Текст книги "Нашествие Даньчжинов"

Эдуард Маципуло
Нашествие даньчжинов

СЛЕДЫ НЕВИДИМКИ

Перед моим вылетом на Гималаи пришло известие о гибели профессора Клейборна, хорошего парня, одного из зачинателей НМ – научной монстрологии. В холле Международного Центра монстрологов на карте мира во всю стену появился очередной траурный флажок. Доктор Йенсен, президент Международного Центра монстрологов, тотчас отправился на поиски тела профессора, брошенного где-то в пустыне, а мне было поручено принимать соболезнования возле большого портрета в черной раме…

Я вглядывался в строгое лицо Сэмюэла Клейборна и видел в его глазах обреченность. Именно чувство обреченности гоняло его по свету. Как и меня. Я долго не мог от него отрешиться и был уверен, что меня преследует рок за неведомые грехи. И я изо всех сил старался быть чистым перед богом и людьми. Постригся в монахи и какое-то время был святым праведником в монастыре «Детей Иисуса». Но люди, окружающие меня, не терпели святости даже в скромных дозах. Я постоянно ощущал их нелюбовь, злобу, мстительную радость. Хорошая ступень для поисков истины. Я взбунтовался – против миропорядка, традиционного мышления, против самого бога. Я познал сладость бунта. Я участвовал в революциях и терактах, искал истину в водоворотах жизни, я метался от цели к цели, и, наконец, моя ухабистая тропка привела меня к монстрологам от науки. В их лице я нашел симпатичных и близких мне помысли и чувствам людей, которые с кровью и муками осваивали новую область знания…

Казалось бы, мир благополучен и прекрасен: все меньше людей умирает от голода, экстремизм поутих, ушел в глубину до «лучших» времен. И на военных, вроде бы, надели крепкие намордники. И народы повернулись лицом к экологии. Да и безработица во многих странах – уже не боль, а почти духовная ценность: оказывается, есть какая-то прелесть в проживании на пособия и страховки. А политики, разведенные судьбой по враждебным полюсам, все чаще улыбаются друг другу и, похоже, мечтают о крепких дружеских объятиях.

Но мигают сигнальные глазки на главной карте монстрологического центра, появляются все новые черные метки. Вон и моя мигает возле белой кляксы одной из гималайских вершин. Там нет траурных флажков, туда ещё не добирались монстрологи – я буду первым. Я вижу за рубиновыми вспышками глубокие ущелья, заросшие горными джунглями, и древний даиьчжинский монастырь с причудливыми крышами. Вижу каменных богов с невозмутимыми ликами, монахов у их ног, читающих нараспев священные тексты, неизвестные ученому миру… Заповедная обитель, тихий уголок, – но и генератор бессамости[1]1
  Бессамость – в научной монстрологии: отсутствие личностных качеств, самосознания, неспособность иметь свое мнение.


[Закрыть] один из самых модных на Земле. Вот уже два с половиной тысячелетия работает без перебоев.

И сколько же подобных источников! Вся стена сияет, трепещет, дергается в пульсирующем их отражении. Всепланетный индикатор беды. Это похоже на крик одинокого в толпе людей с отрешенными лицами. Ведь только НМ возвестила о психо-социальном инвязионе, «вспышке размножения» пассивного типа мышления. Только НМ звонит во все колокола об индивидах, неспособных существовать без чужого мнения, готовых исполнять любой приказ, любую функцию, о массах, управляемых с помощью страха и первичных потребностей. Духовные вожди и политические пастыри всегда полагали, что с людьми этого типа проще всего строить светлое будущее, земной рай, коммунизм. Ведь в таком случае все упирается в личность лидера, в его способности и доминанты…

Но большая часть рубиновых глазков на карте – это человекомонстры в качестве лидеров…

* * *

Проститься с Сэмом Клейборном пришли сотрудники международных организаций, репортеры газет, просто любопытные и туристы. Были цветы, слова о безвременной утрате и соответствующие записи в траурной книге с обложкой из черного бархата. Некоторые из посетителей были враждебно настроены по отношению к нам, особенно здоровенный лохматый толстяк, который явно верховодил в буйной компании репортеров. Они терзали меня идиотскими вопросами, хотя я уже валился с ног от усталости.

