Текст книги "Майский сон о счастье"

А потом Кузя с Викой пошли в лес, за цветами, – и долго не возвращались.

– Уж не случилось ли чего? – сказала я. – Может, заблудились?

– Ты наивна до неприличия, – лениво усмехнулся Валера. – Думаешь, они за цветами пошли?

Я пожала плечами.

Уже стемнело. И костер погас. Пора было собираться домой – а Кузя с Викой все не возвращались.

– Нет, ты как хочешь, а я пойду поищу, – сказала я. – Не оставим же мы их здесь?

– Что ж, можно и поискать, – согласился Валера. – Только смотри, будь внимательной и осторожной – не наступи на них.

Искали мы недолго.

Возле ручья, на пышном холме, среди слабо белеющих в темноте ромашек – сидели, обнявшись и босиком, Кузя с Викой.

Они – пели.

Вика опустила голову на его плечо и прикрыла глаза.

Кузя сидел ровно, расправив плечи и нежно прижимая к себе Вику.

Они пели:

 
– Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я ночей не сплю, о ней мечтая,
Что всех краса-а-авиц она милей и краше…
Я сам хотел признаться ей,
Да слов я не нашел!..
 

Я смотрела на них, слушала, крепко держа Валеру за руку, и боялась, и мысленно умоляла его, чтобы он ничего не сказал, не крикнул, не спугнул.

Он не крикнул.

Он только прошептал брезгливо:

– О боже… какая пошлятина!..

И мне захотелось его ударить.

Время шло, а дела у Валеры не ладились. На книжке окончательно был поставлен крест, никто нигде ничего не обещал, а стоило ему заикнуться о своих претензиях, как сразу же намекали: радуйся, что еще так обошлось… Скандальный стриптиз не забывался.

Валера был груб, раздражителен. Часто срывал зло на мне. Я терпела, сносила любые его выходки. Давно смирилась с тем, что никакого счастливого будущего у нас с ним быть не может. Я просто не хотела терять Валеру.

А у Кузи с Викой роман развивался успешно. С цынготным токарем Шуриком она провела прощальную беседу на другой же день после того пикника, а с Кузей – не расставалась. Он даже в институт ее провожал, и встречал после занятий, и цветы дарил, и радужные планы строил. Когда они шли рядом, за версту было видно, что это – влюбленные.

– Мне вся эта комедия не нравится, – заявил однажды Валера. – Кузя – лопух, и меня это бесит. Да и жалко брата…

– Ну, зачем ты так? – возмутилась я. – Вика искренне к нему тянется. Она держится за него… разве не видишь? Она любит его, разве не понимаешь?

– Фу, фу, фу, – отмахнулся Валера. – Набор слов и никакого смысла. То, что она искренна, ничего не значит. Она шлюха. Спокойно, спокойно… я знаю, что говорю. Она есть шлюха. А шлюхи – это ведь не проститутки… не путай, моя дорогая. Шлюха может быть искренней. Она и тянется, и держится, и любит – всё, как ты сказала – но она остается шлюхой.

– Как ты можешь… она ведь не сделала тебе ничего плохого, – сказала я. – Она вообще никому не сделала ничего плохого. Она очень добрая, доверчивая, чувствительная. И неглупая.

– Согласен, – кивнул Валера. – Эпитеты подходящие. Она – добрая, доверчивая, чувствительная и неглупая шлюха. Что еще?

– Она бескорыстная…

– Стоп! Женщина в принципе не может быть бескорыстной. Еще что?

– Какой ты злой… даже страшно…

– Да пойми ты! – воскликнул он, приближая ко мне искаженное лицо. – Я так говорю потому, что однажды обжегся!.. и не хочу, чтобы обжигался мой брат.

– Кузя не похож на тебя, он другой. Ты просто завидуешь их счастью…

– Бред! Чепуха! Это ты, вероятно, им завидуешь! – закричал он. – Что, тоже захотелось – посидеть, обнявшись, на холмике, и песенку дуэтом?.. у-у, вспоминать противно.

