так как никак не характеризуют их (персонажей) в психическом плане. Нечто подобное можно было бы приписать и Чехову, но у великого классика (которому, возможно, осознанно или нет, подражает Горюхин) мы находим экспрессию, весь накал чувств, переданных с помощью непосредственного описания психологических процессов (от третьего лица), либо приемом так называемого умолчания, когда в описанной сцене, эпизоде, диалоге явно присутствует намек на богатый духовный мир и мыслительную сферу героев.

Персонажи Горюхина – это не живые люди, с их искренними, естественными радостями и горестями, а марионетки, действующие, говорящие, приводящиеся в движение нитями в руках умелого (а иногда не очень) кукловода. Это – заводные игрушки, изображающие стереотипы поведения и реагирования на те или иные обстоятельства и раздражители. У них нет подлинной глубины, загадки, многомерности. Типичный образчик бихевиористского подхода к изображенному миру в виртуальной реальности текста.

Еще несколько замечаний по поводу «Африканского рассказа». Понятно, что автор, вероятно, преследовал самые благие намерения, показав пропасть между социокультурными типами, столь разнящимися друг от друга. При этом отталкивающе выглядят не обязательно примитивно-дикарский этнос, а представители именно цивилизованного западного общества – их алчность, разврат, «справедливая» жестокость. С другой стороны, рассказ отдает неким душком расизма. Во всяком случае, выйди он, например, в США, автора затаскали бы по судам разъяренные афроамериканцы, а то и линчевали бы без суда и следствия – они нынче в силе. Этнические вопросы – одни из самых щекотливых, следует быть осторожным в выборе тем. Конечно, если ты не Э. Лимонов или В. Сорокин, которые, каждый по-своему, бросают вызов обществу. О туземцах, с симпатией или насмешкой, могли безбоязненно писать тот же Лондон или Киплинг, но то было иное время.

Юрий Горюхин – несомненно, одаренный литератор. И потому вдвойне грустно и обидно, что он не использует в своем творчестве такой убедительный и выразительный литературный прием как психологизм в изображении героев. Неужто эпоха у нас такая – эра постмодерна (с присущей ей культурой постмодернизма), что и сознание выхолощено, и воображение бедно, и экспрессия иссякла?! Тело, тело, а где же дух?

Большие надежды или «калифы на час»?

Среди нашей литературной «молодежи» (относительно молодых авторов) есть несколько имен, творчество которых вызывает неподдельный интерес, и которые достаточно активно публикуются в «Истоках», «Бельских просторах» и некоторых других изданиях. Одним из них является Денис Лапицкий. Сей литератор работает стабильно в одном жанровом направлении – научная фантастика («сайэнс фикшн»), притом исключительно в рамках малой литературной формы – рассказов. Что можно сказать об этом авторе? Очевидно, он находится в самом начале своего творческого пути, и ему еще предстоит заявить о себе более значительными и яркими произведениями. Несомненно, одно – Лапицкий от рассказа к рассказу явно прогрессирует в творческо-художественном отношении. От ранних и несколько бедных по содержанию и стилистике, я бы даже сказал, сюжетно примитивных, рассказов («Обмануть джаррасийца», «Подарок для посла») автор поднялся до умело построенного художественными средствами речи и композиции, интересного в проблемно-идейном отношении рассказа «Большая охота». Пожелаем ему удачи в дальнейших литературно-творческих дерзаниях.

Следующий автор – Игорь Фролов, перу которого принадлежит рассказ «На охоте» – весьма любопытное чтиво с точки зрения философско-культурологического и литературоведческого анализа. Творчество автора насыщено, а то и чрезмерно перенасыщено символикой, образностью, метафорами. Обилие последних поражает – троп на тропе и тропом погоняет. Это какой-то метафорический экспрессионизм. От всего богатства метафоричности стиля Фролова, которым поначалу восхищаешься, постепенно начинает тошнить – переизбыток прекрасного и вкусного тоже может навредить. В этой связи вспоминаются основные постулаты «семи мудрецов» Древней Греции – первых, архаических философов Запада: «во всем нужна мера», «мера определяет все». Я бы даже назвал стиль автора певучим, писатель словно поет, выстраивая фразы и нанизывая на фабульную основу изящно-затейливые обороты речи. Автор в лице повествователя и совместно с героем несется, летит над просторами композиционного пространства рассказа, с каждым сюжетом, эпизодом, пассажем все добавляя экспрессии и психологизма, накаляя обстановку и мысли героя и передавая весь этот пыл и жар читателю. Я слышал мнение сведущих в литературоведческом анализе людей, что, дескать, слабым местом у Фролова является содержание, а концовка рассказа вообще непонятна. Могу лишь возразить, что в том-то и суть экспрессионистского видения мира, передающего через сложную символику все богатство экзистенциального бытия человека. Для не понявших: в конце произведения обстрелянному (партизанами, повстанцами, туземцами?) вертолету бравых вояк удается таки возвратиться на базу, но большинство членов экипажа либо смертельно ранены, либо убиты. Раненый стрелок-вертолетчик бредит, умирая. Что тут непонятного? Неопределенным может показаться лишь участь героя – авось да выживет хлопец? В заключение, вкратце о стилистически-лексических и смысловых огрехах. На стр. 1 («Бельские просторы», № 12, 2002): «широко выбрасывая ноги». Ноги выбрасывают высоко, это шаг бывает широким. Стр. 2: «багровый командир». Правильнее: побагровевший. Стр. 6: «глядя в ночь, как в огонь». Глядят на огонь. Там же: «таких медленных и низких». Можно подумать – низменных, а не низко летящих. А как вам вот такие перлы словесности: «бесхитростные долины», «ушедший фараон речной долины», «повисающая земля». В первом абзаце автор сообщает, что в грузовой кабине всех тошнило. Неужели весь взвод? Какие же это профи-коммандос? К тому же, порой, непонятно – где герой, а где автор?

