Текст книги "Свежеотбывшие на тот свет"

Чугун

Когда он погиб, то в интернете вскоре появилось видео, в котором я вручаю ему членский билет НБП. Так как на этом видео на мне пиджак российской фабрики «Большевичка», двубортный такой (я вышел в этом пиджаке из тюрьмы и потом выбросил), то это либо конец 2003 года, либо самое начало 2004-го. Выбросил, потому что был потёрт пиджак, 2,5 года провалялся на складах в тюрьмах и лагере. На видео я говорю ему, что, мол, давно твоя физиономия знакома, протягиваю билет, жму руку, улыбаюсь. Кирилл Ананьев прикладывает кулак правой руки к сердцу и выпаливает: «Да, смерть!» – партийное приветствие и партийное кредо.

Он погиб 7 февраля 2018-го на берегу реки Евфрат, вблизи сирийского населённого пункта Хишам. Когда погиб, ему было 32 года, он 1985 года рождения.

Следовательно, он пришёл в партию в 18 или 19 лет. Парень из православной семьи, мама, папа, трое сыновей, одна дочка.

От него остался ребёнок: девочка. Жена его Ольга Кудрина, нацбол, была осуждена заочно на 3 года за то, что, повиснув на альпинистских верёвках из окна гостиницы «Россия» (это произошло 4 мая 2005 года), вывесила вместе с нацболом Логовским десятиметровый транспарант «Путин, уйди сам!».

На суд Кудрина не явилась, скрывшись на Украине, где тогда могли укрыться от российской власти нацболы.

25 февраля было –16 °C в Москве. Серёга Мэр и Богер заехали ко мне в 9:30 утра. И в «форде», управляемом ставропольским пацаном Максимом, отправились мы средь московских сугробов в Чертаново на отпевание нашего товарища Кирилла Ананьева, командира миномётчиков, артиллериста.

Храм называется длинно: «Храм в честь державной иконы Божьей матери» и находится в Чертаново, я уже сказал. Ещё издали виден вход в деревянную ограду храма, он обозначен был фигурами нищих и нищенок, просящих милостыню, и прихожан, идущих в храм и из храма, ведь было воскресенье. В помещение, где отпевают покойников, вели морозные деревянные ступени. И поскольку дерево замёрзло на русском морозе, то оно звонко отзывалось на стучание ног о ступени.

Пройдя через мёрзлые сени, мы оказались в довольно большом зале, убранном просто, со множеством скромных современных икон. В центре стоял закрытый гроб, содержащий тело нашего товарища. Гроб был затянут красно-винной тонкой материей, а по граням его окаймляли жёлто-тусклого цвета рюшки такие, бахрома, то ли металлическая издали, а скорее тоже матерчатая. В ногах и на голове гроба стояли две массивные жёлто-бронзовые свечницы, в которых можно было ставить поминальные свечи.

Читать вначале стал по старой, чуть ли не рукописной книге мужик лет пятидесяти в белом свитере и чёрной куртке поверх. Я предположил, что это отец Кирилла, так как никогда его не видел.

Он начал читать так привычно, что было понятно: ему молитвы читать приходилось не раз.

Постепенно поминальный зал наполнялся нацболами. Много было старых, которых мы давно среди нас не видали. И Соловей пришёл, и Бахур с бритой головой.

Потом пришли три молодые женщины, совсем простые с виду, и, став за запевалой в белом свитере, стали ловко и жалостно подпевать.

У многих уже горели поминальные свечи, и я свою зажёг. Может, от свечей, что ли, но не было морозно. Холодно, это да. Потом пришёл священник – небольшого роста, щупленький, и они вместе с мужиком в белом свитере и с этим небольшим хором из трёх женщин вели поминальную службу целых часа полтора. Или два даже. Всё это время входили нацболы и бывшие, и нынешние и было ясно, что мы одна семья.

Очень хорошо и печально звучал хор. И щуплый маленький священник, волосы собраны в жидкий хвостик на затылке, уместно и скромно ходил, умело взмахивая кадилом.

Не понравилось мне из поминальной службы только то, что они упоминали Кирилла как «раба божьего». Он не раб был, но парень строптивый и упрямый. И кликуха у него потому была Чугун, кличка, прозвище.

Когда кончилась служба, мы вышли в церковный двор, там уже множество прихожан находилось. Скользко только, двор неровно замёрз.