– Чем, собственно, занимаетесь лично вы, доктор Мартин? И чем занимался покойный профессор? – упорствовала дама в пестром одеянии, увешанная фотокамерами и диктофонами.

И я в который раз пытался объяснить, что моя тема – онтогенез монстризма, то есть «происхождение сути», а Сэм исследовал формы бессамости, которые при столкновении порождали взрывную волну энергии. Она проявлялась, например, в фанатизме, в ненависти к новому и чужому, в вооруженных конфликтах и тайных войнах… Так что он работал в самом пекле.

– И теперь вы присвоите его идеи! – вскричала женщина. – Или кто-нибудь из ваших присвоит! Ведь вы способны на всякую мерзость!

Общественное сознание все еще не приняло нас. Будто страшный враг вторгся в плотные ряды человечества – это научная монстрология со своими постулатами и целями.

* * *

Похоже, мы разговаривали на разных языках. Заподозрив их в элементарном невежестве, я начал объяснять, что «монстр» в переводе с французского – «чудовище» и что монстры бывают разных классов – таксонов, от природных явлений и микроорганизмов до человекоподобных чудищ, психических уродов и монстроидей.

– Вся ваша НМ – выдумки кретинов и мошенников! – перебил меня лохматый. – Из-за вас гибнут славные парни! Такие, как Сэм! Я его знал!

Кажется, я его где-то видел. Ну да, постоянно возникает на моем горизонте. Или такие, как он?

– Вы не правы. – Я с трудом удерживал себя в роли вежливого хозяина. – Хотите, докажу? Дайте мне вашу книгу. Это, кажется, Оливер Блик?

Из кармана его мятого пиджака торчал томик детективной серии «Шедевры XX века». Затрепетав листочками, книга перелетела ко мне.

– Литература – превосходный барометр социальных процессов, – пояснил я. – Она переполнена догадками и намеками о монстрах. Особенно массовые жанры… К примеру вот, детектив, далеко не лучший в творчестве мистера Блика. – Я полистал томик и прочел вслух:

– «Я общался с оптовыми торговцами героином. Не слишком близко, но общался. И кое-что слышал об их методах. В них нет ничего человеческого. У них в голове чего-то не хватает. Я говорю не о том, чем они занимаются, а КАКИЕ ОНИ ЕСТЬ, КАК ВОСПРИНИМАЮТ ОКРУЖАЮЩИЙ МИР…»

– Любопытно, – сказала леди в пестром и ослепила меня вспышкой блица. – Вы утверждаете, что Блик иллюстрирует ваши концепции?

– Как и Франкенштейн, и Невидимка, и марсиане Уэллса. И вампиры, акулы, ящеры из бурного моря маскульта. Все это – гениальные догадки подсознания в метафорической форме. Социальная интуиция…

Лохматый фыркал и хмыкал, кидал реплики, потом вдруг направился к подставке с флагами стран – участниц в программах Центра.

– Не надо с ним ссориться, – предупредила меня дама в пестром. – Это же Билли Прайс по прозвищу Бочка-с-Порохом, разве вы не узнали? Его колонку читает полмира…

Лохматый начал сморкаться во флаги по очереди, поглядывая в мою сторону. Пока вызовешь полисмена, он обгадит все славные полотнища!

– Остановите его, – сказал я даме и ее шумным товарищам, загородившим мне дорогу.

– Не обращайте внимания, доктор Мартин. – Дама нагло смотрела мне в лицо. У нее были воспаленные глаза. – Вы же доктор Мартин, тот самый? У Билли такое хобби, неужели не слышали? Как увидит иностранный флаг, аж трясется.

Репортеры начали складывать в кучу фотокамеры и диктофоны, снимать пиджаки. Нет, они не пьяны, не безумны. Они работают на «общественное мнение», которое еще не приняло НМ. Этим ребятам позарез нужен скандал. Или потасовка. Чтобы в утренних газетах появилась сенсация: «Взбесившийся монстролог против короля репортажа!» Судебные разбирательства, болтовня адвокатов, задержка экспедиции… Потом выяснится, что в флаги сморкался я, а не Билли. Он защищал их с присущим ему мужеством.

