Текст книги "Девочка и олень"

Белое платье Гейлы Пейдж

В тот же день вечером произошло еще одно событие. Все укладывались спать, когда в палату вошла Милана Григорьевна.

– Быстро все под одеяла! – деловым тоном скомандовала она.

Надина кровать стояла третьей от окна, вернее, от раздвижной стеклянной стены, обращенной к морю. Ветер запрокидывал легкие полупрозрачные шторы, и они развевались над кроватями, как опахала. Ветер был довольно прохладный, и Надя с удовольствием юркнула под одеяло.

– Не холодно? Может, закрыть окно? – спросила вожатая.

– Нет, по-моему, – сказала Надя, и несколько голосов в разных концах палаты поддержали ее.

На противоположной стороне, также на третьей кровати от стеклянной раздвижной стены, возилась, не успевшая улечься Гейла Пейдж из Сиднея. Австралийка очень интересовала Надю, как и вообще все иностранные ребята. Гейла была не в майке и трусах, как остальные артековцы, а в голубой курточке с кружевным воротничком и расклешенной ночной юбочке, не достававшей до колен.

Ноги у нее были красивые, длинные, светлые волосы пышно рассыпались по плечам. «Рисуешь ухо, смотри на пятку», – вспомнила Надя совет Чистякова и с улыбкой подумала: «Ноги у Гейлы до ушей». Недавно этой девочке, живущей на противоположной стороне земного шара, исполнилось шестнадцать лет, и отец, крупный австралийский кинорежиссер, подарил ей эту поездку в Артек.

Серебряный звук горна, возвестивший отбой, давно отзвучал, а Гейла все расчесывала свои густые волосы и никак не могла их расчесать. Вожатая недовольно нахмурилась.

Поймав на себе строгий взгляд Миланы Григорьевны, австралийка доверчиво спросила:

– Пора? Будь готов?

– Пора, пора, давно пора, – неохотно улыбнулась вожатая, а Надя и другие девчонки рассмеялись. Они сегодня слышали от Гейлы бессчетное количество раз эти слова, которые она повторяла впопад и невпопад, по всякому поводу. Только эти три слова успела она усвоить из русского языка.

Гейла поняла, что сейчас у нее получилось «впопад», радостно засмеялась и повторила:

– Пора! Будь готов! Очшен, – добавила она еще одно неожиданно вспомнившееся ей слово и помахала рукой Наде, словно уезжала и посылала прощальный привет.

Надя засмеялась чуточку громче остальных, чтобы показать, что отвечает на шутку своей подопечной. Она знала лучше других английский, и вожатые поручили ей шефство над Робертом Митчеллом и Гейлой Пейдж. За день девочки успели привыкнуть друг к другу и сейчас чувствовали себя почти подругами.

– Надия, пора, пора! Ола, пора, пора! Очшен! – помахала она и другой девочке и только после этого спряталась под одеяло.

– А вот это уже не «очшен», – сказала Милана Григорьевна, останавливаясь перед тумбочкой, на которой лежал довольно большой сверток в красивой целлофановой упаковке. – Это пора, пора сдать в камеру хранения, – передразнила она без улыбки австралийскую девушку и потянулась к свертку.

– No, one can't… – испуганно сказала по-английски Гейла и, отбросив быстрым движением одеяло, схватила сверток и прижала к себе.

Милана Григорьевна выпрямилась.

В минуту крайнего удивления она становилась такой преувеличенно длинной, что гольфы на ногах казались носочками, а пилотка доставала чуть не до потолка.

– Что такое? Все лишние вещи туда, – показала она рукой на дверь. – Туда, на гору, в камеру хранения. Нужно сдать.

– No, one can't, – с еще большим напором и умоляющими интонациями в голосе повторила девушка. – Надия, Ола… No, one can't. It is impossible.

Гейла просила девочек вмешаться, помочь ей. Вожатая тоже посмотрела на Олю и Надю.

– Что она сказала?

– Она говорит: «Нет, это нельзя, это невозможно», – перевела Надя.

– Почему невозможно? У нас такой порядок, – стараясь быть спокойной, объяснила вожатая, – все лишние платья мы сдаем в камеру хранения, чтобы ничего постороннего здесь не было. Это у тебя платье?

– Платие! – радостно подтвердила Гейла. – Bombey!

