Текст книги "Роман графомана"

1

Нет ничего проще, как представляться самому себе таким многоопытным и разочарованным. Нацепи на лицо самодовольную улыбку и поверь в свою исключительность. Империя исчезла с географической карты. Ты пережил эпоху. И тебе есть что сказать потомкам…

Меня занимала попытка Марка проанализировать свое первое в эмиграции сочинение «Дебют», а за ним и все прочее, изданное им. Я уехал из Той Страны на год позже Марка. Мы с ним виделись перед его отъездом. Он верил, что написать и издать «Дебют» раньше останавливали страх и цензура. Правда же была в его неспособности придумывать, то есть творить.

Описывая в деталях историю Журнала, вроде бы никогда не существовавшего в действительности, Марк прятал за название «Ноябрь» (читай «Октябрь») неизвестное разве что ленивому. И подставился критикам. Они клевали его «Дебют» со всех сторон: мол, камуфляж, оправданный в условиях цензуры, теперь бессмыслица. К чему кривляться и косить под Эзопа, коли все можно называть своими именами. Но что они знали, эти критики? Камуфляж имел стратегическое назначение – маскировать хаотическое изложение общеизвестных фактов, подгонять их под идеологические бои теоретиков соцреализма.

Правда жизни, большая правда, малая правда, правда факта – весь этот мусор кое-что значил тогда. Чувствуя себя привидением, вылезшим из того времени, Марк расцвечивал быт Журнала натуралистическими картинками. Сотрудники Редакции ловчили, лукавили, подличали, надували власть, угождали ей, лишь бы не пропасть. Ерничания секретарши Милки на счет месячных планов и менструальных циклов стоили очерковых зарисовок типа – в свете уличного фонаря обнажились упругие ягодицы и талия. Выволочки главного редактора Почетова – приходют на работу в мини-юбках, как на блядки, расцвечивались словарем уборщицы теть Нюры – до революции тут в комнатеях бардак был, бляди жили, а порядку больше было… Множество деталей, уточнений и определений поглощали хорошие мысли. Но все повисало в воздухе, потому что за всем этим не проглядывались характеры. За исключением теть-нюриного. На редакционных посиделках, выпив пару рюмок водки, она сначала делилась сокровенным: я убирала в «Известиях», когда молодая была, и сам Бухарчик мине тискал; потом пела озорные частушки, потом говорила неприличности и так, между прочим, закладывала всех и вся. Становилось очевидно – она наушничала. Но в том-то и дело, теть Нюре все прощалось. Речь ее, набитая застывшими в памяти кусками молодости, сценами грубой жизни, недостатком еды, сплетнями, представляла памятник эпохи. Сочинители заголовков подхватывали теть-нюрины скабрезности и, слегка переиначив, выставляли над статьями и очерками: «в здоровом теле – здоровый стул», «оставь надежду всяк жующий», «кто влез, тот по дворам». Словом, теть Нюра оказалась едва ли не единственной удачей в «Дебюте». Теперь попробуем разобраться, зачем узнаваемые лица были укрыты в слегка переиначенные имена. В конце концов, многие из прототипов были еще живы. Бреханов, Перцев, Трамбовский, Глазунин, Гитарист, Сафронатов, Баблевский, Грибанов, наконец, Почетов [13]13
  Бреханов, Перцев, Трамбовский, Глазунин, Гитарист, Сафронатов, Баблевский, Грибанов, Почетов – Солженицын, Сахаров, Твардовский, Глазунов, Окуджава, Сафронов, Бабаевский, Грибачев, Кочетов.


[Закрыть]. Вожди выплывали под кликухами Волюнтарист, Астматик, Аскет, Меченый [14]14
  Волюнтарист, Астматик, Аскет, Меченый – Хрущев, Черненко, Андропов, Горбачев.


[Закрыть]. Ну, а почему бы не поиграть с читателем. Пускай гадает, кто есть кто. А не отгадает, найдет пояснения в примечаниях. Сложнее с диалогами персонажей. Их слова путали мысль, обращаясь в междометия. Да и талдычили они все об одном и том же: о правде Века, о том, отражает ли литература жизненную правду или творит свою… Это сейчас умники все поставили на свои места: если искусство – отражение того, что есть, то, может, эта шкатулочка вовсе и не нужна. Жизнь можно сфотографировать! Хорошая фотография тождественна жизни. Тогда же описываемые события сверялись с реальностью.

