Текст книги "Проходные дворы"

Его нашли и в Муроме. И снова позвали на сходняк. Потом был Владимир, и там к нему пришли. Он уехал в Рязань, устроился трактористом на ДСК, зарабатывал хорошо. Снял комнату в поселке Мирный. Кажется, все складывалось. Есть работа, деньги, стихи хорошо пишутся, а главное, любовь заполняла всю его жизнь.

Они подошли к нему, когда он через поле возвращался с работы.

– Здорово, Клещ.

– Привет.

– Разговор есть. Вон машина, поехали.

– Поехали.

На окраине Мирного его ждали четверо. Двое из них были «воры в законе» – Гора и Грек – самые авторитетные люди в уголовном мире.

– Ну что, Клещ, на сходняки не ездишь. Братьев своих сторонишься? – спросил Гора.

– Я женюсь, – ответил Борис, – закон мне это позволяет. А сдавать я никогда не стану, ссученным не был и не буду.

– Закон, – блеснул фиксами Гора, – для тебя закон – я. Я звал – ты не пришел. Мой суд короткий. Мочи его!

Борис ничего не почувствовал, только вдруг все завертелось перед глазами и стало темно. И сквозь внезапно нахлынувшую боль он услышал, как Гора сказал:

– Выживет – свободен. Наденет деревянный бушлат – туда ему и дорога.

Он выжил. Как пел Володя Высоцкий: «Врач резал вдоль и поперек…» В больнице с ним была Марина. Любовь помогла Борису подняться с больничной койки.

В 1989 году было разрешено прописывать в Москве. Он прописался на Камышинской набережной. Здесь Борис нашел наконец покой и утешение. Он начал работать шофером на телецентре. А однажды из Останкина на Мосфильм вез он веселого доброжелательного человека. Они разговорились. Оказалось, что в его машине сидел известный кинорежиссер Леонид Марягин.

– Ты был на киностудии? – спросил он Бориса.

– Нет.

– Пошли покажу.

После этой короткой экскурсии Борис Кулябин заболел кино, но продолжал писать свои песни и крутить баранку. Через несколько месяцев он собрался с духом и позвонил Марягину.

– Леонид Георгиевич, послушайте мои песни.

– Приезжай.

Лене Марягину песни понравились. Он позвонил Элеоноре Филиной, которая тогда вела радиопередачу «В нашу гавань заходили корабли».

Так песни Бориса Кулябина начали звучать в эфире. Потом он попал в телепередачу ко Льву Новоженову. Я помог Борису напечатать стихи в нескольких газетах. Потом появилась кассета с его песнями. Было несколько выступлений на разных клубных площадках.

А затем случилось самое главное: Борис Кулябин сыграл роль уголовника Клеща в фильме Марягина «Сто первый километр».

Так кончилась история вора-домушника по кличке «Клещ» и началась новая жизнь барда и киноактера Бориса Кулябина.

Вот текст одной из его последних песен:

 
Не разлучит меня небушко с землей,
Сколько раз я расставался сам с собой,
Убегал, мне все казалось, от себя,
Тосковал по милой девушке – любя.
И в тайгу меня «Столыпин» увозил,
Сколько ж лет я сосны с елками валил,
Сколько ж новых оцеплений прошагал,
Трудно было и противно – я молчал.
Письма ждал я от старушки и сестер,
И горел таежный жаркий тот костер,
И во снах мне снились братья и отец,
Все ж пришел поганой жизни той конец!
На свободушке, свободе я теперь!
Не ворую, друг мой милый, верь не верь,
Вижу небо и не в клетку над собой,
Так давай за это выпьем мы с тобой.
 

* * *

А я все равно вспоминаю белую от снега степь, и замерзшую ленту Ишима, и стены старого острога за своей спиной. И мелодию «Тюремного вальса» вспоминаю, закружившего когда-то многих друзей моей юности. Они по сей день кантуются где-то по зонам. Ну что ж, дороги мы выбираем сами.

Глава 2
Ностальгия

Золотой переулок

… А потом зажгли фонари, и неестественно желтый свет залил переулок. Он был неприятным и зыбким, казалось, что дома заразились инфекционным гепатитом. Я стоял у часовни, построенной в конце переулка, смотрел на Столешников, и он был удивительно похож на кинодекорацию.

