Текст книги "Четвертый эшелон"

Ковалев

Телефон звонил все время. Люди вызывали грузовики, технички, легковые машины. Был обычный рабочий день. Девушка-диспетчер, опасливо косясь на Ковалева, снимала трубку, отвечала, вызывала шоферов.

Калинин сидел здесь же, взмокший, взъерошенный, растерянный. Но страх ушел. Он не был обвиняемым. Свидетель – и все дело.

Телефон звонил, диспетчер брала трубку, на стене большие часы отсчитывали время. Полковник не звонил.

Никитин

– Ну, борода, – спросил он швейцара, – ты этого летуна, что с вашей артисткой крутит, знаешь?

– Всегда. – Швейцар покосился на молчаливых оперативников.

Он с давних пор усвоил непоколебимую истину, что с милицией лучше не связываться. И если дело не касается лично тебя, то уж надо говорить правду. Черт их знает, вдруг в тумбочку залезут? А там у него и аптека, и магазин. Каждый ведь жить-то хочет.

– Если он зайдет, ты его нашему товарищу покажи. Только втихаря. Понял? – Никитин положил руку на тумбочку.

«Господи, пронеси, – подумал швейцар, – спаси и помилуй, Царица Небесная…»

– Не сомневайтесь, товарищ начальник. Сполню.

– Смотри, дед, а то я из тебя душу выну. – Никитин повернулся к сотрудникам: – Пошли.

По лестнице, покрытой истертым, когда-то вишневого цвета ковром, они поднялись на второй этаж. Зеркальный зал ресторана поразил Никитина своей показной роскошью. Он разглядывал белые лепные стены, на которых каждый завиток, покрытый сусальным золотом, трижды отражался в огромных зеркалах.

Ресторан только что открыли: народу почти не было, за столом, в глубине зала, сидела компания офицеров в черных флотских кителях.

– Вы кого ищете? – подошел к ним официант. – Если закусить, то прошу ко мне, сам обслужу, в лучшем виде. Командированные?

– Мы из МУРа. – Никитин взял его за лацкан фрака. – Ну-ка нам метра, живенько.

Официант исчез, словно растворился. Через несколько минут к ним подплыл кругленький, толстенький человечек.

– Такие гости! Сахаров, метр.

Никитин неприязненно взглянул на него:

– Ты этого летуна, что с Ларисой крутит, знаешь?

– Как же, как же, такой солидный гость. – Сахаров развел руками.

– Так вот что, посади нас за стол у входа, но, чтобы мы в глаза не бросались. Пива прикажи подать. А как тот самый «солидный» гость придет, дай нам знак.

– Сделаем в лучшем виде.

– Да запомни. Если ты или официант скажут кому, что мы из милиции, пеняй на себя.

– Понимаю. Не первый год на этом посту. – Сахаров прижал руку к сердцу.

Данилов

Корпус А оказался маленьким трехэтажным домиком, стоящим в глубине двора. К нему вела вытоптанная в снегу дорожка. В подъезде было темно, скупой январский день с трудом пробивался сквозь давно не мытые стекла окон на лестничной клетке.

Данилов уверенно поднялся на второй этаж. Рядом с дверью сиротливо висела выдранная кнопка электрического звонка. Данилов попробовал соединить провода. Тихо. Тогда он постучал в филенку. Стук гулко раскатился по подъезду.

Иван Александрович прислушался. В квартире по-прежнему было тихо.

– Вы сильнее стучите. – За его спиной открылась дверь третьей квартиры, и из нее высунулась женская голова в папильотках. – Лариса поздно ложится.

Дверь захлопнулась, и Данилов так саданул по филенке, что у него заныл кулак.

За дверью послышались торопливые шаги.

– Кто? – спросил заспанный женский голос.

– Милиция.

Дверь распахнулась, на пороге стояла женщина, рукой она придерживала полы халата.

– Вот это мило, – проговорила она низким, чуть хрипловатым голосом. – Ну что же вы стоите, милиция? Заходите, а то вы мне квартиру всю выстудите.

Она пошарила рукой по стене, щелкнула выключателем. Прихожую залил тусклый свет горящей вполнакала лампы.

– Ну, – спросила хозяйка, – документы покажете или как?

Данилов раскрыл удостоверение.