– Вот и нужно его отнести. – Милана Григорьевна опять показала рукой на сверток и на дверь.

Но девушка упрямо мотала головой и спряталась вместе со свертком под одеялом.

– А вот этого у нас совсем делать не положено, – рассердилась вожатая и попыталась потянуть за угол одеяло.

Тогда в свою очередь рассердилась Гейла. Она стремительно вскочила, словно пружины матраса подбросили ее. Одеяло соскользнуло с плеч, девушка наступила на него и, балансируя на пружинах, громко надорвала упаковку свертка и быстро-быстро принялась распускать белую, блестящую полосу материи, которая с легким шуршанием упала к ее ногам.

– I wait a love! – крикнула она, стараясь быть как можно убедительнее, и, как самый главный аргумент, прижала к подбородку верхний край материи.

– Она говорит, что ждет любовь, – растерянно перевела Надя и повторила, чтобы убедиться в том, что не ошиблась: – I wait a love! Да, она так сказала.

– Не может быть, – не поверила Милана Григорьевна.

Гейла с досадой присела на корточки и заговорила быстро-быстро, обращаясь к одной Наде. При этом она энергично жестикулировала, то подбрасывая над кроватью белую полосу материи, то хлопая себя по коленям. Она сердилась на вожатую за то, что та ее не понимает.

Девочки и Милана Григорьевна переводили взгляды с возмущенного и обиженного лица Гейлы на внимательное, предельно сосредоточенное лицо Нади и досадовали, что улавливают только одно часто повторяющееся выражение: «The cinema… Bombey».

Надя не так хорошо знала английский язык, чтобы схватывать на лету быструю речь. Она напряженно хмурилась, стараясь если не перевести точно, то хотя бы угадать приблизительный смысл.

– Девочки! – сказала она. – Все правильно. Милана Григорьевна…

Когда мама отрезала косы, густые черные пряди вместе с челкой составили правильный прямоугольник, из которого Надя выглядывала, как из окошка, и даже не столько выглядывала, сколько пряталась от назойливых взглядов. Но сейчас она одним движением руки отбросила волосы.

– Девочки, – повторила она, – Гейла не может сдать платье в камеру хранения. Это не простое сари. Ей подарили в Бомбее. Там был… там шел… Там была премьера фильма, который снял ее отец. Гейла там исполняла роль. – В этом месте она посмотрела на австралийку. Та нетерпеливо что-то сказала. Надя выслушала, кивнула и уточнила: – Маленькую роль. А на премьере в Бомбее им… ей подарили белое платье.

– Bombey! Bombey! – охотно подтвердила Гейла и засмеялась, радуясь, что к всеобщему удовольствию все выясняется. И закивала, предлагая Наде продолжать.

– Ну, в общем, она теперь должна надеть его, когда влюбится. Поэтому она и говорит, что ждет любовь. Платье должно быть все время близко, – и не очень уверенно добавила, глядя на австралийку: – У индусов, кажется, есть такой обычай дарить девушкам белые платья. Так?

Надя опустила глаза и это сообщило тому, что она сказала, застенчивую убедительность. Все на секунду замерли. Даже Гейла Пейдж перестала жестикулировать и, восхищенная смущением своей переводчицы, тихо и чуточку испуганно кивнула:

– Так, Надия, так! Будь готов!

– Ну, знаете ли, это никуда не годится, – возмутилась Милана Григорьевна.

Ответом ей был неодобрительный гул.

– Что такое? – сказала она.

– Годится! – крикнула дерзко Оля Ермакова из Павлодара, по-мальчишески угловатая и резкая девчонка. – Годится!

И шлепнула себя по коленке. Шлепок получился звонкий. Она размахнулась и с еще большим азартом опустила руку:

– Годится!

Девчонки начали торопливо выпрастывать из-под одеял голые коленки.

– Годится!

– Что вы делаете? Остановитесь! Девочки, что вы делаете?

Но ее не слушали. Одеяла, подбрасываемые ногами, полетели к потолку, справа, слева и за спиной вожатой слышались хлопки. Энергичнее всех выкрикивала свое «годится» Оля Ермакова. Коленки у нее были уже красные, а она размахивалась все сильнее и все с большим азартом дирижировала палатой:

– Годится!

– Девочки, а ну сейчас же прекратите безобразие. Остановитесь, я вас прошу.

– Годится! Годится! – раздавалось в ответ.

