Текст книги "Комендантский час"

Данилов с Козловым сами втащили столы и стулья в комнату. Даже чайник достали. Здоровый, медный, с чуть помятым боком.

Иван разложил на столе полученное на складе имущество: кожаную куртку, фуражку со звездой, новенькое светло-желтое офицерское снаряжение и наган в кобуре.

– Ты, Ваня, – Козлов взял скрипучую куртку, – сейчас ее не носи. Под нее ватную фуфайку надо надевать.

– Устроились, голуби? – Вошедший в комнату Мартынов бросил на стол Данилову пакет. – Ты что же, Ваня, паек-то не взял? Козлов, бери чайник. Наш кипяток, ваши сухари, мой сахарин.

Но они так и не успели попить чаю. Банда Гришки Адвоката напала на правление Виндавской железной дороги.

Они ехали в машине, потом перестрелка, потом допросы.

Ивану допрашивать пока не доверяли, он вел протоколы. Один за другим проходили через комнату их группы самые разные люди. Были среди них тупые и мрачные уголовники, анархисты, эсеры, бывшие чиновники и студенты.

Республика дралась на фронтах, из последних сил работали московские заводы и фабрики. Люди отдавали последние силы. А накипь, людская пена, поднятая временем, неустроенностью, нуждой, грабила, насиловала, убивала.

Так проходил декабрь. Заканчивался первый год молодой Советской власти.

Москва. Январь 1919 года

Как ножом резанул январский ветер по Спиридоньевке… Понес снежную крупу… Обжег прохожих… Ударил по грязным окнам домов… и раскололся об афишную тумбу на углу Малой Никитской…

Прямо на остатки театральных афиш, на размытые строчки приказов, на рваные воззвания различных фракций наклеен старый номер «Известий».

Человек в дорогом пальто с барским меховым воротником читает вслух:

– «…Вся борьба с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности в Москве будет вестись Московской ЧК.

Согласно постановлению президиума и пленума Московского Совета коллегия МЧК утверждена в следующем составе: председателем – Дзержинский, заместитель – член президиума Московского Совета Бреслав, члены коллегии Юровский, Манцев и Мессинг…» – читавший замолчал, посмотрел на стоящих рядом людей.

– Это как же, господа, новая охранка?

– Господа на Юге, – сплюнул цигарку человек в зимней кепке с наушниками и просмоленной куртке, – только не охранка, а охрана Москвы от всякой сволочи.

Стоявший рядом мужчина, в офицерской сизой шинели без погон, в фуражке со следом от кокарды, усмехнулся: посмотрим, мол. Поднял воротник и пошел по Спиридоньевке навстречу ветру. Спина прямая, идет легко, левая рука у бедра, по привычке невидимую шашку поддерживает.

Хоть и день, а Спиридоньевка словно вымерла. Пусто. Да и какой нормальный человек без особой надобности на улицу полезет? Разбойное стало время, опасное. Да и холод собачий.

Офицер свернул со Спиридоньевки к Патриаршим прудам.

Раскачивает ветер жестяной знак с номером шесть. Скрипит он. Трется об осыпавшуюся штукатурку.

Арка двора узкая от сугробов. Тропинка чуть вытоптана. Ветер налетает, лепит шинель к ногам, под воротник забирается.

Через двор в сугробах – к дверям.

В прихожей и отдышаться можно. Здесь хоть ветра нет.

Опустил воротник. Фуражку поправил и легко взбежал на второй этаж. Знакомая дверь. Табличка медная. На ней вязью «А. А. Копытин. Коллежский асессор».

Дернул рукоятку звонка.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Лапшин:

– Вы Алексей Федорович?

– Точно так.

– Прошу, прошу. Заждался вас Виктор Алексеевич.

Шагнул Климов в прихожую. И даже знакомый запах почувствовал. Навечно, видимо, въелся в эти стены горелый сургуч.

А навстречу, улыбаясь, раскрыв широко руки, шел Виктор Копытин. Лучший его, Климова, друг по военному училищу.

Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Время прошло. Да какое. Война, окопы, атаки, отступления. Потом революция. Их молодость совпала с девальвацией человеческой жизни. Поэтому особенно здорово было ощущать руки верного друга на своих плечах.

– Ну пошли, пошли, – сквозь слезы выдавил Копытин и дернул щекой.

В маленькой гостиной ничего не изменилось с тех далеких дней, когда Алексей Климов еще юнкером приходил сюда.