– О, начальник отдела! Да еще с таким громким названием. – Хозяйка с любопытством взглянула на Данилова. – Ну и что же дальше?

– Может быть, вы нас в комнату пригласите? Неловко как-то, знаете, в коридоре разговаривать, Лариса Евгеньевна.

– И имя мое известно. Значит, разговор пойдет серьезный. Вы проходите сюда, – она открыла дверь, – а я пока себя немного в порядок приведу.

Оставив сотрудников в коридоре, Данилов вошел в небольшую, скромно обставленную комнату и автоматически подумал, что в окно Алфимова ничего выбросить не сможет: во дворе дежурят его люди.

Он сел на старый, потертый кожаный диван и огляделся. В углу стояло такое же кресло (кое-где из него торчали клочья обивки), круглый стол, четыре стула, пестрый абажур, металлическая печка-буржуйка у самого окна, труба выведена в форточку. На стене фотографии. Данилов встал, подошел ближе. Семь снимков хозяйки в различных, явно театральных костюмах. С восьмого на него смотрел большеглазый мужчина с гордо вскинутой головой.

«Артист, – подумал Иван Александрович, – нормальный человек не станет фотографироваться в такой неудобной позе».

– Любуетесь? – в комнату вошла Алфимова. – Это я в ролях. Я же когда-то в драматическом театре служила. Пошла на эстраду ради хлебушка.

Только теперь Данилов разглядел ее как следует. На ней был тот же халат, туго перетянутый в талии широким кушаком, короткие рукава обнажали чуть полнеющие, но не потерявшие еще своей формы руки, золотистые волосы падали на лоб. Даже в тусклом свете зимнего дня она была ярка и красива.

– Садитесь, начальник отдела. – Алфимова опустилась в кресло, взяла с тумбочки пачку «Казбека». – Курите.

– Спасибо. – Данилов встал, взял папиросу, чиркнул спичкой, давая прикурить хозяйке.

– Вы весьма любезны. – Лариса глубоко затянулась. – Теперь давайте начистоту. Я понимаю, что начальник отдела из милиции пришел ко мне не из-за вчерашней драки в нашем кабаке, свидетелем которой была ваша покорная слуга. Я угадала?

– Угадали.

– Тогда начинайте, меня никогда не допрашивали.

– Это не так любопытно, как вам кажется.

– Смотря для кого. Вам-то наверняка интересно, что я расскажу. – Лариса по-мужски ткнула папиросу в пепельницу. – Давайте же.

– Я хочу спросить об одном вашем, ну как бы это сформулировать…

– Говорите как есть. Или знакомом, или любовнике. Знакомых у меня много, а любовник один…

– Я хотел мягче – поклоннике.

– Эта формулировка обтекаемая. У меня поклонников ежевечерне больше сотни. Напьются, ну и поклоняются вовсю. Ваша служба просто обязана предполагать конкретность.

– Меня интересует полковник…

– Вадим Чистяков… Так это мой любовник. Я почему-то так и знала, что вы о нем спросите.

– Почему?

Лариса потянулась за новой папиросой.

– Не беспокойтесь, я сама. – Прикурила, сделала несколько глубоких затяжек. – А потому, что он не тот, за кого себя выдает… Подождите, не перебивайте. Сначала я ему верила, как дура, увлеклась. Герой воздуха, ас, ордена, красив, широк. Потом, когда угар проходить начал, я на него посмотрела, как из зала…

– Как посмотрели? – переспросил Данилов.

– Каждая профессия имеет свой специфический язык, – улыбнулась Лариса. – Как там у вас: «по фене ботаешь».

– Это не у нас.

– Бросьте. Мне один умный человек сказал: охотник и дичь – одно и то же… Но мы не об этом. Я о специфике языка. В театре, когда говорят «из зала», подразумевают «со стороны». Ну так вот, поглядела я на него и вдруг поняла: он же играет. Причем плохо. Лжет, завирается, а все равно играет, через силу. Он же только на людях «полковник», – в голосе ее внезапно послышалась непонятная жалость, – а когда один, сам с собой… Я за ним наблюдала. Он если не выпьет, то спать не может, а как выпил, просыпается рано, бежит в комнату, сюда, бутылку вина хватает и стакан за стаканом. А руки трясутся. Сидит и смотрит в одну точку. Мучается, боится чего-то. А чего – я не знаю. Правда, спьяну он болтал кое-что… Ничего конкретного, так, общо очень. Мол, подлец я, негодяй, прощенья мне нет… Нет. Вы не подумайте, он не трус. Тут на нас в переулке трое с ножами налетели. Их тогда еле откачали, а он убежал, чтобы в милицию не попасть. Вот тогда я начала догадываться. Играет он, придумал себя, издерганный он, нервный. Жалкий. Мне его жалко. Да… Что вы так смотрите? Такой вот парадокс. Высокий, красивый, начитанный, умница необыкновенный, храбрый и трус одновременно. Что он сделал, скажите честно?