Весенние сумерки опустились на город, переулок был пуст, только витрины дорогих бутиков сообщали о необыкновенно выгодных скидках по случаю окончания зимы. Я смотрел на черные, пустые окна домов. В них больше никто не живет. Остался здесь единственный долгожитель – Владимир Гиляровский, хитро глядящий на пустой переулок с мемориальной доски, прикрученной к стене дома № 9.

А когда-то за этими пустыми окнами жили мои беспутные друзья и хорошенькие девочки, с которыми мы крутили легкие веселые романы.

В то время Столешников переулок был одним из самых модных в Москве. Жить в нем считалось необыкновенно престижно для определенного, но многочисленного людского слоя тех лет. За любую доплату вселялась сюда трудовая-деловая столичная аристократия. Сюда стремились короли трикотажных артелей. Принцы ювелирных дел. Герцоги металлоремонта.

Столешников был не просто городской улицей, а своеобразной жизненной установкой, идеологией, если хотите.

Две комиссионки, два магазина «Меха», ювелирный, вещевая скупка, в которой царствовал Боря Могилевский, букинистический магазин, лучшая в Москве табачная лавка, ресторан «Урал» в маленькой одноименной гостинице, роскошное кафе «Красный мак» и, конечно, скупка ювелирных изделий и золота. Находилась она на Петровке, но была в створе Столешникова, поэтому и именовалась как «золотишник в Столешникове».

Во дворах было несметное количество частных и государственных мастерских: металлоремонт, реставрация фарфора, ювелирные работы, пошив кепок, скорняжные услуги.

Если бы можно было повернуть стрелки назад… Как у Стэнли Кубрика в фильме «Сияние». Помните, Джек Николсон входит в пустой бар, и он внезапно заполняется тенями прошлого…

Наверняка по переулку ровно в двенадцать прошел бы человек в ратиновом пальто с дорогим шалевым воротником, в круглой меховой шапке, ее тогда называли боярской.

Сквозь суетную толпу он солидно шел в кафе «Красный мак».

Не многие сегодня помнят это самое элегантное московское кафе. Зал его находился на двух уровнях, как когда-то в кафе «Артистическое»: задрапированные стены, красные удобные кресла, тяжелые бархатные занавеси, вытканные красными маками. Вечером на каждом столике зажигались лампочки с красивыми абажурами. Полумрак и интим. И кухня была здесь прекрасная.

Но вернемся к человеку в ратиновом пальто. Он приходил в кафе ровно к двенадцати, усаживался всегда за один и тот же столик; обслуживал его мэтр, никому не доверяя ухаживать за столь дорогим гостем.

Этого человека побаивались. Фамилия его была Мохов, звали Альберт Васильевич. И кличка у него была. В определенных кругах его звали «Темный».

Но Альберт Васильевич не был ни налетчиком, ни трикотажным дельцом. У него была престижная профессия, дававшая ему определенное положение среди московских деловых. Он был ювелиром, и очень хорошим. Работал на дому, имел официальный патент, платил положенные фининспекции деньги всегда вовремя. Но даже если бы он запоздал с оплатой, думаю, ни один фининспектор не отважился бы его беспокоить.

Мохов был темным ювелиром, выполняя неучтенную, левую, работу для «пламенных» чекистов – братьев Кобуловых, министра госбезопасности Меркулова и их грузинских коллег.

Поговаривали, что у него бывал полковник Саркисов, начальник охраны Лаврентия Берия.

Телохранитель заказывал недорогие безделушки, которыми лубянский маршал одаривал своих многочисленных любовниц. Колечки и браслеты выполнялись Моховым так элегантно и красиво, что производили впечатление очень дорогих вещей.

Разные слухи ходили по Москве о работе Альберта Васильевича. Говорили, что Амаяк и Богдан Кобуловы, генералы МГБ, соратники всесильного Берия, привозили к Мохову уникальные вещи, изъятые на обысках, но почему-то не попавшие в протоколы, и Темный переделывал их, давая камням и золоту новую жизнь.

Мохова в его кругу побаивались, старались не сближаться с ним, поэтому он заводил широкие знакомства среди московской артистической богемы.

В 1951 году, на Рижском взморье, я впервые увидел его в компании Александра Вертинского.

