Текст книги "Маленькая рыбка в океане"

Маленькая рыбка в океане
Повесть
Эдуард Коридоров

© Эдуард Коридоров, 2015

© Анатолий Иванович Коридоров, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1. Котенок

Протяжным, ликующим криком: «И да будет так во веки веков, до крайнего времени мира», – Майор завершил вечерний лохотрон, и я тут же прошмыгнул через всю казарму к каптерке.

Все было рассчитано точно. Буйвол, дежурный по каптерке, обычно заканчивал молиться последним. Вот и сейчас его туша замерла в последнем поклоне всемилостивейшему Лоху. Мне всегда было интересно, что за просьбы адресует Буйвол небесам в этот святой момент. Я нарочно подстерегал, с каким выражением лица он распрямится: вдруг найду отгадку. Но глазки Буйвола глядели на мир после молитвы сонно и равнодушно.

Сам я прошу всемилостивейшего Лоха об одном: лишь бы завтра пронесло, лишь бы не назначили спортивный день. Единственный вид спорта, где я чувствую себя уверенно, – это футбол. Как-то само собой оно получается – подхватить мяч, обвести защитников и легонько закинуть в пустой угол ворот. Красться, обманывать, отводить глаза пляской на ровном месте – это да, это мое. За это меня здесь и прозвали Котенком. Ну, еще, пожалуй, на кросс выносливости хватит. Ноги у меня сильные. А вот бороться или гири выжимать я даже не берусь. Кишка тонка. Все знают об этом, и Капитан-2 знает. Он у нас ответственный за выживаемость. Каждый раз издевается надо мной почем зря. Самолично подвесит на перекладину и кроет меня матом, пока я болтаюсь на ватных руках. А все отделение покатывается со смеху. Однажды, пока я так висел, похабник Ананас сдернул с меня штаны – и ничего не попишешь, пришлось позориться: Капитан-2 стоял рядом и не давал спрыгнуть на землю.

У Ананаса – вечный стояк, он всем об этом уши прожужжал, ни о чем другом говорить не способен. Рожа у него паскудная – узкая, всегда лоснящаяся, и даже глаза как будто жиром намазаны. Однако же в отделении нашем Ананас всем – свой в доску. А взять меня или, например, Красавчика – нас считают слабаками. Устраивают нам мелкие пакости. Майор на той неделе, после больших учений, прямо заявил, что мы с Красавчиком не заслужили высокое звание мучеников. Заявил перед строем. Я все на Полковника смотрел – ждал, может, Полковник защитит нас как-нибудь. Ведь тогда, на учениях, когда у меня заклинило торпедный механизм и я еле-еле сумел резервной торпедой поразить цель, он молча подошел и взъерошил мне волосы, как сыну. Так, что я чуть не заревел, совсем забыл, что руки бывают такими. Родными, живыми, добрыми. Наверное, с того момента ко мне и начала возвращаться память.

Теплые вещи и загодя собранный рюкзак лежали там, где я их спрятал – в укромном уголке каптерки. Я накинул бушлат, спрятал шапку за пазуху: хоть и конец лета, а ночи холодные, пригодится. Из снаряжения приглядел самое простое и необходимое – компас, пехотную лопату, перевязочный пакет да фонарик. Никаких бронежилетов, шлемов и прочего железа, которое только стесняет движения. Под которым мы задыхаемся на тренировках. Оружие я тоже не беру. Отвоевался.

Окно в каптерке я изучил еще пару дней назад. Его сроду никто не открывал, мало того, его створки были плотно притиснуты ржавыми гвоздями. Но гвозди эти я аккуратно расшатал, и теперь их можно было отогнуть. Полминуты, не больше, ушло на то, чтобы распахнуть одну створку. Пыльную, слежавшуюся духоту, наполненную острым запахом ношеной обуви, полоснула струя свежего воздуха, и у меня слегка закружилась голова. До земли было метров шесть, не меньше. Пора двигаться. Я тихонько выглянул наружу, в казарму: надеюсь, больше мне здесь не бывать. Майор уже ушел, он никогда не задерживается в отделении после солдатского лохотрона – спешит на командирский. Буйвол зевал, широко открыв пасть с крупными, ровными зубами. У него все по расписанию. Сейчас он вразвалочку потопает в сортир, и только после этого – сюда, в каптерку, готовить экипировку для завтрашних занятий.