– Он вам не безразличен?

– Нет. Все равно Вадим дорог мне.

– Видите ли, Лариса Евгеньевна, для того чтобы узнать обо всем, я должен увидеть его.

– Если он бандит, тот самый, что в тылу околачивается и людей грабит, – он для меня умер. Но если есть хоть какая-то возможность… Если он не сделал ничего страшного…

Она взяла новую папиросу, прикурила от старой, помолчала.

– Так что же… Кстати, как вас называть-то мне? Ведь не товарищ начальник. И что там делают ваши люди? У меня здесь зал ожидания?

– Нет, у вас засада. Мы ждем Чистякова. Зовите меня Иван Александрович.

– Глупо. Он прибежал вчера ко мне, оставил этот чемодан. – Она ткнула папиросой в сторону дивана, на котором сидел Данилов.

Он посмотрел туда. Вплотную прижавшись к дивану, стоял черный кожаный чемодан.

– Слушайте дальше, он сказал, что уезжает завтра. А сегодня придет в ресторан. Ну, а оттуда ко мне за чемоданом, а утром на вокзал.

– Он сказал, куда уезжает?

– На фронт. – Лариса усмехнулась. – Господи, если бы это была правда…

– Вы знаете, что в чемодане?

– Нет. Я не любопытна. Не подглядываю в замочную скважину и не читаю чужих писем. Вам нужно? Глядите.

– Чемодан заперт?

– Представьте себе, не знаю. Но я думаю, вас эта мелочь не остановит. Вы мне разрешите пойти на кухню, я ведь еще ничего не ела.

– Вам поможет наш сотрудник.

– Готовить или есть?

– Нет, он просто постоит рядом.

– Как хотите. – Алфимова пожала плечами и вышла из комнаты.

Данилов выглянул в коридор:

– Самохин, зайди сюда с техником.

Пока связист умело и быстро прилаживал к телефону наушники, Самохин не менее умело открыл отверткой замки чемодана.

Данилов поднял крышку. Штатский костюм, белье, гимнастерка, кожаная куртка, опять белье, бритвенный прибор. На самом дне чемодана плотно лежали пачки денег, под ними диплом об окончании Ейского летного училища на имя Алтунина Вадима Гавриловича и летная книжка. С фотографии на Данилова смотрел совсем молодой лейтенант. Лицо его было торжественно и чуть взволнованно.

– Товарищ начальник, – Самохин протянул Данилову бумажку, – нашел в кармане пиджака.

Иван Александрович развернул ее. Ровным убористым почерком на ней было написано: «Красноармейская ул. Пивная. Ежедневно от 17 до 19.00».

Когда Лариса вошла в комнату, чемодан лежал на диване закрытый, а Данилов сидел на стуле рядом с телефоном, в руках он держал наушники.

– Это еще зачем? – она с недоумением посмотрела на него. – Впрочем, делайте что хотите…

Время тянулось бесконечно медленно. Телефон зазвонил всего лишь два раза. Подруга и администратор из филармонии. Подруга рассказывала о каком-то Боре, вернувшемся из Алма-Аты, администратор предлагал левый концерт на мясокомбинате.

– Ты слышишь, – бодро кричал он в трубку, – левак мировой. Расчет натурой. Колбаска, мясо. Золотое дно!

– Надеюсь, меня за это не посадят? – поинтересовалась Лариса. – А в наушниках вы похожи на Кренкеля.

– Вы его видели?

– Только в журнале. Но вид у него был такой же глупо-сосредоточенный.

– Спасибо.

– Кушайте на здоровье.

– Вы когда уходите на работу?

– В девять.