Вожатой не хотелось ссориться с девчонками в первый же день. Она присела на край кровати к Гейле Пейдж и крикнула, стараясь их перекричать:

– Годится! Годится!

И ударила себя по коленке. И в то же мгновение ей показалось, что она не передразнивает их, а восторженно беснуется вместе с ними. Девчонки так это и восприняли. Они засмеялись, зааплодировали. Милана Григорьевна растерянно улыбнулась. Она считала безобразием то, что здесь произошло, но хорошие отношения, установившиеся со второй палатой как бы сами собой, не захотела нарушать. И вожатая, воспользовавшись паузой, стремительно поднялась.

– А теперь спать, – сказала она и вышла.

Оля, Надя и все остальные были довольны собой и друг другом. Они отстояли белое сари Гейлы Пейдж. Они отстояли свое девчоночье право ждать любовь.

Кровати девочки из Павлодара и девочки из Москвы были рядом. Все заснули, а они все ворочались с боку на бок. На какое-то время Оля замерла, но затем осторожно приподнялась на локте и заглянула в лицо Наде.

– Ты спишь? – раздался ее шепот.

– Нет.

– Давай поговорим.

– Давай, – согласилась Надя.

– Скажи, только честно, а ты ждешь любовь?

– Не знаю, – искренне ответила девочка. – Иногда жду чего-то. Как будто что-то должно случиться.

– Это ты любовь ждешь, – объяснила Оля. – Ее все ждут.

Ветер, прилетавший с моря, подбрасывал над головами девочек легкую прозрачную штору, которая прохладной тенью скользила по стене. Голова сладко кружилась, как на каруселях. Из отрывочных воспоминаний дня складывалась пестрая картина, заполненная несущимися по кругу лицами. Мелькнул профиль Марата Антоновича, стремительно пронеслась голова медведя, пролетело, развеваясь, как флаг, белое платье Гейлы Пейдж. Оно коснулось лица Нади вместе с прохладной шторой. И замелькали ребята: Ира Перель из Ленинграда, которую сразу прозвали Ира Апрельмай. Рита из Шадринска, мальчишка с едва наметившимися над верхней детской губой усиками. Кажется, Тофик Алиев или Алик Тофиев. А голова все кружилась, кружилась.

Открытие слета

Репродуктор в квартире Рощиных висел на кухне. Отец и мать сидели за чистеньким столом и слушали открытие слета.

Тут же лежала «Пионерская правда». На первой полосе одним галстуком были повязаны сразу все делегаты и гости III Всесоюзного слета пионеров. Они весело выглядывали из галстука, как из рамы.

А из репродуктора неслась частая дробь барабанов, перемеживающаяся с торжественными сигналами горнов. Над стадионом взлетали ракеты и рассыпались в репродукторе праздничным треском. Комментатор восторженным голосом описывал детский праздник.

– И Гагарин там, слышишь? – сказал Николай Николаевич.

– Тише, Коля, – попросила жена.

Гагарин сидел на центральной трибуне среди именитых гостей из Москвы. Он был не в своей обычной форме, а в белой рубашке с отложным воротничком и в красном галстуке. И поэтому, пока он сидел с серьезным лицом, Надя его не замечала. А тут он встал и улыбнулся широко и радостно, как на фотографиях, и по этой улыбке Надя его сразу узнала. Она зааплодировала, но не услышала своих аплодисментов, потому что стадион в едином порыве поднялся и над белыми пилотками ребят заплескались руки.

До приезда в Артек Надя думала, что попадет в такой же пионерский лагерь, как и другие, только побольше. Она собиралась увидеть пять, шесть, ну, десять спальных корпусов, столовую, площадку для игр. А оказалось, что Артек – город, состоящий из многих лагерей, что в этом городе есть свой Дворец пионеров, причал для кораблей, киностудия, верхняя и нижняя дороги с рейсовыми автобусами, стадион.

Из репродукторов, установленных на стадионе, в квартире Рощиных и по всей стране, летели слова обращения:

ПИОНЕР! ГДЕ БЫ ТЫ НИ БЫЛ В ЭТОТ ДЕНЬ: В ПОХОДЕ, НА КОЛХОЗНОМ ПОЛЕ, ВО ДВОРЕ ИЛИ В ЛАГЕРЕ, – АРТЕКОВСКИЕ ГОРНЫ ПОЮТ И ДЛЯ ТЕБЯ.

