Текст книги "Летающий джаз"

3

Конечно, одним заходом посягательства Кривоноса на женские прелести Марии не ограничились. Но если он входил в кабинет тогда, когда Мария мыла пол, она тут же подхватывала ведро с водой и уходила, оставив пол недомытым. Кривонос молча смотрел ей вслед и, вздохнув, садился за свой стол читать очередные указания руководства ОГПУ и писать этому руководству свои донесения:

В Полтаве на заборах кирпичного завода и мукомольной фабрики обнаружены листовки следующего содержания:

«Братья, тяжелое время на Украине. Палачи грабят, обдирают и нашим народом тюрьмы заполняют. Сибирь взрыта могилами, где лежат замученные наши братья. Оставшийся народ замучен голодом, босый и голый, молчит и терпит нужду. Ждет откуда-то спасения, а комиссары и коммунисты над вами смеются. Люди, люди, что вам будет, когда хлеб поспеет. Вас обдерут комиссары, оставят голых, босых и голодных. Пора, братья, давать палачам отпор. Не давайте хлеба, требуйте сапог, одежды. Рабочие, спасайте себя, бросайте работу, требуйте хлеба, одежды, и мы придем на помощь и выручим вас. Красная армия, не бейте братьев, палачи ограбили ваших отцов и вас грабят. “Махновский совет”».

«Товарищи, страна наша превратилась в разряженную тощую девицу, жизнь которой сочтена и спасти которую можно не поддельными нарядами, а свежей переменой атмосферы. Да здравствуют грядущие бои, да здравствует угнетенный хлебороб и обманутый рабочий! Да здравствует вольная мысль! Долой опекунство партии! “Бюро Правых и Левых Эсеров”».

«Товарищи крестьяне! Вот уже несколько лет, как наша страна наглухо прикрыта чугунным колпаком диктатуры, под которым задыхается все живое. Ни в одной стране Европы положение крестьянина не является столь безотрадным, как в СССР. В Дании, например, половина крестьянских хозяйств имеет по пяти коров и больше. А у нас в стране не только такие хозяйства, но даже менее мощные немедленно объявляются кулацкими, и против них начинается травля. Их владельцев лишают избирательных прав, облагают непомерным налогом, исключают из школ их детей. У нас надо быть нищим, бедняком, полупролетарием, живущим за счет кредитов от государства и не платящим никаких налогов, – только тогда будешь считаться опорой Советской власти. Политика Батыя во времена татарского нашествия была разумнее политики Советского правительства. А вспомните, что обещало вам это правительство в первый год революции. Обещало свободу и равенство (дало рабство и бесправие). Обещало довольство и сытость (дало небывалую бедность и безработицу). Обещало радость и братство (дало уныние, ненависть и злобу). Товарищи крестьяне! Коммунистическая партия правит от имени рабочих, но она их не спрашивает. Сталин и Молотов правят от имени коммунистической партии, но они ее тоже не спрашивают, действуя через продажного партийного чиновника. Сама коммунистическая партия впитала в себя сейчас столько подхалимов и проходимцев, что стала сборищем всякого сброда, который душит голоса и действие оставшихся честными чудаков-коммунистов. Такая партия – стадо, готовое повиноваться кнуту любого погонщика. Для большинства нынешних коммунистов партийный билет является продовольственной карточкой. И вот такая-то партия строит социализм. Товарищи крестьяне! Политика Сталина провоцирует гражданскую войну. Власть натравливает одну часть деревни против другой и на этой розни хочет держаться, как царизм на еврейских погромах. Не поддавайтесь провокации. Готовьтесь к борьбе за все то, что отняло у вас существующее правительство. Дни сталинской диктатуры сочтены. Сталинского социализма наша страна больше не хочет, как не захотела его Европа. Долой диктатуру! Да здравствует власть свободно избранного собрания народных делегатов! “Союз Освобождения России”».