И опять потянулись минуты. Стрелки на часах словно примерзли к цифрам. Тик-так. Тик-так. Тик-так, – громко стучали часы на стене. Алфимова затихла в кресле, укутавшись клубами дыма. Данилова начинало клонить ко сну. Тик-так. Тик-так… Комната медленно меняла свои очертания. Тик-так. Тик-так… Абажур вдруг стал непомерно большим. Тик-так. Тик-так… Папиросный дым казался облаками. Они слоились, окутывали его. Тик-так. Тик-так…

Телефон зазвонил пронзительно и резко.

– Ал-ле, – протяжно пропела Лариса.

– Это я. – В трубке что-то трещало, голос был еле слышен, казалось, что звонят с другой планеты.

– Не слышу, ничего не слышу.

– Я перезвоню.

«Ти-ти-ти», – запела трубка.

– Он? – спросил Данилов.

Алфимова молча кивнула. Прошло минут пять, и телефон ожил снова:

– Ты где?

– Из автомата.

– Где ты?

– Здесь недалеко.

– Приходи.

– Не могу. Я приду в ресторан. Жди. Когда ты уходишь?

– Через полчаса.

И снова короткие гудки. Техник перезвонил на станцию. «Полковник» говорил из автомата на Пушкинской площади. Туда уже выехала опергруппа.

И внезапно Данилов понял, что Чистяков не придет в ресторан. Он же отлично знает, когда начинает петь Лариса.

Чистяков спросил: «Когда ты уходишь?» Звонил с Пушкинской. Значит, он будет ее ждать здесь. Где-то рядом, чтобы забрать чемодан.

Патриаршие пруды. Патрики, как их называли все, – большая площадь. Сколько же улиц вливается в нее? Раз, два, три, четыре. Нет, пять. Точно, пять.

Он поднял трубку.

– Дежурный? Данилов. Срочно всеми наличными силами перекрыть все выходы с площади Патриарших прудов. Объект одет в коричневое кожаное пальто с летными полковничьими погонами, в серую каракулевую папаху. Блокировать все проходные дворы и сквозные парадные. Немедленно. – Он посмотрел на Ларису: – Ну вот что, Алфимова, через полчаса вы выйдете и пойдете на работу. Только ничему не удивляйтесь.

– Вы думаете?..

– Уверен. Не бойтесь, мы будем рядом.

Он оставил в квартире сотрудника и связиста, остальным приказал выйти на улицу.

Нет, он не мог ошибиться. Данилов поставил себя на место Чистякова. Арест Кузымы. Он слышал выстрелы. Правда, «полковник» не знает, жив или убит Кузыма. Он поехал домой, собрал вещи, завез Ларисе. Нет, он не такой дурак, чтобы переться в «Гранд-отель». Он сейчас заберет чемодан и постарается исчезнуть из Москвы. Явка у него есть. Пивная на Красноармейской. Только вот в каком городе? Ничего, он сам скажет… Нервный, напьется, и начнется самобичевание. Посмотрим… Ну, пора. Сейчас мы познакомимся, «полковник» Чистяков…

Данилов стоял в подъезде рядом с домом Алфимовой. По улице, пряча лица от ветра в поднятые воротники, пробегали редкие прохожие. По тротуару прошел Самохин.

Иван Александрович взглянул на светящийся циферблат часов. Ровно восемь. Сейчас на улицу выйдет Лариса. Вот она. Идет медленно. Так, все правильно. Он вышел из подъезда и услышал торопливые шаги. Кто-то догонял Алфимову. Данилов опустил руку в карман полушубка, нащупал теплую рукоятку «вальтера». Вот он. В темноте матово отливало кожаное пальто. Данилов опустил предохранитель. Человек был совсем рядом. Иван Александрович шагнул ему наперерез, подняв руку с пистолетом.

– Стой.

Бегущий внезапно затормозил, словно споткнулся, и по инерции проехал еще шага два по скользкому тротуару. Теперь они были почти рядом.

– Руки, – тихо скомандовал Данилов, – руки вверх, или пристрелю.

Рядом с «полковником» из темноты выросли два оперативника.

– Тебе же говорят, руки, – зло сказал Самохин.

Данилов услышал, как щелкнули наручники.

– В машину его, – приказал Данилов, – ты, Самохин, останься здесь. Пригласи понятых, составь акт изъятия чемодана. Возьми у Алфимовой объяснение. Где она?