На зеленом поле стадиона выступала акробатическая группа из Морского лагеря, потом танцевали девочки из Туркмении… Праздник шумно катился от одного события к другому. И вдруг Надя услышала из репродуктора свою фамилию. Старшая пионервожатая, вышедшая к микрофону, установленному у кромки зеленого поля, громко и медленно выкрикивала слова:

– Совет!.. Дружины!.. Артека!.. Рекомендует!.. На пост!.. Президента!.. Юных!.. Друзей!.. Искусства!.. Художницу!.. Надю!.. Рощину!..

Трибуны уходили вверх, а Надя сбегала по ступенькам вниз, провожаемая аплодисментами, которые накатывались на ее плечи, как прибой.

Запыхавшаяся Надя стала рядом с пионервожатой.

– Дружины, встать! Смирно! Флаг юных друзей искусства внести!

Ударили барабаны, вскинулись к небу серебряные трубы. Металл горнов плавился в ослепительной игре солнца, и выковывалась музыка, пронзительная и сладкая. Два мальчика и две девочки несли за четыре конца розовое полотнище с эмблемой клуба. Оно плескалось, надуваемое снизу ветром, а ребята, медленно чеканя шаг, приближались к флагштоку.

– Равнение на флаг!

Флаг медленно поплыл из рук ребят вверх. И все., кто был на стадионе, следили за ним, запрокидывая головы, пока полотнище не достигло самой высокой точки. И вот уже флаг затрепетал на солнце. Надя пришла в восторг от этого артековского ритуала. Артек – единственное место на земле, где флаг с эмблемой палитры и кисти поднимался во славу искусства, как на больших спортивных соревнованиях. И все ему аплодировали, усиливая хлопками ветер.

– Сейчас ты будешь говорить, – предупредила шепотом пионервожатая.

– О чем? – испугалась девочка.

– О себе. Расскажи биографию, про польскую и московскую выставки. И прочтешь президентскую клятву.

Она сунула ей в руку лист бумаги, на котором крупными буквами были напечатаны несколько строк.

Надя не помнила, что говорила, как читала клятву. Ее голос, тысячекратно усиленный микрофоном и динамиками, летел над стадионом, и каждое новое слово немного пугало громкостью и торжественностью.

Она опустила бумажку и хотела бежать через футбольное поле стадиона на свое место. Но пионервожатая поймала Надю за плечи и направила на центральную трибуну, в президиум. Пионеры, стоявшие цепочкой, салютуя, пропустили ее, показали свободное место.

Надя села, ничего не видя, кроме флагов, и ничего не слыша, кроме биения сердца. Прошла минута или две, прежде чем она обернулась, услышав знакомый голос, мягкий, с мальчишескими интонациями. Через два ряда от нее сидел Юрий Гагарин. Слегка отклонившись назад, он разговаривал с девочкой, протягивавшей ему открытку для автографа. Надя с досадой подумала о том, что не взяла свои открытки на стадион. И блокнот оставила. Она вспомнила совет отца: «Если хочешь что-нибудь запомнить, несколько раз закрой и открой глаза». Девочка посмотрела на Гагарина и закрыла глаза, стараясь мысленно увидеть каждую морщинку на его лице. Она четко представила его портрет и с этого момента чаще оглядывалась на Гагарина, чем смотрела вниз, где на беговых дорожках и зеленом поле продолжался праздник открытия слета.

В тот же день, выбрав минутку, Надя написала домой:

«Дорогие родители! Я – Президент КЮДИ (клуб юных друзей искусства). После обеда была председателем жюри на конкурсе имени Чайковского вместе с Олей Ермаковой (девочка-скрипачка из Павлодара). Она мой вице-президент. На море купаться не ходила, потому что заседали, подводили итоги».

Отец коротко ответил:

«Поздравляем с президентством! Будь справедлива!»

Вечером от факела девочки-солнца зажгли костры по всему Артеку. На костровой площади Лесной и Полевой дружин искры пламени улетали так высоко, что казалось – там, над кипарисами, они не исчезают, а превращаются в звезды.

Надя смотрела сквозь очки на пламя и отдыхала, слушая песню о барабанщике.

– А ты почему не поешь, чаби-чараби? – спросил быстроглазый мальчишка из Баку, которого звали не Алик Тофиев, а Тофик Алиев.