В связи с появлением таких листовок оперативными действиями Полтавского ОГПУ при массовой операции по белой контрреволюции арестован бывший помещик Гудим-Левкович, который показал о наличии в г. Полтаве с 1926 г. контрреволюционной офицерской организации «Союз Освобождения России». Организация делала ставку на военное выступление Польши совместно с белоэмигрантскими войсками. Гудим-Левкович дал показания о руководстве организации – Руководящем комитете в составе двух бывших офицеров Мамчура, Ушацкого и бывшего крупного собственника Орурка. Уделялось особое внимание вовлечению в контрреволюционную работу учащейся молодежи. «Комитет» был связан с Москвой, Ленинградом и Харьковом, отдельные члены организации выезжали с заданиями в села Полтавского и Киевского округов и в Одессу. Гудим-Левкович показывает о связях организации с французским посольством в Москве, которое якобы было в курсе деятельности организации, давало указания и снабжало средствами. Сам Гудим-Левкович якобы получал для организации из посольства 400 долларов и был связан с секретарем посольства Верленом. Ведется интенсивная работа по проверке показаний Гудим-Левковича…

Одновременно совместными действиями Полтавского и Харьковского ОГПУ вскрыта эсеровская повстанческо-террористическая организация «Областное объединенное бюро правых и левых эсеров». Организация проводила вербовочную работу, были созданы диверсионные группы, в Оргбюро разрабатывались планы терактов против руководителей ВКП(б) и Советского правительства. Отдельные члены организации, работая на ответственных должностях, проводили вредительскую деятельность для осуществления своей конечной цели – вооруженного свержения Советской власти, для чего изыскивали пути установления контактов с правящими кругами фашистских стран – Германии, Польши, Японии. На сегодняшний день арестованы все члены Оргбюро в количестве 17 человек и еще 79 завербованных (поименный список прилагаю)…

Устав от этой работы, Кривонос выходил из кабинета на лестницу, закуривал и молча наблюдал, как внизу Мария домывает пол в коридоре на первом этаже.

Неизвестно, чем бы закончилась эта молчаливая игра, если бы весной 1930 года Кривоноса самого не арестовали по громкому делу «Союза вызволения Украины», который, оказывается, «имел целью свержение советского правительства и превращение Украины в буржуазную страну». Как сообщили газеты, все сорок обвиняемых признали себя виновными, однако, «принимая во внимание их искреннее раскаяние на суде», смертная казнь была заменена восемью годами лишения свободы. Порой, в начале тридцатых, советская власть еще проявляла великодушие…

Впрочем, по пятнам крови на стенах и на полу в кабинетах следователей ГПУ Мария уже знала, как признают себя виновными любые обвиняемые. И хотя теперь та же участь постигла самого Кривоноса, который не только раскулачивал полтавских крестьян, но, возможно, принимал участие в расстреле ее мужа и свекра, Мария не чувствовала никакого удовлетворения от его ареста. Наоборот, она навсегда запомнила взгляд, которым Кривонос посмотрел на нее, когда прибывшие из Харькова оперативники областного ГПУ повели его мимо нее по лестнице, которую она домывала. В этом взгляде было все, что может сказать мужчина отказавшей ему женщине, когда его с заломленными за спину руками уводят от нее навсегда, на смерть – и укор, и прощанье, и какой-то мгновенный, как вспышка магния, охват всей ее фигуры, лица, глаз и даже половой тряпки у нее в руках. Ей показалось, что мысленно он просто поднял ее на руки и унес с собой – на пытки, на суд, в сибирский лагерь…

И еще долго после этого, еще, наверно, много месяцев Мария, лежа без сна со своей двухлетней дочкой, вспоминала этот взгляд и думала: а шо було бы, як бы она уступила Кривоносу? Нет, не в первый, конечно, раз, а потом, после…

После Кривоноса, с 1930 по 1938 год, в Полтавском районном ГПУ сменилось четыре начальника, и каждый из них, конечно, претендовал на Марию, а двое даже силой пытались овладеть ею, но она отбилась и отказала им всем. И не потому, что записала себя в монашки, а просто каждый раз вспоминала тот взгляд Кривоноса. И в этой ее упертости была какая-то особая, чуть ли не назло самой себе, принципиальность: уж если я тому не дала, то этим и подавно!

