Текст книги "Роман графомана"

11

Значительным эпизодом в эмигрантской жизни Марка была калифорнийская газета-альманах «Панорама». В 1990-м из редакции альманаха ему позвонили в Лондон и заказали репортаж. Боже мой, что с ним сделалось после того звонка! Крупнейший независимый русскоязычный еженедельник за пределами СССР выходил с 1980 года. В первую же поездку в Лос-Анджелес он познакомился с главным редактором Александром. Выехать за рубеж, а тем более напечататься там, было для многих мечтой почти недоступной. «Панорама» давала такую возможность. В последующие десять лет Марк регулярно писал в альманах. Он считал за честь публиковаться там, где собрался весь цвет тогдашней писательской интеллигенции: Василий Аксенов, Булат Окуджава, Анатолий Гладилин, Сергей Довлатов, Евгений Евтушенко, Вячеслав Иванов, Владимир Кунин, Саша Соколов…

Позже, перелистывая опубликованные статьи Марка, собранные в красивую папку, я сказал ему, что для писательской карьеры это была гнилая радость, пагубное в своем роде огненное творчество журналиста. Все вроде в тех репортажах стояло на месте. Не было главного – признаков настоящего таланта писателя. Я уже всерьез разбирался с природой творчества, кое-что понимал в науках и философии, в истории религиозных верований, в гадании по печени, по форме и объему черепа, прочих ненужных сферах знания. Может, потому Марк воспринимал мою литературоведческую брехню всерьез. Помню, меня однажды понесло:

– Надеюсь, ты не забыл даму из Подмосковья. Скромно выставила в Интернете текст ни о чем. Но заявила себя зрелым сочинителем. Бывает такое. Самородок! Кто-то из завистников заметил – если бы еще ей компас в руки. То есть, если без компаса, то зачем? А вот за окном птаха поет, заливается. Зачем, не понять. Вполне себе снобистский вопрос профессоров литературного института, литературных и режиссерских курсов. Зачем ныне чирикает любимец дам Дима Быков? Зачем интернет-импровизатор вылезает с поэтическими текстами Пушкина? И тут же убирает их. Как зачем? Куда-то хочет прорваться в своем творчестве. Литература – это охота за постоянно ускользающим успехом. А ты с этими репортажами? Куда с ними прорвешься. Тебе надо пахать, писать по-новому.

Марк понимал, к чему я клоню. К тому, что в Той Стране мы писали плохо. Вываливая накопленные истории, мы пытались логически сложить картинки жизни героев с отрочеством, студенчеством, сочинительством, любовными утехами, заблуждениями и прозрениями. Не так просто разобраться в том хаосе нынешнему читателю. Может быть, ему помогут историки, обозначившие периоды Диктатуры, Оттепели, Застоя, Перестройки. Писателю же наоборот, описывая свой жизненный путь, хорошо бы попробовать это делать вне периодизации, освобождая свою память от всякого мусора. Ну, припоминаешь, как ликовал в декабре 1948 года, получив пионерское поручение – сделать доклад в честь семидесятилетия Вождя. Но ликование не отделялось от страха, пережитого семьей перед смертью Тирана. Ликование и страх слились в одно чувство. Такое же сладострастное и постыдное, как первый опыт рукоблудия юноши. Мастурбация, онанизм, прочие медицинские термины этого ряда были для подростков столь же отчужденными понятиями, как исторические термины для Вождя, дававшего обещания без всякого намерения их выполнить…