В 50-м году в Москве появилась весьма опасная группа разгонщиков. Как потом выяснилось, в нее входили пятеро молодых офицеров, уволенных из армии в 45-м и 46-м годах. Практически все из них прошли войну, не боялись ни крови, ни опасности. Что любопытно, все пятеро некоторое время служили в Германии и Австрии, привыкли к легким послевоенным деньгам, которые сами текли в руки на бывшей вражеской территории.

Они вернулись домой, поступили на работу и в институты, но запасы скоро кончились, а московские рестораны каждый вечер манили к себе молодых лейтенантов.

Тогда они придумали беспроигрышную схему. Они начали бомбить цеховиков и торгашей. Но делали это так, как их учили в армии. Сначала разведка. Молодые, хорошо одетые, щедрые ребята-фронтовики с хорошенькими девушками стали постоянными посетителями самого модного в ту пору ресторана «Аврора» на Петровских линиях, там нынче кабак «Будапешт».

В этом ресторане ежевечерне собирались артельщики, торгаши, деловые люди из Столешникова. Там ребята знакомились с деловыми людьми, пили с ними и выведывали их маленькие тайны. А через несколько дней в квартире подпольного дельца раздавался звонок. Входили двое или трое молодых людей, предъявляли муровские книжечки, клали на стол ордера на обыск и начинали изъятие денег и ценностей, нажитых преступным путем. Все оформлялось по всем правилам: протокол изъятия, протокол допроса. Потом перепуганному цеховику говорили, что он может переночевать дома, а утром прибыть в МУР, где на его имя будет заказан пропуск. Лейтенанты были неплохими психологами. Они точно знали, что никто добровольно в тюрьму не пойдет. Так и было: дельцы исчезали из Москвы тем же вечером.

По Столешникову поползли страшные слухи: говорили об особой бригаде, расследующей дела крупных дельцов. Многие грешили на Мохова. Его стали бояться еще больше.

Но одного не учли веселые разгонщики-лейтенанты: среди деловых была прочная прослойка агентуры МГБ. Вот к одному из негласных помощников органов они однажды и пришли с обыском. Утром директор магазина «Меха» не сбежал из города, а отправился прямехонько к оперу, у которого был на связи. Тот позвонил в МУР… Ну а дальше все пошло заведенным порядком.

Через месяц в доме № 9, на котором нынче висит мемориальная доска московскому репортеру, на третьем этаже, оперативники УМГБ задержали разгонщиков.

Взяли троих, а один, бывший лейтенант из армейской разведроты, прошедший все, что может пройти отважный человек на страшной войне, выпрыгнул из окна третьего этажа во двор и исчез в лабиринтах проходных дворов Столешникова, Петровки, улицы Москвина. Он не боялся, что его выдадут подельники. И они его не выдали.

Почти через полвека мы пришли с ним в этот двор, и он показал мне окно и провел по чудом уцелевшим дворам и подъездам-«сквознякам».

Теперь он уважаемый в стране кинематографист. Но я не буду без разрешения называть его фамилию…

А что же случилось с «темным ювелиром»? Как рассказали мне старые чекисты, он пал жертвой ведомственных интриг.

Министр госбезопасности Виктор Абакумов начал собирать компру на бериевскую бражку, и в первую очередь на развеселых кавказцев – братьев Кобуловых и генерала Гоглидзе.

Люди всесильного министра вышли на Мохова, но допросить его не успели. Он исчез: поехал по телефонному звонку неизвестного человека оценивать редкое ожерелье и больше его никто не видел. Имя этого человека всплыло через много лет.

В 1984 году в дачном поселке Малаховка были убиты и ограблены Гоглидзе Евлалия Федоровна и ее дочь Галина. Убил их вор-домушник Крекшин, впервые пошедший на мокрое дело из-за большого количества драгоценностей. Многие из них, как выяснилось позже, имели музейную ценность. Откуда у замминистра МГБ, расстрелянного по делу Берия генерал-полковника Гоглидзе такие ценности?

Вот выдержка из протокола допроса бывшего заместителя министра внутренних дел Грузии генерала Каранадзе:

«…лучшие вещи арестованных крупных людей забирались всегда Кобуловыми, женами Гоглидзе Сергея и Беришвили Константина, которые даже дрались из-за них между собой».

В 1937 году, в момент массовых репрессий, Сергей Гоглидзе был народным комиссаром внутренних дел Грузии. А как мы знаем, там всегда было много богатых людей.

