Текст книги "Операция прикрытия (сборник)"

Стрельба затихает. Горят на дороге останки машин. Валяются на земле трупы в серо-зеленых шинелях.

Бой длился всего несколько минут. Но они буквально преобразили окружающий мир. Желтые листья покрыты жирной гарью, нет запаха прелой травы, вместо него сладковато и резко пахнет порохом.

Николай шагнул через кювет, вышел на дорогу.

Разведчики собирали документы, вынимали карты из офицерских планшетов.

К Королеву подошел Староверов, протянул пачку фотографий.

– Смотри, Коля.

Лицо Димы было какое-то необычное. Всегда веселые, добрые глаза смотрели холодно и зло.

Николай взял карточки. Виселицы, виселицы, люди у рва, люди у стены. А рядом – довольные, улыбающиеся лица в эсэсовской форме.

«Нет, страшна не война. Страшен фашизм, породивший ее. Заставивший нас взять автоматы и убивать. Но ведь, если уничтожаешь змею, это же не убийство. Это акт милосердия по отношению к тем, кому она угрожает своим ядовитым жалом. Значит, убив фашиста, ты совершаешь то же самое».

Через пятнадцать минут отряд чекистов ушел с дороги, оставив на ней горящие машины и трупы врагов. Отряд открыл боевой счет.

И снова путь сквозь лесную чащу все глубже и глубже во вражеский тыл.

В деревнях Брянщины приветливо встречали разведчиков, по мере сил снабжали продуктами, теплой одеждой, ну и, конечно, выкладывали все, что накопилось на душе.

Однажды Николая вызвал Медведев.

– Королев, возьмешь двух разведчиков, пойдешь в деревню, туда приехал пьянствовать к куму начальник полиции из Людинова. Помни – это не человек, это предатель, зверь и садист. Вот приговор, вынесенный нашим трибуналом. Ты должен привести его в исполнение.

О начальнике людиновской полиции в отряде достаточно наслышались. Слух о его зверствах прокатился по всей Брянщине. Бывший пожарный отсиживался в лесу, скрываясь от мобилизации, объявив себя чуть ли не сектантом. Но как только в Людиново пришли фашисты, он сразу же предложил свои услуги. На его совести были десятки жизней советских людей.

До деревни километров пять. Расстояние, конечно, пустячное, если идти днем и по сухой дороге. А здесь все пока наоборот. Под ногами чавкает грязь. Сапоги скользят, на них налипли комья глины.

Часа в два ночи наконец добрались до деревни. В крайней хате, у самого леса, жил связной – неторопливый, степенный лесник Иван Егорович. Трижды, как условлено, стукнули в окно. Дом ожил, сквозь щели ставни показался желтый зайчик света, со звоном покатилось ведро в сенях.

Распахнулась входная дверь. На пороге хозяин.

– Кого носит?

– Свои, дядя Иван.

– Много здесь своих, а ну, подойди-ка ближе.

Николай шагнул вперед.

– А! Это ты, кудрявый, – усмехнулся старик, – ну что стоишь, хату выстудишь. Заходи.

Они поднялись на крыльцо, вошли в душноватую темноту дома.

Большая горница, печь вполкомнаты, иконы на стене, деревянный стол, лавки. Хозяин десятый год живет бобылем.

Сели, положив рядом с собой автоматы.

– Нужно подождать маленько, ребята. Подождем, пока они напьются. Я с часок назад мимо их хаты шел, видно, гуляют еще, песни орут.

Иван Егорович гасит лампу. Темнота. Кажется, что за бревенчатыми стенами остановилось время. Темнота, только красными звездочками вспыхивают цигарки.

Пора. Старик встает. В деревне тишина. Даже собак не слышно, видно, загнал их дождик по конурам. Разведчики идут вдоль плетней.

– Здесь, – шепчет связной, – в этом доме кум его проживает, старостой он у нас теперь.

– Собаки есть?

– Есть один кобель, злющий, но ничего, он меня знает, так что я его тихо…

Чуть слышно скрипнула калитка. Иван Егорович растаял в темноте. А дождь стучит и стучит по крышам, по земле, по деревьям. Монотонно и гулко. Зарычала собака, потом чуть взвизгнула, узнав. И опять тихо.

Зачавкали шаги, подошел Иван Егорович.

– Все, пошли, я пса в конуре бочкой прикрыл.

Сквозь ставни пробивается свет. Николай тихонько влез на завалинку, заглянул в щель.

