Текст книги "В плену у мертвецов"

Но я стал его только подозревать, когда он проявил подозрительно подробное знание не только моего первого романа, потому что он мог и вправду читать его в Бутырке, Анатолий Лукъянов читал же этот роман на Матроске, книга была издана общим тиражом в пару миллионов. Но Лёха, оказалось, знал на уровне литературоведа, причём высоко осведомлённого, текстуально знал отдельные куски «Дневник Неудачника» и основные положения «Анатомии Героя». Следователи если и не заставили его прочесть эти три моих книги, то уже точно составили для него развёрнутое резюме их содержания и как в хрестоматию включили в резюме отдельные сцены, которыми он оперировал. Так он хорошо знал и почти цитировал те куски из «Дневника Неудачника», которые касались детей, их там всего две или три, для эфесбешного рассудка сцены наверняка представлялись гнусным развратом, педофилией какой-нибудь, хотя это просто искусство. И Лёха зарубил себе на носу, что у меня пагубная страсть к Наталье Медведевой. Правда следователи не сказали ему, что страсть давно устарела и выдохлась, что глава «Предательство женщины» была написана в 1995 году. Потому он вытаращил-таки круглые кабаньи глаза, когда я в ответ на его садистское предположение, что Наталья Медведева сейчас лежит в постели с самцом, в то время как я парюсь на нарах, я в ответ на его предположение спокойно сказал, что, «да, кому-то досталось обгладывать старые кости Натальи Медведевой». Прости меня, о несравненная Наташа, что я утрировал в ответе этому стукачу состояние твоего тела, я уверен, что ты по-прежнему соблазнительна, но, увы, надо было так ответить. Чего я не утрировал, так это своего сексуального равнодушия к тебе. Меня всё ещё заставляла вздрагивать Лиза, а терзала меня и терзает мои ночи в тюрьме крошка Настенька.

Основываясь на устарелых агентурных данных Лёха некоторое время доставал меня Наташей. Увидев, что я проснулся, он начинал с закрытыми глазами якобы разговаривать во сне: «Ой, Наташа, нет, не надо, не уходи!» Он спутал две моих книги и произносил сентенции вроде «Зачем, Лимонов, ты душил Наташу, зачем?» Ему дали задание ранить меня, он и ранил, не вдаваясь в детали. В «Эдичке» герой душил Елену. Следователь Шишкин, лицемер, много раз подчёркнуто заявлял, что он не читал моих книг. Всё они отлично прочли! «Анатомия героя» была настольной книгой толстого оперативника капитана Эдуарда Вадимовича, он сам признался ещё при аресте на Алтае. В значительной степени они и арестовывали меня за мои книги. «Сегодня счастливейший день моей жизни, – сказал мне в самолёте Эдуард Вадимович, – я Вас арестовал!» Апофеоз жизни – арестовать любимого писателя! Прекрасный момент счастья и удовлетворения. И вот теперь Лёха нависал надо мной, вглядываясь в моё лицо. Больно ли мне? У меня исчезли все сомнения в том, что он «сука», когда мы разговорились с ним о ФСБ, и я сказал, что никакие они не наследники «ВЧК», как они любят думать, а вульгарная охранка. «Ну да, они для тебя „черви“, ты их не любишь!» – брякнул Лёха. Лёха как раз уверял меня, что ФСБ, в отличии от ментов, можно верить, что с ними можно идти на компромисс, что они, эфесбешники – серьёзные люди и слова свои сдержат. Я чутко зафиксировал, поймал «червей». «Черви» тотчас поставили всё на места. Их лучший ударник труда проговорился. В январе на одном из собраний в штабе мы негодовали по поводу того, что ФСБ выдало наших ребят латвийским спецслужбам, и когда я вопросил зал, как же их после этого называть, кто-то из ребят сказал: «Черви они». «Во, червями и будем называть; черви» – сказал я.