– Я здесь. – Алфимова стояла рядом, и Данилову показалось, что она плачет.

«Ну вот, мы свое дело сделали, – подумал он, садясь в машину, – как же там Сережа Белов?»

Санитарный поезд. 12–16 января

Белов осторожно вошел в теплую темноту купе, боясь потревожить сон соседа. Он тихо прикрыл дверь, снял шинель, сел в угол к окну. Отогнул край плотной занавески. Темно. Внезапно поезд почти без толчков, мягко взял с места.

Жаль, что так темно, и он ничего не увидит. Как было бы здорово уезжать днем! Он никогда еще не ездил так далеко. На дачу. В Калинин один раз. А сейчас – на другой конец страны. Там, наверное, теплее. Ну конечно же теплее. Это все-таки юг.

О Баку он ничего не знал, кроме того, что где-то под Красноводском расстреляли двадцать шесть бакинских комиссаров.

Когда его утром принял Данилов и ровным голосом, не упуская ничего по своему обыкновению, дал задание, он поначалу растерялся. За три года работы в МУРе это была его первая по-настоящему самостоятельная операция. Там, в Баку, не будет спокойного многоопытного Данилова, энергичного Муравьева и даже отчаянного хама Никитина не будет.

Там за все должен отвечать он – старший лейтенант Сергей Белов. И спрос с него будет, если, не дай бог… Так прямо и предупредил Данилов.

Потом они с Игорем вихрем пронеслись по кабинетам, благо во всех службах управления люди работают круглосуточно, получали новое удостоверение, командировочное предписание, литер, продаттестат, деньги, паек, сопроводительное письмо. Господи, сколько же нужно оформить бумаг, чтобы уехать в срочную командировку!

Правда, о поездке Игорь предупредил его еще накануне. Более того, отпустил домой собраться. Так что в управление Сергей приехал уже с чемоданчиком.

– А где мешок? – спросил его Самохин.

– Какой мешок? – удивился он.

– А в чем ты нам сухофрукты привезешь? Ты что, думаешь, поехал просто так бабу эту ловить? – хитро улыбаясь, продолжал Самохин. – Главная твоя цель – сухофрукты. Усек?

– Усек. – Сергей подмигнул ему.

– Привезешь?

– Безусловно.

Поезд набирал скорость. Паровоз, тараня широкой грудью снежную пелену, уносил эшелон к югу. Стучали колеса, вагоны подкидывало на стрелках.

Сергей сидел в темноте, весь отдавшись непривычному для него ощущению движения. Постепенно грохот колес слился в одну протяжную гулкую ноту. Она на секунду стала невероятно басовитой, потом начала удаляться все дальше и дальше и смолкла.

Он проснулся от света. Сквозь растворенное окно в купе лилось яркое серебристое утро. На полке напротив него сидел полный человек в пенсне и гимнастерке с узкими полевыми погонами медицинской службы.

– Хороший сон – признак здоровых нервов. Давайте знакомиться. Меня зовут Владимир Федорович, фамилия моя Лепилов. Как прикажете называть вас?

– Белов Сергей Андреевич, лучше просто Сергей.

– Изумительно. Вот мы и познакомились. Судя по форме, вы служите в милиции. Вы что же, судмедэксперт, патологоанатом?

– Нет, – Сергей усмехнулся смущенно, – я вообще не врач.

– Ага, – глубокомысленно изрек Лепилов, поправляя пенсне, – вы, стало быть, как это называется, агент?

– Ну, если хотите, да. Только должности такой в милиции уже нет с тридцатого года…

– У меня тоже был один знакомый агент, – не слушая Белова, продолжал капитан, – мы с ним в Ленинграде вместе жили, на одной лестничной площадке. Звали его, между прочим, Василий Сергеевич Соболевский. Не слыхали?

– Нет, – честно сознался Сергей.

– Жаль, мужчина он был весьма примечательный, в свое время, как писал Александр Иванович Куприн, почти всю гимназию закончил. Так он всегда носил галифе и сапоги. В любую погоду. Знаете, просто обожал их носить. На Фурштадтской, ныне Петра Лаврова, проживал, так там на углу айсор сидел, чистильщик. Любопытный старик, так он мне рассказывал, что этот Соболевский сам для своих сапог особый гуталин варит. Представьте только. Такое у него было, с позволения сказать, помешательство. По утрам…

Сергей так и не успел узнать, что делал по утрам столь необыкновенный человек, как Соболевский. Дверь купе мягко отъехала в сторону, а в проеме выросла фигура Карпунина.