Комната, стол полон бутылок, спиной к окну человек, уронивший на стол голову. Больше ничего не видно.

Королев повернулся к леснику:

– Давай, Иван Егорыч!

Старик поднялся на крыльцо, стукнул в дверь. Нет, не слышат. Теперь он со всей силы бьет кулаком по двери.

В сенях завозились.

– Кого там носит, – давится матерщиной хозяин.

– Я, Семеныч, Иван-лесник, отвори, дело есть.

– Да что за дела по ночам?

– Спешное. Ко мне солдат советский зашел, говорит, из плена бежал.

– Постой, постой, сейчас!..

Гремит в сенях щеколда.

Один из разведчиков встал у самой двери, в руке тускло блеснул кинжал.

Дверь распахнулась, и хозяин мягко осел на пол. Путь свободен. Теперь в дом… За столом трое.

Один потянулся к поясу с кобурой, валявшемуся на стуле.

– Кто такие? В чем дело? Да, знаете, кто я?..

Так вот он какой, предатель. Остекленевшие глаза, пьяный мокрый рот, красная рожа.

– Руки на стол, сволочи!

Полицейские начали медленно трезветь. Наконец-то они поняли, с кем имеют дело.

Королев достает приговор.

«Именем советского народа…»

Он вскинул автомат, увидел глаза, полные животного ужаса, разорванный криком рот. Палец сам нажал на спусковой крючок.

В отряд вернулись на рассвете. Николай вошел в палатку командира, положил взятые у изменников документы, оружие.

– Товарищ командир, приговор приведен в исполнение.

Приближалась зима. Ветер становится злым, колючим. По утрам лужи подернуты льдом. Все покрыто инеем – палатки, шинели, приклады автоматов. Трудно в лесу зимой. Тем более что постоянного лагеря у медведевцев не было. Они кочевали с места на место. За ним по пятам шли каратели.

Однажды разведчики, вернувшись с очередного задания, принесли в отряд объявление, которое гитлеровцы расклеивали в деревнях. В нем черным по белому было написано, что отряд, действовавший на Брянщине, уничтожен карателями.

– Вот видишь, комиссар, – Медведев усмехнулся, – оказывается, нас-то уже нет. Похоронили нас господа фашисты. Ну что ж, мы им о себе напомним. Николай, зови командиров.

К Хотимску подошли в сумерках. Город, охваченный трещинами противотанковых рвов, лежал перед ними тихий и темный. Только ветер стучал железом на крышах да иногда слышался отрывистый собачий лай.

Наконец совсем стемнело. Партизаны ждали разведчиков, которые должны были перерезать телефонные провода.

Вот и они.

После лесных тропинок непривычно шагать по городским улицам, кажется, что стук сапог далеко разносится в тишине.

– Скорее, скорее!

Медведев почти бежит, зажав в руке тяжелый маузер.

Еще один поворот, а там городская площадь.

Еще немного…

Ударил вдоль улицы пулемет. Ему отвечают автоматы. Где-то впереди раз, другой, третий рванули гранаты. Это группа захвата ворвалась на площадь с другой стороны.

Николай, прижавшись к земле, короткими очередями бил по пулеметным вспышкам.

Рядом сухо щелкал маузер командира.

А пулемет не унимался. Плел и плел смертельную строчку, поливал улицы и дома горячим металлом. Каждая минута решала исход боя.

– Николай, – Медведев повернулся к адъютанту, – уничтожь!

– Есть.

Королев сбросил тяжелую шинель, остался в одной меховой безрукавке. Гранаты в карманы, автомат на шею и бегом, вдоль забора.

Вон, кажется, та самая хата. Не доходя до нее дома два, Николай плечом выдавил доску забора, пролез во двор.

Из будки, молча, без лая, бросилась большая лохматая дворняжка. Он на ходу пнул ее сапогом, ломая плетень, выскочил на огороды. Вот наконец и нужный дом.

Николай проверил запалы в гранатах. До дверей несколько метров. Теперь некогда маскироваться. Рывком, ожидая очереди из окна, пересек двор. Вот крыльцо, ступеньки.

Навстречу человек без шинели и каски. Мундир расстегнут, в руках парабеллум.

Николай не видел его глаз, не видел лица. Только рука и вскинутый пистолет. Словно на ринге, ушел нырком под эту руку. Над головой брызнул смертью девятимиллиметровый ствол.

Левой в челюсть!

Раз.

Нокаут.

