Текст книги "Тени кафе «Домино»"

«Рабочая газета». Леонидов.

Машинистка принесла последнюю отпечатанную страницу.

– Лихо. Как всегда лихо.

– Вам понравилось?

– Конечно.

– Вот и прекрасно.

Леонидов прочел страницу, расписался и пошел к главному.

Вошел, положил на стол статью.

– Читайте, а я пойду побреюсь.

– Давно пора, а то вы напоминаете каторжанина.

– Спасибо.

Редакционный парикмахер Степан брил и стриг всю богемную Москву.

– Здесь я при жаловании и пайке, чуть подбородочек поднимите… Вот так. Приходят люди, сколько дадут – спасибо, а в заведении постричься и побриться – стольник, а если с парфюмом, то два.

Он критически оглядел Леонидова.

– Вчера приходил Маяковский. Он, правда, хороший поэт?

– Угу, – промычал Леонидов.

– Не верю. Помните, когда мы работали у Благова, я стриг и брил перед концертом в «Эрмитаже» Игоря Северянина. Вот это поэт. Фрак, рубликов семьдесят по тем ценам, цветок в петлице… Давайте я вам помою голову…

Через несколько минут из зеркала на Леонидова глядело вполне приличное лицо.

– Спасибо, я молод и прекрасен.

– Хотите чуть, саму малость довоенного одеколона.

– Спасибо, это будет слишком буржуазно.

Леонидов вынул деньги, положил на столик.

– Зачем, Олег Александрович…

– Затем.

Главный сидел в расстегнутом кителе и пил чай.

– Садись. Прочел. Класс. Уже набирают. Есть две новости, плохая и хорошая. С какой начать?

– С хорошей.

– За этот материал я премирую тебя ордером на дрова.

– Мерси. Плохая?

– Вышла твоя книжка «В стане батьки Махно» и она очень не понравилась Бухарину, он готовит тебе отлуп в «Правде».

– А кому понравилась?

– Как мне сказали, Дзержинскому и Луначарскому.

– Это два козыря, а Бухарин так, валет.

– Валет-то валет, но злопамятный. Сейчас, – главный налил чаю Леонидову, – курьер привезет тебе экземпляры, а ты иди в типографию, вычитывай гранки.

Писатель Арнаутов.

Арнаутов вошел в квартиру.

Снял пальто и шляпу в прихожей. Вдоль стен высилась поленица дров.

В коридор вышла жена, известная актриса Елагина, высокая, красивая женщина.

– Где ты был, Павел? Я не спала всю ночь.

– В ЧК.

– Где?

– В ЧеКа, разве непонятно?

– За что?

Арнаутов вошел в кабинет, Огромную комнату, заставленную книжными шкафами.

На полу лежали связки книг.

Арнаутов наклонился, присмотрелся.

– Я же их продал!

– А я выкупила обратно.

– Откуда у тебя деньги?

– Продала кольцо.

Арнаутов тяжело сел в кресло.

– Книги вернулись. Странно.

– Что ты делал в ЧК?

– Сидел. Потом меня допрашивала амазонка революции.

– Что ты сделал?

– Написал прошение, чтобы меня выпустили в Ригу, там печатают мое собрание сочинений.

– Ты решил ехать один?

– Нет. В прошении я указал, что уезжаю всей семьей.

– А меня ты спросил?

– Не понимаю.

– Я вчера получила письмо от Маши Лирской, как раз из Риги, она пишет, как там маются русские артисты. Я не брошу театр.

– Балаган! – закричал Арнаутов, – Вы играете в стылом зале, при керосиновых лампах, в старых перелицованных костюмах. Это театр?

– Да. Мы играем. Конечно, трудно, но мы играем.

– Для кого?

– Для зрителя. И весьма благодарного. Правда, корзин с цветами не дарят, но подарили дрова, которыми ты будешь отогреваться.

В кабинет вошел сын, красивый молодой человек в хромовых сапогах, галифе и черной кожаной куртке, на рукавах которой были лазоревые нашивки с буквами «ВЛШ» и значками авиатора.

– Отец, подслушивать подло, но это получилось случайно. Прости. Я тоже никуда не еду. Через месяц я оканчиваю школу и буду авиатором. Получу хороший паек, большое жалование, ты сможешь писать…

– О чем? – Арнаутов вскочил.