– Познакомились? Вот и прекрасно. Между прочим, Сережа, позвольте, я буду называть вас так, вы спали до обеда.

Сергей взглянул на часы – полпервого. Он проспал почти шесть часов.

– Приводите себя в порядок, и милости прошу в столовую. Владимир Федорович вас проводит. – Карпунин кивнул головой и закрыл дверь.

Неужели он проспал почти шесть часов сидя? Так вот почему у него так ломит спину и плечи, и ноги как чужие, только мурашки бегают.

– Я вам советую умыться, – сказал Лепилов, – пробегитесь в конец вагона. Это вас освежит.

Сергей достал из чемодана бритвенный прибор и мыло.

– Мыло не берите. Экономьте, пока есть возможность, у нас этого добра навалом. Да, – крикнул он в спину Сергею, – горячая вода в титане рядом с туалетом!

Ах, какой это был туалет! Сергей даже представить себе не мог подобной чистоты. В нем все блестело и приятно пахло душистым мылом. Белов поглядел на себя в зеркало. Можно было, конечно, не бриться. Но уж если взял прибор, то надо. Волосы на лице у него проступали только на третий день после бритья, но он все равно ежедневно остервенело скоблил щеки опасной бритвой, подражая все тому же Данилову.

Он работал в его отделе уже четвертый год и не переставал удивляться этому человеку. Белов старался говорить, как Данилов, ровно, вежливо, не повышая голоса, подражал его манере ходить, одеваться, он даже курить по-настоящему начал, чтобы быть похожим на начальника. Ему казалось, что, переняв чисто внешние качества подполковника, он сам станет таким же уверенным, мужественным и сильным, как Данилов.

Сергей брился, внимательно рассматривая себя в зеркало. У кого-то, кажется, у Стендаля, он читал, что прожитые годы, скитания и лишения наложили неизгладимую печать на лицо молодого графа. Нет, это у Бальзака. «Человеческая комедия». Видимо, тот юный граф был счастливее его. Из зеркала на Белова смотрело необыкновенно юное лицо с немного взволнованными глазами.

«Тот юный граф скитался и постоянно страдал, – подумал Сергей, – а я вот впервые в поезде дальнего следования еду, какие уж тут печати? Вон Муравьев в сорок втором летал к партизанам, потом через линию фронта пробивался. Он и поседел», – грустно заключил Сергей.

Он представил себе, как сейчас войдет в столовую, где хоть и врачи сидят, но все же люди военные. Вон его сосед на что уж толстый, болтливый, а два ордена Отечественной войны имеет. А у него? Три медали всего. Он внезапно представил себе любопытные глаза людей, в упор разглядывающие человека в незнакомой и такой далекой от войны форме. Как же он не догадался надеть штатский костюм? Или хотя бы пиджак. Ведь ходит же Никитин в форменных галифе с выпоротым кантом и пиджаке. Нет, не додумался он.

Сергей смыл с лица остатки пены, крепко вытерся полотенцем.

«Ничего, успокоил он себя, – у того графа лицо постарело от пороков, а я, оперуполномоченный Белов, борюсь с ними. Буду работать на контрасте. Молод, но очень устал. Служба у нас такая».

Он подмигнул сам себе и начал натягивать гимнастерку. Застегивая портупею, он раскрыл кобуру, достал ТТ. Все в порядке. Пистолет стоял на предохранительном взводе.

Лепилов ждал его в коридоре. Он критически осмотрел Сергея и, видимо, остался доволен.

– Вы выглядите весьма мужественно.

Он поправил гимнастерку, которая никак не хотела сидеть на нем по-уставному ровно и все время собиралась складками на животе. И вообще военврачу форма была явно противопоказана. Пуговицы на воротнике были пришиты криво, погоны висели на покатых плечах.

Сергей сравнил себя с ним и представил на секунду их двоих со стороны: Лепилова, на котором форма висела, как маскарадный костюм, и себя – в перешитой гимнастерке, подогнанных галифе, начищенных хромовых сапогах. Пуговицы у него были довоенные, золотистые, с гербом. Их ему по большому блату за десять пачек папирос устроил старшина из комендантского взвода. Сравнение явно было в его пользу.