Перепрыгнул через него. К дверям. Скорее. Пахнущая пороховой вонью темнота. Широко размахнувшись, бросил гранату. Дрогнул пол, тяжело заскрипели стены, горячий воздух на минуту ударил в уши. И сразу же тишина.

Потом внутрь дома, в темноту, веером из автомата полдиска. При свете вспышек увидел пулемет, задравший к нему тупое рыло, трое на полу – мертвые.

– Ура-а-а!

Мимо бегут свои.

На площади горит комендатура. Стоят, подняв руки, пленные. Все. Хотимск взят.

Собрать документы, повалить телеграфные столбы, расклеить по городу листовки – дело получаса.

И опять отряд уходит в лес. Его провожает зарево над городом. Горят тюрьма, комендатура, полиция.

С каждым днем отряд доставлял все больше и больше неприятностей оккупантам. Взлетали мосты, летели под откос эшелоны, горели на дорогах десятки вражеских машин.

Вражеское командование не на шутку было обеспокоено действиями отряда Медведева. Особенно после того, как партизанам удалось взорвать железнодорожный мост на линии Брянск – Сухиничи. В результате образовалась пробка, наша авиация, предупрежденная заранее, в щепки разнесла несколько вражеских эшелонов с техникой и живой силой. Важная стратегическая артерия гитлеровцев была надолго перерезана.

В ту ночь мела пурга. Снег бешено крутился вокруг деревьев, наметал сугробы, закидывал костры. Партизаны почти не спали. Ночь тянулась удивительно долго. Ближе к рассвету ветер утих. Тишина. Только слышно, как трещат на морозе деревья.

Задымились костры. Повара начали готовить немудреный завтрак.

Николай стоял у заснеженной сосны и слушал лес. Он жил какой-то своей особой, «штатской» жизнью. Казалось, никакой войны нет. Просто есть тишина, синий предрассветный снег, стук дятла и треск коры.

Взрыв гранаты был неожиданным. Он гулко раскатился в лесной тишине. И сейчас же ему ответили автоматы, зло и сердито.

– Отряд, в ружье! Тревога!

К Медведеву подбежал боец из секрета.

– Товарищ командир! Немцы! Каратели! Окружают!

– Николай! За мной! – скомандовал Медведев и побежал, на ходу расстегивая крышку маузера.

Увязая в снегу, они добрались до гребня оврага, залегли за стволы поваленных деревьев.

На этот раз бой будет тяжелым. Но ничего, приходилось бывать в переделках и пострашнее.

Внезапно Дмитрий Николаевич толкнул его в бок. Николай поднял голову. Вот они!

На другой стороне оврага появились черные шинели. Впереди офицер.

Щелкает маузер командира. Эсэсовец катится на дно оврага. И сразу же взметнулся снег, прошитый автоматными очередями. Рассыпавшись цепью, в рост, прижав к животу прыгающие автоматы, идут фашисты. Летит снег, падают срубленные свинцом ветки.

Сзади заговорили отрядные пулеметы, автоматы, винтовки. Королев, плотно прижав приклад к щеке, ловил на мушку фигурки врагов. Странное ощущение, все время кажется, что он стреляет мимо. Все время в прорези люди в длинных черных шинелях. Но ничего, патронов хватит…

Отряд постепенно начал отходить.

Внезапно совсем рядом лопнула мина. Потом целый букет. Осколки били по деревьям, срезая кору.

Королев осторожно выглянул из-за ствола дерева. Немцы совсем рядом, человек семь ползут по снегу. Он вскочил назло пулям, осколкам, смерти, бросил гранату. Все семеро ткнулись головами в снег.

А фашисты идут и идут.

– Уходите, Дмитрий Николаевич! – повернулся Николай к командиру. – Я прикрою.

Перебежками, огрызаясь, уходили они в глубь леса. Бежали рядом – он и командир. Вдруг Медведев охнул и опустился на снег.

– Ранен, товарищ командир?

– Уходи, Коля! Уходи, приказываю! Двоим нам не выбраться. Я их задержу.

Дмитрий Николаевич вытер снег с маузера.

– Ну что стоишь? – повернул он искаженное болью лицо. – Уходи!

Николай молча наклонился, поднял командира.

– Или вместе выйдем, или вместе умрем, командир.

Автоматы стегают по деревьям, пули шипят в снегу. Он бежал, проваливаясь по колено. Сердце стучало, рубашка стала мокрой, пот заливал глаза. Но он бежал. Били по ногам гранаты, спрятанные в карманах, прыгал на груди автомат.