Впрочем, Марк нуждался не в критиках, а в единомышленниках. «Панорама» постепенно вырождалась в рекламное издание. Реминисценции, заимствования, аллюзии отчасти возмещали такую потребность. Но его тянуло к незаурядным личностям. Он восхищался ими. Вступив в 2010-м в интернетный клуб «Сноб», он заочно познакомился с американским физиком-теоретиком, утверждавшим, что жизнь продолжается в невозможном мире; с его коллегой, работавшим в исследовательской лаборатории, описавшим Большой антропный принцип. Увлекали они идеей о тонко настроенных законах во Вселенной, делающих возможной жизнь. По их версии эти законы не могут не быть созданы Высшим Разумом. Элементы случайности, естественного отбора не работают. Это были советские эмигранты 1970-х, ученые, верящие в Бога, в бесконечную изворотливость математики с ее способностью представить в простом и точном виде все, что угодно… Соответствовать им по образованию и уровню мышления Марк не мог. Но по мере сил поддерживал диалоги с ними, учился и всячески укрывал свои авторские амбиции. Занимая скромную нишу в списке авторов, он брюзжал по поводу материалов, не соответствующих его представлению об элитном клубе. И нажил себе недоброжелателей. Впрочем, в том клубе отыскалась поклонница, описавшая Марка после их очного знакомства «в живом общении очень умным, интеллигентным, веселым, легким, непосредственным, страшно обаятельным; в личной переписке – почти протокольный (мы с ним действительно на „Вы“ – именно так, с большой буквы)».

Марк втянул и меня в этот клуб. На какое-то время я стал его участником. «Сноб» привлекал нас правилами элитного клуба. Ну, так нам показалось! Но оппоненты поправляли с самого начала – клуб вовсе не элитный. И теперь, я думаю, они были правы. История же с Патронессой научила Марка быть избирательным при выборе собеседников в том клубе. Автор графоманского романа «Распад» поместила свои отрывки. Ее хорошая знакомая, если не подруга, Патронесса, принялась провоцировать нас вступить в диалог.

– Если бы она написала хороший роман, – объяснял мне Марк свою позицию, – можно было наплевать на все ее прошлое и настоящее. Хвали и восхищайся! Без всяких оглядок. А тут…

Диалог тот, свернувший к рассуждениям о преимуществах мужского и женского ума, о мужской и женской прозе, показался мне, но не Марку, и вовсе пустым. Хотя очень может быть, что автор романа «Анна Каренина» и повести «Крейцерова соната» представил исключительно мужскую точку зрения. И читательский мир еще ждет писательницу масштабов великого Толстого, которая представит на суд свою женскую версию драмы Анны Карениной, свою версию толстовского пассажа: «А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем…» Зацепившись за Толстого, Марк втравил меня в дискуссию о великих. Великих не бывает, охладил я его пыл. Альберт Эйнштейн, уж куда великий! О нем мы говорили не раз. В конце жизни в одном из писем физик признал: «Я потерпел два бесславных поражения в браке и за всю жизнь не нашел единомышленников, за исключением Ньютона». Так что те, кого мы склонны признавать великими, – обычные люди, проживающие обычную жизнь. С личными драмами, неудачами, изменами, потерями, одиночеством. Обыденное никуда не девается и остается у самых развеликих. Даже когда им удается сформулировать теорию относительности, написать «Войну и мир», стать у руля государства, инициировать экономическую реформу. Публика любит читать о таких людях агиографию. А вот попытки оценить жизнь тех, кого она признает великими, упираются в школярство, пусть и продвинутое, которое предполагает свободу используемых фактов, но не свободу мысли над ними. Свободно мыслить мешают выдвинутые табу, зашоренность, схоластистическая мелочность во взглядах, отсутствие связей. Мыслительные привычки привиты им школой как институтом несвободы.

– Выходит, думать о фактах свободно мешают… знания? – прикинулся наивным Марк.

– Сам вопрос – свидетельство непонимания, – заметил я. – Ведь речь об ошибочных суждениях публики, склонной к идеологизации. Только об этом. Московская салонная интеллигентщина была невменяема из-за неумеренного умничанья, намеренного выворачивания наизнанку житейских принципов. Глубокомыслие вместо иронии, юмора, легкости, присущих, скажем, французам или англичанам.

– Если ты о богеме и эпатаже, не идеализируй. Илья Эренбург утверждал, что богема во всех странах грязна и вонюча.