4

Между тем время текло, как вода в ручье, который по весне заполнял Лавчанские Пруды. Летом к одному из таких прудов, северному, трехлетняя Оксана спускалась сначала с матерью, бабкой и с мешком одежды гэпэушного начальства. Тут они втроем и купались, и плавали, и стиркой занимались. А потом, когда Оксана стала подрастать, а бабушка перестала ходить в церковь, поскольку большевики все церкви закрыли, согнулась и даже с палкой не решалась спускаться с обрыва, стиркой уже занимались только Мария и Оксана. Зато плавать Оксана здесь научилась – просто как русалка! С любой высоты ухнет в воду и – нет ее! Минуту нет, полторы – у Марии уже сердце останавливалось, пока эта озорница не выскакивала из воды в совершенно неожиданном месте – возле одной не то пещеры, не то землянки, оставшихся еще с Первой мировой войны…

В начале двадцатых годов в ближайшей к Полтаве западной деревне Пушкаревке были вместо срытых церкви и монастыря построены открытые, окруженные земляными валами стрельбища 73-го полка Красной армии, а в трех километрах на север от Прудов стал строиться аэродром. Точнее, поначалу там было просто поле для планеристов ОСОАВИАХИМа, затем появилась Всеукраинская школа летчиков, потом – единственные на всю страну Высшие курсы штурманов ВВС, а в конце тридцатых – уже полноценный аэродром с твердым покрытием для тяжелых самолетов 1-й Авиационной армии особого назначения. То есть для бомбардировщиков. Первые пару лет жители тихих Прудов глухо роптали на эхо снайперской стрельбы, долетавшее к ним с Пушкаревского стрельбища, и, особенно, на ревущую в небе авиацию. Но затем как-то привыкли к взлетающим над их головами двухмоторным бомбардировщикам Петлякова Пе-2 и четырехмоторным тяжелым бомбардировщикам Туполева ТБ-1, а подрастающая Оксанка и другие подростки даже радостно выбегали из хат и махали летчикам платками, косынками и пионерскими галстуками. Пионерская организация, советский вариант скаутов, возникла в СССР в 1922 году по инициативе жены Ленина Надежды Крупской, а с тридцатых годов участие в пионерских организациях, руководимых сталинской партией ВКП(б), стало обязательным для всех школьников в возрасте от семи лет. Дети, с их природной склонностью к стадности, с удовольствием маршировали под партийные гимны и легко усваивали большевицкие грезы о скором построении коммунистического рая…

Однажды, летом 1939-го, под рев взлетающей эскадрильи ТБ-1 (от их грохота даже вишни в садах усыпали землю крохотными белыми лепестками) неслышно открылась калитка, и во двор вошел коротко стриженный, с седым бобриком мужик в сером потертом пиджаке, парусиновых брюках и с фибровым чемоданчиком в правой руке. Мария, возившаяся в огороде, выпрямилась, всмотрелась и узнала его – Кривонос!

Какое-то долгое – почти вечное – время, пока одиннадцатилетняя Оксана дергала мать за руку и спрашивала «Мамо, хто цэ е?» – они пристально рассматривали друг друга. Затем он поставил чемоданчик на землю, подошел, хромая, к Марии и Оксане и сказал:

– Ну, здрасти, дивчата. Дозвольте доложить? Судимость с меня снята, в партии восстановлен. Имею два назначения на выбор – в Харьковское ГПУ и в Криворожское. Но если вы меня примете, то зостанусь в Полтаве.

– Маты, хто цэ е? – снова нетерпеливо спросила Оксана.

– Хто? – пришла в себя Мария. – Твiй новый батько, ось хто.