Еще одно заслуживающее внимания имя в этом ряду – Оксана Кузьмина. Ее необычный по сюжету рассказ «Тетрадь Маугли» продолжает традицию «дневниковой прозы», лучшими образцами которой являются романы-исповеди Ф.М. Достоевского, В.В. Набокова, Дж. Фаулза, Э.В. Лимонова, Ю. Мисимы. Первое, что в рассказе бросается в глаза – это глубочайший психологизм в описании внутреннего мира и побуждений персонажей, ярчайшая экспрессия, бушующей стихией затопившая группу малолетних пациентов психиатрической клиники. Извечные темы – любовный треугольник, «игра в Бога», рождающая фанатизм и слепое поклонение оболваненных адептов, обреченное на трагический финал противостояние всесильного зла и беззащитного добра – отражены в рассказе через внутренние монологи двух героев – врача-воспитателя и юноши, лишь прикидывающегося «психом». Некоторые аллюзии позволяют проследить определенное сходство героя-жертвы (Маугли) со святыми и великомучениками христианства, а злодея-антигероя (Али) с безумствующими цезарями и тиранами. Али, возомнивший себя Господом; врач, в своей мудрости оторвавшийся от проблем повседневной жизни и не заметивший разворачивающуюся на его глазах трагедию; и Маугли, рефлектирующий, с тонкой, ранимой душой – таков круг основных персонажей рассказа. В целом, О. Кузьминой можно поставить высший балл за оригинальный сюжет и яркую психологическую описательность самобытных характеров героев.

И, наконец, о талантливой, но не лишенной недостатков прозе Юрия Горюхина и Ольги Шевченко я уже писал в предыдущих литературных разборах. Следует отметить и короткий, но «весомый» рассказ Анатолия Яковлева «Зонд». Превратятся ли эти звонкие, весело журчащие ручьи в полноводные реки русской (а то и мировой) словесности, зависит лишь от самих авторов. Потенциал есть, и еще какой, так ДЕРЗАЙТЕ!

Наш ответ «магическому реализму» или литература для интеллектуалов?

Уфимский литератор Александр Леонидов заявил о себе, как о профессиональном писателе, еще пару лет назад, выпустив книги – «Путешествие в поисках России» (Уфа, 2001) и «Смерть – понятие, которое иллюзорно» (Уфа, 2001). Что касается последней, то эта небольшая брошюра представляет собой философское эссе, посвященное глубоким размышлениям о смысле бытия и человеческой жизни сквозь призму осознания сущности феномена смерти. Содержание – умное и продуманное, хотя логика местами не выдерживает критики, да и фактологии маловато. По форме же исполнения книга оставляет желать лучшего.

Больший интерес представляет литературно-художественная вещь Леонидова – сборник «Путешествие в поисках России», включающий повесть и три небольшие поэмы. Представленные в книге стихи откровенно слабоваты, так что и обсуждать не стоит. А вот повесть «История болезни» – любопытное чтиво. По всей вероятности Леонидов ставил перед собой грандиозную цель (наподобие Габриеля Гарсиа Маркеса). Задумав роман-эпопею, родил повесть. Увы, автор взял слишком неподъемную для своих творческих возможностей тему. Невозможно в маленькой повести с успехом отобразить разные временные пласты. На примере одной многочисленной семьи писатель решил показать драму человеческих судеб и общественно-политических отношений – разногласий в нашем предперестроечном, перестроечном и постперестроечном обществе. Здесь мы видим уже не извечное противостояние отцов и детей, а раскол между братьями, друзьями, коллегами одного поколения. Автор пытается утвердить мысль, что ненавязчивое влияние Запада (в лице западногерманских друзей советской семьи) тлетворно влияло на умы и сердца жителей Советского Союза, смущая и растлевая неокрепшие души. Но это исключительный случай, когда иностранцы (тем более из каплагеря) дружили с советской семьей. Тут Леонидов попал пальцем в небо. Также следует отметить множество стилистических, лексических и даже грамматических ошибок и откровенных ляпов. Автору нужно поработать над слогом. Но честь ему и хвала, что, не убоявшись, все же взялся за столь великое по замыслу дело.