Лох с вами, ничего сильно уж плохого вы мне не сделали, счастливо оставаться. А я пошел.

Рюкзак был под завязку набит консервами, и хлебом, и кое-какой полезной амуницией, я приготовил его вчера во время ночного дежурства по кухне. В кармане бушлата лежал моток крепкой веревки. Один ее конец я привязал к железным ребрам батареи, второй – к рюкзаку. Тяжелый груз скользнул вниз, в кромешную тьму. Вот он достиг земли, лег на нее мягко, беззвучно. Теперь моя очередь. На обшарпанном столике, рядом с журналом учета экипировки и уставом мученика, я заметил гильзу от крупнокалиберного патрона – мы такими частенько пуляем на учениях. Прихватил гильзу на память. Сразу подумалось, остро и печально: у меня совсем нет вещей, которые напоминали бы о прошлом. Поэтому и память о нем тусклая, рваная, плохая, все равно как если смотреть в прошлое сквозь Докторовы вечно захватанные пальцами очки.

Я ухватился за веревку и перекинул ноги в проем окна. Свободной рукой поплотнее прикрыл оконную створку: чем позже обо мне спохватятся, тем лучше.

Долго стоял внизу, прислушивался. Тишина была почти мертвой. Невдалеке чуть слышно шумело море – от здания казармы, от плаца дорожка вела прямо к базе подводного террора, где мы осваивали управление атакующими капсулами. А на плацу и на полосе препятствий Капитан-1 учил нас боевой тактике. Нельзя спешить равномерно, говорил он. Нужно быстрые движения постоянно чередовать с медленными, наблюдение – с действием. И тогда ты будешь недосягаем для нечистых, врагов рода человеческого, а сам сможешь нанести им большой урон.

Мне стало немного жаль, что я так и не убил ни одного нечистого. В конце концов, слабаком я становлюсь только в спортивные дни. А на учениях мне просто не повезло, такое могло случиться в любой подводной капсуле. Я хотел бы стать мучеником. Пока не начала возвращаться память, я только об этом и мечтал. Все подгонял время – когда же настоящее дело, когда я спущусь в капсулу не для тренировки, а для борьбы, на которую настраивает нас Майор, для борьбы с прогнившей, оскорбляющей мир цивилизацией нечистых, борьбы насмерть? Всемилостивейший Лох обязывает нас хватать и убивать нечистых, где бы они не встретились, изгонять их из тех мест, откуда они изгнали нас. Но Лох обязывает и заботиться о своих ближних. Мне пришлось выбирать одно из двух. Я точно знаю, что никто, кроме меня, о маме не позаботится. Нечистые были, есть и, к сожалению, будут, а маму я одну не оставлю. Прекрасно помню, что говорит об этом Лохань святой веры. Те, кто отсиживается дома, на целую степень ниже тех, кто сражается во имя Лоха, жертвуя своей жизнью.

Ниже так ниже. Ну и пусть. Наплевать, что здесь подумают обо мне. Кроме, разве, Полковника. Но ведь он не стал со мной говорить о маме. Он цыкнул зубом и сказал: учи устав, Котенок. У мученика нет ни ближних, ни дальних, нет ни боли, ни радости, нет ни жизни, ни смерти, есть только враги – нечистые, и есть только долг – убивать их, пока милосердный Лох не заберет тебя на небо, в сады, где текут ручьи, и не обрушит в пекло твоих врагов. В возмездии – основа краткого существования мученика. Это я помню наизусть, в этом я клялся кровью, но в момент клятвы я напрочь забыл о том, как трудно без меня маме. Пусть побег мне простится. Полковник ни за что не отпустил бы меня, я это понял. И я уловил, что Полковник меня жалеет, только не хочет, чтобы это видели все вокруг. В сердце мученика нет места жалости, трусости и сомнениям.