Вот, наконец, под ногами твердый наст. Николай прибавил скорость. Еще совсем немного.

Поляна. Тупое рыло пулемета. Немцы. Человек пять.

Как же быть?

Он опустил командира на землю.

– Ну что, Коля? Кажется, все?.. – Медведев сморщился от боли.

Нет, не все. Есть всего один выход. И это может сделать только он. Только он, потому что он – боксер.

Но ведь это чертовски опасно. Один шанс из ста. Николай встал во весь рост, поднял руки и пошел. Пошел сдаваться немцам.

– Стой, – сзади хриплый, словно чужой, голос Медведева.

«Неужели он выстрелит в спину? Тогда все, тогда конец». Николай шел медленно, все ближе и ближе к вражескому дзоту. Навстречу бежали немцы. Вот они совсем рядом.

Один снимает с него автомат.

Офицер улыбается, хлопает по плечу.

– Рус, партизан, гут, гут!

Николая подвели к дзоту, офицер и два солдата спустились вниз, видимо, к рации. Остались двое. Они спокойны. Стоят совсем близко.

Ну, пора. Вот этот ближе. Всю тяжесть тела в удар. Раз. И сразу же еще. Раз. Двое лежат на снегу. Гранату из кармана. Тяжело ухнул взрыв. Осел бревенчатый накат.

Из блиндажа закурился синеватый дымок. Он схватил упавший на снег автомат – две длинные очереди. Теперь все, путь свободен.

– Молодец, Коля. А я сначала решил…

– Что, Дмитрий Николаевич?

– Да нет, ничего!

Через полчаса их встретили разведчики. Отряд прорвал кольцо. Ушел буквально из рук смерти. А ночью по рации был получен приказ: «Возвращаться в Москву».

Линию фронта перешли в районе Сухиничей ночью. Потом погрузились на машины, поехали в город на вокзал. Кончился четырехмесячный поход.

Поезд медленно подходит к перрону.

– Здравствуй, столица!

Николай бежал по знакомым улицам. Прохожие изумленно оглядывались на него. Еще бы, бежит здоровенный, бородатый парень с красно-зеленой лентой на шапке. Эдакий кинематографический партизан.

Вот и знакомый подъезд. Несколько ступенек вверх. Дверь. Звонок. Такие шаги могут быть лишь у одного человека. Щелкнул замок. Он обнял мать.

А потом был Кремль. И добрые глаза Михаила Ивановича Калинина. Николай Королев осторожно жмет ему руку. Калинин поздравляет его, вручает маленькую коробочку. В ней орден Красного Знамени.

Ночной закон

Война прокатилась по этой земле и ушла на запад. Остался полуразрушенный город, разбитые дороги, сожженные деревни. Почти нетронутым остался только лес, нашпигованный минами, забитый поломанной военной техникой. Жизнь его была непонятна и страшна, как и силуэты людей, появляющихся на опушке перед заходом солнца и исчезающих с рассветом…

День уходил. Еще один многотрудный военный день осени сорок четвертого года. На запад шли войска, ползли машины и танки. На запад, на запад, на запад.

Девушка-регулировщица взмахнула флажком, пропуская юркий штабной «додж» с офицерами в запыленных гимнастерках.

Один из офицеров улыбнулся и подмигнул регулировщице.

День уходил. Крестьяне, закончив работу на полях, прикрыв глаза от солнца ладонью, смотрели на бесконечный поток солдат и машин.

Широколобый «додж» свернул с основной дороги и по пыльному проселку помчался в сторону деревни, приткнувшейся у леса.

Машина въехала в деревню, и шофер резко затормозил: улицу переходили гуси.

– Ты аккуратнее, Ковалев, – недовольно сказал капитан в шерстяной прожженной пилотке, сидевший впереди.

Машина медленно подкатила к покосившейся хате, на которой висел выгоревший на солнце красный флаг. С крыльца сошел человек в застиранной до белизны гимнастерке, в старой пограничной фуражке. Был он туго перепоясан ремнем и совсем бы смог сойти за кадрового сержанта, если бы не костыли и грубо выточенный протез вместо левой ноги.

– Председатель сельсовета? – спросил вылезший из машины капитан.

– Он самый, Андрей Волощук. – Председатель бросил ладонь к козырьку.

– Кадровый?

– Был старшиной заставы, потом партизанил, а теперь вроде в обоз списали.