Только вот друг его, Виктор Копытин, не был похож на молоденького юнкера Александровского училища. Лицо его затвердело, складки у рта обозначились, седина появилась, и глаза стали другими – прозрачными, с сумасшедшинкой, как у кокаиниста.

Стол по нынешним временам обильный. Консервы, сало, колбаса.

– Вот только водки нет, – дернул щекой Копытин, – так что, Алеша, пить «шартрез» будем. Помнишь, как мы его на Пасху у Олечки Васильевой пили?

– Когда это было-то, Витя, в другой жизни. А помнить помню все, будто вчера.

– У меня, господа, – вмешался в разговор Лапшин, – на напитки тоже память крепкая. Где чего хорошего выпил, помню.

Он, ловко орудуя ножом, потрошил коробки с сардинами.

Копытин посмотрел на него, быстро, словно случайно, и Лапшин замолчал…

– Ты бы пошел, Трифон, отдохнул в другой комнате, музыку послушал, – сказал Копытин.

Лапшин встал, налил в стакан до краев тягучего «шартреза», прихватил сала и вышел.

– Это твой вестовой? – посмотрел ему вслед Климов.

– Вроде того. Да что о нем-то говорить…

За стеной запела Ильза Кремер. Лапшин завел граммофон.

– Ты зачем приехал в Москву? – спросил Климов. – Я очень удивился, получив твое письмо.

– Соскучился, Алеша, соскучился.

– А если серьезно?

– Теперь ты мне ответь, что делаешь ты, поручик Климов, в Москве?

– Во-первых, штабс-капитан. Во-вторых, через два дня начинаю работать инструктором стрелковых курсов.

– Браво! – Копытин поднял рюмку. – Браво. Герой германской войны. Золотое оружие за прорыв в Галиции – и учить большевиков стрелять.

– Я дал слово. В декабре семнадцатого. Когда Александровское училище сложило оружие.

– Кому?

– Я дал честное слово, что я никогда не буду выступать против народа.

– Ты дал честное слово! – Копытин вскочил, лицо его свело тиком. – Честное слово, когда твои друзья шли в «ледяной поход»[1]1
  Корниловский поход на Дон и Кубань в 1918 г.


[Закрыть]…

– Вот об этом, Виктор, не надо. Я знаю из ваших первопоходников не только тебя…

– Хорошо! Забудем. Черт с ним, с золотым оружием, с погонами.

Копытин достал из кармана золотой портсигар. Вспыхнула в электрическом свете бриллиантовая монограмма.

– Ты стал богат, Виктор, – прищурился Климов, – золотые часы, портсигар, перстень…

– А на тебе все тот же китель, – резко отпарировал Копытин, – все твое имущество – шинель да сапоги. А я хочу тебя сделать богатым.

В Сокольники ночь приходила раньше. И если на улицах города темноту разгонял тусклый свет одиноких фонарей, то на лес она опускалась плотно и вязко.

Дачи, затерявшиеся в сугробах и деревьях, были одиноки и пусты. Ни огонька, ни человеческих следов на мягком снегу.

Темнота. Безлюдье. Поземка.

Поэтому свет автомобильных фар был особенно ярок. Два легковых автомобиля пробирались сквозь сугробы. Свернув с широкой просеки в узкий переулок, они остановились у двухэтажной дачи. Дважды рявкнул автомобильный клаксон.

Сначала тускло вспыхнули разноцветные стекла террасы, потом раскрылась дверь.

Двое в шинелях, держа маузеры наготове, подошли к калитке.

– Спрячь пушку, Глухой, свои! – крикнул шофер.

Из дома вышли семь человек и пошли к машинам, расселись в автомобили.

– Едем? – спросил шофер.

– Нет. Сейчас Петька придет.

На террасе в свете лампы, падающей из дверей, стояли двое. Собан, высокий, плечистый мужик лет тридцати, и Петька Чернуха, худощавый, среднего роста. Он был одет, как чиновник средней руки, в черное пальто с котиковым воротником шалью и такую же шапку пирожком.

– Слушай меня, – чуть растягивая слова, говорил Собан, – поедете в сторону Тверской заставы, там и начнете. Пусть знают, кто хозяин в городе.

– Да понял я, Собан, понял.

– Еще раз повторяю, подъедете, подзовете красноперого, спросите, как проехать, и глушите.