Я посмотрел поверх голов на Билли. В его руках шуршало и шелестело шелковое полотнище.

– Это шум крыльев, – сказал я. – Все вы, конечно, слышите шум крыльев вокруг спящего…

– Крыльев? – изумленно спросила женщина. Я показал кивком на черно-белое панно в простенке – химеры вокруг спящего человека и готическая надпись:

«Сон разума порождает чудовищ». Да, конечно, с литографии Франсиско Гойи. Это был своего рода символ НМ: спасти человека можно только разбудив его.

– Они набросятся на спящего, – продолжал я внушать. – Они разорвут его на куски, забрызгают стены кипящей кровью…

У этих людей должно быть снижено критическое восприятие происходящего, ведь они постоянно находились в режиме социального заказа, чужого мнения. К ним, в принципе, можно было бы подобрать словесную формулу, которая возбудит их внутренние установки, доведет до абсурда шаблоны поведения… Короче говоря – один из приемов гетеросуггестии[2]2
  Гетеросуггестия – особая форма внушения, воздействие на психику «со стороны».


[Закрыть], разработанных монстрологами для самозащиты.

Шум крыльев нарастал, звуки, доносившиеся с улиц, превратились в мерзкие вопли чудищ. Теперь всем стало ясно, что спящий, которого разорвут, – это Билли Прайс. Особенно это было понятно самому обреченному. Держась за подставку с флагами и раскрыв рот, он зачарованно смотрел на панно. Нужен был последний толчок, и я швырнул в Билли «Шедевр XX века». Книжка превратилась в многокрылого зверомонстра, разверзшего жаркую пасть. Билли вскрикнул и рухнул без чувств. Подставка с флагами упала на него.

Я попытался воскресить его с помощью нашатырного спирта. Он поморщился и открыл глаза.

– Ничего страшного, – успокоил я его и остальных. – Просто легкий обморок. Такое бывает у детей и беременных женщин на сеансах фильмов ужасов.

Он поплелся к выходу, поддерживаемый коллегами под руки. Все подавленно молчали, леди в пестром прятала глаза. Перед тем, как исчезнуть за дверью, Билли обернулся и прошептал нецензурные слова по адресу научной монстрологии со всеми ее «приемчиками».

* * *

Утром я вылетел в Тнекта, столицу даньчжинского княжества.

Перелет проходил более или менее удачно, если не считать того, что «боингу» захотелось отдохнуть посреди океана, а потом еще раз – на верхушках финиковых пальм.

По бортовому телевидению показывали старое шоу с изгнанием дьявола из полураздетых девиц, страдающих эпилепсией. Припадки несчастных были виртуозно отработаны, чувствовалась рука опытного балетмейстера. Какой-то нищий в замызганном пиджаке поверх некогда оранжевой тоги бродил по салону самолета и будил пассажиров.

– Это надо смотреть. Врачует души.

И пытался им всучить раскрашенные иконки с изображением азиатских богов, амулеты, книжечки с религиозными стихами.

Еще один Билли Прайс? Но у меня не было к нему отвращения. Наоборот! И я подумал, что облик Билли Прайса – это насильственная оболочка. Я, наверное, был такой же…

Я пригласил анахорета – сесть рядом со мной к великому удовольствию пассажиров.

– Спасибо, – удивленно пробормотал он. – Разве вас не смущает мой вид? И этот запах… Я уже невыносим для нормального носа, знаю…

И верно – как его пропустили в самолет? И дешевый одеколон, и пот, и что-то из горюче-смазочных материалов. Его глаза ненормального сияли, как у человека, который одновременно испытывает и радость, и грусть. Или удовольствие от боли. Запоминающееся лицо. Звали этого человека Джунзом. Просто мистером Джунзом. Хотя к слову «мистер» он явно не привык.

– Вы, должно быть, из секты Муна? – спросил я дружелюбно.

– Нет! – засмеялся он. – Не угадали. Я даньчжин.

– Доброго вам урожая, – произнес я Даньчжинское приветствие. Он вылупил на меня глаза, и я похлопал по его влажной руке. – Какой же вы даньчжин, если не знаете языка? Да и лицо у вас не азиатское, я бы сказал, славянского типа. Поляк? Чех? Русский?