5

«Нового батьку» Оксана не приняла. Хотя она никогда не видела родного, не сидела у него на плечах и не гордилась, как ее школьные подружки, заслугами отца перед советской властью, а, наоборот, должна была скрывать, что она дочь раскулаченного, и везде говорить и писать, будто ее отец «пропал без вести», она не приняла Кривоноса совсем по другой причине. Ей было уже одиннадцать, и все эти одиннадцать лет она была единственной и безраздельной владычицей над своей матерью и бабкой. Больше того: угловатая, конопатая, вечно в каких-то царапинах и синяках из-за лазанья с пацанами по чужим садам и зарослям камыша и бурьяна, заполонившего крутые склоны Лавчанских Прудов, она все равно была принцессой в своей хате, а когда садилась обедать с бабушкой и мамой, то сразу за бабкиной молитвой «И хлiб наш насущний даждь нам днєсь… бо Твоє є Царство і сила і слава навіки, амінь!» мать и бабушка раскладывали еду, начиная с ее тарелки. И неважно, что то были только картошка и огурцы, выращенные на своем огороде, или борщ из крапивы и бурака. Главное: ей, Ксаночке, всегда доставался первый черпак и самый вкусный кусок…

А тут вдруг невесть откуда появился мужик, который не только по-хозяйски садился во главу стола, но которому и бабуля, и маты стали накладывать первые порции. Правда, с появлением Кривоноса стол в их хате преобразился. В лагере, после того, как на лесоповале упавшим бревном ему сломало ногу, Кривонос освоил бухгалтерскую профессию и теперь устроился счетоводом в местную заготконтору по обеспечению продовольствием всех служб Полтавского аэродрома, – да, теперь на их столе кроме картошки и пустого крапивного борща появились и мясо, и гречневая каша с топленым маслом, и вареники, и клецки из настоящей пшеничной муки, и даже шоколад «Аврора», который входил в питательный рацион первых советских летчиков. А потом стараниями и давними знакомствами Кривоноса до Лавчанского тупика добралось по столбам даже электричество и радио! И теперь керосиновая лампа не чадила в потолок, а радиоточка каждый день сообщала о загнивании мирового империализма, нерушимой дружбе Иосифа Виссарионовича Сталина и Адольфа Гитлера, присоединении Восточной Польши и Бессарабии к братскому союзу советских народов и триумфальном шествии по стране стахановского движения – к 1939 году оно охватило не только всех рабочих страны Советов, но и сотрудников НКВД, которые по-стахановски перевыполняли теперь планы по арестам шпионов и врагов народа.

Прошедший лагерную закалку «новый батько» никак не комментировал эти радостные сообщения и победные марши.

 
В целом мире нигде нету силы такой,
чтобы нашу страну сокрушила, —
с нами Сталин родной, и железной рукой
нас к победе ведет Ворошилов!..
 

Молча слушая репортаж из Брест-Литовска о совместном параде немецких и советских войск, «освободивших город от польских помещиков и капиталистов», – параде, который принимали «генералы-побратимы» выпускники Рязанского танкового училища Хайнц Гудериан и Военной академии имени Фрунзе Семен Кривошеин, – Кривонос, сжав зубами цыгарку, с каким-то злым остервенением чинил полусгнившую в конце двора беседку, посадил вокруг нее сирень и вишню, а за ними – в самом дальнем углу двора – покрыл крышей дощатый, как скворечня, нужник.

Да, как ни крути, а именно его трудами в их маленькой хате жизнь, как сказал бы товарищ Сталин, стала лучше, жить стало веселее. Однако в первый же день появления этого Кривоноса Оксану вдруг перевели из маминой кровати на раскладушку в бабушкину комнату! И по вечерам он, обняв мать за талию (а то и еще ниже!), владыкой уводил ее на «их половину» и еще закрывал за собой дверь!

А в свои одиннадцать Оксана уже знала, что это значит – и школьные подруги, и рисунки в школьном сортире давно объяснили ей, как и откуда дети берутся. И не раз по ночам, разбуженная скрипом материнской кровати и зажатыми материнскими стонами, Оксана на цыпочках подкрадывалась к их половине и прикладывалась ухом к двери. Что этот злыдень делал там с мамой, отчего она так сладко стонет и просит: «Да… да… Щэ… щэ… Нэ зупыняйся!..»?