– Потом куда?

– Известно куда. Ты на Долгоруковскую, а Козуля с ребятами на Патриаршие к Витьке Залетному. Там от меня известий ждите. Иди.

Собан повернулся, ушел в дачу, а через несколько минут он и оставшиеся члены банды покинули дом.

За стеной по-прежнему играл граммофон, только пела уже Варя Панина. Видимо, любил эту пластинку Лапшин, потому что ставил ее подряд несколько раз.

На столе стояла початая бутылка зеленого ликера. Климов сидел строгий, в застегнутом на все крючки кителе. Он даже воротник не расстегнул.

По комнате шагал из угла в угол Копытин, продолжая, видимо, давно начатый спор:

– …Ты говорил о чести, Алексей, о совести. Твой отец погиб в Порт-Артуре, и учился ты на казенный счет. А дальше что ты видел? Строй, нищенское жалованье подпоручика. Сорок три рубля. Из этих денег ты еще платил за гимназию.

– Я честно служил, Виктор.

– Так я же не обвиняю тебя. Но вспомни, когда ты пришел свататься к Ольге Васильевой, ее папенька отказал тебе. Почему? Да потому что ты нищая пехтура.

– Ты не смеешь так говорить о Григории Нилыче, просто Ольга любила другого.

– Ах, как это романтично! Прямо сочинение мадам Чарской. Только почему же месье Столбов, жених Олечки, сын мануфактурщика Столбова…

– Прекрати, Виктор, – Климов вскочил. – Немедленно прекрати.

– Ах, вам не нравится, господин штабс-капитан, ну простите, простите великодушно.

– Для чего ты начал этот разговор, Виктор? Изволь объясниться.

– Вот, – сказал Копытин, – мы и добрались до сути.

Гнал ветер по Долгоруковской редких прохожих, раскачивал тусклые фонари. Плясал снег в слабом желтом свете.

Приплясывал на тротуаре постовой милиционер. Засунул руки под мышки, грел пальцы. Время к ночи, а наган в холодной руке не слушается.

Снопом света ворвались на улицу автомобильные фары. Осветили постового.

– Постовой! – крикнул шофер. – Как нам лучше к Пресне проехать?

Шагнул милиционер к машине.

Три выстрела отбросили его к стене. И он упал на спину, широко раскинув руки по снегу.

На Лесной у магазина Капонадзе лежит у стены убитый милиционер. Уходит в темноту машина…

Двое в шинелях со звездами на фуражках барабанят в двери магазина. Гудит под ударами дверь.

– Открывай! Открывай, гад!

– Кто? Кто там? – робко из-за дверей.

– Телефон есть?

– Есть.

– Звони в ЧК.

Ревут на темных улицах автомобильные моторы. Сухо рвут выстрелы темноту. Падают на землю люди в шинелях, в черных пальто, в ватных куртках с милицейскими повязками на рукавах.

Смолк граммофон, словно подавился. В дверном проеме возник Лапшин.

И увидел Алексей Климов совсем другого человека. Исчезла угодливая улыбка. Опасный стоял человек. Неожиданный.

– Что ж, Алексей, не столковались мы с тобой.

– Ты этот портсигар и перстенек, Витя, тоже в налете взял? – Алексей взял в руки золотой портсигар Копытина, покрутил. – Вот видишь, – он щелкнул крышкой, – монограмма-то затерта, только герб остался.

– Ты, чистоплюй, жил нищим и сдохнешь нищим. Иди учи за кусок воблы и сахарин маршировать фабричных недоносков.

– Если бы ты, Виктор, приехав с Юга, как эмиссар генерала Деникина, предложил мне идти бороться с большевиками, я отказался бы из-за честного слова. Но ты приехал с Юга не драться и умирать, а убивать и грабить. Ты налетчик, Виктор.

– Ну и что? – внезапно совершенно спокойно сказал Копытин. – Революция избавила меня от обязанностей перед обществом.

– Но у тебя остались обязанности перед собой.

– Ты трус, Климов.

Полетел на стол тяжелый портсигар, полетел, кроша рюмки… ствол нагана уперся Климову в спину.

– Убери своего… – тихо сказал Алексей.

– Спрячь наган, Резаный.

– Он продаст, Витя.

– Спрячь.

Лапшин спрятал наган.

– Идите, штабс-капитан, учите, нищенствуйте… Но помни, продашь – сестренку твою, Елену Федоровну, побеспокоим.