– Я не знаю, – растерялся сын.

– Не знаешь. Я ненавижу эту страну. Ненавижу.

– Раньше ты говорил и писал совсем другое.

– То было раньше. Значит, вы меня бросаете.

– Нет, – ответила жена, – мы просто никуда не поедем.

– Ненавижу вас. Рабы…холопы.

Арнаутов вышел, хлопнув дверью.

Кафе «Домино».

В зале кафе «Домино» окна были завешены тяжелыми портьерами из некогда темновишневого рытого бархата.

Два десятка столов теснились в зале, который венчала импровизированная эстрада.

Дымно было в кафе и шумно.

Непростое это было место. Ах не простое. Именовалось оно кафе поэтов, но колючий ветер революции, потом гражданской войны, заносил сюда всех, кому надо было сесть на душевный ремонт. Как бабочки на свет прилетали сюда дамы, подзабывшие, что такое мораль, которую и вдалбливали в гимназиях.

Уголовники то же облюбовали это кафе, но вели себя степенно, дружески относились к поэтам, писателям и актерам.

Ну и конечно люди из ЧК, не могли пропустить столь удобное для оперативной работы место. Здесь поигрывали в карты, спекулянты сбрасывали свой товар, налетчики отдыхали после дела, а творцы, чуть выпив, вели разговоры крамольные.

Непростое было это кафе. Ах, непростое.

Арнаутов вошел в зал, расстегнул пальто.

Стал высматривать знакомых.

И увидел.

В углу у эстрады за сдвинутыми столами сидели журналисты во главе с Олегом Леонидовым.

– Павел Сергеевич, прошу к нам.

Арнаутов подошел.

Посмотрел на богато по-нынешнему времени накрытый стол.

Сел.

Леонидов налил ему стакан водки.

– Что это? – Арнаутов понюхал стакан.

Не бойтесь, пейте смело, чуть разбавленный спирт. У меня праздник. Книжка вышла.

– Поздравляю.

Арнаутов одним глотком выпил крепкую смесь.

Ткнул вилку в блюдо с котлетами.

– Котлетки-то из-под дуги?

– Именно. Благословенная конина, – засмеялся журналист с трубкой.

– А где же книга? – спросил Арнаутов.

– А вот она.

– «В стане батьки Махно». Занятно. Когда-то продавали «Похождения великого русского сыщика Путилина», теперь сочинения о Махно. Но все же поздравляю. Я зачитывался вашей книгой «В окопах».

– Спасибо.

Внезапно заиграла гармошка.

В зал вошел элегантнейший донельзя Анатолий Мариенгоф, в роскошном пальто-реглан и в цилиндре, в котором отражались огоньки ламп.

Рядом с ним тоже в цилиндре, который еле держался на золотистой голове, растягивал меха гармошки Сергей Есенин.

– Олег, – крикнул он, – я тебе подарок принес. Настоящую тальянку.

Он подошел к столу и они обнялись.

Мариенгоф положил на стол несколько книжек Леонидова.

– Мой подарок.

– Садитесь, друзья.

Есенин сел, выпил, повернулся к Арнаутову.

– Что грустный, классик?

– Жизнь такая.

– А ты, Петя, выпей, давай, давай. Со мною вместе за Олежку, короля сенсаций. Ишь, что учудил, из-под расстрела сбежал от Махны.

Он выпил. Вскочил. Оглядел зал.

Потом вспрыгнул на эстраду.

– Слушайте, други. Для милого мне человека Олежки Леонидова читаю.

Он помолчал и сказал негромко:

– Исповедь хулигана.

Зал взорвался аплодисментами.

– Давай, Сережа!

– Браво!

– Слушаем тебя!

Есенин постоял в раздумье, потом бросил цилиндр на эстраду, поправил волосы и начал:

 
– Не каждый умеет петь.
Не каждому дано яблоком,
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедовался хулиган,
Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа на плечах,
Ваших душ, безлиственную осень, мне нравится
В потемках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.
 

Зал молчал. И было в этом молчании что-то настороженное, как перед взрывом.

Письмо из прошлого. Олег Леонидов.