Длинными перебежками я приблизился к заболоченной речке, которая перерезала расположение нашей части. Рюкзак хорошо сидел на спине, мощными вдохами я вгонял в себя резкую, дрожащую прохладу, изо рта шел чуть заметный пар. Через речку был путь по невысокому мостику, я ходил по нему тысячу раз, но сейчас это опасно. Над мостиком установлена видеокамера, и дежурный по штабу заметит меня. Нужно идти вброд. Промочу ноги, но ничего, в лесу, убежав подальше, разведу костер и высушу легкие кожаные «вездеходы». А в сапогах далеко не ушагаешь.

Там, за речкой, у резервных ворот, находится караульный пост, где сегодня должен коротать ночь Красавчик. Вот тут я рисковал. Если Красавчика по какой-то причине в карауле не окажется, если Доктору взбредет в голову оставить его в медсанчасти, пиши пропало. Придется под прицелом автоматически наведенных пулеметов и под присмотром все тех же видеокамер кромсать проволоку и зайцем прыгать по заминированной полосе, наудачу. И очень даже не факт, что после всего этого от меня останется хотя бы клочок гимнастерки.

Но выжидать удобного стечения обстоятельств было невмоготу. Решил – так решил. Смерть, причиненная оружием, – удел достойных. В любом случае.

Я подкрался вплотную к караульной будке и не торопясь восстановил дыхание. Перед будкой чуть покачивался яркий колокол света. Сейчас я встану в этот колокол и помашу руками – караульный увидит меня на мониторе и обязан будет взять меня на прицел и окликнуть.

«Котенок? – не по уставу спросил Красавчик, это был он. – Ты чего?»

В динамиках слышно было, как он снимает с предохранителя автомат. Дружба дружбой, а служба службой.

«Дело есть, – сказал я. – Выйди, скажу. Только в штаб погоди докладывать. И не шуми сильно».

Случись такая история, если бы я стоял в карауле, – доложил бы в штаб немедленно. И пульнул бы по нарушителю без раздумий, как того требует устав. Даже по Красавчику пульнул бы. Не зря же сказано: сегодня нарушишь закон в пользу своего, завтра – в пользу нечистого.

Но Красавчик – действительно слабак. Он из тех, кто не создан для войны. Потому и пригрелся у Доктора.

Пускай слабость Красавчика пойдет мне на пользу. Я-то ничего дурного не делаю. Мне просто нужна свобода.

Форменная одежда сидела на Красавчике как на корове седло. Выйдя из караулки, он остановился на границе света и тени, и его белоснежное лицо мягко светилось, как светится луна в самый глухой ночной час. Пушистые ресницы удивленно хлопали, гоня волны света мне навстречу. И зачем всемилостивейший Лох награждает мужчин бесполезной красотой? Сколько из-за нее Красавчику перепадает насмешек и неприятностей. Но у него хотя бы защитник имеется – Доктор.

«Т-ты чего?» – повторил Красавчик, слегка заикаясь. Он всегда заикается от волнения.

Я уже рассказывал ему о маме. Мы частенько ходили с ним на берег речки, в камыши, и сидели там, глядя на воду и лениво перебрасываясь фразами так, ни о чем – о том, что было сегодня, о жестоком Капитане-2, о Полковнике, о Докторе. О Майоре и ребятах мы говорить не любили – и так все ясно, чего там. С тех пор, как стала вспоминаться мама, я чуть не каждый вечер звал Красавчика на речку. За день накапливались все новые крупицы памяти. Я вспомнил в мельчайших подробностях ее лицо, руки, одежду, я видел, как она полулежит в своем вечном кресле, видел ее скорбную улыбку, контраст между потрескавшимися, состарившимися губами и молодым упругим лицом. Но как ее зовут и почему она не может двигаться, – этого я не мог вспомнить, как ни силился.