Копытин дернул щекой и провел ребром ладони по горлу.

Климов вышел из комнаты.

– Надо шлепнуть его, – сказал Лапшин, – продаст, фраер.

– Нет, я его знаю.

Мартынов что-то писал, Козлов возился с печкой, Данилов чистил наган.

Он уже собрал его и вытер ветошью масляные пальцы, как зазвонил телефон.

– Мартынов. Так… Так… Выезжаем. В машину! Бандюги у Тверской заставы милиционеров стреляют.

Климов в подъезде достал из кармана кожаный портсигар, вынул из него самокрутку, прикурил от зажигалки.

Стоял, прислонясь к стенке. Курил и думал. Разговор этот страшный вспоминал.

На темных улицах гремят выстрелы. Ревет мотор автомобиля.

От Лубянки к Тверской заставе мчится длинный черный «пежо» с чекистами. Рядом с шофером Мартынов.

У поворота на Лесную машет руками человек с винтовкой.

– Притормози-ка, – командует Мартынов.

– К Грузинам поехали они, к Грузинам.

– На Грузинский вал, – скомандовал Мартынов.

Климов вышел из-под арки двора. В темноте угадывался павильон Патриарших прудов. У поворота на Спиридоньевку горел одинокий фонарь. В его желтом кругу ходил милиционер.

Климов поднял воротник и зашагал к Спиридоньевке.

– Товарищ гражданин, – окликнул его севший на морозе голос.

Климов остановился.

– Огонька не найдется? Страсть как курить охота.

Климов подошел, достал зажигалку.

– Ваше благоро… Тьфу, гражданин штабс-капитан… Не признаете?

– Скурихин, ты?

– Так точно, – улыбнулся постовой.

– Ты же в деревню собирался, землю делить.

– Вишь, дело какое, не доехал. В милицию служить пошел.

– Ты что, партийным стал?

– Уж полгода, а вы-то как, Алексей Федорович, значит, с нами?

– Инструктором по военному делу служить буду.

– Я с нашими спорил. Одни говорили, что вы на Юг подались. А я им – не такой человек наш ротный. Вас, как в шестнадцатом ранили, мы очень жалели… Новый ротный зверь пришел. А к вам мы всей душой.

– Ты вот что, Скурихин, заходи ко мне. Адрес-то помнишь?

– Это куда я в пятнадцатом сестрице вашей письмо передавал?

– Туда. Заходи. Ждать буду.

Климов бросил руку к козырьку. Шагнул в темноту.

Многовато неожиданных встреч для одного дня. Он сделал несколько шагов, и темнота слила его со стеной дома.

А сзади вылетели автомобильные фары.

– Постовой! Как к Страстному монастырю проехать?

Климов обернулся.

Скурихин шел к машине.

Три выстрела разорвали темноту.

И падает, падает его солдат, георгиевский кавалер Скурихин, падает на землю, которую так и не успел поделить.

А свет фар в сторону ушел. Разворачивается машина.

И словно в Галиции, в войне, в окопах. Прыжок – и он рядом с убитым, выхватил наган из кобуры у лежащего.

А машина буксует.

Как на фронте, как в бою. Прыгнул ей наперерез штабс-капитан Климов.

Выстрел!

Разлетелось лобовое стекло.

Выстрел!

Кто-то закричал.

Выстрел! Выстрел! Выстрел!

Машина словно слепая ударилась в столб и застыла, задрав капот.

Вывалился на снег человек и пополз.

А у Климова еще один патрон.

– Встать! Брось оружие!

Упал к ногам Климова маузер. Он наклонился, ловко подхватил его.

– Не стреляй… Ой, не стреляй… – заголосил человек, – не хотел я.

– К стене! – скомандовал Климов.

А из переулка снова свет фар и прямо на него. Значит, конец. Климов поднял маузер.

Автомобиль затормозил, поехал юзом. Выскочили из него люди в кожанках.

– Чека! Не стреляй!

Мартынов подбежал к разбитой машине.

Шофер уронил на баранку простреленную голову, рядом с ним еще один, двое сзади.

Мартынов подошел к Климову:

– Это вы их?

– Да. Они убили моего солдата.

– Милиционера.

– Он был солдат моей роты на фронте.

– Хорошо стреляете. Наган его?

– Да.

– А маузер?

Климов кивнул в сторону бандита, которого обыскивали Данилов и Козлов.