Внезапно в темноте раздался грохот, казалось, что в квартире обвалился потолок.

Леонидов проснулся, автоматически надел кастет на правую руку, выскочил из-за занавески, отгораживающую нишу, в которой стояла кровать, в комнату.

Нащупал на стене выключатель и свет зажегся.

Развалилась поленница дров, уложенных вдоль стены коридорчика и комнаты.

Так он и стоял в одном белье, с кастетом на правой руке, среди разметавшихся по паркету сучковатых поленьев.

Это надо же. Развалилась поленица, а вроде укладывали ее аккуратно. Видимо слишком много дров пожертвовал ему главный редактор.

Леонидов сел на стул, печально оглядел дровяной хаос. Извечный, практически гамлетовский вопрос стал перед ним. Что делать? Складывать поленицу или послать все к матери и лечь спать.

Господи! Дрова эти, буржуйка, мог ли он подумать об этом, когда менял квартиру в знаменитом доме Нереинзее. Тогда в каждой квартире стоял телефонный аппарат, на маленькой кухоньке двухкомфортная газовая плита, центральное отопление. На крыше дома разместился роскошный ресторан и теннисные корты. Сидишь в ресторане, а Москва внизу, как движущийся макет.

Газ отключили, паровое отопление то же, о телефонной связи напоминает инкрустированный серебром аппарат, подарок на день рождения Саши Куприна. Слава Богу, что работает водопровод, и электричество подают без перебоев, а чай можно на примусе или «буржуйке» вскипятить.

Леонидов открыл дверцу печки. Она уже прогорела. Он положил поленьев до краев и пошел спать. Утро вечера мудренее.

Гостиница «Метрополь»

К входу в гостиницу «Метрополь» подъехал сияющий боком длинный автомобиль «Рено» с брезентовым верхом.

Он остановился, и шофер нажал на грушу клаксона, который исполнил начало знаменитой арии.

С переднего сидения выпрыгнул затянутый ремнями молодой военный, распахнул дверцу.

Из машины вылез импозантный человек в щеголеватой фуражке скомканной по-гусарски, на левом рукаве бекеши звезда и три ромба.

– Прошу, товарищ командарм, гостиница «Метрополь», ныне второй Дом Советов.

– Выгружайте вещи.

В вестибюле гостиницы вахтер в кожаной куртке с наганом на поясе перегородил дорогу.

– Ваше разрешение на вход, товарищ командарм.

– Я – командарм Юрий Саблин, вот разрешение наркомвоенмора товарища Троцкого на заселение.

По вестибюлю к вахте бежал человек в штатском пиджаке и косоворотке.

– Вы товарищ Саблин? – крикнул он.

– Да, товарищ, я командарм Саблин, а вы кто?

– Я комендант Дома Советов Пыжов.

– Вам звонили из наркомвоенмора?

– Да, конечно, позвольте ваше направление?

Саблин протянул бумагу.

– Сколько человек с вами? В бумаге сказано «и сопровождающие лица». Сколько с вами лиц?

Саблин усмехнулся.

– Мой адъютант, два охранника и шофер.

– Я могу предоставить вам трехкомнатный номер на всех.

– Товарищ Пыжов, а если подумать? – улыбнулся Саблин.

– Эх, – комендант махнул рукой, – была не была. Принимая во внимание ваши военные заслуги перед пролетариатом, дам еще одну одиночку.

– Вот и славно, – Саблин похлопал коменданта по плечу, – все и сложилось. Кстати, комиссар ЧК Яков Блюмкин проживает еще в гостинице?

– Обязательно. В тридцать восьмом номере, полулюксе.

– А вы не знаете, он у себя?

– Уехал на службу.

МЧК.

В кабинет Манцева вошел начальник КРО Глузман.

– Тебе чего, Абрам Гертович?

– Новости, Василий Николаевич, новости.

– Наше доблестное КРО поймало Врангеля?

– Да нет, – Глузман устроился в кресле, достал массивный серебряный портсигар, вынул папиросу, – не желаете?

– Давай.

Манцев взял портсигар.

– Богатая вещь, товарищ Глузман. Богатая.

– Награда.

– Кто же это?