– Ну, тут наша богема лидирует. Со всей ее лексикой – «собака лает, караван идет», «лежачего не бьют», «после драки кулаками…», «деньги любят тишину…», «мораль сей басни…» Штампы, глупость, плацебо…

– А что ты предлагаешь взамен? – возмутился Марк. – Люди хотят слушать и читать это, а не твои научные изыски, почему случился в канун распада Российской империи русский авангард, что это за культурный выброс в поэзии и живописи во времена Оттепели… Самый культурный-раскультурный вброс-выброс, думаю, еще не свидетельство понимания публикой искусства. Ну, ломились сотни тысяч в Лужники на вечера поэзии. И что? Вопрос не в том, что люди хотят читать, а в том, как писать. Бунтари восстали против Салона в Париже, поэты-шестидесятники крушили официальную поэзию. Публика же дура, прет на скандалы, жаждет зрелищ. Хотя любопытно было бы разобраться, что происходит с искусством в периоды революционных сломов эпох и государств. Австро-Венгерская империя, погибая, прости за высокий слог, распрощалась с человечеством фейерверком великих людей, прославившихся не только в искусстве. Эрвин Шредингер, Людвиг Витгенштейн, Зигмунд Фрейд, Джон фон Нейман, Евгений Вигнер, Эдвард Теллер, Теодор фон Карман, Лео Сциллард, Карл Поппер, Густав Климт, Рильке, Цвейг…

– Ну, положим, не только обывателю, но и мне половина этих имен ни о чем не говорит.

– Не ленись, загляни в Google, разберись. Интернет дает не только информацию, но и повод, возможность пересматривать установившееся. Например, сначала был язык, а потом – сознание, и не наоборот; инстинкт – это знание, усвоенное когда-то через обучение, но затем затвердевшее и намертво осевшее в программе развития организма. А вовсе не наоборот… А ты все о том же талдычишь – великие или не очень Толстой, Столыпин, Гитлер, Сталин…

Когда Марк принялся рассуждать о том, на что клюет публика, вылезла тема Музы в жизни Творцов. Я заметил, что пренебрегать ею не следует. Автор «Романа Графомана» должен сказать о роли женщин в его судьбе. А в заключение моей тирады буркнул: «Было бы неплохо тщательно выписать тебе свою Музу». Так появилась Роксана, которую он сделал графоманкой. Тут ему опять же помогало плутовство, заимствования, реминисценции… Чтобы завоевать сердца читателей, Марку требовалось нечто больше, чем прорыв в самые возвышенные области серьезного чувства. Потому я завел разговор о замечательной силе художественной воли и литературной сдержанности. Иначе говоря, о стиле. Кого взять за эталон? Мы боготворили Хэма, подражая его рубленой фразе. Мы не подозревали, что пишущая элита на Западе считала Хэмингуэя писателем не первой десятки. Из-за того, что тот был ленив, чтобы писать длиннее. Из-за скандальной документальности его прозы: герой одной из его новелл цитировал восторженное благоговение Фицджеральда перед богачами. Фицджеральда, писателя из того же «джазового века», возмутила такая бестактность. Он потребовал, чтобы Хемингуэй при повторном издании убрал его имя. Что тот и сделал. Однако конфликтовал уже на другой почве. Хэмингуэй никак не мог понять, как можно, написав хороший рассказ, перед отсылкой в воскресную газету, платившую немалые гонорары, намеренно портить его, переделывая в ходкую журнальную историю. Фицджеральд делал это ради денег, в угоду редакции и читателям. Он нуждался в деньгах и оправдывал себя тем, что зарабатывает ради настоящего творчества. Выходило, что мастер может заняться графоманией. А наоборот? Невозможно! Кто тут графоман, талантливый графоман, а кто Мастер, настоящий Мастер, двух мнений быть не могло. Конечно, автор романов «Великий Гэтсби» и «Ночь нежна»… В 1960-е годы творческая интеллигенция взяла за моду проводить летние сезоны на Рижском взморье, в Юрмале, или на Юге. Так называли Кавказское побережье. Там, у моря, находились Дома творчества. Попасть в рай, под одну крышу с богемой, было очень непросто. Мы пробовали всеми правдами и неправдами добыть туда путевку. Вокруг этих Домов творчества создавалась аура свободы, возникал оазис, в котором дышалось на удивление легко. Мир преображался вдали от столицы. Там и творили, подражая Хэму.

12

Мандельштам утверждал, что человек, способный назвать книгу «Муки слова», рожден с каиновой печатью литературного убийцы на лбу. Марк, да и я в свое время, конечно, накуролесили с названиями своих сочинений. Но грех графоманский не в названии и не в содержании, а в стремлении печататься. Об этом к концу жизни мы начали догадываться.