Марк потешался над изящной словесностью, но его штудии интереса не вызвали. Поезд ушел. К тому же Запад, соблазнив наши души, отравленные тоталитарным режимом, умыл руки, предоставив нам возможность выживать самим. Марк, отправив рукопись «Дебюта» в журнал, по нескольку раз на день наведывался к почтовому ящику. Старался бесшумно приоткрывать пружинивший козырек. Утешитель – Жена. По профессии доктор. Но какое это имело значение, кто она по профессии? Жена сочинителя видит в муже пишущее животное. Она – терпеливая слушательница, секретарь, отчаянно ругающая недоброжелателей, утешительница.

Ответ пришел, когда исчезли последние надежды. На конверте обратный адрес парижского издателя, известного диссидента, выдворенного из Советского Союза. Позолоченные буквы адреса: Кontinental (26, rue Lauriston) 75126 Paris, France. Изящным ножичком с изображением фигуры Наполеона на рукоятке вскрыл письмо и вытащил сложенный вдвое листок. «Глубокоуважаемый господин Берковский! „Дебют“ начал читать с большим интересом, но, простите за откровенность, закончил с меньшим. Вещь начинается, как серьезный и убедительный разговор… но во второй трети перерастает в не слишком убедительную прозу. Это смешение жанров, на мой взгляд, не оправдало себя в целом. Но это лишь мое частное мнение…» По сути, отказ от публикации. Ссылка на частность мнения смягчала приговор. А замечания про смешение жанров и особенно про недостаточную убедительность прозы указывали на субъективность. В конце концов, кто знает, что оправдано, а что нет?

Многие считали в то время бывшую родину отстойником. Марк поддался совету издать «Дебют» в Москве. Попросил литературную подругу показать рукопись издательской редакторше. Та прочитала и простодушно заметила: как говна наелась. Короче, отмежевалась. Тогда Марк решил: черт с тобой, с твоими связями. Не больно надо! И Пушкин, и поэты Серебряного века издавались за свой счет. Это вы все пытаетесь протыриться к кормушке, издаться на халяву, вступить в творческий союз, где сплошные кривляния друг перед другом прикормленных властью, претенциозность, пресмыкательство, угодливость. Это вам кажется, что издать что-либо за свои деньги – постыдно и непрофессионально. На рукописях, отвергнутых редакторами издательств, тогда ставилось клеймо графомания. А Салон присваивал отвергнутому автору статус непризнанного гения. Наплевать и забыть про те игры. Эмиграция раскрыла новые возможности. Плати и издавай что хочешь. Ничего зазорного самому издать собственное сочинение скромным тиражом, в мягкой обложке. Сын помог с дизайном. Съездил в прибалтийскую столицу. Нашел издателя по карману. И вот он, маленький томик в сто восемьдесят страниц. С именем и фамилией на титуле, с фотографией Марка на задней стороне обложки и с цитатой под ней: «Искушенный читатель выбирает себе писателя почти так же, как психолога. Выбирает, по выражению почетовского критика, „по рекомендации кого-то, кто резонирует с твоим внутренним восприятием“».

Помню, незадолго до своего конца Марк решил переписать и переиздать «Дебют». Отговорила его от этой затеи редактор. И была права. Не имело смысла править, сокращать, пытаясь избавиться от «резонанса и внутреннего восприятия», как и от прописных истин.

– Надеюсь, ты не будешь в обиде, если скажу, – произнес я, глядя в глаза Марку, – что я согласен с твоим редактором. Открой страницу наугад: «Теперь нам легко говорить о себе в том смысле, что мы все видели, все попробовали и знаем, что думают и как живут даже самые умные, самые богатые, самые талантливые люди». Что это? Графоманская дребедень, которая осмыслению не подлежит. Только уничтожению вместе с поговорками, каламбурами, побасенками, анекдотами. Они вылезают из щелей больной памяти. Ты не дал им времени хотя бы состариться, чтоб приобрести прелесть новизны. Помню, в гостинице на Канарах по стоканальному ТВ я забрел на российский «Голубой огонек». Два десятка лет не видел и ахнул. Ничего не поменялось. Кобзон, Лещенко, Долина, Розенбаум… Немыслимо! Киркоров и Басков шутят. Школьный капустник! Рожи, превратившиеся в хари, изрекающие премудрости типа: «лицом к лицу…», «честным быть легко и приятно…», «моя хата с краю…» Думаю, надо избавиться от этого клада, чтобы освободить пространство для иных суемудрий.