Манцев прочел гравировку: «т.Глузману А.Г. от Центророзыска». Ишь ты, богато живут младшие братья. Так, чем порадуете?

– не знаю, порадую или огорчу.

– Не тяни.

– В гостинице «Метрополь», я уж по-старому, извините, в сорок второй номер, трехкомнатный люкс, заселился Юрий Саблин.

– Да что ты!

– Именно так.

– И не побоялся?

– У него от Троцкого охранная грамота. Более того, он в форме командарма.

– И звание ему пожаловал тоже Лев Давидович?

– Именно. С ним четыре человека. Адъютант Сольский, бывший эсер, студент недоучившийся, потом прапорщик, специалист по эксам. Два охранника Благой и Кочура, оба с темным прошлым и механик-шофер Рыжаков, о нем ничего не известно.

– Плохого?

– Именно.

– А хорошее?

– Опытный шофер, бывший унтер-офицер Первого петроградского бронедивизиона.

– Ну, там все водители унтерами были. Чем вы все-таки озабочены?

– В Москве есть разветвленное эсеровское подполье, кроме того, один из охранников, Благой, анархо-синдикалист.

– Конечно, Саблина надо за Украину расстрелять, как его бывшего дружка Сахарова. Непонятно, как Троцкий быстро изменил свое мнение о нем. Помните, он писал, что Сахаров и Саблин опасные максималисты, и нате вам. Это хорошо, что Юрочка в Москву приехал. Прекрасно. Если с умом организовать оперативную комбинацию, можно получить хорошие результаты. Юрочка Саблин замечательная личность…

– Вы словно восхищаетесь им.

– Именно. Обожаю авантюристов, нет в моем рациональном характере хотя бы капли авантюризма, не судьба, поэтому я канцелярский служащий, а Саблин – легендарный командарм.

– Полноте, ваши оперативные игры дадут сто очков любому графу Калиостро.

– Милый мой, – Манцев встал, зашагал по кабинету, – одно дело в кабинете планы придумывать, а совсем другое – экспромт, азарт.

Устоявшиеся связи у Саблина в Москве есть. Это писатели и поэты. Он же сын известнейшего книгоиздателя-мецената. Значит, кафе «Домино».

– Они все нами плотно перекрыты.

– Не только вами. Я не берусь судить, кого там больше – представителей богемы или наших секретных сотрудников.

– У Саблина жестокий роман, – усмехнулся Глузман.

– Вот это интересно. Кто?

– Ленская Ольга Павловна. Двадцать восемь лет. Закончила гимназию. Дочь биржевика Ленского. Одна из девиц Марии Анисимовой, псевдоним «Люба», кличка Баронесса.

– Вот и хорошо. Пусть Баронесса создаст влюбленным все условия.

– Я немедленно с ней встречусь.

Лапшин и «Баронесса».

Лапшин, в шелковом китайском халате лежал на диване и читал книгу Арнаутова.

Дымилась папироса, забытая в пепельнице на стуле.

В глубине квартиры дважды пробили часы.

В комнату вошла высокая чуть полноватая блондинка.

Афоня, обедать будешь?

Лапшин сел на диване.

– А чем угостишь?

– Суп картофельный и свинина с картошкой жареной.

– Давай свининки.

– Сейчас подам, я уйти должна.

– Далече?

– С лягавым моим встреча.

– Ох, Маша, подрывать нам надо. Чекисты народ ушлый.

Уж на что жандармы специалисты были, а я самого Прилукова промеж двух берез обводил.

Сколько веревочка ни вейся…

– Да куда подаваться-то, Афоня?

– К финнам или латышам или в Варшаву. Там люди серьезные есть.

– С бумажками этими?

Мария вынула из кармана платья пачку советских денег.

– Давай золотишко и камни скупать. Бумаги этой у нас на две жизни хватит. А я пока подумаю о хорошем дельце. Есть наметки, но его поставить надо, а для этого людишки нужны.

– Я вчера в «Домино» Доната Черепанова видела. Гулял.

– Устрой встречу.

– Сделаю. Пошли, поешь.

Конспиративная квартира МЧК.

Глузман ждал Марию на конспиративной квартире. Он сидел за огромным столом, пил чай и курил.