Лёхе могли сообщить о «червях» только мои следователи. После «червей» я его понял. Он выдал себя, и после червей жить мне с ним стало легче. Доселе я думал, что мне не повезло с сокамерником, вот достался психопат. Выяснилось что невезуху организовали.

Он был неглуп от природы. Но как большинство русских людей не сумел себя реализовать. А возможно в этом и было его предназначение – стать Иудой, и как Эдуард Вадимович был счастлив арестом любимого писателя, так и Лёха был счастлив своими достижениями – смотря телевизор или слушая радио возможно чувствовал себя Великим Человеком – «этого я довёл до чистухи, я его свалил!» – очевидно злобно переживал он, глядя на «процессы». Я думаю, этот кабан с каменной, изъеденной прыщами спиной был их лучшая сука из целой стаи сук, прописанных в крепости Лефортово. Он был просвещённой сукой, «прочитал все книги», в библиотеке КГБ, так он по крайней мере говорил, при мне за полтора месяца он не прочёл ни единой. Он знал русскую историю, правда знал её скорее по историческим романам. Он любил поговорить о Дмитрии Донском или Иване Грозном. Но никогда не слышал имён шлиссельбуржца Морозова., Льва Гумилёва или Фоменко и Носовского. Он был недоделанный кусок, чуть-чуть обтесался самообразованием, но до крайности ограничен и реакционен, как многие в тюрьме. И в то же время упрям. И психопат.

Однажды утром он наехал на меня за то, что я, по его мнению, недостаточно тщательно мою руки. Он ещё лежал в постели, один только глаз открыт, но какая же сука, он подглядывал, как я мою руки. Он сказал, что немытыми руками я хватаюсь потом за его миску, а у него слабый желудок, и он может заболеть дизентерией. Я ничего ему не ответил, только посмотрел на него выразительно. Когда через час нас вывели на прогулку, он всё ещё продолжал бубнить о дизентерии и о том, как взрослый мужик не умеет умываться и после жопы лезет руками в его миску. Я остановился и сказал ему: «Алексей, у тебя просто херовое настроение и ты срываешь его на мне». Его всего перекосило. «Ты хочешь сказать, что я говорю неправду?»

«Ну да» – сказал я. «Я мыл сегодня руки так же и столько же времени, что и в обычные дни. Но сегодня у тебя херовое настроение. Сегодня тебе, может быть тоскливо, может быть, у тебя приступ депрессии, в тюрьме это частое дело…»

«Да ты знаешь, что с тобой будет, если ты попадёшь на Бутырку?» – губы у него дрожали. Я подумал, что он меня сейчас ударит. Но надо было дать ему отпор. У меня некрепко держатся два передних зуба, надо будет выставить на него голову. Правда у меня были четыре сотрясения мозга.

«Знаю, – сказал я, – Ты меня просветил. Меня опустят на дальняке, засунув голову в дальняк, я буду орать при этом, но никто не придёт мне на помощь» – сказал я с вызовом. Я хотел было добавить, что ему, суке, на Бутырке или на зоне пустят заточку под рёбра, но не сказал, побоялся скандала. Я, надо сказать, всё время думал, что подумают обо мне Zoldaten, я хотел выглядеть железным революционером. Мы стояли друг против друга в узенькой клетке прогулочного дворика, сверху над нами решётка и весеннее слезоточивое небо. Он, рано полысевший, в тапочках, в синих тренировочных штанах и в фуфайке, я в фуфайке, в синих лефортовских штанах и в турецких туфлях. Я был выше его, а каменные мышцы Минотавра у него были скрыты фуфайкой. В нормальной жизни я бы прошёл мимо такого, не остановив на нём взгляда, решив бы, что передо мной лох. Но тут он стоял – моя основная проблема, моя вынужденная семья, мой партнёр, мой сокамерник, возможно я видел часть его снов, моя голова упиралась в его ноги. Основная моя проблема, стоял, и не обойти его было, не объехать.

«Ты боишься меня» – сказал он.

«Ты истерик», – сказал я.