На кладбище я не поехал. У меня были ещё обязанности, потому, получив от Толи Тишина подарок на день рождения из Петербурга – от Сида Гребнева, сделанное им блюдо с окаймлением из гранат «лимонок», я сел за пределами храма в «форд» и уехал. Продолжая размышлять о погибшем на берегу Евфрата нашем парне Кирилле Ананьеве.

А Тишиных было на отпевании аж три. Отец Толя и два его сына: Григорий и Сергей.

Все бывали на Донбассе. И переславший мне блюдо Сид тоже побывал. Брат Сида Андрей был в девяностые годы руководителем нашей организации в Санкт-Петербурге. Позднее он погиб. Зарезан ночью на улицах города.

Кириллу Ананьеву было 32 года, шёл 33-й. В Московском отделении партии он состоял некоторое время бригадиром, отвечал за нацболов одного из районов Москвы.

Драчливый, с твёрдыми кулаками и твёрдой грудью Кирилл недаром имел прозвище Чугун, имелось в виду, что твёрд и опасен, как кусок этого металла.

В какой-то период его отшатнуло от нас слегка. Виной тому, я предполагаю, была и прижившаяся на Украине жена Ольга Кудрина, и его непосредственный командир, глава Московского отделения партии П. Кирилла отшатнуло ненадолго, вскоре он уже воевал в Донбассе, прослыл храбрым и профессиональным воином.

А затем погиб близ реки Евфрат. Теперь у нас, нацболов, есть личный счёт к Соединённым Штатам Америки, ибо он погиб от их рук.

В момент, когда его отшатнуло, он пришёл ко мне поговорить. Переживал. От него едко несло водкой – и потому выпил для храбрости. Я тогда понял, каких твёрдых людей я сплотил. Каких подлинных.

Дороти

Позднее, через 18 лет после того, как я увидел её, Доротеи, рисунки в Париже, я встретил в Москве девочку Настю, у которой были страшно похожие на рисунки Доротеи рисунки, и даже (я только сейчас вспомнил, нашёл в памяти) у обеих были собаки одной и той же породы и даже цвета. Белые бультерьеры. Собственно, у Дорки была отцовская собака, Шемякина.

Итак, вот 1980 год, я прилетел из Нью-Йорка в Paris устроить свои литературные дела. Объясню: товарищ Николай Боков познакомился в Париже (я жил в Нью-Йорке) с великим французским издателем Жан-Жак Повером и заключил от моего имени договор на издание моей книги «Это я, Эдичка» на французском. Я, впрочем, недолго был счастлив. Повера за что-то судили (его всё время судили, то за собрание сочинений де Сада, то за антологию чёрного юмора) и запретили иметь своё издательство. Таким образом, моя мечта опубликовать мой шедевр (так я уверенно считал, что шедевр) была уничтожена.

В отчаянной попытке опубликовать книгу я прилетел в Paris в мае 1980 года. Мне удалось уговорить Повера издать мою книгу в издательстве, где он стал литературным директором. А это было издательство Ramsay. Книга должна была выйти в ноябре 1980 года. Я снял «студию» на Rue des Archives и стал ждать выхода книги.

Некоторое время, приехав из Италии, в Париже жила моя бывшая жена, и у нас с ней начался второй любовный роман. Но Елена вскоре уехала в Рим к мужу, и я фактически остался один.

Художник Михаил Шемякин как раз в тот год поссорился с галерейщицей Диной Верни, у него были огромные долги в налоговой инспекции Франции, и он собрался убежать в Нью-Йорк, то есть совершить обратный моему переезд.

Насколько я помню, ещё Елена привела меня в квартиру Шемякина (шесть комнат, окна на Лувр, рядом церковь Святого Варфоломея, откуда колокол объявил Варфоломеевскую ночь), и там я познакомился с женой и дочерью Шемякина.

Жену звали Ребекка (Рива), дочери было тогда 16 лет, её звали по-домашнему Дороти (Доротея), Дорка.

Елена уехала. Шемякин мне стал ясен как божий день, ещё когда он наезжал в Нью-Йорк, – позёр, а вот к семейству я стал захаживать.

Шемякин в то лето пьянствовал напропалую с русским Владимиром Высоцким, дома бывал редко, а я по вечерам, бывало, приходил в их квартиру напротив Лувра. Шемякинцы кормили меня, а я не оставался в долгу, я привёз из Нью-Йорка несколько пачек сигарет, набитых марихуаной, и щедро угощал их. Дорка, или Дороти, представляла тогда из себя такого жопастенького придурка в драных джинсах с зелёными волосами, бритвами в ушах, цепями и булавками где надо и не надо.