– А ведь я понесу наказание не за первый литературный опыт, а за публикацию его, – выдавил из себя Марк после моего куража. – «Дебют» я отдал в печать по неведению.

Что тут сказать в утешение. Конечно, первый опус почти у всякого сочинителя биографический. Вроде бы это признак плохой литературы. Только как посмотреть. Скажем, Набоков, наш маяк в эмигрантской литературе, ничего зазорного в автобиографичности не видел. Биографическими сведениями, документалистикой надувал всех неимоверно. Так тасовал факты, перекручивал их, смешивал, шифровал, что и сам уже не мог и не хотел достоверно объяснить, где кто. И с бабочками, которых собирал всю жизнь, нагородил много чего. Из ста пятидесяти тысяч известных видов якобы выявил двадцать новых и дал им свои названия, то есть, выдумал. Так же обстояло дело и с зазорами между судьбой героя и автором. Пренебречь опытом такого мастера мог либо дилетант, либо циник. Марк не был ни тем, ни другим. Он был наивным литературным романтиком, свихнувшимся на публикации первой статьи в зарубежном русскоязычном журнале. Главным персонажем «Дебюта» выбрал Редактора партийного издания, возглавлявшего подлое направление. Глухого к художественному слогу, но восприимчивого к партийным требованиям. Холуя, готового на все, лишь бы выпускать свои графоманские романы. Выбравшись в эмиграцию, Марк хотел оправдаться перед миром, доказать, что стоит чего-то большего. Своим «Дебютом» он пробовал разобраться, подменяют, проясняют или затемняют друг друга Правда и Образ. И в каких взаимоотношениях находятся Форма и Содержание. Один из устоявшихся принципов социалистического реализма – произведение должно быть национальным по форме и социалистическим по содержанию. Стало быть, форма на первом месте. Хотя адепты соцреализма боролись как раз против формалистического искусства. Форма могла быть национальной, футуристической, абстрактной, кубической, натуралистической, модерновой, конструктивистской… Содержание же, отвечавшее требованиям соцреализма, от формы было вполне себе независимо. Ничего хорошего из его попытки не вышло. Спустя три десятка лет после публикации перечитывание «Дебюта» выявляло множество чепуховин. Жизненные факты и сюжет, подобно мыслям и материи, не составляли единого. При том, что о компромиссах и умалчиваниях следовало судить по меркам того времени. Ну, презирал герой «Дебюта» своих коллег, с которыми служил в редакции журнала, за их склонность к выпивкам, отсутствие вкуса, бездарность. Только у самого-то с редактурой на первых порах не очень-то выходило. Получив для правки текст, застывал над какой-либо мыслью, не видел контекста, вычеркивал то, что надо бы оставить, улучшить, одним словом, усилить, уточнить. Не улавливал разрыв между стандартами литературы и повседневной редакционной практикой журнального текста. В конце концов, сообразил – от него требуется не столько правка, сколько соучастие в работе над рукописью. Стал объяснять автору, что надо убрать, что изменить, переставить. Короче, свалил с себя на него правку и со временем превратился в сносного редактора. Собственные же амбиции прятал в записные книжки. Писал в стол, как тогда говорили.

Что же там оказалось? Много чего. К примеру, как выкручивался, когда поручали сочинять передовицы. Старался меньше славословить и цитировать вождей. Тешил самолюбие, что у цензора именно по его статьям возникали вопросы. Убирал, конечно, все, что не пропускали в печать. Но выживание выставлял диссидентством. В 1986-м в первые дни Чернобыльской катастрофы отказался от творческой командировки к взорвавшемуся реактору. Потому что была установка – написать о героизме тушивших огонь, самоотверженности ученых, работавших в опасной зоне, о храбрости монтажников, разбиравших арматуру реактора, жертвенности докторов, отправлявшихся по собственному почину в зоны облучения. А ему хотелось разобраться, почему пожарные АЭС не имели специальной одежды, защищавшей от облучения, о ремонтниках, нарушивших технику безопасности, об уязвимости конструкции реактора, о тех, кто виновен в катастрофе. Конечно, нашелся тот, кто написал о героизме. Но уклонился от командировки в Чернобыль не из-за того, что избегал писать о патриотизме. Причина была другая – в сорок лет не хотел облучаться, рисковать здоровьем. Проще говоря, словчил, струсил. Еще записи тех лет. Унизительный договор с издательством. Шашни с редакторшей из Политпросвета (было такое издательство). Уступки цензорам. Растиражированная за счет государства пустая книжка о героизме видного авиатора. Под напором издательства темы трагической судьбы, безмерных страданий в рукописи пришлось смягчать. Книжка появилась на полках книжных магазинов. Больше со своими предложениями в то издательство он не совался. Оно требовало от авторов героизировать ночные бдения вождей, пекущихся о народном благе; обычную работу крестьян называть битвой за урожай; труд нефтяников – доблестью, строительство железных дорог – подвигом, военную оккупацию – выполнением интернационального долга…