– Документы попрошу.

– Извольте.

– Федор, – подбежал Козлов. – Этот из банды Собана. Собан на даче в Сокольниках. Говорит, не расстреляете – покажу.

– Двух человек оставь у машины. А мы в район милиции, протелефонировать надо, пусть людей в Сокольники шлют.

Мчится по улицам Москвы машина. Между Даниловым и Козловым сидит задержанный, в углу – Климов.

– Гражданин комиссар, – сказал Алексей, – дайте мне наган.

Мартынов повернулся. Внимательно посмотрел на Климова. Молча протянул ему наган, насыпал в ладонь золотистую кучку патронов.

От здания МЧК в сторону Сокольников отъехал грузовик с вооруженными бойцами отряда особого назначения.

Кончилась Москва. Остался позади трамвайный круг. Началась Сокольническая роща. Мартынов приказал остановить машину.

– Данилов, останься. Будешь ждать опергруппу.

– Товарищ Мартынов…

– Выполняй приказ.

Машина пошла дальше. И остался Ваня Данилов один у края рощи.

Темень. Глушь. Ветер шумит в деревьях.

Он вынул наган, взвел курок и сунул руку с оружием за пазуху.

– Где? – Голос Мартынова спокоен, словно в гости едет к приятным людям.

– Начальник, ты обещал…

– Не скули, не тронем.

– Сейчас поворот будет, а там вторая дача от края.

– Стой! Егоров, – повернулся Мартынов к шоферу, – останешься с этим. Мы с Козловым пойдем. Вы тоже можете остаться, гражданин Климов.

– Я пойду с вами.

Мартынов помолчал. И сказал тихо:

– Согласен.

Они шли след в след по заснеженной просеке. Вот и дача.

– Ну, пойдем, благословясь. Я первый, Козлов за мной, вы, Климов, за окнами смотрите, если с нами что, постарайтесь задержать их, опергруппа с минуты на минуту приедет.

Мартынов поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Она поддалась. Они с Козловым вошли на террасу.

Еще одна дверь, распахнута настежь.

Темнота дома таила неожиданную опасность. Мартынов шагнул в темную прихожую.

Климов стоял за деревом, внимательно вслушиваясь в тишину.

Где-то недалеко заурчал мотор автомобиля. Голос его ближе и ближе. На просеку ворвался грузовик. Люди с винтовками окружали дачу.

Горела лампа в столовой, ходили по комнатам чекисты. Никого. Ушел Собан.

В окна здания на Малой Лубянке пришел рассвет. Залил тусклым светом комнату, растворил желтизну электрической лампы.

– Сколько же один человек наврать может, немыслимое дело! – Мартынов встал из-за стола, подошел к печке, приложил ладони к темному кафелю. – Слушай, – продолжал он, – ты раз правду скажи, тебе же легче будет.

Арестованный сидел у стола, вжавшись в спинку огромного резного стула, затравленно глядел на Козлова и Данилова, устроившихся на диване.

– Поехали по порядку. – Мартынов подошел к нему, сел на край стола: – Имя?

– Ну, Петр.

– Отца как звали?

– Ну, Евсей.

– Ты что, извозчик – ну да ну. Говори толком. Петр Евсеевич. А фамилия?

– Бухин.

– Значит, Петр Евсеевич Бухин. И в машину ты попал случайно, ни в кого не стрелял?

Мартынов перегнулся через стол, достал из ящика маузер арестованного.

– Твой?

– А я откуда знаю?

– Ты же не дурак, вот показания разоружившего тебя военрука Климова. Сколько в нем патронов должно быть?

– Ну, десять.

– Так. – Мартынов вынул обойму, вытряхнул на стол шесть патронов.

– Теперь гляди. Видишь, патроны у тебя редкие. Пули в никелированной оболочке.

– Ну.

– А вот пуля из убитого милиционера на Патриарших, медиками извлечена. – Мартынов бросил на стол деформированный никелированный кусок металла. – А теперь… – он вскочил со стола, схватил арестованного за руку, – смотри.

На правой руке был выколот синий меч и имя: Степан.

– Так что, Степа, дальше нукать будем?

– Не докажешь… не докажешь, – заголосил арестованный.