– Чаби-чараби? А что это такое? – поинтересовалась Надя. – Как переводятся эти слова?

– Никак. Просто веселые слова. Чаби-чараби прислал вам привет. У чаби-чараби родственников нет. Хочешь подарю насовсем? Ты будешь говорить мою поговорку, а я буду молчать, как рыба.

– Нет, я не могу принять такой дорогой подарок, – улыбнулась Надя.

– Почему не хочешь? «Чаби-чараби» – хорошая поговорка. Сам придумал.

– У меня нет хорошей поговорки взамен.

– Не надо взамен. Бери без замена. Эх, не хочешь, чаби-чараби. Пропадает зря щедрость большого сердца.

Тофика Алиева Марат Антонович тоже пригласил в пресс-центр, и он успел уже к открытию слета сочинить стихотворение про Гагарина.

– Слушай, – наклонился он к девочке, заглядывая в глаза сквозь играющие на стеклах очков красноватые блики. – Ты любишь стихи?

– Люблю.

– Хочешь, я тебе буду сочинять каждый день по два стихотворения, как для газеты пресс-центра?

– Хочу.

– Тогда бежим к морю смотреть волны при луне. Там знаешь какие сейчас волны, чаби-чараби. Мы вернемся к четвертому куплету.

Надя засмеялась. В песне о барабанщике не было четвертого куплета.

– Бежим, – согласилась она.

Тофик и Надя ринулись вниз под гору, и, пока долетали до них голоса с костровой площади, они повторяли на бегу третий куплет:

 
Если ты вместе с друзьями
В трудный отправился путь,
Будь самым стойким и смелым,
Будь барабанщиком, будь!
 

На середине спуска Тофик остановился, собираясь о чем-то спросить. Надя, не ожидавшая этого, налетела на него, и оба чуть не упали. Чтобы сохранить равновесие, они ухватились друг за друга и тут же поспешно отстранились.

– Побежим, чаби-чараби, дальше, – смущенно сказал мальчишка.

Подгоняемые крутым спуском, они понеслись наперегонки к темнеющей внизу кромке берега, устланного морской галькой.

У самой воды Надя остановилась и замерла, неподвижно глядя вдаль. Она вслушивалась в шум разбивающейся о скалы воды. Море и небо сливались на горизонте, и огни далеких, звезд казались огоньками загадочных корабликов.

– Хорошо здесь, нравится, да? – спросил Тофик.

Надя сбросила тапочки, сняла гольфы и, осторожно касаясь пальцами морской гальки, пошла вперед. Пенный гребешок волны разбился об ее коленки, осыпал брызгами. Надя радостно вскрикнула, но осталась на месте.

– Вы прошли «Евгения Онегина»? – спросила она.

– Прошли, да. Почему спрашиваешь?

Большая волна накатилась, посверкивая белым гребешком. Надя резво бросилась бежать от моря, чувствуя, как оно из-под ног выхватывает мелкие камушки, весело щекоча ступни.

– Зачем спрашиваешь про «Онегина»?

– Это оттуда море, – объяснила она. – То самое море из «Евгения Онегина». Из первой главы, понял? Мария Раевская стояла здесь, где я, а Пушкин сидел там, – она махнула рукой в сторону большого камня. – У Айвазовского есть картина. Это самое место. «Я помню море пред грозою: как я завидовал волнам, бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам».

– Я знаю дальше, – оживился Тофик. – Подожди, не читай. Это я должен читать. Стой, как Мария Раевская, а я буду, как Пушкин, читать.

Он подбежал к камню, вскарабкался на него и крикнул:

– «Как я хотел!» Нет! «Как я желал тогда с волнами коснуться…», – взмахнул рукой и замолчал.

Дальше у Пушкина следовала строчка: «Коснуться милых ног устами».

– Я лучше другие стихи тебе прочту, – предложил Тофик, – не из программы.

– Не надо, – остановила его Надя.

В ее голосе прозвучали иронические нотки.

– Почему не надо?

– Потому, что я не Раевская, а ты не Пушкин.

– Да, – согласился Тофик. – Я не Пушкин. А ты все равно Раевская.

«А «коснуться милых ног устами» не мог произнести», – подумала Надя и засмеялась, как взрослая над маленьким.