В эмиграции Марк нашел подтверждения собственной, не бог весть какой проницательности – на Западе люди, занимаясь своим делом, строя дороги, выпуская первоклассные автомобили, обходятся без патетики и славословий. Никто не напоминал о долге перед ветеранами. Да и сами ветераны не ждали льгот и бесплатных квартир. Люди в годы войны шли в армию, защищали землю от врагов, потому что выбора не было. И потом всю жизнь работали и заботились о себе, о близких наравне с другими. А ведь многие соотечественники не менялись и в эмиграции. Наш приятель, ровесник Великой Отечественной, дожив до седых волос, представился в телевизионной программе как дитя войны. Абсурд.

Глава V
Мысли о дебюте

Отец стыдился своей первой книги и хотел, чтобы ее не было. Мне кажется, мало кто из профессиональных писателей, поэтов избегает этого чувства стыда. Ю. Трифонов написал огромный роман, получивший Сталинскую премию. В двадцать четыре года. Под названием «Студенты». Позже признавался, что не может взять его в руки. Я нашел эту книгу у отца в библиотеке. Читать такое трудно людям моего поколения. Но уничтожать что-то написанное писателем или журналистом – ошибка. Время меняет людей. На него можно свалить все. Прошлое живет как в настоящем, так и в будущем. И зачастую нет ответа – что правильно, а что нет. Мне кажется, и в литературе так же. Отец стыдился напрасно. В этой главе, я думаю, все расставлено на свои места.

Как я узнал о смерти отца? Сообщение из Лондона пришло в полдень. Вид на жительство в Германии давал мне право свободного передвижения лишь в зоне Шенгена. Но накануне я получил рабочую визу в Англию. Так сложилось. Ключи от отцовской Студии у меня были с собой. Домой заходить нужды нет. Вызвал такси, подхватил чемодан и из офиса прямо на станцию. Успел на проходящий поезд. Через полчаса был на главном вокзале Ганновер. Оттуда на шаттле в аэропорт. Еще двадцать минут, и бегом к билетной кассе. Успел к последнему рейсу на Лондон. Регистрация без сдачи багажа. Чемодан покупали вместе с отцом сразу после защиты диссертации. В дорогущем магазине. Для командировок. Впрочем, деталь эта промелькнула уже в проходе салона самолета, когда ставил чемодан на полку. Первый сигнал утраты. Стало горько. Студия после смерти отца. Поразило совпадение с тем, что написал отец в этой главе. Пустяковые вещи обладают магической властью, потому что способны пробудить нашу память и фантазию.

Рой воспоминаний. Однажды я сказал отцу в шутку: «Папенька, а вы антисемит!», когда он слегка ерничал по поводу моих шаббатов. Я только-только решил вопрос с моей идентификацией – еврей и никак не русский. Отец беспокоился, чтобы мое увлечение иудаизмом не перешло границы, которые, как ему казалось, он знал, но радовался, что увел меня от православия и России. Мама крестила меня, я носил крест, потом могендовид. А кончил обрядом гийюра при поддержке отца. Мне кажется, с той поры он не тревожился о собственной смерти. Мол, дело сделано! Конечно, отец не был антисемитом и нес свое еврейство с достоинством. Он не менял фамилию на материнскую, звучавшую, как русская, да и в Англии не англичанился.