Хотя и ровесник отца (мы одного редкого года рождения, 1943-го), я был легче её папаши в общении, к тому же прожил в Нью-Йорке несколько лет, общаясь с панк-музыкантами и, наверно, виделся Дороти более современным, чем папан.

Иногда она водила меня гулять ночами на набережную (в ста метрах) Сены, и мы там накуривались вдоволь травы. Более чопорная мама Рива курила, но чуть-чуть.

Однажды произошёл такой случай.

Я засиделся у них допоздна, и шемякинцы, как я их называл, уговорили меня остаться у них ночевать. «А если появится Мишка?» – спросил я, предвидя скандал.

«Папаша в запое, приехал его друг дорогой – Володя Высоцкий», – успокоили они меня.

Меня уложили в Доркиной комнате (в квартире даже у попугая была своя комната), а Дорка ушла спать с матерью. Напротив жесткой кроватки панк-девочки стоял портновский манекен, окрашенный в дикие цвета.

Проснулся я от грохота, ругани и взрывов мата. Я было двинулся защищать женщину и девочку от вторжения хулиганов, но в дверь просочилась полуодетая Дорка.

«Сиди тихо, Лимонов, – сказала она мне. – Папаша с Володькой нагрянули. Сейчас успокоятся и уснут на кухне, где сон свалит».

«А если…» – хотел я понять, что будет, если Шемякин ввалится сюда.

«Папаша никогда ко мне не заходит. Сиди тихо». И дочь Шемякина ушла, прикрывши дверь.

Рано утром я покинул квартиру шемякинцев. Отправился через просыпающийся Париж по Rue de Rivoli домой к себе на Архивы.

Интересно, что в тот же день, а может быть, на следующий Шемякин пригласил меня к себе, чтобы познакомить с Высоцким.

«Приходи, Лимон, у меня будет Володя Высоцкий. Хочу тебя познакомить».

Я сослался, по-моему, на встречу с издателем, соврал. Не пошёл. Вот все прошедшие с того времени 38 лет оспариваю сам себя. Нужно было, я думаю, всё же пойти.

Потому что Высоцкий умер тем же летом в России. Не то чтобы я его очень почитал, Высоцкого, но всё же.

А Дорка, Дороти, которую я затем позабыл на долгие годы, умерла вот 20 января 2018 года в Париже, о чём сообщил миру Михаил Шемякин в своём «Твиттере», если не ошибаюсь, во всяком случае через интернет. «20 января покинула этот мир моя дочь Доротея».

Умерла Доротея Шемякин от какой-то злой и редкой болезни в возрасте 53 лет.

Хорошо, что я её не видел в этом возрасте.

Куски её судьбы время от времени всплывали в моём мире. Так, до меня доносилась информация, что Рива и Дорка какое-то время жили на греческом острове Гидра и якобы зарабатывали на жизнь тем, что рисовали портреты на пляже.

Ну что же, и так можно жить. Из далёкого 1980 года из той квартиры напротив Лувра вижу комнату, где стоял мольберт, нет, скорее такой механизм для поддержки шемякинского полотна. Карандашом или углём были «папашей» прочерчены контуры картины, а Рива и Дори трудились над закрашиванием.

Ещё одна живая картинка: я, Доротея и расфуфыренная Елена проходим между рядов полицейских на концерт Clash в Париже. Как на другой планете всё это было.

На фотографии в интернете довольно несчастливая пожилая женщина: Доротея Шемякин.

Когда в 1998 году я увидел рисунки шестнадцатилетней Насти, то отметил бритых уродов, персонажей, населяющих их, отметил их сходство с такими же монстрами-зомби с рисунков Доротеи Шемякин. Очевидно зомби и монстры были героями punk-generation.

У Насти любимыми персонажами были Андрей Чикатило и Мэрилин Мэнсон.

Тут меня недавно спросили: ходят слухи, что Дороти Шемякин покончила с собой.

Не могу знать.

Виктор Иваныч

Как-то уже после 2003-го (я вышел, потому что, уже из тюрьмы) мы ехали с Виктором Ивановичем в его автомобиле – красном «Москвиче». Я рядом с водителем на переднем сиденье, я спросил его: «Скажите мне, Виктор, вы не считаете, что мы могли бы взять власть уже 17 марта 1992 года, ведь митинг мы проводили тогда на Манежной, в двух шагах от Кремля. Вам всего лишь нужно было с грузовика тогда призвать идти на Кремль – и дело было бы сделано, 350 тысяч человек никто не мог бы остановить?»