Отдам должное Марку, он согласился с редактором и о своем намерении быстро забыл. А поначалу ведь был весьма доволен своим «Дебютом». Мы, его друзья, конечно, устроили ему презентацию. Хорошо помню, он принял ту суету всерьез. Жизнь для него расцвела новыми красками. Каждое утро тщательно подрезал усы. В нагрудный карман пиджака вставлял шелковый платочек. Под него подбирал галстук. Завел крават под воротник рубашки… По Хай-стрит шагал степенно, руки за спину, взгляд строгий, сосредоточенный. Помыслив о чем-либо, не упускал предмет размышления. Глядел перед собой, не узнавая знакомых. Переходил улицу на красный свет. Всем своим видом косил под маститого литератора.

Первая книга оказалась безнадежно плохой. Марк это понял. И постарался, чтобы она поскорее исчезла. Найти ее невозможно. Но, как я думаю, там есть одна стоящая история – о Коктебеле 1960-х. Жизнь журналистская тогда вырабатывала в нас такой трусливый характер, такое послушание, что теперь невозможно и представить. Оттепели словно и не было. Мы прятали свои национальные чувства, стыдились их, глушили интерес к еврейской культуре, лишь бы удержаться в Редакции. Люди пугались слова еврей, ели мацу при закрытых дверях, обходили стороной Московскую синагогу. При оформлении документов для загранпоездки даже в Болгарию старались отмежеваться от принадлежности к еврейству. Потому эту главку из «Дебюта» я предложил Марку включить в «Роман Графомана». Он ее подправил и выставил здесь. Вот она.

2

В то лето мы с моим коллегой поехали в Коктебель. Почетов, наш главред, так надоел со своими табу, что хотелось забыть его. Нам казалось, что на юге нас не достать, что там мы исчезнем, затеряемся, сможем пожить без оглядок. Никаких путевок в тамошний «Дом Волошина» у нас не было. Даже гостевых, обеденных. Но наш приятель, член Союза писателей, давно прописавшийся в том доме творчества, дал адрес известной на весь Коктебель Дарьи-сионистки.

Собственно, звали ее Дарья Ивановна, но у постояльцев она проходила как Дарья-сионистка. Наезжающий сюда столичный люд знал: если не досталась путевка к Волошину, во-о-о-н на той горе Сион хоромы Дарьи-сионистки! Горы, ясный пень, никакой! Был холм, на котором стоял дом с кучей неприметных пристроек для домашней живности. Дарья Симакина, понятное дело, русская, брала на постой исключительно евреев. С начала лета она набивала ими комнаты, террасы, сарайчики, курятники. При всей внешней неприглядности, позорной убогости строений, внутри было чисто, стены обклеены обоями, полы покрашены. Ничего фундаментального Симакины намеренно не возводили. Чтоб в течение года фининспекторы не вязались с налогами. Курятники, они, мол, и есть курятники, а что сюда в пик сезона людей будут селить – поди докажи.

Первые дни после заселения Дарья-сионистка сидела на кухне за занавеской перед открытым окном, выходившим во двор. В узенькую щелку наблюдала за постояльцами и, не показываясь из укрытия, воспитывала: «Это хтой-то там холодильником хлопает? У сибе дома, небось, бережешь!» И в следующий раз мы закрывали холодильник, стоявший под навесом во дворе, со всеми предосторожностями. Кухней Дарья разрешала пользоваться до десяти утра, пока собиралась на работу. Потом вешала замок: мол, газ привозной, на вас не напасешься. Питайтесь в столовой! На завтрак чайник согреть, яйцо-кашу сварить – пожалуйста. А парить-жарить, обеды закатывать дома будете! Постояльцы недовольны, конечно. Но деваться некуда. Коктебель забит. Другого жилья не найти. Да и лагерные порядки сочетались с замечательной чистотой. Дарья нашла среди нас же и своего «Вертухая-помогателя». Пожилая еврейка, факинг-бабушка, за разрешение супчик для внучки приготовить, картошечки пожарить, курицу отварить (у нее был ключ), по возвращении Дарьи со службы – она работала кладовщицей неподалеку от дома – сообщала, кто что набезобразничал без нее, к кому гости приходили, кто съехать собирается, кто нагадил в уборной.