Оксана любила мать. Нет, «любила» – это не то слово. Она обожала ее всем своим горячим маленьким сердцем. Когда они ложились вместе спать, то самым высоким, самым теплым и нежным моментом прошедшего дня была минута полного счастья – обнять маты, уткнуться головой в теплую грудь, глубоко вдохнуть медовый запах и всем худеньким тельцем прижаться к ее большому горячему телу. И так – совершенно счастливой – расслабиться и заснуть в безопасном коконе материнского тепла, чтобы утром проснуться вместе с ней, любимой…

Кривонос лишил Оксану этого счастья. Теперь там, за плотно закрытой дверью, на той же материнской кровати не Оксана прижималась к матусе, а этот хромой Кривонос. Да так крепко прижимался, что кровать скрипела и даже стукалась спинкой о стену… А потом там щелкала зажигалка, через закрытую дверь тянуло папиросным дымом, и слышен был прокуренный голос:

– Цэ чудо, шо меня в тридцатом арестовали. А кабы сейчас? Живым бы не вышел…

В старой бабушкиной хате было, если не считать холодных сеней, всего три комнаты – кухня с кирпичной печью, которую топили кизяком, дровами и углем, горница-вiтальня в три окна, прилегающая к тыльной стороне печи (здесь теперь спали бабушка и Оксана), и спальня, обогреваемая третьей стенкой печки. Под низкими, крапленными мухами потолками каждый звук, даже стрекот сверчка, расходился по всей хате.

– Тихо, – шепотом просил из спальни голос матери. – Ксанка не спит.

– Да спят они обе! – громко, в полный голос отмахивался Кривонос и продолжал о сокровенном: – За то время, шо я в лагере був, в НКВД вже три чистки було. И всех без разбору к стенке ставили…

Недослушав эти уже неинтересные ей разговоры, Оксана уходила на свою раскладушку и под громкий, с присвистом бабушкин храп долго не могла заснуть, нянча в душе сладостный материнский стон «Да… Щэ, Семен, щэ… Нэ зупыняйся!..» и обдумывая планы мести им обоим…

Между тем, с тех пор как у них поселился Кривонос, мать оставила работу поломойки в ГПУ-НКВД и расцвела, как роза из бутона – раздобрела в бедрах и груди, округлилась лицом и даже туфли себе на рынке купила – лодочки-лакирашки. Но что же он делал с ней по ночам такого, что она и днем, при дочке и матери своей, миловалась с ним, прижималась к нему то бедром, то плечом, а то ногой под столом?

Не в силах больше терпеть материнскую измену, Оксана наказала ее – вместо школы сбежала на пруд и сховалась-спряталась в прибрежных зарослях. Летом склоны холмов у Лавчанских Прудов так зарастали крапивой и высоким, выше человеческого роста, бурьяном, что даже собаки в них не совались. Но дети… Местные пацаны уже давно нашли тут обвалившиеся лазы, и теперь Оксана мстительно забилась в один из них и жадно ловила громкие крики матери, которая бегала по берегу пруда и звала: «Оксана! Ксана! Убью засранку!..» Нет, Ксана не вышла на эти крики, не отозвалась. И только к вечеру, проголодавшись, тихо пробралась к своей хате и, помня, что мать собиралась убить ее, выдрать, как сидорову козу, укрылась, зареванная, в беседке, отремонтированной Кривоносом. А мать – даже не ударила! А села рядом, обняла и прижала к себе, да так, что у Оксаны слезы брызнули из глаз, всю мамкину блузку намочили…

С тех пор за обедом и ужином Оксана ревниво, а порой и кокетливо поглядывала на своего «нового батьку». Она входила ту пору, когда девочки еще неосознанно становятся конкурентками своим матерям.

Однако «батькой» Оксаны сорокалетний Кривонос пробыл недолго.