Возбуждение дня было так велико, что никто сразу заснуть не смог. Лежала и Надя с открытыми глазами. А стоило зажмуриться, как ей представлялись отдельные самые яркие эпизоды праздника. Пламя на костровой площади и бьющееся на ветру розовое полотнище с эмблемой клуба юных друзей искусства смешивались, и получался один гигантский костер открытия слета.

– А я не желаю спать, – неожиданно сказала Оля.

– А что ты желаешь? – спросила Люда, сладко потягиваясь.

Большеглазая медлительная девочка потягивалась с грацией ленивой кошки. Домашние ее звали Кисой, но здесь она была просто Люда из Черкасс. Утром после завтрака, когда все уже занимались делом, скрипнула дверь и в комнату пресс-центра заглянула грациозная Люда.

– Я хочу работать в пресс-центре, – сказала она нараспев и добавила: – У вас тут весело.

– А что ты умеешь? – поинтересовался Марат Антонович.

– Я ничего не умею, – все так же нараспев ответила она. – У меня нет никаких талантов.

Ответ рассмешил всех, и Марат, улыбаясь, сказал:

– Просто счастье, что ты к нам пришла. А то мы собрались тут одни таланты. Оля репортажи пишет, Надя рисует, Тофик рифму к рифме подбирает, я руковожу, и некому выполнять обязанности секретаря редакции. Ты будешь им. У тебя почерк хороший?

– Хороший, когда постараюсь. Значит, вы меня возьмете? – и обвела всех доверчивым взглядом.

– Конечно, чаби-чараби, – поставил точку Тофик.

Так в пресс-центре появился секретарь, и через несколько дней все убедились, что Люда на этом месте талантлива и незаменима…

– А я хочу бросаться подушками, – после паузы сказала Оля.

– Ну и бросайся, – подзадорила ее Рита.

Эта девочка из Свердловска до приезда в Артек тоже считала себя художницей. Она довольно прилично работала акварелью и маслом, но, увидев рисунки Нади, наотрез отказалась делать иллюстрации к газете и писала только шрифтовые заголовки.

Рита была низенькая, настоящая коротышка. Но зато она имела самые длинные косы в Артеке.

– Девочки, она хочет бросаться словами, а не подушками, – медленно, нараспев проговорила Люда-киса. И едва она закончила, как над ней в темноте пролетел большой белый снаряд и плюхнулся на соседнюю кровать. Там спала Ира Апрельмай. Пружины матраса под ней взвизгнули, и обе подушки, сначала чужая, а потом своя, полетели в Олю.

– Надька, наших бьют! – крикнула Рита, вскочила и принялась раскручивать над головой одеяло.

Началась всеобщая потасовка. У чьей-то подушки прорвалась наволочка, и в воздухе замелькали белые перышки и пушинки. Надя тоже сгребла подушку, но никак не могла выбрать момента, чтобы швырнуть ее.

Гейле очень понравилась эта игра. Она подпрыгивала на кровати и хлопала в ладоши:

– И я хотел! Давай! Давай! Пора! Давай! И я!

– Получай-держи! – крикнула Оля.

Гейла радостно поймала подушку, опрокинулась с ней навзничь и захохотала. А вокруг тотчас раздалось несколько боевых кличей:

– За Австралию!

Надя наконец швырнула подушку, но в это время открылась дверь и Милана остановилась на пороге изумленная.

В палате воцарилась тишина. Все сделали вид, что спят, даже Люда, у которой не осталось ни подушки, ни одеяла. Застигнутая врасплох ярким светом, она зажмурилась и лежала на своей кровати в маечке и трусах, оставлявших открытыми цыплячьи ключицы и ноги.

– Чья это подушка? – трагическим голосом спросила вожатая.

– Моя, – ответила Надя и посмотрела доверчиво и беспомощно.

Милана всплеснула руками:

– Надя! – ужаснулась она. – Серьезная воспитанная девочка, – и, покачав головой, начала снова: – Надя, от тебя я этого просто не ожидала.

– Чего вы к ней пристали? – не выдержала Оля. – Отдайте подушку.

– А где твоя подушка, адвокат? – повернулась к ней Милана.

– Я не адвокат, а школьница, – сказала девочка и, не выдержав взятой на себя роли, улыбнулась, приглашая вожатую отнестись с юмором к тому, что произошло.

– Очень приятно познакомиться, школьница. Так где же твоя подушка, школьница?