«Понимаешь, Эдуард…» – начал Анпилов и собрал рот в мешок, пожевал губами. Когда он думал, у Анпилова всегда разбухал рот… Он явно не был готов к моему вопросу.

Куда мы с ним тогда ехали, я уж не помню, но его смущение помню. Он преодолел смущение и стал меня уводить своим пояснением от моего вопроса. Что-то говорил о состоянии масс, которые не все были готовы…

Я слушал его, не скрывая скептического выражения лица. В конце концов он смолк и, сжимая руль, всё же выдавил из себя: «Возможно, ты прав… А чего ты не призвал?»

«За мной бы не пошли, Виктор Иванович. Ну кто я был тогда, писатель-эмигрант, принявший сторону народа. Вроде свой, а там чёрт его знает. За мной бы не пошли. За вами бы точно пошли».

«Ну да…» – пробормотал он. Я понял, что ему неприятно говорить об упущенной возможности, и замолчал.

Он признался, что часто об этом же думает. И о других днях, когда восстание было возможно.

В Москве меня интересовали два политика: Анпилов и Жириновский. Либо в другом порядке: Жириновский и Анпилов. Возможно, в равной степени, возможно, Анпилов интересовал больше. Ещё молодой и наглый, успевший уже повоевать в Сербии, я сам пошёл знакомиться с Анпиловым. Штаб у них был в подвальчике на улице Куйбышева, ныне Никольская, в том конце этой улицы, которая ближе к Лубянке. Был февраль. В полуподвальном помещении сидели и входили туда и выходили оттуда простые и грубые русские мужики, вызвавшие во мне восторг. Я таких раньше только в фильмах о революции видел. Одеты в феврале 1992 года были ещё совсем по-советски допотопно. Чуть ли не в валенках с калошами, в видавших виды полушубках и меховых облезлых шапках. Многие из них были моложе меня, это точно, но их так и хотелось назвать «отцы».

Я спросил Анпилова, мне сказали, что Виктор Иваныч должен быть вот-вот, сами его ждём, а ты кто будешь?

Я сказал, что я французский журналист, решив, что, представившись французским журналистом, буду иметь больше шансов заполучить Анпилова одним из первых. Потому что все его ждали.

Потом был эпизод с бюстом Ленина, который либералы, подогнав кран, пытались свергнуть и утащить куда-то, но мы не дали утащить. Выскочив из подвала, побежали по грязному снегу, оттеснили, оцепили уже было охватившие Ленина тросы и крюки и ещё накостыляли и надавали пинищ рабочим, которые приехали стаскивать Ленина, предводительствуемые парой либералов в шарфиках и очках.

В общем, всё как в 1917-м вокруг выглядело, и я был чёрт знает как доволен.

После боевой нашей вылазки по спасению Ленина, в которой я проявил себя агрессивным защитником, мужики ко мне подобрели. И без натуги стали со мной общаться, доверив кое-какие сведения о движении «Трудовая Россия».

Когда в сырой подвальчик спустился, наконец, Виктор Иваныч в мятом сером пальто с поясом, я уж был там всеобщим друганом, и меня даже переодевать начали, решив, что одет я хлипко, не по московской зиме.

Анпилов пришёл нервный, в сопровождении трёх или четырёх рабочих (может быть, они и не были рабочими, но выглядели как таковые) и сообщил мне, что на интервью у него времени нет, он сейчас же уедет, у него встречи в Московском Совете депутатов. Он в то время был ещё депутатом Моссовета и принимал там посетителей.

Я на самом деле никакого интервью и не замышлял, это был предлог, чтобы с ним познакомиться. На самом деле я искал, к какой бы революционной группе примкнуть. Я некоторое время размышлял, пока он обменивался с мужиками абсолютно, видимо, необходимой им информацией. Раздумывал, может, ляпнуть так сразу: «Возьмите меня в свою организацию, Виктор Иваныч». Затем решил этого не делать. Выразил желание получить у него телефон, он отмахнулся. «Сюда приходи, если что, правда, через пару недель нам отсюда выезжать, мы тут слишком близко к Кремлю подобрались, убирают нас». Мужики вдруг захохотали: «Боятся гады».