– У нас не имеет значения национальность… У нас по признаку истинной веры… А почему вы меня пригласили? – что-то заподозрил он. – Для чего?

Я совершенно искренне ответил, что меня привлек его нищенский вид. По свидетельству психологов, среди тех, кто сейчас ниже черты бедности, людей с личностными качествами больше, чем в благополучных слоях. Особо одаренных людей следует искать среди изломанных жизнью. На дне. В тюрьмах. В могилах. Тоже следы Нашествия – инвязиона.

– Лицо мистера Джунза слегка вытянулось.

– Я понял.! Вы из этих… ай-си[3]3
  IССМ – аббревиатура на английском языке «Международный Центр Научной Монстрологии».


[Закрыть]?

Я «окончательно» представился и спросил:

– Вы не хотите продолжать беседу? Боитесь?

– Н-нет, – с усилием ответил он. – Н-не боюсь… Просто нет смысла… Вы, ай-си, сделали своей профессией зло… Хотите отнять последнее, что осталось у человека, – искреннюю веру. Вы, вы… хуже убийц!

Теперь я почти не сомневался: это был совестливый человек, выбитый из жизни какой-то бедой. Но совесть не дает покоя таким людям в любом обличье, в любом убежище.

Я попробовал применить к Джунзу типовую схему судьбы, изломанной Нашествием:

– Вы были, по-видимому, клерком или учителем в небольшом городке. У вас были друзья, семья, интересы в жизни…

Джунз нервно потирал колени, обтянутые ветхой тканью.

– Зачем вы это говорите? Неужели думаете… Вместо ответа я прочитал из Эрнесто Карденаля:

Философ чистит сапоги.

Художник пасет овец.

Мы не умеем читать и писать,

Еще хуже то,

Что мы не умеем мечтать, думать, любить…

– Ну и что? – тихо произнес он, стараясь не глядеть на меня.

– Может быть, здесь сказано о вашей беде.

– Почему вы так думаете? – Он вспотел, и от него сильней запахло горюче-смазочными.

– Вы пришли к даньчжииам, чтобы найти там любовь и справедливость? То, чего не хватало в вашем мире? И что они вам обещали? Очиститься от чувств? «Расширить сознание», достичь духовных высот?

– Что вы ко мне пристали? – прошептал он. – Чего вы добиваетесь?

– Хочу вам помочь. Мне кажется, вас поймали на вашей беде. Вас убедили, что все ваши неприятности – из-за ваших личностных качеств. Вам не удается с ними справиться. Вы, по-видимому, очень одаренный человек, поэтому ваши чувства сильны…

– Нет, нет! – жалостливый шепот. – Все не так! «Атеизм – предприятие жестокое», – сказал еще Сартр, ну а НМ – жестокое вдвойне, потому что… Да хотя бы потому, что «нагло» присвоила себе функцию спасения человечества и тем не менее пытается выжить. Спасителей положено распинать на крестах, сжигать, скармливать тиграм… Я как бы протягивал руку дружбы тем, кто распинает нас. А со стороны поглядеть – так издеваюсь над несчастным Джунзом.

– Да, дружище, вас поддели на крючок. Самым примитивным способом. И теперь все ваши слова – не ваши. Вы боитесь остаться один с собой. Вы здесь – не по собственной воле. Верно?

Джунз не выдержал. Перешел на другое кресло и начал шумно вздыхать. Потом запел.

Когда-то говорили о нашествии рационального человека, потом – о потребительской психологии. А теперь – о нашествии бессамостного человека. Расцвет восточных культов, мистики, иррационализма… Курсы черной магии и белой магии в американских и европейских вузах. Портреты популярных мессий, пророков, гуру на экранах телевизоров, в газетах, журналах… Сейчас колдунов на планете больше, чем в средние века. Это, так сказать, следы правой ступни невидимки. Политический конформизм – след левой ступни. Партийные, клановые, армейские культы, догматы, ритуалы – чем не религия? Тоже уничтожение самости. Тоже примат слепой веры.