– Ничего, старшина. – Капитан улыбнулся. – Здесь тоже служба не сахар.

Водитель вылез, достал ведро, опустил его в колодец, начал заливать в радиатор воду.

– Ты бы, Ковалев, сначала нас напоил. – Спрыгнул на землю один из солдат.

– Успеешь. Машина больше тебя хочет.

Подошли двое крестьян, протянули кринки с молоком.

– Понимают солдата, – усмехнулся Волощук. – Сами служили, еще в старой армии.

– Как мне быстрее доехать до Гродно? – спросил капитан.

– Зачем же вы с дороги свернули?

– По карте через лес вдвое короче.

– Не всегда короче дорога, которая короче.

– Не понял?

– Лес, он и есть лес. Там всякого хватает.

– Банды?

Волощук посмотрел на темнеющий в сумерках лес.

– Всякое там. Одним словом, гиблый лес.

– Пугаешь. Дело у нас неотложное, потом мы фронтовики, четыре автомата не шутка.

– Смотрите.

– Прощай, старшина.

«Додж» запылил по дороге, скрылся за поворотом, и гул мотора затих в лесу.

Над селом опустилась ночь. Повисла похожая на фонарь луна. Никого. Только, прячась в тени плетней, проковыляла по улицам странная в размытом лунном свете фигура человека.

Волощука разбудил выстрел, и он, еще не проснувшись и не понимая, сон это или явь, расслабленно-бессмысленно лежал, прислушиваясь, в душной темноте хаты.

Звук автоматной очереди вернул его к реальности, и он вскочил, выдернул из-под подушки наган, по звуку стараясь определить, где все-таки стреляют.

Снова прогрохотал автомат, потом еще и еще, и Волощук, натягивая брюки и ища костыли, насчитал пять длинных очередей.

Неумело прыгая на костылях в темной хате, он добрался до сеней и откинул тяжелую щеколду.

Над деревней висела луна, в мертвенно-желтом свете дома и лес за ними казались расплывчато-зыбкими, нереальными.

Опять хлопнул одинокий выстрел, и где-то совсем рядом взревел автомобильный мотор. Волощук, подпрыгивая на костылях, еле успел добраться до забора, как на дорогу выскочил тупорылый «додж» с погашенными фарами. В движении его таилось столько непонятной опасности, что Волощук, упав у плетня, вскинул наган и трижды выстрелил по машине.

Трах!

Трах!

Трах!

Выстрелил и перекатился к колодцу.

Из машины зло и хлестко ответили автоматы, трассирующие пули, обрубая листву, впились в бревна избы. Со звоном посыпалось стекло, рухнул срезанный, словно пилой, стояк навеса. Волощук, встав на колени, пополз за полуразвалившийся колодезный сруб, вел револьверным стволом, пытаясь хоть раз выстрелить прицельно. Но машина уже промчалась мимо его дома. Тяжело урча, она уходила в конец села, к лесной дороге. Волощук сунул руку в карман, где насыпью лежали патроны к нагану. И тут вновь вдалеке ударил автомат, и ему сразу же ответили длинно и зло очереди.

Волощук перезарядил наган, прислушался. Стрельба прекратилась. Только слышен был удаляющийся шум автомобильного мотора.

Обдирая колени, нащупал руками костыли и пополз к дому. Затем встал и, переваливаясь, заковылял к калитке.

Все так же висела луна над селом, и дома в наступившей тишине казались пустыми и безлюдными.

С трудом передвигаясь на костылях, Волощук вышел на дорогу и застыл на ней, не зная, что делать, куда идти. Луна разломала его тень, и она уродливо и длинно легла на серебристый песок улицы.

Тихо. Непонятная тишина таила опасность.

Внезапно он услышал топот. По дороге кто-то бежал, тяжело стуча коваными сапогами. Уходить было поздно, и Волощук, удобнее уперев костыли в землю, поднял наган.

Темная фигура была уже различима на дороге.

– Стой!

– Председатель! Волощук! – донеслось из темноты. – Не стреляй. Слышь? Я это, Гончак.

– А, участковый. – Председатель обвис на костылях.

Участковый подбежал, поправляя на плече ремень автомата. Остановился рядом, пытаясь заглянуть в лицо.

– Что это, председатель?

– Я тебя хочу спросить, сержант.

– Машина-то «додж», военная машина. Наша.

– Ваша, значит, – сплюнул Волощук. – Тогда ты бы и спросил их.