В том году, в 1992-м, время неслось, беспорядочное и яростное. Уже на 23 февраля, День Армии, возмущённые массы в неожиданно огромном количестве вышли на шествие и митинг. Я тогда же по свежим следам описал этот день в тексте «Битва на Тверской». Массы были возмущены помимо всего прочего и садистским повышением цен на продукты питания. Цены с начала января взлетели в 240 раз, и фактически в стране начался голод.

Поэтому яростное рубилово случилось на площади Маяковского, которую милиционеры перегородили самосвалами в три ряда. Первый раз, когда я увидел только что рождённый ОМОН. Дубинками они орудовали зверски, защищая себя неуклюжими дюралевыми корытами-щитами. В тот день я Анпилова не видел. Говорят, он стоял на лесах вместе с другими лидерами оппозиции, с Макашовым. Я туда не пошёл, на леса, хотя меня звали, я остался на уровне улицы с народом.

Потом было 17 марта, съезд депутатов Верховного Совета СССР, поздно сообразивший, что СССР угробили, в Вороново. Там Анпилов был, и я, и они безуспешно старались подвигнуть депутатов на объявление создания параллельного правительства. Я был горд, что оказался в том же крайне немногочисленном отряде радикалов, что и Анпилов.

Депутаты обосрались. И не объявили параллельное правительство. Объявили о создании беззубого Постоянного Президиума Верховного Совета СССР под руководством чеченской женщины Сажи Умалатовой. Генерал Макашов, которого должны были выкликнуть диктатором России, нервно мерил шагами театр райцентра Вороново.

В тот же день состоялся митинг на Манежной, и именно тогда была возможность, позвав людей, идти на Кремль, совершить революционный переворот. Именно об этой упущенной возможности я и спрашивал Анпилова через годы, когда ехал с ним в его красном «Москвиче».

Я уехал в Сербию тотчас после неудачи 17 марта и вновь оказался в Москве только осенью. Власть уже тогда начала интриговать против Анпилова. После знаменитого похода против «Империи Зла» – Останкино, когда в ночь на 22 июня милиция коварно напала на палатки сторонников Анпилова, власть хитро согласилась на переговоры с оппозицией. Но представлять оппозицию власть выбрала г-на Зюганова и г-на Стерлигова, тогда они были сопредседатели организации «Славянский собор». Именно Зюганова власть выбрала в представители оппозиции и тем легитимизировала его.

Всю осень 1992 года продолжалась неравная борьба Зюганова и Анпилова за лидерство в российском коммунистическом движении. И это величайшее несчастье и для российского коммунистического движения, и для России в целом, что в этой борьбе победил Зюганов.

За глаза либеральные журналисты назвали Анпилова «Шариков» – по фамилии героя отвратительной книги-памфлета Булгакова «Собачье сердце». Если антисемитские брошюры Луи-Фердинанда Селина во Франции запрещены, то антинародная, отталкивающе пропагандирующая социальный расизм книга Булгакова не запрещена, а фильмом наслаждаются ультралибералы и не ультра, а просто либералы. А режиссёр Бортко сидит в российском Парламенте. Происхождения поистине простонародного, он из села Белая Глина в Краснодарском крае, Виктор Иванович, невзирая на факультет журналистики МГУ, остался простым человеком. Он и хотел остаться простым, но, естественно, таким и выжил и в столице. Я не видел в нём за многие годы какого-то другого Анпилова, скрывающегося под простым Анпиловым. Хорошо знал испанский, говорил по-английски, работал журналистом в Никарагуа, а так и остался мужик мужиком. Только вот когда он умер в этом году, я над ним призадумался и пришёл к выводу, что идеальный был коммунист, честный, немного примитивный и страстный.

И страстной и чуть примитивной была его газета «Молния», над которой он корпел и всегда таскал с собой какое-то количество экземпляров, чтобы дарить друзьям и первым встречным. Карманы у него были набиты «Молнией», всегда разбухшими выглядели. Наша-то «Лимонка» была первая из современных, кусала за задницы, но мы были такие лихие современные ребята. И захламлённый его штаб «Трудовой России» был советским, нищенским, мужицким, патриархальным и убогим. И его фанаты, все эти трогательные старушки-фронтовички «бабы Оли» и «бабы Саши» были подлинно народными типами. Некоторых мы унаследовали от «Трудовой России».

Эх, Анпилыч, жаль, что нет тебя, и чуть-чуть стыдно, что иногда смотрел я на тебя высокомерно.