И все-таки, наверное, не инвязион, не биологическая вспышка-нашествие. Все более ощущалась какая-то иная глубина, что-то, может быть, более страшное, новое, немыслимое. Вот, в сущности, сверхзадача моей экспедиции, главное дело моей жизни… И несчастный Джунз, по-видимому, мог мне помочь, как и я ему. Печать Великой Тайны я смутно разглядел на Джунзе, на других лохматых и лысых, одинаково замызганных, «махнувших на себя рукой», на свой вид, на земное бытие.

Джунз немного фальшивил, и голос его был хрипловатый, но простенькую и приятную для слуха мелодию он выводил со всем старанием. Это был один из гимнов Небесному Учителю на английском языке, его обычно поют «зарубежные даньчжины» самых низких ступеней монашества. Таких не допускают к высотам культа. На таких «возят воду» и могут возить всю их жизнь.

Мои слова причинили Джунзу страдания. Не могу видеть чужих мук! Я хотел оставить его в покое, но вдруг подумал: если гуру его секты опытный психолог, то заготовил, конечно, какой-то способ борьбы с сомнениями в подмятых душах, внедрил в психику какие-то формулы поведения. Они сработают немедленно, когда… Этот запах!.. Я похолодел при мысли, что обрек Джунза на мучительную смерть. Он же пропитан горючим составом! И малейшая искра превратит его в факел! Очиститься от скверны сомнений самосожжением – это вполне в духе человеко-монстров, оберегающих свои завоевания. Такое уже бывало…

Свободных мест в салоне было много, я подсел к Джунзу. Мне следовало отказаться от своих жестоких слов, опровергнуть их какой-нибудь иезуитской ложью, чтобы укрепить Джунза в его вере. Только так можно было бы его спасти – если на самом деле в него заложено самоубийство как средство против сомнений… Я прикоснулся к его напряженной руке. Он дернулся, перестал петь.

– Ну что вам еще? – простонал он и торопливо вытер грязным рукавом мокрую щеку. – Да, да, я нищий интеллигент! Из России! Я пришел к даньчжинам сам! Вы это хотели узнать? И теперь прошу вас, очень прошу…

Вместо заготовленной иезуитской лжи я внезапно предложил ему ехать со мной в Тхэ, в святую обитель даньчжинов, где все пропитано памятью о Небесном Учителе и его духом. Ведь мне все равно придется, по-видимому, нанимать ассистентов и рабочих из местных жителей.

Он ошеломленно смотрел на меня, забыв вытереть вторую щеку. Исчадие ада соблазняло верующего приобщением к богу, чего не хотели так сразу дать братья по вере. Паломничество – мощный стимул веры. Паломничество надо заслужить. А Джунз пел еще гимны «низших ступеней».

– Нет, нет, не могу… без разрешения, – заговорил он голосом счастливого человека. – Как же так вот… сразу… Мне поручено… я совсем забыл…

До конца рейса я помогал ему продавать священный товар. Пассажиры были уверены, что меня только что, буквально на их глазах, обратили в даньчжинскую веру, и с удивлением раскошеливались. Некоторые просили у Джунза автографы.

Мы успели поговорить о Ганди, Марксе, Достоевском. Джунз был рад, что я что-то смыслю в литературе, и доверительно сообщил: он уже выбрал себе монашеское имя – Кармхаз, это от «Карамазов». Потрясающе! Достоевский – один из авторитетов в научной монстрологии, провозгласивший защиту личности от любой глобалистики. И вдруг – такая любовь к нему русских даньчжинов. Что у них там, в России, происходит?

В аэропорту Тнекта Джунз нервничал, озирался, потом увидел кого-то в толпе встречающих и побледнел.

– Я только деньги отнесу… – прошептал он, боясь смотреть мне в глаза.

– Подождите немного, и мы вместе…

– Нет, нет! Я должен сам…

Я понял, что он не вернется. Что же делать? Ведь пропадет – с его-то книжной душой! С крепкими чувствами!

Ну какой из меня депрограмматор! Только человека загубил.

– Подождите, Джунз! Перед тем, как нам расстаться… Да что же такое!.. Я в отчаянии, честное слово…

– Все хорошо, доктор Мартин, – попытался улыбнуться он.