– Не знаю, – прошептала я. – Может быть, я и глупая… но мне в тот раз, ну, когда мы нашли их в лесу, было грустно немножко… ну, когда они пели… а вовсе не противно.

– Знаешь, что это такое – Вика Повидлова? – сказал он, злобно кривясь. – Современный вариант закомплексованной русской шлюхи, томящейся в вечных поисках "настоящей" любви. Она мне отвратительна – со всей своей искренностью и добротой. Сука. Все они такие – Катюши Масловы, Сонечки Мармеладовы… несчастные девочки… ха! Вика Повидлова! Масло, мармелад, повидло… тьфу!.. Гнусная традиция слюнявой русской литературы – оправдание и воспевание шлюх. Мерзость. Вранье теряющих потенцию сочинителей. Шлюха есть шлюха. Масло. Мармелад. Повидло… у-у… куда бы сблевать?..

– Ты никого не любишь, – сказала я. – Ты совсем-совсем никого не любишь.

– Я люблю брата. И я докажу это, будь уверена. У меня нет никого, кроме брата.

– А я?.. – прошептала я, чуть не плача. – Меня ты совсем не любишь?..

– Ну, перестань. Будь умницей.

– Валера, почему ты такой? Кто тебя обидел, что ли?.. Ведь была же у тебя… опять скажешь – пошлятина… ну, была же у тебя первая любовь? Ну, когда-то ведь была?.. ведь была?

– Что-о? Моя первая любовь? – И он скривил губы. – У меня не было первой любви. У меня была первая любовница. Жена соседа. Как в банальном анекдоте. Только одна деталь – я был совсем мальчишка, в девятом классе учился. А ему было за пятьдесят. А жене его – чуть меньше сорока. Соображаешь? Однажды я зашел к ним, хозяина не было дома, а жена его – была… Ну, что? Хочешь – расскажу – как все было в тот давний незабываемый вечерок? Хочешь – опишу все в мельчайших подробностях?

– Нет, – быстро сказала я, и зажмурилась. – Не хочу.

– А что так? Ты же хотела – о первой любви… ну, а если ее не было, первой любви? Если был мальчик – и сорокалетняя извращенная сука? Я бы сказал – первая учительница, – и он засмеялся. – Ах, стерва. Она меня чуть ли не с ног до головы облизывала… а потом конфеты покупала, вино, подарки всякие…

– Замолчи! – крикнула я.

Дня через три Кузя с Викой пришли к нам и сообщили, что подали заявление в загс. Они оба прямо светились от счастья. Я обняла их, поздравила.

А Валера был грустен.

– Ну что же, братишка, – сказал Кузя, протягивая ему руку, – поздравь меня. Да ты что такой кислый?.. может, недоволен моим решением?

Валера горько усмехнулся.

– Сегодня самый печальный день в моей жизни, – произнес он глухим голосом и вяло пожал руку брата. – Что ж, разумеется, я вас поздравляю… для вас это праздник… а для меня – соль на старую рану!..

– Валера! – попыталась я его остановить.

– Спокойно, Люся. Спокойно, – и он улыбнулся самой тоскливой своей улыбкой. – Не удивляйся, Кузя. Ты не виноват. Все правильно. Тебя понять можно. Но Вика, Вика…

– А что? – испугалась Вика. – Я что-нибудь сделала не так?

– Эх, Вика, Вика… – И Валера опустил голову, и слезы – слезы! – заблестели на его ресницах. – Короткая же у тебя память, Вика. Совсем забыла о том, что было когда-то между нами…

– Было и прошло! – звонко сказала Вика, оглядываясь на Кузю. Тот, улыбаясь, кивнул.

– Для тебя прошло, для меня – нет… – И он поднял на нее свои глаза, и я похолодела – это были глаза страдающего от неразделенной любви человека. – Что ж, дело сделано… теперь ничего не изменишь… Будьте счастливы!