Туалет не на задворках, а у самой калитки, сразу при входе с улицы. Туда вела асфальтовая дорожка ото всех строений. Уборную хозяйка содержала в исключительной чистоте. С самого рассвета драила стены, мыла полы, протирала сиденья, щедро сыпала карболки, чтоб перебить запахи. После такой уборки ногами на сиденье забраться был страшный грех. Обнаружив грязные следы, Дарья гремела зычным голосом на весь двор. Спали-то с открытыми окнами. И не могла угомониться, пока всех не перебудит. Хотелось ей, чтоб и взрослые, и дети прониклись к ней уважением, коли так случилось, что она ихние говна убирает. Один из постояльцев высунулся из окна и спросонья пообещал дрожжей в очко набросать, ежели не замолчит. И тут Дарья сгоряча брякнула то, что скрывала: «Мы с Иваном моим и не таких урок в лагерях приструнивали! В очко! Чтоб утром духу тваво тут не было!» На работу не пошла, испугалась, что и вправду кинет дрожжей. Сверху-то в тридцатиградусную жару с уборной все ее комнатеи с террасами говном зальет вмиг. Кинула она урке задаток в окошко и приказала мужу своему, Ивану, чтоб постояльца выпроводил…

Случай тот всех нас поставил на место. Хотя мы и посмеивались, обсуждая крутой нрав Дарьи, каждый намотал себе на ус – лучше с ней не связываться. Она обращалась ко всем нам на «ты» и по имени, а мы все ей отвечали на «вы» и «Дарья Ивановна». Приличного жилья в Коктебеле летом не найти, а чистый туалет и ежедневная влажная уборка в комнатах стоили нашего унижения. Так что против строгостей хозяйки мы и не возражали. А кое в чем даже сочувствовали ей. Муж-то ее, кроткий Иван, как оказалось, опрокинув стакан-другой, бил Дарью смертным боем. Потому она предупреждала отдыхающих ни при каких условиях не наливать ее Ивану. Мужик он был работящий. Все тут на пустыре своими руками отстраивал. Прежде же, в сороковых-пятидесятых годах, работал в лагерях надзирателем. После пятьдесят шестого их позакрывали. Ивана выпроводили на пенсию, и пришлось ему рабочим на стройку идти. Дарья при нем была. Она тоже хлебное место в лагере потеряла. Ну, и когда выхлопотали разрешение перебраться с Севера сюда, в Крым, Иван за несколько лет все эти хоромы и возвел. Детей они не нажили. В деньгах не нуждались, но гоняла Дарья мужа, помыкала им, чтоб ни минуты без дела не сидел, о вине не подумал. Круглые сутки он у нее крутился – поди туда, поди сюда, принеси воды, вымой комнаты, побели, постирай, сад почисти, курей покорми. Знала, иначе его не удержать. Летом грамма в рот не брал. Но при нас однажды сорвался. И гонял Дарью по всему Коктебелю. Будто зэкашку какую, как она сквозь слезы говорила, когда мы спрятали ее у себя. Лютая злоба пробуждалась в отставном надзирателе. Палкой мог забить до смерти, голыми руками мог задушить, попадись она ему в то мгновение. Зверем делался! Никого из нас не трогал, в комнаты наши зайти остерегался. Дарью караулил во дворе – ждал момента, чтоб отколотить до полусмерти… Ну, а наутро проснулся, опять ручным сделался. По двору шмыгал неприметно. Всем нам первым доброе утро говорил, услужливо воды в умывальники подливал.