Красавчик терпеливо выслушивал меня и не переставал хлопать девчачьими ресницами. О своих родителях он не помнил ничего. Полный ноль. Такое ощущение, что я здесь, в нашем лагере, и родился, удивленно говорил Красавчик. Мы попробовали осторожненько повыспросить ребят об их прошлом – но те в ответ лишь крутили пальцем у виска. И они были правы. Мученику не пристало думать о постороннем.

«Я решил уйти из части, – сказал я Красавчику. – Мама там совсем одна. Мне надо к ней».

«Т-ты чего? – в третий раз прошелестел Красавчик и сморщил нос, как будто приготовился заплакать. – А как же клятва? Ты ничего не успеешь сделать для мамы. Тебя поймают и отдадут под суд. Сам знаешь, что такое военное лохосудие. От него снисхождения не жди. Оттуда живыми не возвращаются».

«Отсюда тоже».

Красавчик горестно помотал головой. Уж кому-кому, а ему помирать не хотелось. А отвечать за мой побег, как ни крути, придется.

Одним движением я сорвал с него автомат, уроки Капитана-1 не прошли даром. И саданул по светло-каштановым отросшим волосам, Доктор позволял ему вольности. Прости, Красавчик. Но теперь с тебя взятки гладки. За такую оплошность не расстреляют. Разве что посадят в яму на месяц-другой.

Я прихватил и автомат, и сумку с магазинами – на случай погони. А не понадобятся – брошу. В караулке было тихо, этот дурачок и впрямь не отправил сообщение в штаб. Значит, времени у меня вагон.

Я усадил обмякшего Красавчика на стул, связал его. Немного поколебался, но рот затыкать не стал – пускай кричит, если захочет.

Представил, как заохает, засуетится Доктор над своим любимчиком. Хорошо, когда есть кому над тобой суетиться. Бедная моя мама.

За воротами сплошной стеной стояли невысокие темные заросли. Позади, далеко за речкой и спящей казармой бесшумно лежало море, и только ветер изредка доносил до меня его пряное дыхание.

Я до дыр доизучал секретную карту, которую прихватил во время последних учений из подводной капсулы. Мне следовало двигаться в сторону, противоположную морю. Конечную цель я тоже хорошо себе представлял – название нашего поселка, в отличие от маминого имени, вспомнилось почти сразу.

Взяв хороший темп, я врубился в заросли. Теперь следовало бежать, бежать и бежать, и внимательно следить за дыханием. Я и бежал. За спиной чуть раскачивались вещмешок и автомат, по бедру мерно хлопали фляжка и сумка с тремя магазинами к автомату. Я все бежал и чувствовал, как где-то внутри медленно растет, воздушным шаром распирая грудь, новое, подымающее над землей чувство. Как он называется? – гадал я между делом.

На ум пришло одно слово – свобода. И едва оно прозвучало, мне стало стыдно перед ребятами, которым суждено помереть ради другой, большой свободы – свободы от врагов рода человеческого. Ведь наступит когда-нибудь время, когда они перестанут совращать людей с пути Лоха, неверие сгинет, и станут верующие поклоняться только Лоху.

Но я сейчас желаю другого, стремлюсь к другому, думаю о другом.

2. Доктор

«Ну, что скажете, отцы-командиры?».

Полковник, уставившись строго в стол, цыкнул зубом, по милому своему обыкновению. Ужасно бесит это презрительное цыканье. Сто раз я ему предлагал законопатить зуб. Отказывается. Прошел черт знает через что, на теле живого места нет, лицо – как мятая жестяная банка, а боли боится.