И вот вышла в свет новая книга Леонидова – сборник повестей и новелл «Академик мира сего» (Уфа, 2003), выпущенный (как заявлено) в серии «Фантасофия». Произведения объединены не случайно – красной линией в них проходит личность одного из главных персонажей – загадочный, великий, ужасный, отвратительный, вызывающий восхищение и разноречивые мнения академик Виталий Николаевич Мезенцев.

Мезенцев у Леонидова – это классический образ Искусителя, демонической личности, мудрого Змия. В нем присутствует нечто сатанинское и, пожалуй, титаническое, богоборческое. Глубочайшие знания о Вселенной, медиумические и магические способности, кощунственные выводы из своих прозрений, доведенный до крайности цинизм и высокомерие – все эти черты антигероя, персонажа «готических» романов Анны Радклиф, Чарлза Роберта Мэтьюрина, Мери Шелли и Мэтью Грегори Льюиса, присущи герою повестей Леонидова.

Вне всяких сомнений, автор создал яркий и запоминающийся литературный образ, фигуру эпохальную в отечественной беллетристике. Его Мезенцеву сам черт не брат – перед академиком заискивают сильные мира сего, с ним ищут дружбы знаменитости. И в то же время, он парадоксален – ему не чужды чисто человеческие слабости, он не чурается земных благ и наслаждений, бывает, ошибается и выглядит слабым и жалким.

Что касается тематико-проблематической составляющей и идейного мира произведений, здесь мы можем четко проследить «откуда растут уши» леонидовского замысла. Все три новых вещи Леонидова продолжают традицию социально-философского мэйнстрима в фантастике, главными представителями которого можно назвать имена с поистине мировой известностью – Рэй Брэдбери, Клиффорд Саймак, Курт Воннегут, Иван Ефремов, Аркадий и Борис Стругацкие. Пожалуй, к этому направлению правомерно отнести и чрезвычайно популярного ныне и модного бразильца Паоло Коэльо.

Леонидов в своих новых творениях поднимает многие онтологические, гносеологические, метафизические и экзистенциальные вопросы: о смысле бытия, сущности Вселенной и силах, ею управляющих, человеческом разуме и познании, о жизни и смерти, о тех духовных и нравственных табу, преступить которые – значит обречь себя на многие страдания и печали. Рассуждения о глобальных проблемах человеческого бытия и извечных вопросах жизни автор вкладывает в уста персонажей – раскрытию идей писателя служат многочисленные диалоги, монологи, споры, размышления и даже поступки героев книги. Наряду с уже опробованными в мировой литературе темами и идеями, мы найдем здесь немало нового и интересного – пищу для ума.

Таковы две повести А. Леонидова – «Проект “Архей”» и «Проект “Протерозой”: растворение камня». Касательно сравнительно небольшой по объему новеллы «Леша Мезенцев и другие», можно с полной уверенностью заявить ее, как актуальную остросоциальную зарисовку из жизни современных подростков. В произведении читатель найдет и душевный надрыв, и трагический пафос, и противоречивость юношеской психологии – декларирование низменности и пошлости и, в то же время, стремление соответствовать высоким стандартам традиций, завещанных отцами и дедами. Не случайно автор подчеркивает это в заявлениях типа: «мы Мезенцевы», «мезенцевская порода», «потомок конкистадоров и опричников, революционеров и академиков» и т. д.

Как видим, Леонидову удаются не только философские и познавательные идеи и отступления, но и трогательные, волнующие, полные экспрессии пассажи именно экзистенциальной природы – напряженные моменты жизни героев, весь накал чувств и переживаний, проявления высот духа и низких побуждений.

Нам, читателям и критикам, остается надеяться, что Александр Леонидов будет и впредь высоко держать марку серьезного писателя, умелого мастера слова, и продолжит удачную, на мой взгляд, линию «Фантасофии» – социально-философской фантастики. Ибо в наше время литератору тяжело удержаться от пошлости и скабрезности – слишком велико искушение скандальной славой.