В отборе отдыхающих выделяли они с Иваном москвичей и ленинградцев. Понимали их, видать, со времен Колымы лучше других. А уж евреев-отказников среди них отмечали особо. К вечеру Иван надевал чистую рубаху и за чаем во дворе про политику разговаривал. Аккуратно про жизнь в столицах расспрашивал. Дарья Ивановна выходила редко, так и сидела весь вечер за кухонной занавеской. Народ же за общим столом собирался разный. Были и горластые, и скромные, и веселые, и унылые, и простодушные. Многие приезжали из местечек с Украины, Молдавии и Белоруссии. Заранее с Дарьей Ивановной списывались. Москвичи, конечно, во дворе выделялись. Особенно тем, что отчаянно скабрезничали. Дарья Ивановна над нашими столичными девками посмеивалась. Провинциалкам же сочувствовала, изобретая какие-то формы опеки.

Одну такую провинциалочку звали Роза. Дарья Ивановна пожалела ее одиночество и подселила к ней девушку ее возраста. Нас тогда еще не было. Роза жила у нее тихо, вечерами книжки читала. Во двор носа не показывала. Дарья Ивановна иной раз на чай к ним в комнату приходила с пиалкой варенья… А как мы, москвичи, приехали, так эту Розу к нам потянуло. Тут мы и принялись ее раскручивать. Розочка, субтильная, чернявенькая скромница, сидела за столом с самого края. Наша московская приятельница Хейлен, напротив, с сигаретой в зубах, веселая, озорная, остроумная, занимала площадку. Дарья Ивановна и та немножко робела перед Хейлен. И все выпытывала, еврейка ли она тоже. Мол, муж – точно, дитя – тоже, а вот сама – не похоже. Ну, про еврейство этой замечательной Хейлен когда-нибудь в другой раз. Теперь же о Розочке.

В первый же вечер наша Хейлен назвала Розочку нашим Иудейским цветком. И заставила рассказать про себя за столом, во время общего ужина. Оказалось, жила Розочка в райцентре, где-то в Белоруссии, учила в школе детей русскому языку с литературой в старших классах. Слушала-слушала ее Хейлен, а потом вдруг спросила напрямую, мол, есть ли у тебя, благонравной учителки, в твоем райцентре мужик?

– Мне этого не надо, – сказала Розочка, ужасно смутившись.

– Одной-то не скучно? – не отставала Хейлен.

– Я с папой вдвоем живу.

– Кто ж у тебя папа?

– Мой папа бухалтэр.

Как она сказала это слово бухалтэр, учителка наша, бедная Розочка, так мы за столом поняли – пропала Розочка, не отвяжется от нее Хейлен. Все остальные слова та говорила правильно, будто диктант в классе диктовала. А тут бухалтэр! Ну, и Хейлен взялась за воспитание Розочки. Стала убеждать, что девичество ее невозможно затянулось. И надо бы поскорее тебе, мол, с ним расстаться. Наверное, тут была своя правда. Розочке уже набухало двадцать пять, красота ее вот-вот начнет увядать, а они с папой-бухалтэром ждут большой любви – мужа-интеллигента, который и вывезет ее в столичный Минск или любой другой большой город. А за своего, местного, из райцентра, папа-бухалтэр решил ее ни за что не выдавать. Ну, и похоже, Розочка ему не перечила. Впрочем, на следующий вечер выяснилось за тем же столом, что столичной жизни Розочка таки попробовала, когда училась в Минском пединституте. Жила в студенческом общежитии. И жизнь та ее привлекала даже больше, чем отпугивала. Однако зацепиться в Минске не смогла. Вот и сидела который год в своем райцентре. Вроде стала почти городской и провинциалкой себя не считала. Но ждала прынца! В общем, правильно почувствовала наша Хейлен, что пропадала хорошая девка! Над Розочкой она, вроде бы, насмехалась, но не унижала, а вполне искренно решила ей помочь…