– Я отдала ее Гейле. Она гость, из Австралии. Мир-дружба.

– Мир-дружба, – оживилась Гейла. – Мир-дружба, – закивала она радостно головой, думая, что помогает вожатой разобраться в несерьезности происшествия.

– А где твое одеяло? – тронула Милана за плечо Люду.

– Не знаю. Наверное, оно упало. Я брыкаюсь во сне.

– Ну, конечно… Ты тоже из пресс-центра, – вспомнила вожатая и уточнила: – Все трое из пресс-центра. Ну, так пусть с вами разбирается Марат Антонович.

Она вышла, не оглядываясь и не погасив света, давая понять, что разговор только начинается…

Второй вожатый отряда не был вожатым в строгом смысле этого слова. Его прислали в Артек со специальным заданием – организовать с ребятами пресс-центр, который бы подробно и весело освещал работу III Всесоюзного слета пионеров. Предложение ЦК комсомола совпало с его желанием отдохнуть у моря, переменить обстановку, подумать о своей жизни. Несколько лет назад он окончил ВГИК, сценарное отделение. Он считал работу кинодраматурга своим призванием, но писать ему почему-то было некогда. И он почти ничего не писал, за исключением статей для журнала «Советский экран» и «Искусство кино». Да еще ездил по стране с лекциями от Госфильмофонда, где состоял на должности штатного лектора. Возможность пожить с ребятами на берегу Черного моря и, может быть, собрать материал для пьесы об Артеке вдохновила его. И он с легким сердцем шагнул из полутемных и прохладных коридоров и залов Госфильмофонда под яркое, ослепительное солнце Артека. Уставший от журнальной суеты, он вдруг ожил здесь и обнаружил в себе нерастраченные запасы мальчишеской энергии и озорства.

К приходу Марата Антоновича девчонки организовали в палате идеальный порядок. В темноте спокойно поблескивали погашенные плафоны, сквозь раздвинутую стеклянную стену, выходящую к морю, дул влажный ветерок. Взлетала и падала легкая штора.

Вожатый прошел к раздвинутой стене, слегка пригибаясь, словно сзади него показывали кино и он боялся, что тень от головы появится на экране.

– Света зажигать мы не будем, – сказал он, – поговорим так.

Девочки притаились.

– Спите, разбойники, или притворяетесь?

В его голосе не слышалось вражды и нравоучительных интонаций, и девочки осторожно зашевелились.

– Спим, – грустно сказала Надя.

– Дрыхнем без задних ног, – поддержала ее Оля.

– Ага, – подтвердила Люда.

– Насколько я понимаю, отозвались все главные виновники происшествия.

– Не все, – вздохнула Рита.

– Еще одна объявилась. Теперь все?

Марат говорил и чувствовал: нет в его голосе металла. Он отчетливо понимал, что не подходит со своим маленьким ростом и улыбчивым настроением для строгого педагогического разговора. И вообще он не понимал, зачем Милана послала его сюда. Ну, бросалась Надя Рощина подушками. Ей же в конце концов не сорок лет, а пятнадцать. Было бы странно, если бы она не бросалась.

– Ну и хорошо, что спите, – сказал он. – Это от вас и требуется. Обсуждение вашего поведения отложим на утро.

– Нет, Марат Антонович, так не годится, – сказала Оля, – сами говорили, что нельзя откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Завтра мы еще что-нибудь натворим.

Она тихонько засмеялась. И на других кроватях послышались смешки.

– Значит, вы все-таки не спите?

– Мы проснулись, – сообщила Рита. – Правда, девочки?

– Мы проснулись, чтобы вы нас немножко повоспитывали сегодня, – мечтательно произнесла Люда, глядя в потолок.

Девочки уловили, что он хочет сбежать от обязанностей взрослого человека, не желает читать им нотации, и радостно оживились.

– Ну и ну, – засмеялся он. – Какие вы, оказывается, невоспитанные. Не можете уснуть без колыбельной песни.

Всех рассмешило, что Марат назвал нотацию колыбельной песней. Люда от восторга пискнула, Ира Апрельмай так громко хмыкнула в одеяло, что вызвала оживление в палате.

– Ну, так вот, – остановил их вожатый, – подушками бросаться нехорошо. Это безобразие. Я вполне согласен с Миланой Григорьевной. И вы согласны с ней и со мной, а значит, делать этого больше не будете. А будете сейчас спать без задних ног и видеть цветные и черно-белые сны. Спокойной ночи!