– Ты чего говоришь? Чего говоришь… Ты же председатель сельсовета… Партизан… Ранению принявший.

– А что я говорить должен? Прыгать на одной ноге? Радоваться? А?

– Откуда они выехали? – Участковый полез в карман. – Табак забыл. У тебя нема?

– Залезь в карман. Вроде они от Капелюхов выехали.

Участковый скрутил цигарку, достал кресало и трут, зло звякнул по камню. Вспыхнули в темноте синеватые искры, оранжево затлел трут. Участковый прикурил, затянулся жадно несколько раз, обкусил конец самокрутки, протянул Волощуку.

– Ну какие наши действия, председатель?

– К Капелюхам пойдем.

– Оно, конечно, так, идти надо. Никак без этого нельзя, – с тоской сказал участковый и снял с плеча автомат.

И они пошли. Двое. Только двое в этой недоброй ночи.

У забора дома Капелюха они остановились.

– Эй! – крикнул участковый, и голос его прозвучал в тишине неожиданно гулко. – Эй, хозяин! Капелюх, слышишь меня?

В темноте что-то заскрипело протяжно и тоскливо. Участковый вскинул автомат. Волощук повел стволом нагана.

– Это дверь в хате скрипит, – сказал председатель шепотом. – Я был у Капелюха, так она прямо воет, проклятая.

– Ладно, Волощук. – Участковый протянул ему автомат. – Ты не ходи со мной. При твоих подпорках толку от тебя там не будет. Ты прикрой меня, если что. Полдиска осталось. Так ты короткими. Слышишь?

Волощук взял автомат, передернул затвор. В тишине пружина лязгнула тревожно и звонко. Он посмотрел на дом. В свете луны тот показался ему непомерно большим от теней, прилипших к скату крыши, к углам.

Участковый достал пистолет, постоял немного, вглядываясь в темноту, и шагнул во двор. Легко, стараясь не стучать сапогами, перебежал лунную дорожку, ведущую от калитки к хате, и остановился.

Снова протяжно заскрипела дверь. Звук был уже привычен, но все-таки неожидан, и опять он заставил участкового вздрогнуть.

Ступени крыльца затрещали под ногами. Участковый достал карманный фонарик, желтая полоска света вырвала из темноты крыльцо, золотистую россыпь гильз, какие-то тряпки, валяющиеся у двери.

Участковый толкнул дверь и услышал стон.

– Кто здесь? – тихо позвал он.

– О-о-о! – отозвалось из дома.

Участковый толкнул противно заскрипевшую дверь, и луч фонаря осветил сени – поваленные лопаты и грабли, медное корыто, разбросанные ведра.

– О-о-о!..

Луч фонаря мазнул по стенам. В углу сеней, бесстыдно разбросав белые ноги, лежала женщина с залитым кровью лицом. Участковый, споткнувшись о гулко загремевшее ведро, шагнул к ней и осветил фонарем.

На полу в порванной ночной рубашке лежала невестка Капелюха Ядвига.

– Ядзя, Ядзя. Это я, Гончак, милиционер, Ядзя!

– О-о-о!

– Ядзя! Ты меня слышишь?..

Женщина продолжала стонать надрывно, захлебываясь, и участковому казалось, что она прощается с жизнью. Луч фонарика вновь побежал по стенам, вырывая один за другим предметы разбросанного крестьянского скарба. И вид этих вещей, испокон веков имевших свое место, наполнял тревогой душу крестьянина, надевшего синюю милицейскую форму.

Открытая дверь в горницу манила его и страшила одновременно. Но он должен был идти и, сжав пистолет, шагнул в комнату, повел фонариком.

Трупы. Залитые кровью, почти пополам разрезанные автоматными строчками, лежали там, где их настигла смерть. Разбитые шкафы, поваленный комод.

Пятясь, спотыкаясь о ведра и грабли, Гончак вышел на крыльцо. И здесь его начало рвать.

Волощук услышал странные звуки, будто кто-то плакал, захлебываясь. Он повесил автомат на шею, выдернул из-за пояса наган и заковылял к хате.

– Что?! – крикнул Волощук.

– Там, – захлебываясь, ответил Гончак. – Там…

– Что там? Что?

– Капелюхов… Побили Капелюхов…

– Всех? – Голос председателя сел.

– Нет… Ядзя… Жива… Только стонет… Ранена…

– Где?

– В сенях.

– Что делать будем, Гончак?