– Постой, погоди! – подскочила к нему Вика. – Я не пойму, не могу понять… – она вся тряслась, и голос ее дрожал. –Ты что, хочешь сказать… что ты… что ты меня лю-бишь?..

– Не все ли теперь равно? – И Валера пожал плечами, и махнул рукой. – Я сам виноват – скрывал любовь, прятал ее под маской цинизма… всё шутил, посмеивался, играл… вот и доигрался! Так мне и надо! – надрывно воскликнул он, вскидывая руки. – Так и надо! Получай свое, старый клоун! Смейся, паяц! Радуйся, дешевый актер, притворяйся теперь счастливым. Куда уж лучше – родной брат женится на любимой женщине… что может быть смешнее?..

– Валера, я же не знал… – пробормотал растерянно Кузя, и беспомощно огляделся вокруг. – Почему ты не предупредил?

– Почему, почему! Да потому, что я, видите ли, гордый! Потому что я идиот! – И Валера постучал себя пальцем по виску. – Потому что я, видите ли, хотел дождаться, когда выйдет моя книжка, когда решится моя литературная судьба, и уж после этого… ах, черт!.. неужели не ясно? А с Люсей я – просто так, назло. Прости меня, Люся. Да, я стыдился быть женихом-неудачником, вот в чем причина!

– Мой милый, мой любимый!.. – прошептала Вика, приближаясь к нему, – ты так страдаешь… а я… господи, я ведь чуть было не совершила величайшую глупость в своей жизни!.. Валера, да если б я знала! Валера, я всегда, всегда, всегда тебя любила! Ты только пальцем помани, Валера! Ты только свистни… – И она зарыдала, и прижалась к нему, обхватив его плечи.

– Вика… а я… как же я?.. – бормотал Кузя, стоя рядом с ними и глядя на них с испугом.

– Прости, Кузя… милый, прости. Я всегда любила только Валеру… прости, я не хотела тебя обидеть, так вышло… – всхлипывала еле слышно Вика.

А Валера – поглаживал ее по спине – и улыбался.

Увидев мой растерянный взгляд, он вдруг подмигнул. И тут я сразу все поняла.

– Ладно, хватит, – сказал, наконец, Валера, отталкивая всхлипывающую Вику. – Спектакль закончен. Занавес!

Я смотрела на него с ужасом.

– Кончай хныкать, – сердито бросил он Вике. – И ты успокойся, сентиментальный теленок. Слышь, Кузя, я к тебе обращаюсь!

И Валера развалился в кресле, и закурил.

– То есть… как это?.. что ты хочешь сказать? – совсем растерялся Кузя.

– Я сыграл свою роль, и эта роль меня утомила, – картинно держа наотлет сигарету, сказал Валера. – Я доказал тебе, дорогой брат, сомнительность твоего выбора. Я доказал неверность твоей невесты. Потенциальную неверность. Ну что, Кузьма? Я ее, разумеется, не люблю, твою ненаглядную Вику… я пошутил. Так что – можешь идти в загс, играть свадьбу… ведь ничего же не изменилось?.. Или – как? Эй, Кузя!.. да ты что, братишка?!..

А Кузя – побледнел, рванулся к нему, вскинул обе руки, промычал что-то неразборчивое… и не смог ничего произнести – и рухнул на пол.

Вика прижалась к стене и смотрела, смотрела, не мигая, на Валеру.

– Ах ты, боже мой, – сказал Валера с притворной усмешкой. – Это ж надо – он в обморок упал. Прямо девятнадцатый век… Эй, люди! Спешите видеть! Чемпион каратэ – в нокауте. Эффект телекинеза! Одним взглядом я повергаю противника на пол! Спешите, спешите! Поверженный милиционер! Только одно представление!.. Ах, Кузя, Кузя… тебе нельзя служить в милиции. Ведь ты – типичный гнилой интеллигент. Тургеневский лишний человек – вот ты кто.

– Не понимаю… значит, ты обманул?.. – шептала Вика. – А зачем?.. Ничего не понимаю…

– Нет, вы только полюбуйтесь! – рассмеялся Валера, и повернулся ко мне. – Люся, ты только посмотри – как я с ними разделался.