– А чего мне тебе доказывать? Сам грамотный, декрет читал. Был взят с оружием в руках…

– Скажу я, что знаю, скажу… Только не стреляй ты меня… Я ж молодой совсем, двадцать лет… Жизни не видел…

– А те, кого вы грохнули вчера ночью, они жизнь видели? Моя бы власть…

Мартынов замолчал, побелел и опять отошел к печке.

– Ты, комиссар, запиши, что я сам, добровольно… Прими во внимание мое рабоче-крестьянское происхождение…

– Поздновато ты о нем вспомнил. Ты нам теперь классовый враг. Но помощь учтем.

Кабинет Манцева изменился. В нем появились сейф и шкаф, стулья и диван и даже часы, похожие на крепостную башню.

Василий Николаевич читал бумагу, а Климов пил чай за маленьким столиком в углу.

Зазвонил телефон.

– Манцев… Слушаю, Феликс Эдмундович… У меня… Конечно, Феликс Эдмундович… Если позволите, через час. – Манцев положил трубку: – Алексей Федорович, я прочел ваши показания. Армия есть армия. Сухо, по делу, точно, в деталях.

Манцев встал из-за стола, подошел к Климову, сел рядом:

– Вы начинаете работать инструктором военного дела на фабрике?

– Так точно.

– В декабре семнадцатого вы дали слово не поднимать оружие против народа.

– Так точно.

– Я не спрашиваю вас, Алексей Федорович, почему вы не идете в Красную Армию. Не надо, не отвечайте. Мы, большевики, привыкли уважать чужие убеждения. Но у меня есть к вам просьба.

– Чем могу служить?

– Нам нужны хорошие военные инструкторы в резервы милиции…

– Простите, гражданин комиссар, но я офицер…

– Зовите меня Василий Николаевич. Вчера ночью бандиты убили шестнадцать милиционеров. Многие из них погибли из-за неумения обращаться с оружием. Мне звонил сейчас Феликс Эдмундович Дзержинский, он просил поблагодарить вас за помощь и научить рабочих, пришедших в милицию, защищать граждан Москвы от бандитов. Я жду.

В комнату вошел Мартынов со свертком в руках и протянул Манцеву бумаги.

– Так как же, Алексей Федорович? Решайте.

Климов молчал. Вспоминал вчерашний день. Разговор с Копытиным, Лапшина, наган, упертый в спину, Скурихина, лежащего на земле, короткую схватку.

– Почту своим долгом. – Климов встал, щелкнул каблуками.

Мартынов с интересом посмотрел на него:

– Вот и хорошо. – Подошел к столу, взял ручку, подписал бумаги.

– Алексей Федорович, вот ваш мандат. Вы направляетесь МЧК старшим инструктором военизированного резерва милиции. Мы очень благодарны вам за помощь. В своих показаниях вы перечислили награды, полученные вами за войну. – Манцев открыл стол, достал из ящика наган. – У нас пока нет наград. Но этот наган носил ваш солдат. Мы отдаем его вам.

Климов взял револьвер:

– Спасибо. Это оружие мне вдвойне дорого.

Он сунул наган в карман.

– Нет, – засмеялся Мартынов, – так не пойдет, Алексей Федорович. Вы же не заговорщик, чтобы оружие прятать, а боевой наш товарищ.

Он развернул сверток, протянул Климову новенький офицерский ремень с кобурой.

Климов ушел, Мартынов и Манцев остались вдвоем.

– Плохи дела, Мартынов, – Манцев закурил, – уголовники хозяйничают в городе. Что арестованный?

– Пряхин Степан, кличка Зюзя, из тех, кого Керенский по амнистии выпустил.

– Удивительный человек был русский либеральный интеллигент. Керенский – присяжный поверенный, сам участвовал в сложных уголовных процессах, и вдруг амнистия тысячам опаснейших уголовников.

– Гад он, – мрачно сказал Мартынов.

– Нет, Федор, это сложнее, значительно сложнее. Так что Пряхин?

– Работала вчера банда Собана. В ней всего тридцать четыре человека.

– До вчерашнего дня. Теперь двадцать девять. Хорошо учили стрелять господ офицеров.

– Теперь о базе. Меняют ее постоянно после каждого дела. Есть в банде еще один руководитель, Витька Залетный, ростовский налетчик. Его даже Собан боится. Это его идея убивать милиционеров.

Мартынов спал на диване. Старые пружины осели под его большим телом, и казалось, что он лежит в яме. Перед уходом Козлов сильно растопил печку, и в комнате было тепло.