«Я могу отправить маляву, и когда ты приедешь на зону, тебя уже будут ждать…»

«И опустят на дальняке за то, что я написал мой первый роман», – закончил я. «Я давно ни хера не боюсь, Алексей. Я видел смерть много раз, ты забываешь, что я был на фронте, по мне стреляли, однажды поразили машину, шедшую впереди, я три раза ходил в атаку, Алексей! Пойми, кто перед тобой. Я не бюджетник, очнись!»

«Хуйня», – сказал он. «Тюрьма – особый мир. Здесь вольных заслуг не признают. На Бутырке Беслану Гантемирову ебало набили. Я видел афганца, которого руками заставили дальняк чистить, и чистил, старательно…»

Прапорщик настороженно смотрел на нас сверху.

«Всё в порядке старшой !» – сказал ему Лёха. И мы молча стали ходить по клетке в разные стороны. Когда в десятый раз он проходил мимо, лицо у него было стиснуто в камень. Мне также было не по себе. Тяжело и противно.

«Я могу тебя убить ручкой в ухо, ночью, когда ты спишь», – прошипел он. «Маньяк, проповедник гомосексуализма и растлитель малолетних девочек…»

«Больной», – сказал я. – Тебе кто – нибудь сообщил, что твой диагноз – психопатия?"

Нас вернули в камеру и там мы оба заткнулись. И двое суток не разговаривали. Мне было даже хорошо. Я целыми днями писал в блокноте о священных монстрах, великих людях моего Пантеона. Но даже в тех ролях, которые нам дала судьба, мы не могли идти против натуры человеческой. С кем-то нужно было разговаривать. Иначе сойдёшь с ума, а «Русское радио» со своими песенками про девочек поможет сойти.

Потому я – «объект разработки» и он – «информатор» – помирились. Поводом послужил проект нового закона о наркотиках, поданный в ГосДуму Президентом. В законе за содержание наркопритона сулили до 20 лет тюремного заключения. Мы оба ахнули и заговорили. Что было делать. И ему очень хотелось получить УДО. Если бы я во время ссоры нажал на выключатель, и над дверью нашей камеры загорелась бы лампа «вызова», пришли бы Zoldaten, и я попросил бы убрать его, потому что он меня терроризирует, так сказал бы я, он лишился бы бесповоротно своего УДО. А так у него оставалась надежда. Что касается меня, то я не хотел чтобы Zoldaten, а за ними и начальство изолятора, решили, что я слаб. Потому я вытерпел его и научился им манипулировать.

Типичное утро выглядело так. Я просыпался и в ногах моей же кровати писал на тюремной тумбочке, называемой в тюрьме «дубок». Лёха спал чутко, я был уже весь в работе, когда слышал его голос: «Донос на меня пишешь начальнику изолятора?» Я молчал. «Сидит как мышка, а пишет донос», – продолжал он.

«Ты эгоист и тиран, – отвечал я, не отрываясь, – думаешь, что все только тобой и заняты».

«Если не донос, зачем другой рукой прикрываешь?»

«Да не прикрываю, а держу тетрадку, одной рукой кто же пишет, Алексей? Ты давно сам ручку в руке держал?»

«Дай почитать, чего пишешь».

«Алексей. Это мои записи».

«В тюрьме ни у кого нет ничего своего. Только общее. Дай почитать. Я только хочу посмотреть, чтоб ты обо мне ничего не писал».

Неожиданно для себя я даю ему тетрадь. Так проще. Начинается она с критики Булгакова. Я пишу, что роман «Мастер и Маргарита» нравится обывателю, потому что возвышает его и его бутылку с подсолнечным маслом до Христа и прокуратора Иудеи. Булгаков льстит обывателю.

"А чего, правильно ты его, – одобряет мой личный стукач. «Правильно». Он втягивается в чтение содержимого моего блокнота и умолкает. Так как я пишу во втором блокноте, то получаю желаемую тишину и углубляюсь в работу.

«Ну маньяк! Ну ты маньяк, ну маньячище!, – восклицает он восхищённо. -Ну маньяк, Гитлера он восхваляет!»