– Ненавижу тебя, – сказала я. – Ненавижу. Ненавижу.

Он перестал смеяться.

– Даже так? – сказал он, притворяясь спокойным. – Значит, ты так вопрос ставишь? А может, ты это сгоряча? Может, просто обмолвилась? Может, совсем не то хотела сказать?

– Ненавижу, – повторила я.

– Дура! Неужели ты не понимаешь – я же все это ради Кузи!..

– Ох, ненавижу… – прошептала я, стараясь не смотреть на него.

В эту минуту я впервые захотела его убить.

Он меня прогнал.

Пока я упаковывала свой чемодан, он мне много еще чего наговорил. И мещанкой называл, и сентиментальной коровой, и о том, что я плохая любовница, а в постели веду себя как полено – об этом тоже сказал, не постеснялся. Несколько раз повторял: "паразитка!", "пиявка!", "ты мой мозг иссушила!" – и тому подобные ужасные фразы.

– Присосалась, пиявка, не оторвешь… Ничего. Поживи на свободе. Поплавай одна в житейском океане!..

(Сейчас мне кажется, что он лучше меня знал – чем всё кончится…)

И вот я оказалась… свободной.

Устроилась в том же общежитии. Вроде, все хорошо, начинай жить сначала…

Но с первого же дня я с пугающей тоской обнаружила: НЕ МОГУ БЕЗ НЕГО. Никакой любви, вроде, не осталось – а без него все равно не могу. Вспоминаю о нем с ненавистью и злобой – а не могу не вспоминать. Зачем работать, есть, спать… жить… – если без него?

Хотя, конечно, – свобода. Свобода…

А что это такое – свобода? Зачем она мне? Она мне совсем не нужна. Мне нужен человек, без которого я не могу обойтись. Мне нужно быть постоянно возле него… любит, не любит – не так уж важно… хотя важно, конечно… но мне – лишь бы с ним, без отрыва, всегда, навсегда.

Свобода – красивое слово. Его придумали мужчины.

Красивое и пустое слово.

Все красивые слова придуманы мужчинами. Для обмана, что ли?

Мужчины держатся за свою "свободу", боятся ее потерять… – не понимаю. И сейчас не понимаю. И не пойму никогда. Мне не нужна никакая свобода.

И вот так я томилась, болела, изнемогала.

Я страстно желала его увидеть. Ждала, когда позовет (ведь может же найти на него такой каприз?), ждала случайной встречи, любого повода.

Если б он умер – мне стало бы легче. Но я знала: он живет, дышит, курит, пьет вино, смеется, актерствует, шутит, а может быть, с кем-нибудь спит… это уж точно! – не будет же он обходиться без женщины ("обаяшка!.." – о, господи, как это мерзко и невыносимо…).

И при этих мыслях я глухо стонала, и ладони мои взмокали от пота.

По ночам терзала бессоница, и я шептала-умоляла-молилась, кусая подушку: позови, позвони, снизойди, смилуйся, сжалься.

Однажды ночью, уже под утро, когда я заснула, измученная бесконечной пыткой, мне приснилось, что я стою возле его дома, и вижу – он вбегает в подъезд. Я бегу за ним, кричу: "Валера! Валера!.." – а он взлетает по лестнице, и сверху доносится его безжалостный смех. Я бегу, задыхаюсь – второй этаж, пятый… я знаю: в доме шесть этажей… седьмой! десятый!.. как же так?! – всё бегу и бегу и бегу, не могу догнать, а сердце бьется и разбухает в груди, и я задыхаюсь, не могу кричать, – пятнадцатый этаж, двадцатый… – и я все бегу, а сверху доносится недосягаемый жестокий смех.

– Валера! – кричу, спотыкаясь и падая на ступеньки, и просыпаюсь в слезах и поту, и вижу – испуганные лица девчонок-подружек, склонившихся над моей кроватью.