Сама Хейлен жила в то лето отчаянно. Своих близких – мужа, сына, не щадила, над собой трунила. Семья жила в отказе четвертый год! Мужа с работы уволили. И чтобы продержаться, Хейлен прихватила с собой из Москвы в Коктебель на продажу кое-какие заграничные тряпки, которые присылали им американские и израильские друзья. Коктебель в то лето был забит такими отказниками. Кто приезжал без семьи и без денег, тот селился в «Коммуне», у Безногого. Инвалид был известен власти как диссидент, борец за права человека. Опальные художники, люди искусства, находили тут бесплатный кров и вели антисоветские разговоры. Вокруг дома гуляли переодетые милиционеры и кэгэбэшники. Ну, и в конце того памятного лета подожгли-таки антисоветский вертеп. Вину за пожар свалили, конечно, на отказников – отшельников, живших там без всяких прописок и регистраций. В Коктебеле событие обозвали «поджогом рейхстага». Еще до пожара одна из облав антисоветского муравейника в доме Безногого закончилась чьим-то арестом, и власти пошли с рейдами по всему поселку. Милиция получила указание выявлять приезжих, которые не зарегистрировались в столе прописки. Иначе говоря, очистить побережье от нежелательных элементов.

Мы перепугались и решили досрочно покинуть гору Сион. Попасть в поле зрения местных властей и везти за собой «телегу» с юга было глупо. Нам пришлось бы писать объяснительную записку, что общались с отказниками, то есть сионистами… Однако вскоре выяснилось, что к отдыхающим, которые жили в доме Дарьи Ивановны, у властей вопросов не было. Знали, где служил Иван, и доверяли. Дарья избегала даже паспортного контроля. Наши документы она никуда не носила, чтобы не платить налоги, а держала у себя дома. Брала с нас мзду за эту самую временную прописку и возвращала паспорта без отметок. Откупалась от властей сама. Короче, никто к нам из милиции не пришел. И наши вечера-ужины превратились в смотрины.

Хейлен из чистого озорства стала сватать Розочку и толкать всячески к запретному. Помогал ей Коля, малый исключительный, из отказников со стажем. Он всегда был готов покутить-выпить, слыл человеком в высшей степени опасным, дерзким, хорошо изучившим законодательство, к соблюдению которого принуждал власть. Он чтил Уголовный Кодекс, разбирался в нем досконально, играл с оперативными работниками, следившими за ним, и делал только то, что разрешено Конституцией. Он уличал органы в нарушении законов и предавал эти нарушения публичной огласке на Западе. Игра эта с властью увлекала его и делала авантюрным до последней крайности. Коля жил в «Коммуне», но приходил к нам на гору Сион каждый вечер. Рассказчиком он слыл замечательным. Однажды принялся излагать историю еврейского народа. Матерщина сплошная. Но понятно, смешно и трагично. Коля понял, что Розочка наша смущается матерных слов. И свои, даже вполне невинные рассказовки, снабжал словами позабористей. Чтоб привыкала! Похабничал, но с предупреждением: сейчас, говорит, я про еботу расскажу…

Розочка, сидевшая напротив, краснела, смущалась, глядела на него пристально и говорила: «Я вас сейчас ущипну!» Хейлен же подначивала Колю: мол, ты, чем скабрезничать, сводил бы девушку под косогор, когда солнце зайдет. Косогор в Коктебеле знали все. Там в темноте милиция с фонарями шарила по кустам, усугубляя дискомфорт. Розочка не обижалась, однако ровным голосом, как в классе, говорила, что «ей это не надо», что она избегает случайных связей и что с Колей ни под какой косогор не пойдет…