«Не восхваляю, а понимаю, и объясняю».

Он сам маньяк. Вкратце его история, во всяком случае те её детали, в пересказе которых он проявляет страстность, позволяющую думать, что это подлинные детали подлинной жизни, а не выдуманные детали жизни информатора, его история такова. Его мать работала уборщицей у некоего военачальника, пожилого пенсионера, и от него забеременела. Родился Лёха. Одновременно у неё уже были старшие мальчики от другого отца. Лёху записали на ту же фамилию, что и старших детей. В доме он не приживался, и мать отдала его в детский дом. Он рождения 1973 года. Первый раз его посадили в 1991 году. На зону он не попал. Отсидел в Бутырке. О тюрьме он отзывается с величайшим восхищением, с нежностью вспоминает о проведённых там в семейке спортсменов днях. Семейка молодых спортсменов-братанов, живущая братской жизнью в хате Бутырской тюрьмы была самым дорогим воспоминанием для Лёхи. Это я вывел из его задумчиво-нежного тона, из эпитетов, которыми он награждал своих давних братанов, из того как он старался обелить их в моих глазах – все, или почти все упоминаемые им лица были по меньшей мере убийцы. И все с огромными сроками. Лёха – ходячая энциклопедия Бутырки.

Родных братьев своих он презирает, потому что в его глазах они жалкие алкаши. Он не раз бил их. Бил просто так, даже только за то, что они расхаживают пьяные по двору и позорят его имя. Живёт он якобы вблизи Крылатского, только не наверху, где высотные дома, в них обитают богатые, а внизу рядом – где пятиэтажки и живут бедняки.

Он переживал (и стесняясь спрашивал моего совета, как ему быть, отвечать ей или нет на письмо. Единственный случай, когда он стеснялся) по поводу своей бывшей девки, здоровой толстушки, недавней школьницы. Толстушка обыкновенно разрезает целый батон вдоль, намазывает его маслом, укладывает колбасой поверх. Такую особь женского рода Лёха бил так, что она улетала в кусты. Он целомудренно сообщил мне, что у толстушки брюхо нависает над пиздой. По описаниям Лёхи, он в кровь избивал свою толстушку не раз, завидя её рядом с мужчинами, даже если расстояние до мужчины превышало метр. Год назад толстушка вышла замуж за некоего еврея – маменькина сынка. Но она его не любит, просто ей нужно было где-то жить. Еврей пьёт, а толстушка пишет, что ни с кем ей не было так хорошо, как с Лёхой. И что теперь делать, потому что он, Лёха, её уже послал. А теперь вот она пишет. Я дал совет моему Минотавру возобновить его отношения с толстушкой. Одновременно восхитившись ситуацией. Лёха рассчитывает расколоть меня и получить за это УДО, но не гнушается пользоваться моим советом в своих сердечных делах. Впрочем, вопрос, есть ли у него сердце.

Многие его истории: о побоях. О битье кулаками, и ещё клюшками для травяного хоккея. Он сообщил, что всегда ездил и ходил с клюшками в спортивной сумке. Что для достоверности вступил в клуб травяного хоккея. Что клюшками удобно ломать руки: наказывать. Нанесение тяжёлых телесных повреждений стало любимым занятием Лёхи ещё в школе. Вместе с подлыми налётами на квартиры друзей и знакомых. Метод всё тот же: делаются слепки с ключей.

Признаюсь, я думал, что он преувеличивает телесные повреждения. Но впоследствии узнал от новых и новых сокамерников, что Лёха избивал-таки свои объекты в Лефортово. Маленький Шамсутдин Ибрагимов был посажен им писать «чистуху». Шамс говорил мне (мы просидели с ним всего три дня, но успел), что в то время, как он писал под диктовку Лёхи, тот бил ему по рёбрам. «Пиши!» За Шамса, я уже упоминал этот эпизод, вступился бизнесмен Анатолий Быков, его посадили третьим в камеру.