– Ну подождите! Об одном только прошу вас, обещайте… Перед тем, как… ну, если вам станет очень и очень трудно… ну хоть в петлю головой… Прочитайте то, что вам оставлю. Обещайте!

И я написал на обороте религиозной листовки (чтобы не выбросил, не порвал) те слова, которые когда-то заставили меня рыдать. Когда я сам был на грани… Завещание Уильяма Сарояна из его последней книги.

«Читатель, послушай моего совета, не умирай, только не умирай, ведь это безвозвратно, люди ведь кривят душой… знаешь, они подумают, что раз ты умер – так и надо, нет, не надо, и потому не делай этого, не умирай, придумай что хочешь и держись, ведь еще много времени впереди, давай дотянем до лета, а потом до зимы, придумай что-нибудь – или не придумывай, а просто ходи, носи свою любимую одежду, радуйся, что смотришь вокруг себя, что двигаешься… а если тебе покажется, что выхода нет, знай, что это только тебе кажется, может, просто все так сложилось – плохая погода, голод, стужа внутри, но ты ухватись изо всех сил и держись, и подожди, а пока ждешь, пойди и раздобудь… свежего хлеба прямо от булочника, пойди купи буханку… откуси кусок, медленно прожуй его, а потом проглоти, вот ты и живешь, вот это и есть жизнь, а если хочешь отпраздновать час своей жизни, вскипяти, старина, липтоновского чая, налей его, без сахара и молока, и пей маленькими глотками, и помни – ты живешь и никому не причинил вреда, никакого вреда».

Уезжая с площади аэровокзала на такси, я увидел кучку замызганных, вроде Джунза, нищих, поющих под аккомпанемент музыкальных палочек и бронзовых крохотных тарелок. У их ног дымились какие-то черные кости. Чуть в отдалении благочестиво молчала толпа любопытных.

– Что это? – спросил я шофера. – Остановите!

– Какой-то иностранец сжег себя, – ответил таксист. – Многие приезжают сюда, чтобы стать прахом на святой земле…

Я выскочил из машины и бросился к нищим. Меня придержал за рукав смуглый вежливый полицейский.

– Это же убийцы! – сказал я, должно быть, с ненавистью. – Надо же что-то делать!

Полицейский внимательно смотрел мне в лицо.

– Вы ошибаетесь. Он сам. Все было честно, слава богам. – И, подумав, добавил:

– Мешать не надо.

– Мешать не надо, – повторил я. – Мешать не надо… В этой корявой фразе на английском языке была бездна философии.

– Вам плохо? – участливо спросил полицейский, беря меня под руку.

Я оттолкнул его излишне сильно – он шлепнулся на брусчатку, взбрыкнув тонкими ногами. Все было как в бреду. И русский даньчжин, превращенный в вязкий шлак, и молчаливая толпа, и разозленный полицейский с дубинкой в руке.

Уладив все формальности с полицией, с религиозными и природоохранными ведомствами, совершив два десятка стремительных визитов к «нужным» людям, бегу из столицы. Я на земле Небесного Учителя! Я начинаю главное дело своей жизни. И вот я уже еду в битком набитом автобусе, похожем на деревянный гроб, пересаживаюсь в другой, еще более тесный, поднимаюсь по тряской дороге выше стратосферы и все время пытаюсь что-нибудь увидеть в просвет между чьим-то потным бюстом и чьей-то потной спиной. Я отмяк душой. Что значит оказаться в плотном контакте с людьми! И многое забытое вновь начинает мне нравиться – запахи, звуки, новые впечатления, пыль на зубах. Жизнь! Огромное удовольствие мне доставляют неторопливые разговоры попутчиков. Я понимаю даже фразеологические обороты! Улавливаю диалектные и просторечные слова, неизвестные академическим учебникам и словарям.