– Ты чего? – спрашивают они.

– Нет, ничего, – пытаюсь я улыбнуться, и не могу отдышаться от кошмарного бега. – Приснилось что-то страшное…

– А мы думали – бредишь… хотели уж "скорую" вызывать.

Девочки стали за мной присматривать – боялись, как бы я чего с собой не сделала. Пытались развлечь – уводили в кино, в клуб, на танцы, рассказывали всевозможные сплетни.

А в тот день, помню – затащили меня в "красный уголок", смотреть телевизор. Ладно, сижу, смотрю.

Это было как раз тогда, когда наши космонавты с американцами впервые вместе летали… ну, стыковку делали. "Союз" – "Аполлон". В общаге у нас все только об этом и говорили. Все, кроме меня.

Сижу, значит, смотрю, слушаю – диктор комментирует полет, хвалит космонавтов за четкость работы и так далее, расписывает разнообразное космическое меню:

– …а для третьего дня полета командир корабля "Союз" Леонов отобрал себе на первый завтрак – бекон рубленый, хлеб бородинский, цукаты и кофе с молоком; второй завтрак – творог с клюквенным пюре, коврижка медовая и кофе с молоком; обед – суп харчо, индейка, хлеб столовый, чернослив с орехами и черносмородиновый сок… на ужин – пюре мясное, сыр "Лель"…

У меня закружилась голова, холодный пот выступил на лбу.

– Что с тобой? – спросила подружка.

– Не знаю… я пойду… – и я попыталась встать.

– Да ты что?! Ведь интересно же – как они там, в космосе, питаются!.. Сиди.

– …а сейчас вы видите командира корабля "Аполлон" Стаффорда, который во время совместного полета обедает на борту корабля "Союз", – продолжал диктор. – Стаффорд ест борщ, индейку в желе, сыр "Янтарь", яблочно-клюквенную приправу, хлеб столовый, конфеты "пралине" и яблочный сок. Во время второго посещения он будет угощен супом харчо, судаком по-польски…

Я почувствовала, что меня тошнит. Вскочила, выбежала из комнаты.

– Люсь, ты чего? Куда ты? – закричали мне вслед девчонки.

– Ничего… Меня тошнит!

– Эй, подруга! Да ты, может, просто подзалетела?

– Отстаньте! Дуры!

Поняла, что дальше так не выдержу.

В тот же вечер пошла к его дому, стала ждать.

Вижу – Валера идет с какой-то девицей. Молодая, похожа на Вику. Зашли в подъезд. "Что делать? Что делать?.."

Подняла голову – засветилось окно в его комнате.

"Что делать?"

Свет в окне погас.

"Не хочу! Не хочу!"

Вбежала в подъезд, поднялась на третий этаж, постучалась в его дверь.

Нет ответа.

Постучала еще.

Голос Валеры из-за двери: "Кто там?"

– Это я, Люся.

– Зачем пришла?

– Открой.

– Зачем пришла, говорю?

– Открой, пожалуйста. Ну, пожалуйста, открой.

– Нет.

– Ты не один?

– Не твое дело.

– Я знаю, ты не один!

– Один я, один. Уходи. Уже поздно.

– Открой! Открой! Ты не один!

– Ну, знаешь… надоело! – И он отошел от двери, а голос его еще слышался издалека: – Вот же пиявка…

Я стала молотить кулаком в дверь. Он не подходил.

Я выбежала на улицу, посмотрела на его окна – одно окно светилось. Потом свет снова погас.

Посмотрела на часы – двенадцать.

Я опять поднялась, постучала. Он не подошел. Я встала на колени, прижалась ухом к замочной скважине, прислушалась. Мне показалось, что я слышу тихий смех.

Они надо мной смеются! Смеются!

Он там не один! Он с этой девкой, с этой сукой!.. они там лежат в постели, смеются надо мной… смеются…

– Открой! – завопила я, и стала бить в дверь ногами. – Открой! Не дам тебе спать спокойно! Открой!

Он не подходил к двери.