К легкому разговору Розочке приспособиться было невероятно трудно. Хотя она и старалась. Но с каждым вечером Хейлен продвигала ее дальше и дальше: мол, губишь ты, Розочка, иудейский наш цветок, молодость своей верой несокрушимой, будто любовь придет обязательно, с неба свалится! Проживи, дурочка, молодость свою весело, какая она есть, а не жди. В райцентре, поди, девки твоего возраста замуж повыходили уже, детей нарожали. А ты мучаешься со своей красотой. И всю жизнь можешь прождать. И уж скоро не розой, а хризантемой осенней, вроде меня, станешь. Так что готовься, я тебе парня на пляже присмотрю. И присмотрела! Нашла-таки Хейлен нашей Розочке парня. Завела его во двор Дарьи и прямо так и сказала: «Вот, знакомьтесь, это наша Розочка. А это Левочка!» Надо сказать, принял его наш двор, этого Левочку, с восторгом. С подачи Хейлен уже всем хотелось участвовать в сватовстве. Левочка трепетно ухаживал за Розочкой. Времени у него было в обрез! Через три дня Розочка съезжала. Возвращалась к папе-бухалтэру. И, как-то выяснилось, что Левочка сводил-таки нашу затворницу под косогор. Мы когда про это узнали, с ума от восторга посходили. Двор ходуном ходил. Постояльцы Дарьи-сионистки принялись обсуждать соблазнение Розочки. Коля-охальник, придя на ужин и услышав новость, сказал, что завтра же заставит этого Левочку, ети его мать, жениться на девице. И свадьбу сыграем, мол, тут же, во дворе. Вытащил из занавески Дарью Ивановну и стал допрашивать: есть ли в доме хрусталь, приборы, посуда красивая. Мол, не может быть, чтоб с Колымы не привезли столового серебра. Дарья Ивановна лукаво поглядела на него. Разговор о серебре ей не понравился, и она его тут же пресекла: прячу, говорит, прячу серебро к началу сезона – всякие люди среди вас есть. А Коля уже не слушал ее и сказал, что от имени Левочки делает предложение Розочке. Позвали ее из комнаты. А она прямо счастлива была от этой игры в свадьбу. И когда в калитке появился Левочка, все повскакали навстречу ему с поздравлениями, заставили бедного парня сбегать за шампанским.

А наутро следующего дня Розочка уезжала вместе со своей подругой-соседкой. У них давно был куплен обратный билет на самолет. Левочка явился во двор с двумя букетами роз. Один подружке вручил – такой прыщавой, страшненькой провинциалке из-под Винницы, а другой Розочке. Вот тогда-то наша скромница и вовсе осмелела. Можно, говорит, Левочка, я вас при всех поцелую. И поцеловала прямо в губы.

Двор высыпал провожать их. Мы все выли от восторга. Так они втроем и пошли на автостанцию. Посередине шел Левочка с двумя чемоданами в руках, с одного боку Розочка с корзиной фруктов и букетом роз, а с другого – подруга. Тоже с такой же корзиной и с букетом роз. Ну, а когда он посадил их в автобус и они отъехали, вернулся к нам во двор и стал проситься у Дарьи Ивановны в ту же комнату, где жила Розочка с подругой. Дарья Ивановна как раз ее прибирала, когда Левочка объявился… Конечно, она пустила его, хотя обещала другим. Левочка по национальному признаку подходил, чтобы жить у Дарьи-сионистки.

Но и тут не конец истории. Спустя день пришла на наш адрес телеграмма: Розочка из райцентра своего вызывала Левочку на телефонный разговор и просила Хейлен найти Левочку. Телефона на горе Сион не было никогда. И Левочка в сопровождении Хейлен пошел на почту, на телефонный узел. Розочка говорила ровно одну минуту: «Я позвонила, – произнесла она, – чтобы предупредить вас, Левочка, что хочу прилететь обратно. Чтобы знать: „да“ или „нет“», – и повесила трубку. Он в ответ слова вымолвить не успел.

Из-за этого Розочкиного звонка двор наш основательно перессорился в тот вечер. Хейлен стояла на том, что Розочка молодец, если приедет к Левочке. Остальные принялись укорять и осуждать ее: захотелось, мол, замуж, вот и решила ковать, пока горячо, а так нельзя с мужчинами. Это говорила Виктория Самуиловна, отдыхавшая с внучкой. Как можно пренебрегать девичьей гордостью и звонить мужчине самой, вторила ей старая тетка с трубкой в горле. Как ее звали, помнил только Коля. Он привязался к бедной Фриде Моисеевне, требуя досконально объяснить, что это такое, девичья гордость, и с чем ее едят. Но тут на помощь Фриде Моисеевне ринулась Клара Ароновна, заявившая, что для Коли вообще ничего святого нет. Мы уже знали, что она имела зуб на Колю, пренебрегшего ею при их первом знакомстве много лет назад здесь же, в Коктебеле. Чего она, конечно, простить ему не могла, ибо увлеклась им страшно. Коля дерзко посмотрел на нее и брякнул, что у нее все осталось святым. Благодаря ему!