– Ну что ж, пошли? – сказал Белов как можно непринужденнее.

– Идите вперед. Это недалеко, через один вагон.

Когда они вошли в столовую, которая раньше наверняка была вагоном-рестораном, Сергей чуть не зажмурился от смущения: на него смотрели десятки любопытных девичьих глаз.

За столом сидели три человека: Карпунин и две женщины, одна с погонами майора, другая подполковник.

– Садитесь к нам, Сережа. – Петр показал рукой на свободное место рядом с ним. – Теперь весь наш недолгий путь вы будете питаться именно за этим столом.

– Разрешите сесть, товарищ подполковник медицинской службы? – обратился Сергей к старшему по званию.

Женщина подняла на него донельзя усталые глаза и молча, пряча вдруг мелькнувшую на губах усмешку, кивнула. В вагоне сразу стало тихо. Потом раздался девичий приглушенный смех. Подполковник посмотрела в ту сторону, и девушки, сидящие за соседним столом, немедленно смолкли.

Сергей покраснел так, что казалось, кровь вот-вот прорвется сквозь тонкую кожу щек и прыснет алым ручьем на белоснежную скатерть.

– Вас зовут Сергей? – у подполковника был удивительно мягкий голос.

– Да.

– Вы служите в милиции?

Белов почувствовал, как прислушиваются с любопытством к их разговору девушки за соседним столом.

– Вы не смущайтесь, Сережа. Меня зовут Александра Яковлевна, я начальник этого поезда милосердия. А на девиц наших не обращайте внимания. У нас, если вы заметили, мужчин совсем мало. И вдруг вы. Это вполне естественно. Вы ешьте.

– Скажите, Александра Яковлевна, кому мне сдать продаттестат?

– Оставьте его у себя. Вы наш гость. Да ешьте вы, ешьте.

Она смотрела, как осторожно ест этот милый, видимо, интеллигентный мальчик, и думала о сыне, которого убили в сорок втором под Ленинградом. И внезапно, помимо ее воли, ей стал неприятен этот молодой сильный парень в темно-синей гимнастерке. Наверное, если бы ее Толя пошел работать в милицию, то был бы по сей день жив и здоров, как этот Сережа, вон и медали у него, целых три. «За отвагу», «За оборону Москвы», «За боевые заслуги». За что их только им дают? Она перевела свой взгляд на его руки и увидела на правой глубокий шрам, уходящий под манжету гимнастерки.

– Что у вас с рукой? – спросила она с профессиональным любопытством.

– Меня ударили ножом. – Сергей ответил коротко, неохотно.

– Давно?

– В ноябре.

– Кто?

Сергей поднял глаза, посмотрел на собеседницу и понял, что он просто обязан ответить на этот вопрос.

– Мы, – он хотел сказать «брали», но вовремя поправился, – задерживали одного человека. А он очень не хотел этого.

– Кто он был?

– Он убил семь человек. Семерых хороших и добрых людей. Убил, чтобы забрать их вещи.

– Вы воевали?

– Да, недолго, под Москвой в ополчении.

– Ранение?

– Нет, комиссовали. Легкие.

– Приходите ко мне, – вмешался в разговор военврач с погонами майора, – я посмотрю вас. Вы когда были у врача в последний раз?

– Тринадцатого декабря сорок первого.

– Что вы делали до войны? Служили в милиции? – спросила Александра Яковлевна.

– Учился в МГУ на юрфаке.

И тут только Сергей понял, почему она его так дотошно расспрашивает. Понял и простил ее. Перед глазами этой женщины ежедневно проходят десятки раненых, многие из них такие же молодые, как и он. Наверное, некоторые умирали в этом поезде. Одни, вдалеке от близких и родных мест. И, видя последствия кровавого конвейера, именуемого войной, она была вправе спросить его: почему он носит эти погоны, а не полевые? Почему он сидит в Москве, вместо того чтобы драться с немцами? Что же он может ответить ей? Разве он может рассказать о том, как в сорок втором они с Даниловым брали на торфяниках банду Музыки, как от бандитской пули погиб Степа Полесов… Эти люди, врачующие последствия войны, не знают и не могут знать о том, как под Калинином год назад они вместе с опергруппой наркомата по всем правилам четыре часа штурмовали хутор, в котором засела банда дезертиров. Двенадцать человек и четыре пулемета. Разве это не война? Да, он работает в тылу. Но и тыл может быть разный. Милиция служит в горячем тылу войны.