Убийцу семьи Гоглидзе – Крекшина – арестовали, большую часть драгоценностей изъяли. Эксперт, работавший с ним, рассказал мне, что там было больше десяти работ «темного ювелира» Мохова.

Столешников был во времена Великого вождя народов неким олицетворением иной жизни – богатой и разгульной.

В газетах писали о невиданных рекордах хлеборобов Нечерноземья. В кинотеатрах шли фильмы о военных и трудовых подвигах. Писатели радовали нас томами «Кавалер Золотой Звезды» и «Далеко от Москвы». А Столешников жил по другим законам. С утра до вечера в нем толклись красивые элегантные женщины, да и мужчины не хуже…

Потом я уехал и не был в Союзе долгих пять лет, а когда вернулся, то сразу же увидел плоды трудов Никиты Сергеевича Хрущева. Он жестко начал бороться с культом личности и его пережитками.

Нет больше ресторана «Аврора», вместо него – «Пекин» (а позже «Будапешт»), но не гуляют там веселые артельщики, потому что Хрущев прикрыл Промкооперацию. Он лишил не цеховиков теневых денег, а нас – хороших недорогих вещей: трикотажных рубашек, модельных ботинок, спортивных товаров.

Борьба «с последствиями культа личности» началась с закрытия «Коктейль-холла». Стремительно менялись интерьеры в кафе и ресторанах. Из «Гранд-Отеля» исчезли редчайшие вазы, которые даже ЧК в былые годы не тронула.

Они выплыли в неком поселке – «Заветы Ильича», на Воробьевых горах. Видимо, туда же ушли и бронзовые, редкой красоты торшеры из кафе «Артистическое», и мебель из кафе «Красный мак».

Борьба со сталинскими излишествами обрушилась на город. Снимали с домов лепнину и фигуры, крушили дубовые бесценные панели в театрах и ресторанах, забыв о том, что сделаны они были в прошлом веке и к Сталину отношения не имели.

Москва, как огромный корабль, вплывала в новую эпоху. Конечно, пострадал и Столешников. Кафе «Красный мак» превратилось в грязную забегаловку с пластиковыми липкими столиками. Но зато напротив общественного туалета, где теперь, кстати, ресторан «У Кузьмы», открыли чудо-забегаловку с хитрым автоматом, жарившим удивительно вкусные пончики, обсыпанные сахарной пудрой. В фирменном винном магазине появились невиданные доселе разноцветные импортные бутылки вин, ликеров, коньяков.

«Оттепель»! Под этим веселым знаком начала выстраиваться наша жизнь.

Я жил рядом, на улице Москвина, поэтому обедал частенько в ресторане «Урал», который обошли все социальные новшества. В нем по-прежнему было вкусно и дешево.

Забавная история произошла там со мной зимой 54-го года.

Ко мне зашли два моих товарища. Они были братьями, и, несмотря на разницу в возрасте в два года, имели удивительное сходство. Мы выпили дома, а потом решили, по нашим скромным деньгам, посидеть в «Урале». Там меня знали, поэтому соорудили к водке дешевую, но обильную закуску, и мы начали наш неспешный разговор. Но вдруг я заметил, что зал опустел, а столики вокруг нас заняли люди с до боли знакомым выражением лица.

Мы собирались выпить по третьей, как в лицо нам направили стволы.

– Не дергайтесь! Руки на стол!

Мы выполнили требование. На нас надели наручники, затолкали в машину и привезли в «полтинник» – легендарное 50-е отделение милиции, находящееся на Пушкинской улице, чуть наискосок от Столешникова.

Надо сказать, что в это самое время в Москве появился опасный убийца по кличке «Мосгаз». Он звонил в дверь, представлялся слесарем Мосгаза, проникал в квартиру и топором убивал хозяев. Не щадил ни детей, ни стариков. Несколько месяцев Москва была на осадном положении. Милицию лихорадило, тем более что Хрущев держал дело под неусыпным контролем и ежедневно материл начальника московской милиции.

Когда нас везли в машине, я внезапно отчетливо представил разыскную фотографию преступника, сделанную по фотороботу, которая лежала у меня на работе: узкое лицо, удлиненный нос, тонкие губы, твердый подбородок. И тут я понял, что мои дружки, братья Миша и Саша, чудовищно похожи на фоторобот злодея.