Звякнул звонок.

Глузман встал, пошел открывать.

Анисимова вошла, огляделась.

– Сколько сюда прихожу, начальник, столько и удивляюсь. Что в чеке вашей денег нет квартирку обставить? Самовар и тот я вам подарила.

– А зачем, Баронесса, нам уют? Здесь встречаются по делу. Поговорили и ушли. Ну, рассказывай.

– А что говорить-то, начальник, я все написала.

– Сколько тебя просил писать только здесь! А если кто увидит?

– А кому видеть-то? Утром я дома одна. Написала и на груди спрятала.

– Ох, Анисимова, Анисимова… Давай твое сочинение.

Глузман быстро прочитал, спрятал донесение.

– Молодец. Вот, Мария, какое дело. Ольга Ленская у тебя еще работает?

– А как же.

– Ее дружок появился…

– Юрка.

– Он самый. Ты им свидание устрой и за ним присмотри, заодно за людьми, которые с ним придут. Твоя задача выяснить, для чего он появился в Москве и что у него на уме. Поняла?

– А что ж не понять. Только для этого деньги нужны. Харчей да шипучки купить, он до нее большой охотник.

– Любит шампанское, – Глузман усмехнулся, – деньги я прямо сейчас дам. А ты Ольге скажи, чтобы к тебе ехала.

– Здесь аппарат есть?

– Конечно.

– Так я ей прямо сейчас телефонирую.

Инспектор МУРа Георгий Тыльнер.

Его разбудил телефонный звонок.

Тыльнер был ответственным дежурным по городу, и спал в кабинете на широком кожаном диване. Еще весь во власти сна, он подошел к столу снял трубку с рычагов аппарата.

– Тыльнер.

– Слышь, Федорыч, – напористо забился в телефоне голос агента по книге «Фазан», – увидеться надо, дело есть.

– Что за дело? – Сонно-зло спросил Тыльнер.

– Я что телефонным барышням о деле говорить буду?

– Где встретимся.

– На Тверской, у памятника, через час.

– Сговорились.

Тыльнер положил трубку. Закурил.

Ночь сегодня на удивление была тихой, и ему удалось поспать часа три, что можно считать удачей. Он уже привык к этой жизни, когда по нескольку дней не бываешь дома, спишь урывками, ешь, Бог знает чего.

Но именно такая жизнь, очень нравилась бывшему гимназисту Жоре Тыльнеру. Еще пять лет назад он носил сизую гимназическую шинель с блестящими пуговицами и голубоватую фуражку с серебряным гербом гимназии, а сегодня он инспектор Уголовного Розыска и начальник бригады по особо тяжким преступлениям.

Те пять лет, которые он работает в сыске, любому другому человеку хватило бы на три жизни, а Тыльнер был еще полон гимназического романтизма, твердых понятий о добре и зле, и заряжен романтикой революции.

И если первые года три он не знал сомнений, то постепенно они начали приходить к нему. Он гнал их и однажды поделился с ними Олегу Леонидовичу, человеку которому доверял безгранично.

– Георгий, – грустно сказал Леонидов, – запомните, что еще во времена Великой Французской революции, один, думаю весьма не глупый человек, сказал, что она пожирает своих детей. А потом запомните, что революции делают не голодные, а сытые, чтобы есть еще сытнее. Поэтому мы с вами должны делать свое дело, а там что будет.

– Неужели вы не верите в провозглашенную свободу, равенство и братство.

– Не верю. Я слишком много пошатался по фронтам этой войны и растерял веру, не припомню где.

– Так что же мне делать?

– Об этом уже пытался написать Чернышевский, но у него ничего не вышло. Работайте, сыск вечен, он необходим любому строю. Вы же боретесь с уродами и мразью, а это дело весьма почтенное.

В тот вечер Тыльнер расстался с Леонидовым, так и не получив ответ на то, что его беспокоило.

Секретный сотрудник, псевдоним «Фазан», сидел на холодных камнях памятника.

– Здравствуй, – сказал Тыльнер, – не боишься задницу застудить.

– Не боюсь, Федорыч, она у меня сильно порота была, папашей покойным, так что задубела, ей ни жара ни холод нестрашны.

– Ну что у тебя стряслось?