Но куда более громкое дело числится за Лёхой, чем насильственное склонение к чистосердечному признанию скромного Шамса. Лёха расколол на чистуху чечена Французова. Напугал его теми же адскими сценами изнасилования на дальняке, которыми пытался запугать меня. Чечена Французова должны были опустить на дальняке не за книгу, разумеется, но за то что, он чечен. Французова обвиняли в том, что он подвозил якобы взрывчатку для взрывов в Москве и Волгодонске. Лёха обработал Французова кулаками по рёбрам в первую же ночь и продиктовал ему текст «чистухи». Однако позднее, на суде в Ставрополе, обвиняемый Французов и четверо его подельников отказались от показаний, данных в Лефортово, заявив, что в СИЗО ФСБ их подвергли морально-психологическому и физическому насилию. Насилие это имеет имя: Лёха, в случае Французова. Сколько скинули Лёхе со срока в случае Французова? Год? Пару лет?

Меня ему велено было не обрабатывать кулаками, ну он и не переходил черту. Однако я видел, каких усилий ему это стоило. Его рожа вся корёжилась от усилий. Помню, как он взвинтил себя в течение нескольких минут, обнаружив в моём блокноте фразу: «Мой сокамерник сказал мне, что кроме Бога ни перед кем не преклонит колени. А я и перед Богом не преклоню колени». Он сказал мне эту фразу, и я употребил её в моём эссе о Ницше, в книге «Священные монстры», она писалась на глазах Лёхи и под его наблюдением. «Преклонишь, ещё как! Передо мной преклонишь!» – орал он надо мной. Эта была его излюбленная поза, я сидел на шконке, а он стоял надо мной. «Если б не они, в ногах бы ты у меня валялся», произнося «они», он кивнул в сторону двери, имея ввиду Zoldaten. «Ноги мои обнимал бы, ой, не надо, Алексей!»

Я встал. Он уже месяц пугал меня и ничего не произошло. Поначалу я чувствовал дискомфорт, оказавшись с буйным психопатом на шести квадратных метрах площади. Но даже поначалу я хорошо спал, например, уставая от него. «Так – сказал я, – тебе не нравится жить со мной, да, Алексей? Хорошо, зачем насиловать себя, я нажимаю „вызов“ и прошу нас расселить по разным камерам. Нечего на меня орать. Я ещё не осужден, но уже наказан, тем что помещён с тобой. Нажимаю, да?» И я приблизился к выключателю.

«Ты погоди», – сказал он смущённо. Он понял, что УДО ускользает от него. Если бы и не с первой попытки, администрация вынуждена была бы нас развести в конце концов. Я бы сообщил адвокату. «Ты не торопись. Ты знаешь, что за такие вещи бывает. Ты же собираешься на меня настучать… На Бутырке…»

«Здесь не Бутырка», – сказал я. «Забудь про Бутырку. Я не собираюсь на тебя стучать, а хочу сказать лишь, что мы с тобой не сходимся характерами и я поэтому прошу нас расселить».

«Ну ты погоди… сейчас нас вызовут в баню, я тебе всё объясню. Здесь прослушивают…» Он остыл и смущённо пошёл складывать бельё…

«Я слушаю тебя», – сказал я ему, встав под душ.

«Ты чё, серьёзно решил от меня отселиться?»

«Да, – сказал я. – Ты стал невыносим. Наезжаешь на меня ежедневно. Почти каждый день хватаешь мои очки и делаешь вид, что сломаешь их. Ты уже много раз хватал мои тетради, мало того, что ты их читаешь, читай на здоровье, но ты угрожаешь мне разорвать их. Ты ведёшь себя как мой враг. Потому я не хочу жить с врагом».

«Вот подселят тебя к двум чеченам, они тебе покажут. Администрация объяснит им, что ты председатель Русской националистической партии, и я тебе не завидую… Лимонов».

«Вряд ли два чечена окажутся такими же злобными как ты один».