А может, он все-таки один? Просто не хочет подходить – и все? Может, никакой девки там нет? Как же!.. там она, там… Иначе бы он подошел к двери… хотя бы для того, чтобы прогнать меня… а так – боится, что я ворвусь и увижу ее… эту гадину!.. он боится скандала…

А я – ничего не боюсь! Пусть соседи вызывают милицию – мне плевать! Не уйду, пока этот гад не откроет!

И я продолжала ломиться в его дверь.

Кто-то из соседей наконец выглянул и сказал сердито:

– А нельзя ли потише? Спать мешаете!

Я ничего не ответила и продолжала колотить своим ободранным кулаком в эту проклятую дверь.

Я долго, бесконечно долго стучала… мне кажется – временами я засыпала и продолжала стучать во сне, потом опять просыпалась, и снова стучала, стучала, стучала.

Деревянная желтая дверь его квартиры покрылась кровавыми пятнами, брызгами – я разбила руки об эту дверь… но боли не чувствовала.

– Открой, открой, – плакала я без слез, – открой, мерзавец, подлец… открой!..

Ноги мои ослабли, и я опустилась на пол. Так и сидела на холодном полу, возле его двери, машинально продолжая стучать… и снова я засыпала, засыпала мертвым сном, и видела во сне – ярко и отчетливо – вот он лежит в постели, полуголый, с другой женщиной (а должен – только со мной!), вот он склоняется над ней, целует ее в губы (а должен – только меня!), вот он нависает над этой женщиной, и она закрывает глаза, бледнеет, обхватывает его шею голыми руками, резко притягивает, прижимает его к себе… вот я вижу, вижу его лицо, приоткрытый рот, слышу шумное его дыхание, вот я вижу его плечи, его живот… о, господи! – как он возбужден… и я вижу, вижу, как он грубо и торопливо погружается в чужое женское тело, и еще, и еще, и еще, и еще… все быстрее… и нет моих сил! я не могу больше! не могу терпеть! – и я снова стучу окровавленными кулаками в проклятую дверь, я стучу, стучу, стучу, и скулю по-собачьи, и всхлипываю, и тихо повторяю, потому что кричать уже не могу, а шепотом повторяю одно лишь слово:

– Открой. Открой. Открой. Открой. Открой…

И он открыл – но уже под утро, когда рассвело.

Он, вероятно, неплохо выспался – несмотря на мой нескончаемый стук. Выглядел очень свежо – ясноглазый, успевший побриться, в чистой сиреневой рубашке.

Открыл, посмотрел на мои разбитые пальцы, потом на окровавленную дверь. Усмехнулся. Сказал:

– Что ж, входи. Уговорила.

Я прошла по коридору прямо в комнату – там никого не было. А куда же делась та девица? Не приснилась же мне она… Неприбранная постель. На столике – тлеющая сигарета, опасная бритва ("бельгийская сталь!.." – вспомнила бегло), помазок в мыльной пене.

– А где женщина? – спросила я.

– Какая женщина?

– С которой ты заходил в подъезд. Я видела.

– Ф-фу. Это была соседка. Живет выше этажом. Она сразу ушла к себе… Не устаю удивляться твоей глупости, дорогая Люся. Ты ж мой характер знаешь. Если уж я сказал: не открою, – значит, так и будет. Так и было. Ну, зачем ломилась? Почему ты такая упрямая?

– Почему, почему! Потому что я не могу жить без тебя… сволочь! – сердито сказала я, и стала раздеваться. Я даже не смотрела на него.

Он слегка растерялся.

– А разве тебе не пора на работу? – спросил он и посмотрел на часы.

– Плевать, – сказала я. – Мне теперь на все плевать. От меня ничего не осталось. Делай со мной что хочешь – я от тебя не уйду. Хоть убей.

– Зачем же убивать, – возразил он тихо. – Убивать – нехорошо… Живи.

И посмотрел на меня с любопытством и легкой тревогой.

А я разделась и легла в постель.

И сразу заснула.