Мартынов снял только сапоги, а ремень с кобурой положил в головах. Телефон он поставил рядом с диваном, чтобы можно было дотянуться сразу. Свет луны падал в комнату, и в ее зыбком свете предметы неестественно вытянулись и расплылись. Мартынов спал, вздрагивая во сне, перегруженный заботами мозг не давал ему полностью отключиться от пережитого днем.

Сначала телефон звякнул коротко и мелодично, как серебряная кавалерийская шпора, потом голос его, набрав силу, стал пронзительным и длинным.

– Мартынов у аппарата! – откашливаясь со сна, крикнул в черный раструб начальник группы.

– Спишь, Федор?

Голос Манцева был по-утреннему свеж и спокоен. И Мартынов еще раз подивился способности зампреда скрывать усталость.

– Есть немного, Василий Николаевич.

– Ты уж извини, что побеспокоил тебя, но на этот раз известие приятное.

– Деникин умер!

– К сожалению, пока жив, а вот человек с Юга у меня.

– Бахтин! – радостно крикнул Мартынов. – Иду.

Он начал натягивать сапоги. Сон как рукой сняло, уж слишком приятным и неожиданным было известие.

Бахтин сидел в кабинете Манцева и курил, в воздухе, прорываясь сквозь махорочную горечь, плыл запах асмоловских папирос.

Одет Бахтин был, как всегда, щеголевато. Даже трость с серебряной ручкой лежала на столе.

– Здравствуйте, Федор Яковлевич. – Бахтин поднялся, улыбаясь, протянул руку.

– С возвращением, Александр Петрович. – Мартынов сжал ее от полноты чувств и удивился, что этот тонкий, слабый на первый взгляд человек ответил ему сильным, коротким рукопожатием, от которого у Мартынова слиплись пальцы.

– Ну и рука у вас, Алексадр Петрович, как у кузнеца.

– Постоянные занятия гимнастикой. Я вам, Федор Яковлевич, подарочек привез, – кивнул головой Бахтин.

Мартынов повернулся: весь угол кабинета был завален картонными папками.

Он взял одну из них. На обложке:

«МВД. Департамент полиции. Третье делопроизводство».

Далее фамилия и имя.

– Это действительно подарок. Как же вам удалось, Александр Петрович?

– Понимаете, Федор Яковлевич, когда душка Керенский выпустил из тюрем всю эту сволочь, немедленно был разгромлен архив сыскной полиции.

Обратите внимание, немедленно. Вполне естественно, что это сделали те, кто не хотел оставлять новой власти свои дагерротипы и дактилоскопические карты. Коль скоро это сделали уголовники, они не уничтожат дела. Я выяснил у бывшей клиентуры, что дела уплыли в Ростов. Остальное, как вы понимаете, чистая техника. Я приехал туда, поступил на работу в градоначальство, кстати, был там товарищем начальника сыскной полиции. Нашел дела. Вернул все, что удалось найти, и в Москву.

– Ваш рассказ слишком конспективен, – засмеялся Манцев, – неужели мы не узнаем все?

– Эту леденящую душу историю я расскажу вам за чаем. А сейчас вы хотели обсудить дела насущные.

– Конечно.

– Вот, – Бахтин хлопнул по лежащей на столе папке, – дела людей из банды Собана.

Бахтин раскрыл первую папку:

– Сафонов Николай Михайлович, кличка Собан. Вот справки о судимостях. Много лет каторжных работ. Побеги. Дерзкий и опытный налетчик. Очень осторожен. Сам идет на дело в исключительных случаях, и то с наиболее верными людьми. Отправляя подельщиков на дело, меняет квартиру. Потом находит их через связного. Пользуется большим авторитетом в уголовном мире. Какой у него состав банды нынче?

– Около тридцати человек. Но разбиты они на группы, по образу подпольных военных организаций, – сказал Мартынов.

– Меня удивили две вещи: жестокая расправа с милиционерами, что в общем-то не свойственно уголовникам, и эта военная организованность. Потом этот ростовский налетчик Витька Залетный. По описанию, ему двадцать шесть – двадцать семь лет. А вот я о таком не слышал. Второе, на Юге мне удалось узнать, что для активизации уголовного подполья в Москву послан офицер добровольческой контрразведки. Кстати, начальник ее, полковник Прилуков, человек весьма опасный.

– Так, – Манцев встал, – а как же святая идея?