«Лимонов, – сказал он и взял меня за локоть. Я тебе клянусь, что не буду хватать твои очки и тетради. Давай поживём вместе. Мне тоже не улыбается сидеть со зверьками. Идёт? Остаёшься?»

«Не знаю, – сказал я. – Лучше уйти. Ты не сдержишь своих слов».

«Клянусь», – сказал он.

УДО, – хотел добавить я. Поклянись Условно-Досрочным Освобождением, но не стал. Я вспомнил, что всё же у нас с ним бывали и нормальные уютные моменты. Когда мы мыли головы и поливали друг другу на голову воду из чайника. Когда тёрли друг другу в бане спины. Или когда я читал ему куски из романа Умберто Эко «Имя Розы». Или когда он читал мне статьи из ментовской газеты «Московская правда». Был и противный момент: однажды он попросил меня выдавить ему прыщ на спине. Я взял два клочка бумаги и выдавил. Во, мерзость!

Со мной ему было неплохо. Партия загоняла мне сытные дачки: сало, колбаса, овощи и фрукты. Я с ним делился. Он узнал от меня много нового о Сербии, Америке, Франции. И хотя он старательно демонстрировал обычное для криминала похуительство, кричал, что ему всё равно с кем сидеть, думаю, он лгал. Со мной ему было интересно. Он явно был на голову выше своего обычного окружения. Он с презрением говорил обо всех, кто его окружал в прошлом: о подельниках, о своей подруге-толстушке. Он был энергичный человеконенавистник-практик. По моторности своей он приближался ко мне. (Мой следующий сокамерник молодой бандит Мишка называл меня: «Энерджайзер»!) Он никогда не пропустил прогулки. Он начинал мечтать о прогулке с вечера. Вечером он как остервенелое животное трепал своё тело бесконечными сериями по 50 отжиманий, 30 секунд хриплого перерыва, потом ещё 50 отжиманий. И ещё, ещё, ещё… Он хрипел, храпел как кабан, едва не валился с ног. Закончив, он долго рассматривал, стоя на моей шконке, фрагменты своего тела в зеркале. Беспокоился, увеличились или не увеличились его мышцы. Мышцы, объём Минотавра, вот что его беспокоило. Он хотел оставаться грозным Лёхой, истязателем сокамерников, сукой из сук. Он несколько раз определял себя: «бродяга, без родины, без Флага». Тут он не кокетничал. Родины у него не было, также не было и флага – воровской мир был его врагом, но и ментовский не был другом. Одинокий Каин, – вот кто он был.

Он превратил себя в целый мир, его единственная особь сделалась для него человеческим обществом. Он был себе сам Армия, правительство, совесть, мораль и Родина, и Флаг. Презираемый следователями, ненавидимый своими жертвами, воровской мир ждал его, чтобы наказать. Лёха был сверхчеловек. Вполне в духе своей личности он однажды и сказал мне, что ни перед кем кроме Бога не преклонит колени. Его тело было его способом борьбы с миром. В углу, под окном, подмяв щекой подушку, один глаз его бодрствует, я вижу Минотавра, серая щека подмята. Мой личный истязатель застыл навеки.

Признаюсь, поначалу он бросал меня в панику. Но наслушавшись от него повторяемых кошмаров я окреп и свыкся с кошмарами. Сцену на дальняке я пережил. Я её освоил. И стал отвечать ему, что по методу японского монаха самурая Дзётё Ямамото я верю, что «путь самурая есть смерть». Что я долгие годы приучал себя ко всевозможным смертям: к смерти от пули, к смерти в горящем автомобиле, от ножевых ранений, к смерти от удушья, к смерти повешенного и к смерти от голода, к смерти утопающего и к смерти упавшего из окна. Что многие годы по методу Дзётё Ямамото я репетировал эти смерти в уме. В деталях, что я уже испугался им. И не боюсь. Он сказал, что меня заразят СПИДом, и этой смерти я не репетировал. Он был прав. Я даже рассмеялся. Насколько изобретателен он был, одинокий Каин. А он улыбался кабаном.