Вообще здоровский ты был тип, таких уже не делают. Мы, те, что ещё остались (ну, Проханов там или я), мы не святые. А он был святой и в конце концов беспомощный растяпа, когда дело касалось интриг и борьбы коммунистических кланов. И как ему не надоедали все его старушки и народные мужики в шахтёрских касках! И придурки, которых он убирал с глаз долой от объективов фотографов.

Ну да, народный тип с жеваными губами и выгнутой челюстью, седеющие волосики довольно неровно острижены, либералы звали «Шариков». Вечно на полуфразе остановленный, вечно к кому-то обращающийся, говорящий на ходу и сразу с несколькими собеседниками.

Он нас научил тысячам оппозиционных штук. Делился типографиями для газеты. От него мы научились, как шить флаги, как выставлять людей на демонстрации. Марширование под клик «Нацболы идут, нацболы идут!» мы добавили сами. Но основную науку постигли у него. Ну да, народ некрасив, он приволакивает ногу, у него чудовищной формы уши, сопливые платки и банальные проекты переустройства мира, но это наш народ, любименький. Я научился любить Анпилова и плавать в нём, в народе, как в воде, потому, когда попал в 2001-м в тюрьму, я его, народ, обонял, и осязал, и черпал в нём силы, и уж никак не боялся.

Один эпизод, уже несколько раз мною изображённый и рассказанный из 1994 года, когда Егор Летов выступал на совместном митинге «Трудовой России» и тогда только что родившейся НБП. Про то, как Анпилов, стоя на одном колене, держал микрофон перед летовской гитарой, в то время как Летов пел в другой микрофон.

И как, уезжая с митинга, мы попали под дружелюбную, но грозную атаку фанатов Летова, панков, желающих прикоснуться к кумиру. Как, чихая, остановился наш рабочий с металлического завода грузовичок и как Анпилов, соскочив с криком «Я их остановлю!», побежал навстречу многотысячной лаве панков с растопыренными руками, как будто кур ловил.

Летов начал тот свой концерт после анпиловских фронтовичек-бабушек в кирзовых сапогах, в хаки юбках и беретах, и песня, которая показалась ему единственно уместной в той ситуации, правильно избранная была: «И Ленин такой молодой / И юный Октябрь впереди!».

Солнечно тогда было и весело… Либо май, либо сентябрь. Осталась фотография, мы идём: я, Летов, Тарас Рабко, вздымая кулаки, и несём флаг. У нас флага своего даже не было ещё. Советский несём. Анпиловский.

Буржуазная власть постепенно прибирала страну к рукам. Исподволь, не спеша, но наверняка.

Помню, мы хохотали над первыми милиционерами, бродившими с блокнотиками среди наших митингов, переписывающими лозунги. «На х… вам это, мужики?»

«Велели переписывать», – смущались милиционеры.

В середине 90-х перед большими праздниками, такими как 1 мая или 7 ноября, нас приглашали в мэрию. Туда же являлись полицейские и городские власти – и совместно мы разрабатывали маршруты демонстраций и митингов. Помню, что стали появляться там и аккуратные типчики из ФСБ. Председательствовал чиновник из мэрии Архипов. (Умер уже, я полагаю.) Идя обычно в зал для таких совещаний, мы проходили мимо кабинета Шанцева. Там единственно, где стояла рама металлоискателя, поскольку на Шанцева тогда было совершено покушение.

Мы всегда ходили на шествия с «Трудовой Россией». Большинство наших демонстраций имели сборным пунктом Калужскую площадь у памятника Ленину. Сколько там проведено было времени в кипучем и могучем тогда ещё водовороте народа. В центре неизменно был Анпилов.

Власть всё больше ограничивала наше пространство. Через какой-то скачок времени я помню Виктора Ивановича уже у бывшего музея Ленина, в то время уже это стал Исторический музей. По воскресеньям его активисты проводили там стихийные митинги, продавали и раздавали литературу. Все ещё было шумно и многолюдно.

Но страна остывала, вымирали «бабы Оли» и «бабы Саши». Однажды анпиловцев до Исторического музея не допустили. Они ещё походили туда несколько воскресений, но, наткнувшись на твёрдую волю милиции, перестали приходить.

Что с ними и с Анпиловым творилось в эти годы, я не знаю. В последний раз он тряхнул стариной 10 июля 2006 года на конференции коалиции «Другая Россия», не путать с моей партией, основанной позже, где потряс либералов остроумной и объединяющей речью.

Ему очень аплодировали тогда.

Он скончался 15 января 2018 года. Старый товарищ коммунист.