Люди говорили о священных тиграх, о ценах на базарах и в лавках, о приближающемся сезоне дождей, о жертвах богам, о старческих недугах каких-то уважаемых монахов. И об облаве на тэуранов. Меня восхитило это красивое и жуткое словцо – «тэуран». Оно мне известно по даньчжинскому эпосу, известному в Европе под названием «Пу Чжал, князь тэуранов». В переводе со старотибетского, явившегося основой для многих гималайских языков, «тэуран» – это «живой мертвец», вроде африканских зомби, то есть существо без души, вылезшее по какой-то серьезной надобности из могилы. Типичный фольклорный монстр. И вот люди говорят о фольклорных монстрах как о фактах жизни – столько-то человек было в облаве на них, столько-то погибло…

Я спросил, как они выглядят, эти тэу, тэураны. Оказывается, до сих пор никто не видел даже их следов. Но как же погибшие участники облавы? Их трупы – и есть единственный след, ответили мне.

Тэураны… Есть ли какая-нибудь связь между ними и Небесным Учителем? И распространением даньчжинизма в мире? По-видимому, есть. Ведь в застойных системах все чуждое и новое неминуемо отторгается.

Автобус остановился, и все пассажиры разом полезли на свежий воздух. Я вышел последним и увидел каменистую ровную площадку на самом краю пропасти и хижину, сложенную из дикого камня. Металлическая табличка на придорожном приземистом столбе объяснила на дюжине самых ходовых языков мира, что отсюда начинается буферная зона заповедника и что до крепости-монастыря Тхэ – 25 миль. Вокруг вздымались синие невероятные вершины с белыми сверкающими макушками. Далеко внизу, как будто совсем в другом мире, застыло бурное море зелени. Там было то, что в туристских буклетах именуется горными джунглями Ярамы.

Пока я, раскрыв рот, любовался красотами пейзажа, рослые парни в униформе охраны заповедника проверяли документы и вещи пассажиров – по-видимому, искали огнестрельное оружие, строжайше запрещенное во всех нормальных заповедниках мира. Потом автобус с местными жителями отправился дальше, а я остался сидеть на чемодане под навесом контрольно-пропускного пункта. Еще в столице меня предупредили, что заповедник закрыт для иностранцев и ехать туда бесполезно. Однако я все еще надеялся на какое-то чудо.

– Через три часа автобус пойдет обратным маршрутом, – успокоил меня старший команды контролеров, похожий на Геракла, в пятнистом комбинезоне. Геракл рассматривал меня со сдержанным любопытством, вернее, синяки на моей физиономии. Как потом выяснилось, он сразу заподозрил во мне опасного типа. Но охрана заповедника была достаточно вышколена, и Геракл оказался выше личных подозрений. Он вполне дружелюбно, даже с легким состраданием в голосе разъяснил мне на ломаном английском, что заповедник находится на землях, принадлежащих монастырю, и что совершенные люди монастыря взяли в свои руки дело спасения ценностей Ярамы. Вот почему ни туристов, ни ученых, ни международных деятелей приказано не пропускать.

Я пытался расположить охрану к себе знанием дань-чжинского языка.

– Мне обязательно нужно побывать в Тхэ-чхубанге, – сказал я с соблюдением законов местной орфоэпики. – Вы даже не можете представить, какое огромное расстояние и какие трудности я одолел на пути к вам. У меня есть рекомендательные письма.

– Ничего для вас сделать не можем, сэр, – продолжал Геракл. – Вчера, например, мы не пропустили арабского шейха. Он даже угрожал начать войну с нашим государством, если мы его не пропустим. Мы все равно не пропустили.

– Мне нужно поговорить с кем-нибудь из главных монахов монастыря, – упрямился я как ребенок, – у вас же есть рация. Я вижу антенну направленного действия…

– Бесполезно, сэр. – Геракл перевел взгляд на желто-зеленое поле под моим правым глазом. – Арабский шейх разговаривал с совершенными по рации. Теперь нам запрещено использовать рацию не по назначению.

«Может, он вымогает взятку? – подумал я. – Ведь пропустили же они буквально всех пассажиров автобуса, а среди них наверняка были и приезжие…» Но меня затошнило при мысли о взятке. Всю жизнь натыкаюсь на необходимость дать взятку и всю жизнь не могу сделать этого из-за каких-то бетонных рефлексов.

– Мне обязательно нужно в Тхэ-чхубанг!

– Приезжайте через год, сэр. Может быть, тогда положение улучшится.