– Это не у меня, а у сыскной.

– Не тяни.

– В кафе «Домино» встретил Сашку Иваницкого, он сказал, что завтра в шесть Борька-поэт будет в своей квартире на Молчановке.

– А откуда Иваницкий знает.

– Они кореша. Борька собраться придет. Рвет он из Москвы. Обложили вы его сильно.

– Подожди, подожди, а что там на Молчановке.

– А ты, Федорыч, будто не знаешь, – засмеялся «Фазан», – там у него в доме со львами квартира, где он проживает. Вы его по малинам, да мельницам шукаете, а он живет себе в богатом доме.

– Бардак, – выругался Тыльнер.

– А я что говорю, – Фазан достал папиросы «Ира», – закуривай. Федырыч, ты мне ничего не принес.

Тыльнер, достал из кармана пачку денег.

– Держи, расписку потом напишешь. Постарайся встретиться с Иваницким, есть такая возможность?

– А то. Он каждый вечер в «Домино», в железку заряжает.

– Покрутись с ним, выясни, ну как ты умеешь ненавязчиво, где остальные члены банды.

– Так их всего трое осталось Витя-Порутчик, Ленчик-Певец и Серега-Червонец. Они не из наших, фраера Хиве не верят.

– Трудное дело, я понимаю, поэтому и прошу тебя, ты чего молчишь все.

«Фазан» затянулся и сказал после паузы:

– Хитер ты, Федорыч, ох хитер. Все нет, но кое-что умею.

– Тогда разбежались, жду добрых вестей.

Тыльнер вернулся в Гнездековский и приказал вызвать всех сотрудников своей бригады.

Потом позвонил начальнику МУРа, благо он еще не спал и доложил о том, что накололи Борьку-Поэта, и попросил бойцов из летучего отряда.

Дом на Молчановке приняла нарушка.

Борька-Поэт. Он же Борис Новицкий.

Казаринов сначала не узнал своего старинного друга. Был когда-то Борис Новицкий поэтом декадеатом, ходил в бархатной блузе с атласным бантом, в штанах из красной неже, и со стрелкой нарисованной на сумке.

– Ты, что не узнаешь меня, Витя?

Ну как узнаешь человека в желтой кожанке, в фуражке не со звездой, в высоких сапогах-шевро и моднейших английских бриджах, завернутого в тунику поэта. Они обнялись.

– Ты никак в ЧК служишь.

Новицкий захохотал.

– Витенька. Совсем наоборот. Я поэт полетов.

– Я думал ты перестал.

– А зачем. Я как начал при Керенском так и продолжаю по сей день.

– А как же стихи?

– Пишу. И даже выпустил три книжки.

– Ничего себе.

– А ты как?

– Второй день как с Юга. Делал там кино. Заработал кое-что.

– Ты всегда был молодцом, – Борька-Поэт обнял Казаринова за плечи. – Пойдем ко мне. Посидим, выпьем, закурим, а то мне надо линять из столицы.

– Мне надо передать письма с Юга.

– Кому, если не секрет.

– Да какой там секрет, Боря, Арнаутову и Олегу Леонидовичу.

– Мы посидим, а ты потом в «Домино» и наверняка их встретишь. Пошли ко мне, до Молчановки два шага.

Они стояли у ювелирного магазина Нефедова, на углу Афанасьевского переулка.

Мимо торопились люди. День уходил. Начинались вечерние заботы.

Казаринов с любопытством наблюдал за толпой. Иная она была, чем в восемнадцатом, когда он уезжал из Москвы.

Практически исчезли с улиц шинели, заменившие москвичам пальто.

Вот прошли мимо две дамы в каракулевых шубах с накинутыми на плечи чернобурками и крошечных надвинутых на глаза шляпах-колпачках.

Другой стала Москва, совсем другой. Даже дворники опять появились разметавшие мусор.

– Что смотришь? – спросил Борис.

– Знаешь, если покрасить особняки, да крыши подновить шикарным стал бы Арбат.

– Погоди немного. Это Колумбы капитализма, остальные пока осматриваются и выкапывают горшки с золотишком. А вот когда они придут в коммерцию жизнь пойдет иначе.

Пошли дома поговорим.