– Постой… – Гончак вытер рукавом рот, присел на ступеньки крыльца. – Постой. Надо в райотдел сообщить. Ты, Волощук, здесь будь. Слышишь? Никого не подпускай. Я к телефону.

– Лесом не ездий.

– Лесом скорее. Всего минут двадцать.

– Лесом не ездий, Гончак.

– Надо лесом, председатель, время у нас нема.

Участковый гнал лошадь сквозь лес. Гнал, низко склонившись в седле, почти лежа на мокрой, пахнущей потом лошадиной шее. Гнал, стиснув зубы, пересиливая страх. И казалось ему, что из-за каждого куста направлен в него бездонно-черный ствол автомата.

Райотдел милиции разместился в длинном одноэтажном здании ссудной кассы. С той далекой поры окна были наглухо забраны тяжелыми чугунными решетками. Дежурная часть находилась в кабинете кассира. Комнату пополам делила металлическая сетка с узкой дверью и окошечком для выдачи денег.

Дежурный лейтенант в синей выгоревшей милицейской гимнастерке с мятыми серебряными погонами, немецким штыком-кинжалом нарезал сало, слушая рассказ помощника, сержанта.

– Вот я тебе и говорю. Вошли они, значит, в дом. В масках. Трое. И говорят хозяину: давай ценности. А тот им: нет, говорит, у меня ничего, все, мол, немцы забрали. Тогда они начали его бить. А один примус стал разжигать.

– А примус-то зачем? – Дежурный ловко подхватил кусок сала, уложил его на краюху хлеба и протянул в окошко кассы.

– Как зачем? – Сержант взял бутерброд, изумленно, словно на ребенка, посмотрел на лейтенанта. – Штык калить…

– Зачем?

– Пытать собрались.

– А-а.

– Вот тебе и а… А дочка хозяйская в другой половине спала, она в окно вылезла – и на улицу. А тут машина наша едет…

– Ну?

– Что «ну»? Взяли их. Один, между прочим, полицай бывший.

– До чего сволочи всякой война развела. – Дежурный изумленно закрутил головой и снял с плиты чайник. – Страх до чего много.

– А то…

Зазвенел телефон, и лейтенант, с неодобрением посмотрев на него, снял трубку.

– Райотдел милиции, дежурный Слепнев. Кто?! Откуда?! Гончак? Чего тебе, Гончак? Что? Да говори ты медленнее, не кричи так, я слышу. Что?! Что ты несешь?! Стой, записываю!

Лейтенант отодвинул кружку с чаем, вытер сальные пальцы прямо о галифе, достал журнал происшествий.

– Диктуй, Гончак. – Дежурный начал писать. – Так… Так… Кто?.. Капелюх… Так… Время…

Часы на стене сипло пробили один раз.

– Понял тебя. Обеспечь сохранность места происшествия. Действуй!

– Что там? – дожевывая хлеб, спросил сержант.

– В Смолах семью перебили.

– Кто?

Дежурный посмотрел на него, усмехнулся и подошел к телефону, висящему на стене, закрутил ручку.

– Товарищ подполковник…

– Фару зажгите, – приказал подполковник Павлов. Он стоял во дворе усадьбы Капелюха, маленький, мешковатый, больше похожий на бухгалтера, чем на человека, отвечающего за борьбу с бандитизмом в этом неспокойном, прифронтовом районе.

Вспыхнул авиационный фонарь, укрепленный на длинной алюминиевой стойке, и осветил двор бледным, мертвенным светом.

Работники опергруппы делали свое дело сноровисто и привычно, сантиметр за сантиметром обшаривая двор.

Из дверей хаты вышла женщина с погонами старшего лейтенанта медицинской службы.

– Что у вас? – спросил подполковник.

– Пострадавшая приходит в себя, касательное ранение головы.

– Остальные?

Врач развела руками.

– Вся семья?

– Да, товарищ подполковник, шесть человек. Даже детей не пожалели.

– Так. Давыдочев! Где Давыдочев? – крикнул подполковник.

– Он в доме, – ответил кто-то.

– Ко мне его!

– Давыдочева к начальнику!

Молодой лейтенант выглянул в окно хаты.

– Меня?

– К начальнику.

Давыдочев подошел, на ходу застегивая воротничок гимнастерки.

– Ну что у тебя? – Подполковник внимательно посмотрел на лейтенанта.

– Трупы…

– Я знаю, что не цветы. Конкретнее.