«Хорошо», – сказал я. «Когда я писал свою знаменитую, скандальную книгу в Нью-Йорке, я на тюремную мораль в русской тюрьме не рассчитывал. Иначе не назвал бы героя своим литературным псевдонимом. Каюсь, хотел создать вокруг книги скандал. Я не подозревал, что скандал мне дорого обойдётся, что эта моя книга будет преследовать меня всю мою жизнь. Но вот так сложились обстоятельства. Если б знал, где упадёшь, соломки бы подстелил. И что теперь делать, Алексей, подскажи. Вот я вхожу в камеру и что делать?»

«Иди к смотрящему, назови себя. Хорошо бы, чтоб тебя под защиту взяли».

«Крышу что ли попросить?»

«Вот если бы я с тобой на зону заехал», – задумчиво замечтался Алексей. Но очевидно тотчас понял несбыточность своей мечты. Я подумал, что я не смог бы защитить его от заточки, а сам как нибудь отмазался бы от обвинения, почему у меня главный герой участвует в прелюбодеянии с лицом чёрной расы. Суку же ничто не спасёт. Может его и не убьют, но жизнь его на зоне будет суровой. «Но ты не беспокойся особенно. Тебя конечно на ментовскую красную зону отправят. Будешь там каким-нибудь библиотекарем», – он вдруг сделался погано-враждебным. «Дадут в руки метлу и поставят под окно начальства – подметать».

Доследование по Лёхиному делу, конечно, не имело места. Вне сомнения Лёху давно осудили. Без сомнения, одинокий Каин, он сдал всех своих подельников и работал сукой уже в Бутырке. Как особо талантливого, его позаимствовали из Бутырки эфесбешники. Возможно эфесбешники платили Лёхе сдельно, за каждую «чистуху», за запуганную душу. Снимали со срока по полгода или по году. Вот он и путешествует из хаты в хату, уменьшая себе срок.

Время от времени его выводили «на вызов». Он одевал кроссовки, затребовав их с вахты, одевал праздничные чёрные спортивные штаны, праздничную футболку и примеривал на голову красный платок, прося меня затянуть ему платок сзади на затылке. Примеривал, но пошёл в платке только раз. Якобы его вызывали к адвокату, а его адвокатом якобы была женщина. В обмен на её услуги, сообщил мне Лёха, он предоставил адвокатше возможность жить в его квартире. Этой версии, однако, противоречило его беспокойство о судьбе его квартиры, он иррационально опасался, что квартира «пропадёт», за квартиру, я понял, он не платил уже несколько лет. «Скажи своей адвокатше, чтобы она занялась твоей квартирой, – посоветовал я ему. – Это же естественно». Но он продолжал высказывать свои иррациональные страхи о судьбе своей ненаглядной квартиры. Из чего я заключил, что никакой адвокатши нет в природе. Иначе, почему она не оплатила Лёхе его квартиру хотя бы за год. Вряд ли сумма превышает тысячу рублей. Голая правда состояла в том, что одинокий Каин не имел ни Родины, ни флага, ни единой души, чтобы хотя бы заплатить за квартиру. От адвокатши он возвращался всякий раз недовольным. Снимал праздничную одежду и долго складывал её в воздухе на весу, в то время как я держал для него одной рукой тремпель. Ему позволяли иметь тремпель для одежды, иначе говоря вешалку из твёрдой пластмассы. Одной рукой я держал, другой обычно переворачивал страницы книги, которую читал. Он хмурым умалишённым ровнял заломы своих штанов, до миллиметра отлаживал остов футболки, последним водружал красный платок. Глядя на нас со стороны, можно было решить, что мы дуэт шизофреников, а мы всего лишь были заключёнными российской демократии. Думаю, Баранов или Шишкин кричали на него, и требовали информации. Подполковник Баранов, полагаю, советовал ему набить мне морду, а более коварный Шишкин, являясь старшим следователем, запрещал это делать, предлагая продолжать запугивать. Что отвечал Лёшка, останется навсегда неизвестным. Может быть сообщал, что я дрожу как осиновый лист и вот-вот паду зрелым фруктом к его ногам. Но видеокамера над дверью и Zoldaten в глазок могли видеть хмурого, заросшего человека, упрямо отжимающего сухое тело от пола в количествах недоступных самым даже молодым нашим тюремщикам. И Zoldaten докладывали, что, человек регулярных привычек, обвиняемый не пропустил ни единой прогулки и наращивает тренировки, следовательно не сломлен.