Во мне все кипело. Ну почему мне так не везет, черт возьми! Я надел на шею спортивную сумку, взгромоздил на плечо свой большой, тяжелый чемодан и отправился пешком прочь от КПП.

– До города шестьдесят миль, сэр! – крикнул удивленный Геракл.

Я даже не обернулся и не споткнулся.

Отмахав километра два, я утомился и сел на краю дороги, свесив ноги в пропасть. Солнце жарило вовсю, но приятный ветерок с ледников делал жизнь в этой местности довольно сносной. У моих ног змеились плети можжевельника, усеянные голубоватыми круглыми плодами, совсем не похожими на шишки хвойных пород. И это на почти гладкой каменной стене. Из кучки мусора, скопившегося у его комля, рос яркий лиловый цветок. Он сотрясался и гнулся – казалось, его сводят судороги при виде моей физиономии.

– Какие мы изнеженные, – сказал я вслух и, встав на колени, дотянулся рукой до цветка, повернул венчик к себе. В его недрах ползал тяжелый бронзово-зеркальный жук, наматывая на себя золотую пыль.

Какой-то зверек, похожий на суслика, шмыгнул по крутому откосу, и вниз покатились мелкие камешки. Они катились долго, и я потерял их из виду. Только шорохи доносились снизу, будто уползала змея бесконечной длины.

Да пусть я сдохну на этой горной дороге, похожей на тропинку, но так просто не отступлю!

Я достал все свои блокноты и стал искать в них что-нибудь подходящее для данного случая. Тут были кое-какие сведения о Гималаях, об этнографии и психологии местных народов, о некоторых законах и обычаях Суверенного Княжества. Кто ищет, тот найдет, и я нашел: чтобы остаться здесь надолго, нужно убить человека или разрушить храм. Но кто бы знал, как не хотелось совершать преступлений!

Потом обнаружилась еще одна неплохая возможность – стать монастырским рабом на всю оставшуюся жизнь. Для этого нужно убить уникальное животное или спилить сандаловое дерево.

Я перечитал список уникальных животных. Их было много – выбирай любое, но всех было жалко.

Я медленно спускался по умопомрачительному склону, прославляя себя и технических работников Центра за предусмотрительность, ведь я захватил с собой пару связок прочного нейлонового шнура и альпийские крючья. Правда, крючьями я не рискнул воспользоваться. Их надо было вбивать в камень, а звуки в горах разносятся далеко. Неизвестно, кому захочется взглянуть на мою работу.

Приблизительно на одном уровне со мной в воздухе парила огромная черная птица с голой шеей. Она была словно прибита гвоздями к небу и только изредка шевелила кончиками крыльев.

«Черный гриф, – подумал я. – Ах ты, боже мой! Не свалиться бы на дно ущелья и не превратиться в падаль».

Я спустился более чем с километровой высоты в такие безобидные, если взглянуть сверху, заросли. Сориентировавшись по туристской карте и снежным вершинам, я отважно вломился в горные джунгли. Через час я был примерно на том же самом месте, с той лишь разницей, что выбился из сил. Все открытые части моего тела горели, как ошпаренные, волдыри вспухали прямо на глазах. Оказалось, я вторгся в непроходимые заросли крапивы, каждый стебель которой был с небольшое деревце.

Так начались мои героические мучения на пути в рабство. Вначале, несмотря на бедственное состояние моего тела, я ликовал при виде каждого нового растения, не похожего на крапиву, и радовался каждой букашке или пичуге. Постепенно я становился сдержанней. В перспективе я мог стать самым равнодушным к природе невольником.

Подтрунивая над собой – великолепный источник искусственного оптимизма! – я каким-то образом прошиб крапивные джунгли и с ходу завяз в еще более непроходимых зарослях горного мелколистного бамбука. На меня сыпалась какая-то труха и травяная пыль, меня кусали мухи и клещи, мои башмаки наполнились теплой жидкой грязью, в которой шевелились пиявки… И все же я пробился к деревьям. Это были, главным образом, кедры и фикусы, вперемежку с акациями, пальмами и благородным тиком, и все высоченные – с кафедральный собор, как написано в буклетах. И у подножия всей этой красоты какая-то крохотная инфузория, привязанная к тяжеленному чемодану…