– Дело не в ханжестве нашем, – вступилась за подругу Алла Иосифовна, женщина умная, с широким взглядом на вещи. – И даже не в приличиях, которыми можно и пренебречь, а в том, что пошло.

– Чего же тут пошлого? – удивилась Хейлен.

– Пошло, – продолжала Алла густым голосом, от которого зазвенела посуда на столе, – потому что Розочка должна была понять – курортный роман с ее отъездом кончился. И если имел право на продолжение, то только по Левочкиной инициативе! Читайте Чехова: Анна Сергеевна не поехала за Гуровым. Гуров поехал к ней в провинцию! Звонить и ехать за Розочкой может Левочка. Это его роль! В моей долгой жизни было такое. Познакомилась на юге с дивным человеком. Он проводил меня на вокзал, а сам в аэропорт и вечером другого дня встречал меня на перроне Киевского вокзала с цветами. Тоже вроде бы курортный роман. Но кто скажет, что пошло!

– Это любовь, – глумливо подтвердил Коля, опрокинув рюмку водки.

– Ну, а что же здесь – не очень понятно, – заключила Алла Иосифовна, сверкнув пенсне.

«Сватья» же, Хейлен наша, затянулась сигаретой и выдохнула с дымом:

– Розочка-то еще и не приедет, не решится. Там папа-бухалтэр! Не кипятитесь зря…

И все пошли спать. А на следующий день Розочка прилетела. С тем же чемоданом, в том же сарафане в цветочек с крылышками на узких плечиках. Стоял полдень. Весь двор, кроме Вертухая-Помогателя, был на пляже. Внучка Виктории Самуиловны увидела Розочку первой и сказала, что Левочка теперь живет в ее бывшей, Розочкиной, комнате. И пускай идет туда, ставит свой чемодан и бежит на пляж…

– Дитя все решило, – сказала вечером Дарья Ивановна, вернувшись с работы. И не только оставила Розочку, а даже денег с нее за постой не стала брать. К вечернему чаю все были в сборе. Розочка вышла в красивом заграничном платье, которое перед отъездом перекупила у Хейлен. Коля ухмылялся в пшеничные усы. Но Розочка вышла из положения очень достойно. Она сказала именно то, что следовало в такой ситуации и при такой публике:

– Я сделала поступок. Мне стыдно. Но прошу меня не осуждать!

И села за стол рядом с Левочкой. Всем было хорошо и весело в тот вечер. Коля, умница, доброе сердце, уже не скабрезничал при Розочке. Зато дамы тихо возненавидели Розочку. И даже Алла Иосифовна прошептала Хейлен на ухо: «Вот видите, я говорила. Она не должна была приезжать. Высокое превратилось в смешное!» Розочка не замечала подначек, шпилек, шуточек и намеков. На откровенные же выпады она говорила, что Левочка тут ни при чем, что он со мной из приличия и прошу его щадить. И вот тем, что она принялась выгораживать своего Левочку, возносить его и восхищаться его беспримерным, как она говорила, рыцарством и благородством, этим самым окончательно всех запутала. Хейлен поддерживала Розочку, но и мудро заметила, что если бы Левочка не захотел приезда Розочки, то он бы на телефонный вызов не явился. Предлог бы нашел, и никто из нас его бы не осудил. На самом деле Левочку на почту вела, конечно, Хейлен. Но никто не знал, что было в душе у Левочки. Нет, Розочка, похоже, понравилась ему. Однако подходило время всем расставаться. И тут выяснилось, что Левочка наш был женат уже дважды. Оба раза на евреечках, принесших ему по ребенку. От первой он ушел ко второй по любви. Первая вила из него веревки. Вторая жена, от которой он теперь должен был уйти, делала с ним то же самое, что и первая. И с еще большим усердием. Проку от Левочки во втором браке было мало. Он зарабатывал свои сто двадцать рублей в месяц минус алименты. Мог ли он жениться в третий раз, вот над чем мучительно размышлял Левочка. И советовался с Хейлен. Но что ему могла сказать Хейлен! Левочка относился к тому редкому типу мужчин, для которых влюбиться и переспать с женщиной означало – должен жениться! Тут уж никто не мог ничего дельного посоветовать Левочке.