В кабинете Полковника – весь цвет военной мысли. Вся банда. Только что о побеге Котенка докладывал Капитан-2. Уже тепленький. И так-то не семи пядей во лбу, а спьяну и вовсе слова забывает.

Первым, естественно, полез наш стукач, наш наместник Лоха на земле – Майор. Во все стороны посыпались громы и молнии.

«С такой дисциплиной мы не выполним наше задание! Под угрозой важнейшая операция, от которой зависит успех вековой борьбы за свободу и независимость наших народов! Братья по вере, проливая кровь, с надеждой смотрят на нас, а мы беспечны, как нечистые в своих зачумленных мегаполисах!».

Ну, и дальше в том же духе. Все с интересом ждали, когда Майор от проповеди перейдет к конкретным предложениям. Будь его воля – он давно бы всех присутствующих поставил к стенке. Но руки коротки. Святой Лохариат читает его кляузы, копит компромат, но людоедскими санкциями не разбрасывается. Оно и понятно: торчать на краю света и дрессировать мучеников мало кто желает даже за большие деньги. Да еще под руководством стукача-истерика. Ну, Полковник – отработанный материал, где и кому он нужен? Единственный кадровый военный с академическим образованием и боевым опытом – Капитан-1. Он как-то проговорился мне, что мечтает не о карьере даже, – ее очень просто сделать на войне, где командиров щелкают по ущельям, как горных козлов, – он мечтает, на минуточку, вождем заделаться. И он прав. Нынче в их системе сосунки безграмотные, вчера из кишлака, делают карьеру, не поднимая задницы. Так, для отвода глаз, посидят в лесочке, у партизанского костра, постреляют ворон, допьются до белой горячки – а потом скупят сотню-другую скальпов нечистых и прутся к вождю. Денег-то вкачано в эту войну – океан. Говорят, вконец оборзели сосунки, подсовывают скальпы десятилетней давности. А вождь уши развесил и слушает сказочки про то, что нечистых – тьмы и толпы, и всемилостивейший Лох посылает нам все новые испытания. Глядишь, герой едет в родной кишлак бригадным генералом.

Среди таких партизан генеральствовать бесполезно, это факт. Никакого морального удовлетворения. Правильно прицелился Капитан-1. Вождь стар, нечистые рано или поздно его кокнут. И начнется драка за его трон. Вот в ней-то победит только тот герой, чьи руки пахнут не деньгами, а кровью.

Наши здешние ребятишки, наши безмозглые мученики – это бомба, которая взорвется, и очень скоро. Ребятишки на вечерних лохотронах просят-умоляют поскорее отправить их на смерть. Два десятка сумасшедших, в которых вытравлено все человеческое – это сила. Они утащат на тот свет тысячи нечистых. И после этого Капитан-1 будет командовать генералами. Никаких проблем.

А пока он слушает бредни Майора – спокойный, подтянутый, готовый к любым подвигам.

«…допускаем пьянство на боевом посту!» – брызжет слюной Майор с высоты своего двухметрового роста. Слюны хватает на всех.

Бедняга Майор, никто его не боится. Капитан-2, объект критики, повесил свой сизый нос и, кажется, спит. Ему эта ругань – мертвому припарка. Он не мальчик, знает, что на время священной борьбы Лохариатом введен сухой закон. Потому и пьет, что не мальчик. Он один во всей республике – обломок тех веселых времен, когда на воздух взлетали города нечистых. Его опыт – на вес золота. Майору его пьянство не по зубам.

Теперь мой черед закрыть глаза и спать. Ха-ха. Теперь Майор поносит Красавчика. Горе-солдат. Никакого представления о бдительности, о законах войны. Преступные, разлагающие дух и плоть забавы – вот все его устремления. А мы, командиры, им потакаем.

В мой огород камушек. Но и здесь у Майора не выгорит. Свою любовь к Красавчику я не прячу, она у всех на виду. И все знают, что по происхождению я – нечистый. А кроме того, все в курсе, что мне доверена высшая тайна священной борьбы. Она хранится у меня в сейфе. И только благодаря ей славные, чистые мальчики, не успеешь глазом моргнуть, превращаются в фанатиков, готовых погибнуть за общее дело. Никаких проблем.