– Дорогой Василий Николаевич, на фронте я не был. Но что делается в тылу у белых, видел предостаточно. Это очень напоминает мне самый расцвет распутинщины. Воровство, взяточничество, разврат, казнокрадство. Полное смещение нравственных критериев. Какие ризы! Какая идея! Пир по время чумы. Я думаю, что тыл полностью разложит белую армию. Появление этого Витьки в Москве не случайно.

– Безусловно, – Манцев закурил, – они думают, что активизация уголовников, блатной террор помогут контрреволюции, окопавшейся в Москве. Но ни у Прилукова, ни у его коллег этого не получится. Когда вы, Александр Петрович, сможете подключиться к работе?

– Так я уже подключился, как вы выражаетесь.

– Но дорога…

– Я еще не такой старый, мне еще сорок два.

– Одни говорят: еще сорок два, а другие – уже сорок два, – засмеялся Манцев.

– Я говорю – «еще».

– Вот и прекрасно.

За стеной Лапшин терзал граммофон. Он заводил его сразу после прихода домой. Особенно Лапшин любил романсы. Вообще, Копытин заметил, что вся эта уголовная публика истерична и сентиментальна. Видимо, это и было оборотной стороной жестокости.

Завтра он решил брать квартиру Басова. Хватит, он сам начнет свою операцию.

Он знал Басова, знал и Васильева, вместе с Алексеем Климовым юнкерами бывали у них дома, одно время он даже пытался ухаживать за Катенькой Басовой.

Он вспоминал пасхальные праздники в большой и уютной квартире инженера, но впечатления были абстрактны. Будто не он, а кто-то другой приходил в этот дом, вкусно ел, немного пил, любовался милой, воспитанной барышней.

Он не знал и не хотел знать, что инженер Басов выполняет особое задание Совнаркома по обеспечению города электроэнергией. Что от его работы зависит тепло и свет в больницах, режим предприятий, выпечка хлеба и водопровод.

Копытин не знал этого. А если бы и знал, все равно не изменил бы своего решения.

Свет настольной лампы был тускловат. Электростанция Москвы работала плохо, не хватало топлива, поэтому инженер Басов, собираясь поработать, зажег свечи.

Он разложил на письменном столе чертежи.

За стеной дочка играла ноктюрн Скрябина. Чистая, немного холодноватая музыка звучала чуть слышно, приглушенная стеной.

За окном была ночь. Тревожная и опасная Москва. И дом Басова был словно корабль, плывущий сквозь эту ночь, наполненный уютом и музыкой.

Часы на камине пробили половину двенадцатого. Свет свечей падал на стекло шкафа, за которым тусклым золотым блеском отсвечивали кружки монет.

К дому Нирнзее в Гнездниковском подъехал закрытый «пежо». Из него вышли четверо в фуражках и кожаных тужурках и вошли в подъезд.

Басов работал. Музыка не мешала ему, а, наоборот, подбадривала, как чашка крепкого кофе.

В прихожей коротко и требовательно зазвонил звонок.

Басов посмотрел на часы. Странно, кто бы это мог быть?

Он вышел в прихожую. Высокий, плотный, в домашней бархатной куртке.

– Кто там?

– Это квартира инженера Басова? – спросил голос за дверью.

– Да.

– Откройте, Борис Аверьянович, мы из ЧК.

Басов положил руку с массивным золотым перстнем на головку замка. Вспыхнул в тусклом свете синеватый камень с вырезанной на нем монограммой. Басов повернул замок. В прихожую вошли четверо.

– Товарищи чекисты, – начал Басов, – я работник Совнаркома, у меня есть… – он запнулся, с ужасом глядя на одного из вошедших. – Копытин… Виктор…

Он не успел договорить, Лапшин ударил его ножом.

А из гостиной доносилась музыка.

Копытин с двумя бандитами прошел в глубину квартиры.

Музыка смолкла.

– А-а-а!.. Не надо… – закричал женский голос. Закричал и задохнулся криком. Словно рот зажали. Лапшин снял с пальца убитого перстень, вынул из жилетного кармана часы и отстегнул цепочку.

В глубине квартиры послышалась возня, слабый женский стон и срывающееся мужское бормотание. Лапшин усмехнулся и пошел в гостиную.

Данилов стоял в кабинете Басова. Комната была разгромлена, даже паркет взломан. Шкаф, в котором лежали монеты, разбит, и стекла противно хрустели под ногами.