Но так думал не один я, поэтому нас рассадили по разным комнатам и начали допрашивать. Как я понял, у оперов из «полтинника» сложилась железная версия: двое убийц, работают в разных районах, а я или наводчик, или организатор банды.

Допрашивали нас часа два, за это время успели выяснить, что мои друзья – весьма уважаемые люди: один – крупный старатель, второй – известный скульптор. Меня они сами прекрасно знали.

Когда нас истомили допросами, в комнату влетел запыхавшийся опер из МУРа.

– Выкиньте тот фоторобот. – Далее он сказал, куда его нужно выкинуть. – Вот фотография мочилы. Фамилия его Ионесян. Он актер.

На фотографии Ионесян сидел, как положено актеру, в неестественно завлекательной позе, был красив сладковато, не по-мужски. Ничего общего с фотороботом у него не было. Инцидент был исчерпан, и мы вместе с операми пошли в «Урал», где и выпили за то, чтобы не быть похожими на фоторобот.

Теперь, когда по телевизору показывают фотороботы преступников, я всегда вспоминаю эту старую историю.

Несколько лет назад мой приятель привез из Америки видеокассету.

– Посмотри, увидишь много знакомых.

Сначала на экране телевизора – знак фирмы, создавшей это эпохальное полотно, он парил над панорамой Нью-Йорка. Потом камера стала стремительно спускаться и из переплетений улиц и хаоса домов точно выбрала элегантный особняк с колоннами, смахивающий на Белый дом.

А в доме том играли свадьбу. И я увидел знакомые лица. Раньше их всегда можно было увидеть в хороших ресторанах, домах творчества, на премьерах в Доме кино.

Целая галерея знакомых лиц. Не подумайте ничего дурного: это были не грабители. Это была все та же «трудовая-деловая интеллигенция». Хозяева часовых мастерских, руководители металлоремонта, пионеры палаточной торговли. Это был особый мир Москвы, со своими нравами, понятиями чести, привязанностями и, естественно, героями.

Теперь этого мира нет. Поэтому нельзя починить хорошие часы, быстро сделать ключи, которые бы открывали двери, сшить красивую кепку.

Но, кроме всего прочего, мир этот был невероятно интересен для человека, пытающегося разобраться в проблемах криминальной Москвы. В маленькие кабинеты заведующих мастерскими и директоров ателье стекалась потрясающая информация, которая процентов на восемьдесят оказывалась точной. Я уже сказал, что в этом мире были свои герои, но был и свой бог: камень, булыжник, розочка – драгоценные камни.

Однажды я зашел к своему приятелю Ефиму сделать запасные ключи. В его шестиметровой комнатке, гордо именуемой кабинетом, сидел вполне респектабельный человек в модном кожаном пиджаке. На столе лежали свежие калачи, открытая банка черной икры и, конечно, стояла хорошая бутылка.

– Знакомься, – сказал Ефим с гордостью, – твой коллега, Юра Брохин, сценарист, его фильм в Швейцарии приз получил.

Так я познакомился с этим странным человеком. И сколько я его знал, он не переставал удивлять меня. Прежде всего – своими связями. В круг его знакомых входили и крупные дельцы, и богатые (подчеркиваю это определение), процветающие деятели культуры, важные чиновники из Моссовета, ЦК, жены и дети членов Политбюро и сама Галина Леонидовна Брежнева.

Очень долго я не мог связать этих сановных людей с директорами (в штатном расписании они именовались мастерами) мелких ремонтных и пошивочных мастерских. Только потом я понял, что все эти скромные службы быта являлись местами, куда по неведомым каналам поступали драгоценные камни и валюта. А мой знакомый сценарист Юра оказался одним из крупнейших посредников между скромными лавочками в Столешниковом и роскошными домами, где проживала наша знать.

Как-то Юра Брохин, сильно выпив, что бывало с ним крайне редко, сказал мне:

– Вот когда напишу книжку, так это будут не ваши детективы. Я всех этих Брежневых, Гришиных, Мазуровых наизнанку выверну.

Сказал, сразу отрезвел, испугавшись. После этого разговора мы больше не виделись.

Я мельком разглядел его в аэропорту: он улетал в Израиль.

Много позже я узнал, что Юра, помимо всего прочего, был заметной фигурой в днепропетровской и харьковской блатной тусовке. А как-то меня встретил на улице товарищ, прилетевший из Нью-Йорка. Мы поговорили о том, как красиво загнивают наши идеологические враги, и распрощались.