За столом повисло неловкое долгое молчание. Все четверо ели молча, стараясь не глядеть друг на друга.

Обстановку разрядил Карпунин:

– Милые дамы, этот молодой человек служит в отделе по борьбе с бандитизмом. Я не думаю, что их служба намного легче фронтовой.

– Вы преувеличиваете, Петр Ильич, – Белов с благодарностью посмотрел на него. – Все-таки фронт – это фронт.

– Но подождите… Нет, Сережа, подождите. Война скоро кончится, все вернутся домой, но вы ведь останетесь. Игорь останется, Данилов ваш. И снова в вас будут стрелять, а все, даже фронтовики, станут тихо жить и работать. Я правильно говорю?

Сергей помолчал, потом пристально поглядел на Карпунина.

– Когда я пришел в милицию, я думал, что коль скоро мне нельзя воевать на фронте, то я просто обязан принести максимальную пользу в тылу. Если бы я учился в техническом вузе, то просто наверняка бы пошел на завод. Но я юрист. И место мое было не в юрконсультации и не в адвокатуре. Я занялся прикладной криминалистикой. Когда я первый раз задержал человека… Нет, он не был бандитом. Ему тогда только-только исполнилось шестнадцать лет…

– Что же он делал? – перебила его Александра Яковлевна. – Резал, убивал?

– На мой взгляд, хуже. Он отнимал у старух и детей карточки. Грозил ножом и отбирал. Только тогда я понял, что такое служба в милиции. Мы спасли от голода несколько десятков человек. Среди них были врачи, лечившие детей, рабочие, вкалывающие у станка от зари до зари, артисты. У каждого свой фронт. Мы так же нужны армии, как и вы. Врачи лечат солдат, милиция охраняет их дома.

Сергей уже не чувствовал себя смущенным. Конечно, он не убедил эту медицинскую даму, а, собственно, в чем ее убеждать? Доказывать неопровержимые истины? Они же, он, Данилов, Игорь, Самохин, да все их управление, не на продуктовой базе всю войну жируют. Они тоже дерутся. Дай бог как дерутся. Он-то в солнечный Баку не за сухофруктами едет. Между прочим, еще неизвестно, как его обратно в Москву повезут.

Когда они возвращались в свой вагон, их догнал Карпунин:

– Вы не сердитесь на нее. У Александры Яковлевны погиб сын, ваш ровесник, Сережа.

Белов молча кивнул, так ничего и не ответив. Тогда он не смог найти нужных слов. Только в купе, оставшись один – Лепилов ушел на дежурство, – Сергей вспомнил, нашел те слова, которые просто обязан был сказать подполковнику. Да, погибло много его ровесников, и наверняка и сейчас они падают, сраженные свинцом на дорогах Чехословакии, Польши, Восточной Пруссии. Но придет время, и люди воздадут каждому. Потому что война – это общее горе, которое вынес на плечах каждый живущий сегодня, независимо от того, что он делал в этой войне. Главное заключается в другом. Через много лет на вопрос: «А что ты сделал для Победы?» – он будет иметь право ответить: «Я сделал все, что в моих силах, я чист перед Родиной».

И вдруг ему захотелось спать. Молодость брала свое. Он снял сапоги, сунул под подушку кобуру и уснул.

Проснулся Сергей от напряженной тишины. Поезд стоял. Он выглянул в окно и увидел засыпанный снегом маленький домик, поленницу дров, прижавшуюся к стене, крышу, занесенную снегом, нависшую над ним тяжелой шапкой. Сразу за полустанком начинался лес. Он уходил далеко к горизонту, и высокие ели макушками упирались в садящееся там солнце. Ощутимая на ощупь тишина висела над миром. Она была плотной и бесконечной, как лес, снег и красноватый диск солнца. Она была как сама жизнь.

И ему смертельно захотелось вдруг выскочить из вагона и постоять среди этого покоя. Сергей натянул сапоги и, на ходу застегивая портупею, побежал к дверям вагона. На тормозной площадке стоял пожилой усатый солдат в измазанном углем когда-то зеленом ватнике.