– Семья перебита внезапно. Следов борьбы нет. Некоторых смерть застигла в постелях. Стреляли почти в упор. Накрошили…

– Из чего стреляли?

– Из «шмайсеров». Гильз много. Пули из стены выковыряли.

Лейтенант раскрыл ладонь. На ней лежали деформированные кусочки металла.

– Еще что?

– Взяты все вещи.

– Что значит «все»?

– Шкафы и комод пустые.

– Как ты думаешь, Давыдочев, много можно взять у крестьянина?

– Не знаю. Наверное, немного.

– Правильно. Возможно, нападавшие что-то искали.

– Явных следов нет.

– Смотрите лучше. А может быть, они нашли сразу…

– Товарищ подполковник! – К начальнику подошел высокий пожилой майор. – Следы сапог обнаружены, размер сорок второй, судя по рисунку подошвы, сапоги наши, армейские.

– След загипсовали?

– Так точно. Вот пачка от немецких сигарет «Каро».

Майор протянул начальнику раздавленную сапогом синюю коробку с золотыми буквами.

– Так. – Подполковник взял коробку, шагнул в свет фонаря, поднес ее к глазам. – Интересно. Вы уверены, что ее оставили нападавшие?

– Уверен.

– Почему?

– У убитого найден большой запас табака-самосада.

– Это ни о чем не говорит. Можно курить и то и другое.

– Не думаю.

– Давыдочев, – повернулся Павлов к лейтенанту, – потерпевшая может говорить?

– Пока нет.

– Срочно ее в город, в госпиталь. Где председатель сельсовета?

– Вот он. – Давыдочев кивнул в сторону сидящего на бревне Волощука.

Павлов пересек двор, подошел к председателю. Тот торопливо начал нашаривать костыли.

– Сидите, сидите. Я тоже присяду. Настоялся. Так как же это, советская власть?

– А вот так! – Волощук выплюнул цигарку. – Я власть до заката. А потом мы на заячьем, извините, положении.

– Кто «мы»?

Волощук, усмехнувшись, недобро хлопнул ладонью по торчащему за поясом револьверу.

– Есть еще оружие?

– Трехлинейка.

– Я распоряжусь, чтобы вам оставили автомат.

– Лучше «дегтяря» или МГ и патроны, конечно.

– Оставим. Вы видели машину?

– Да.

– Какая марка?

– Навроде как у вас.

– «Додж»?

– Он. На такой же машине вчера под вечер приезжали капитан и трое бойцов. Торопились в Гродно. Решили ехать через лес.

– Приметы их помните?

– Товарищ подполковник, – подбежал Давыдочев, – в сарае пилотку нашли, нашу, офицерскую.

Подполковник взял пилотку, осветил фонарем.

– Это его пилотка! – крикнул Волощук.

– Чья?

– Да капитана, что приезжал.

– Странно, очень странно… Как вы думаете, почему они приходили?

– Думаю, за продуктами. В лесу прячется сволочь всякая. Ходят по крестьянам, отбирают муку, сало, птицу. А Капелюх не дал им ничего. Вот они и дождались, когда он госпоставку приготовит. Я в сарай заходил. Чисто. И кабана застрелили, и корову с телкой, да, видать, увезли.

А ночь уходила. Рассвет растворил белый, призрачный свет лампы, и ее погасили.

– Товарищ подполковник! – Высокий сухопарый лейтенант – эксперт-криминалист подошел и замолчал, глядя на Волощука.

– Говори, при нем можно.

– Следы машины соответствуют «доджу три четверти». Резина не новая, правое заднее колесо латаное, оставляет характерный след. Отпечатки загипсованы. Следы машины прослежены по всему селу.

– Хорошо. Иди. Скажи-ка, председатель, кто вон в том доме живет? – Подполковник ткнул пальцем в сторону соседнего плетня. – Вон, кстати, и хозяева.

Волощук поднял голову. У плетня стояли мужчина и две женщины, молча глядели на двор Капелюха.

– Тройские это. Казимир, жена его и невестка.

– А где сын?

– Говорят, у поляков служит в Войске Польском.

– Давыдочев! – Подполковник вскочил с неожиданной для его плотного тела легкостью. – Давыдочев!

– Здесь, товарищ подполковник! – подбежал запыхавшийся лейтенант.

– Заправься, фуражку поправь. – Подполковник неодобрительно оглядел его. – Ты же уполномоченный ОББ, а ходишь как начальник банно-прачечного отряда.