К концу нашей совместной отсидки Лёха совсем сменил тактику. Он не пытался больше запугивать меня, хотя и остался одиноким Каином во всех привычках. Он не пытался выведать у меня сведения о моём деле, он разумно ждал, когда я сам попрошу у него совета, заикнусь о моём будущем, скажем спрошу его – опытного зека о величине срока, который мне могут начислить. Вот тогда он начинал подталкивать меня к необдуманной искренности. Обычно я тотчас настораживался и прекращал расспросы. Он же злился, что для того, чтобы ответить мне, ему нужно знать как можно больше деталей. И какого х..я спрашиваю у него совета, если утаиваю детали и обстоятельства. Деталей он так и не дождался. Я думаю, за это его и перевели от меня.

Он прочёл большую часть рукописи «Священных монстров» и сделал свои замечания. Его реакционный разум криминала, пусть и ссучившегося, но криминала, отказывался постичь мою мораль человека – революционера в жизни, искусстве и политике. Поэтому он спорил, наскакивал на меня, обвиняя в безбожии, и даже назвал Дьяволом и заявил, что против меня следует бороться. Рядом с календарём у Лёхи была прикреплена картонная иконка: Николай Чудотворец, хотя я никогда не видел его молящимся. Причиной же клеймения меня Дьяволом были плохо понятые им мои эссе о маркизе де Саде, о Ленине, Фрейде и Гитлере. Смелостью мысли Лёха не отличался.

Где-то в начале мая я добился от администрации изолятора права ходить писать в хату номер двадцать пять. Хата пустовала, и там обыкновенно курили наши Zoldaten, – стражники, используя её как сортир и курилку. Я стал уходить туда в три часа, сразу после обеда, и оставался там до восьми. В конце концов мне удалось выбить у администрации даже настольную лампу. Зелёную, кагебешную, с красной кнопкой выключателя и бронзовым штативом. Так что пять часов в день мой мучитель вынужден был обходиться без моего общества. Когда я возвращался, он был как шёлковый, по-видимому одурев в одиночестве. Он даже заботливо прикрывал своей миской мой ужин и был явно рад каждый раз моему возвращению. Это понятно, ведь сверхчеловек СИЗО Лефортово паразитировал на своих жертвах. Из них он вампиром высасывал свою уверенность, их страх делал его сильным, а их крушение – кульминацией которого был момент написания «чистухи» – сокращало срок его собственного пребывания в мрачной Вселенной Лефортово.

Двадцать первого мая, вечером, за ним пришли. «Собирайтесь с вещами». Он сделался растерянным, быстро собрался и ускользнул, коротконогий, с матрацем подмышкой, исчез. Помню его растерянное лицо, было видно, что для него это неожиданность, что его лишают меня. Лицо как у ребёнка, у которого отняли игрушку, а он так любил дёргать её за голову. Боже, когда его уводили с его матрасиком, в глазах у него была боль, и боль в плечах, в прыщавой спине, скрытой чёрной футболкой. От него мне остались подарки: тапочки, которые я выбросил, зубная щётка, я ею не пользуюсь, но сохранил её, чёрная футболка с капюшоном, я сплю в ней каждую ночь, потому что у неё длинные рукава и она отлично предохраняет от комаров. И ещё темно-зелёная акриловая футболка. От меня ему не осталось ничего. Эх Лёха, мучитель ты мой! О таких старые русские писатели говорили: сильный характер. Добавлю: сильный де садовский характер. Как-то я объяснил его ему: «ты Тиран», – сказал я ему, и он был доволен определением.