Вождь лично, из рук в руки, передал мне коробку с ампулами. В них, говорит, будущее нашей республики. И твое, говорит, будущее тоже. А какое мне светило будущее без вождя и без ампул? Тюряга. Если не до скончания лет, то уж до старости точно. Я помог одной безнадежно больной даме свести счеты с жизнью. Избавил ее от мучений и взял за это очень приличную сумму. Что меня толкнуло на это? Вовсе не доброта душевная. Дама была богата и при том ужасающе уродлива и тупа, богатство свалилось на нее случайно, по праву наследования. Ее существование на белом свете – торжество несправедливости. Именно осознание этого и позволило мне услышать ее мольбы. Я освободил ее от тягот болезни, а мир – от нее. Никаких проблем. Если б только не выяснилось потом, что эта гадина ведет дневничок, с которым делится своими переживаниями…

Так что я без долгих раздумий согласился с вождем террористов, вступил в Лохань святой веры и вприпрыжку побежал сюда, в этот чертов лагерь.

Все, что требуется от Майора – шпионить, чтобы я берег тайну и никому ее не разглашал. Я берегу. Никаких проблем. А все остальное – никого не касается. Красавчика я им не отдам.

Красавчик. Он сейчас нежится в медсанчасти на белых шелковых простынях. Я забинтовал ему голову – пусть считают, что он ранен, хотя на самом деле у него всего лишь сотрясение мозга. Нет, больше никаких караулов, никаких боевых тренировок. Когда я примчался в будку, его уже развязали, и он смотрел на меня, как щенок, брошенный хозяином. На щеке засохла кровь, и я гладил, гладил, целовал его щеку, я могу часами его целовать.

Любимый мой. Пусть воюют, взрывают, стреляют, погибают другие. Он не создан для войны и для смерти. Он создан для меня. И он счастлив со мной.

Конечно, и он, как все эти несчастные ребятишки, получает свою ежедневную дозу. Я читал его личное дело. Незачем ему знать, что было до меня. Какое значение имеют теперь его многочисленные родственники, увешанные титулами и нагруженные богатствами. Для них он уже умер, и они его оплакали. Им война принесла горе, а мне – счастье. Всегда есть тот, кто выигрывает. Красавчик – мой. Мой пленник, любимый, вся моя чертова жизнь. Я трижды проклял себя за то, что отпустил его в караул. Как я мог! Я должен был предвидеть. Конечно, Котенок сначала испробовал бы все самые легкие пути к бегству. Слава Лоху, что он не убил Красавчика.

А ведь мог бы. Спокойно мог бы. Пуля прошила бы это сладкое, это белоснежное тело, вонзилась бы рядом со светло-коричневой родинкой под левым соском. И оставила почти незаметное, аккуратное отверстие. И через пару часов под мертвой кожей разлилась бы желтизна, и я бы не смог поцеловать эту кожу, я бы крепко набрался спирта и всадил себе пулю в голову.

Я должен был предусмотреть эту опасность. Красавчик говорил мне, что они дружат с Котенком – я еще принялся ревновать, выспрашивал, чем они занимаются там, на берегу речки. Дурак. Надо было не ревновать, а думать о главном, о том, что подставляю любимого человечка под гибель, дурную случайную гибель.

«Ну, хорош митинговать, – вновь цыкнул зубом Полковник. – Будем ловить Котенка. Уйти ему, сами понимаете, некуда. Господа капитаны, берите свои отделения и прочесывайте лес. Ставьте в ружье всех, кроме охраны базы и караульных. Идите навстречу друг другу, с разных сторон, берите Котенка в кольцо. Он вооружен, но брать его приказываю живым. Только живым. Ребят берегите, не подставляйте под пули. Вперед.