– Слушай, – крикнул он мне в спину, – твоего знакомого там застрелили!

– Кого?

– Да сценариста Юру Брохина.

– За что?

– Не знаю, но любопытно другое: у него на столе лежал кейс, в нем было пятьдесят тысяч долларов, так их не взяли.

Обычная улица Оушн-Парквей в Бруклине. Она с виду не отличается от тысяч других в Нью-Йорке. Но на тротуарах русская речь перемешана с украинской мовой, а английский – с идиш. На лавочке, в нескольких шагах от подъезда, сидят женщины в пестрых халатах и тапочках. Ну совсем как в Одессе.

В этом доме на площадке пятого этажа был убит бывший ленинградский вор в законе Евсей Агрон. Много лет назад в Ленинграде, в ресторане гостиницы «Европейская», мой товарищ из ЛУРа показал мне маленького лысоватого человека в голубом териленовом костюме и сказал:

– Вот и твой будущий герой пришел.

– Кто это?

– Большая сволочь, Евсей Агрон, вор, мошенник и бомбардир. Хочешь покажу его дело?

– Конечно.

Но как-то не до лысого уголовника мне тогда было: я работал со страшным материалом – преступностью в блокадном Ленинграде. По сравнению с тем ужасом человек в голубом костюме казался просто мелкой уголовной шпаной.

А через двадцать лет я стоял у дома, где когда-то жил бруклинский мафиозо, наводивший безумный страх на лавочников-эмигрантов из Советского Союза. Но не Агрон интересовал меня: в этом же доме убили и Брохина.

Знакомые в Нью-Йорке рассказали мне, что Юра Брохин издал здесь книгу под названием «Сека», о каталах. Надо сказать, что сочинение это даже пользовалось некоторым успехом среди бывших советских граждан.

Ночью на Брайтон-Бич мы сидели в ресторане «Одесса» со старинным знакомцем по Москве, королем металлоремонта Ефимом, и он рассказывал мне о делах сценариста Брохина.

На следующий день я поехал на 47-ю улицу. Один ее квартал, между 5-й и 6-й авеню, знают ювелиры всего мира. Сюда поставляются драгоценные камни из ЮАР и Малайзии, из Гонконга и Амстердама. Эту улицу считают самой богатой в Нью-Йорке. Как мне сказали, ежегодный ее оборот составляет четыре миллиарда долларов.

Именно здесь лихие ребята с Брайтон-Бич открыли свое ювелирное дело. Почему здесь? Да потому, что один адрес магазина внушал почтение профессиональным ювелирам. Правда, брайтонские ребята не покупали камни у своих коллег из Амстердама. Камни и украшения им приносили в условленное место. Это были золотые изделия и бриллианты, которые беззастенчиво похищали эмигранты-служащие ювелирной компании «Жордине». За несколько лет жители Брайтон-Бич обокрали компанию на 54 (!) миллиона долларов. Кроме того, сюда сбрасывали награбленное ловкие одесские, московские, ленинградские налетчики. И тогда появился Брохин. В Америку часто приезжала его московская клиентура. Все те же чиновники и «члены семей». Им-то и устраивал бывший сценарист камни и украшения по цене ниже рыночной.

Той ночью Ефим сказал мне:

– Ты знаешь, Юра работал над книгой про наше высокопоставленное жулье. В ней он хотел рассказать о делах Гали Брежневой и других. Думаю, его убрал КГБ.

Конечно, на КГБ нынче модно валить все. В полиции люди, специально занимающиеся русской преступностью, сказали, что наверняка убийцу нанял Агрон. Но тогда меня не очень интересовало старое дело об убийстве Юрия Брохина. Меня интересовал след: нить, связывающая маленькие лавочки в Столешниковом, на Сретенке, на Покровке с домами, которые тогда именовались режимными.

Разлетелись по всему свету деловые люди из Столешникова переулка, а тут и перестройка подоспела. На каждом углу можно купить так искомую в те годы валюту, а золото и драгоценности незаконно, но совершенно спокойно вывозят тоннами на Запад. Документы подписывают вице-премьеры правительства.

Опустел Столешников. Разрушен его лукавый и веселый мирок.

А то, что построили на обломках, мы наблюдаем уже больше двадцати лет.