– У-у-у! Так коротко, – огорчилась Оля. – Колыбельные песни не бывают такими короткими. Колыбельная песня должна быть длинной и красивой.

– Вы что, – засмеялся вожатый, – может быть, в самом деле собираетесь заставить меня петь колыбельные песни?

– Мы будем лежать тихо-тихо, – пообещала очень серьезная Ира Апрельмай.

– Забавно, – покачал головой Марат. – Я не знал, что мне придется петь в Артеке. Нас этому не учили.

– А вы расскажите, как стихи, – предложила Оля.

В палате возник шумок, подтверждающий, что все согласны с Ирой Апрельмай и Олей. А потом наступила тишина ожидания. Слышно было только, как шелестит ветер шторой и далеко внизу накатывается на гальку и сползает назад море.

Марат решил все обратить в шутку. Он театрально кашлянул и продекламировал первые две строки колыбельной песни, которые ему показались подходящими для такого случая:

 
Баю, баюшки, баю,
Баю Оленьку мою.
 

Никто не пошевельнулся, все ждали продолжения. Смущенный вниманием, которое с каждым мгновением все нарастало, он прочитал дальше:

 
Как на зорьке на заре
О веселой о поре
Птички резвые поют,
В темном лесе гнезда вьют.
Соловейко-соловей,
Ты гнезда себе не вей,
Прилетай ты в наш садок,
Под высокий теремок,
По кусточкам попорхать,
Спелых ягод поклевать,
Солнцем крылышки погреть,
Оле песенку пропеть.
 

– Это вы с ходу про Оленьку сочинили? – удивилась Люда.

– Нет, это Римский-Корсаков сочинил. В опере «Псковитянка», вернее, в прологе к опере, эту песенку поет своей дочери Оленьке Вера Шелога. Отцом Оленьки был Иван Грозный.

– У нашей Оли отец Иван Грозный, – хохотнула Ира Апрельмай, но ее никто не поддержал.

– Марат Антонович, а еще какие-нибудь колыбельные песни вы знаете? – тихо спросила Надя.

– Знаю, – он щелкнул в воздухе пальцами. – Я вам прочту колыбельную песню Марины Цветаевой:

 
Дыши, да не дунь,
Гляди, да не глянь,
Волынь-криволунь,
Хвалынь-завирань.
 

Колыбельную песню Цветаевой Надя слушала с особым настроением доверчивости и благодарности. Ей казалось, что ту, первую, вожатый прочитал для Оли и для всех, а эту читает только для нее:

 
Лежи, да не двинь,
Дрожи, да не грянь,
Волынь-перелынь,
Хвалынь-завирань.
 

Слова были непонятные, колдовские, но музыка их завораживала, убаюкивала.

Марат читал с удовольствием стихи. Когда Милана приложила ухо к двери, она услышала:

 
Лови, да не тронь,
Тони, да не кань,
Волынь-перезвонь,
Хвалынь-целовань.
 

Милана на цыпочках отошла от двери. Она была в недоумении. Она не понимала, что происходит. Да и Марат не понимал. Он читал все новые и новые песни, которые слышал в детстве или узнал уже взрослым: и «Казачью колыбельную» Лермонтова, и андалузскую Гарсиа Лорки, и колыбельную песню Моцарта. Он купался в тихой музыке, доносящейся к нему из страны детства, как купаются сказочные герои в молоке, чтобы выйти обновленными. Его московские госфильмофондовские знакомые страшно удивились бы, если бы узнали, как странно на него повлиял Артек. «Впал в детство», – сказали бы они.

«А может быть, выпал из скучной взрослости?» – подумал Марат. Там, дома, в Лаврушинском переулке, в его кабинете на стене была фреска. Он проспорил эту стену одному известному актеру, который баловался живописью, писал картины по сухой штукатурке. С дерзостью самоуверенного дилетанта актер изобразил в центре умопомрачительное языческое солнце с отходящими в стороны рогами буйвола, а по краям поместил двух обнаженных женщин. На коленях у них сидели синие птицы. «Хорошо бы закрасить хищные кричащие тела женщин, – подумал он, – и попросить Надю Рощину нарисовать на этом месте что-нибудь тонкое и нежное, как колыбельная песня Моцарта».