На рассвете 22 июня 1941 года они проснулись от ужасного грохота. Никогда, даже в самую ужасную грозу, земля так не сотрясалась и небо так не гремело. Испуганно выскочив из хаты, они увидели, как несколько самолетов со свастикой на крыльях с надсадным воем ныряют с неба в пике на соседний аэродром. А у земли, на выходе из пике, от них отрываются тупорылые черные бомбы и летят на склады горюче-смазочных материалов и на прижавшиеся к бетонным стоянкам советские Пе-2 и Як-1 – бомбардировщики и истребители. И тут же – жуткие, ужасающие взрывы, столбы пламени и черного дыма, ошметки стали и алюминия. От каждого взрыва сотрясались все полтавские хаты и садовые деревья усыпали землю неспелыми плодами.

– Немцы! Фашисты! – орал полуголый, в одних трусах, Кривонос. В ярости он бил искривленной ногой по забору и уже не сдерживал в себе все, что за лагерный срок накопил к товарищу Сталину: – Мудак, бля! Сука! Бандит кавказский! Знал же, что нападут, а приказал снять пушки со всех самолетов! Нам даже стрелять нечем!

А фашистские самолеты продолжали с воем пикировать на аэродром и совершенно беспрепятственно гвоздить и гвоздить его бомбами.

И так было повсеместно! Помня, как легко досталась большевикам власть в поверженной Германией России и ожидая подъема революционной ситуации в поверженной Гитлером Европе, Сталин всячески способствовал его триумфальным наступлениям – танки Хайнца Гудериана катили по Франции на советском топливе (в 1941 году СССР поставил немцам 232 000 тонн нефти); немецкие бомбы, которые сровняли с землей Роттердам, были начинены советским пироксилином, а во время гитлеровского блицкрига в Норвегии, Голландии и Бельгии Германия получила от СССР 23 500 тонн хлопка, 50 000 тонн марганцевой руды, 67 000 тонн фосфатов, 4000 тонн каучука и 600 килограммов платины. «В мирное время невозможно иметь в Европе коммунистическое движение, сильное до такой степени, чтобы большевистская партия смогла бы захватить власть, – просвещал Сталин членов своего Политбюро в августе 1939 года. – Диктатура этой партии становится возможной только в результате большой войны. Мы сделаем свой выбор, и он ясен. Мы должны принять немецкое предложение и вежливо отослать обратно англо-французскую миссию. Первым преимуществом, которое мы извлечем, будет уничтожение Польши до самых подступов к Варшаве, включая украинскую Галицию…» И сразу после этого, в сентябре 1939 года, когда немецкие подводные лодки топили английские лайнеры, а Британия объявила морскую блокаду Германии, СССР напал на Польшу и открыл Гитлеру право транзита через свою территорию товаров для торговли с Ираном, Афганистаном и странами Дальнего Востока. «Ожидая своего часа, СССР будет оказывать помощь нынешней Германии, снабжая ее сырьем и продовольственными товарами… В побежденной Франции… – продолжал прогнозировать вождь, – коммунистическая революция неизбежно произойдет, и мы сможем использовать это обстоятельство для того, чтобы прийти на помощь Франции и сделать ее нашим союзником. Позже все народы, попавшие под “защиту” победоносной Германии, также станут нашими союзниками. У нас будет широкое поле деятельности для развития мировой революции».

Действительно, если ради русской революции Ленин помог немцам сокрушить царскую Россию, то почему бы теперь «для развития мировой революции» не помочь Гитлеру сокрушить Францию и Англию? И, «ожидая своего часа», Сталин к лету 1941 года довел советские поставки зерна в Германию до максимума – 208 000 тонн! Таким образом, даже во время наступления на СССР немецкие солдаты жрали советский хлеб! А оболочки пуль, которыми они убивали наших солдат, были отлиты из советского медно-никелевого сплава – накануне войны немцы получили от СССР 8340 тонн этого металла! Но и это не все! 18 июня 1941 года, то есть за четыре дня до гитлеровского вторжения, вся артиллерия Красной армии стала по приказу Сталина переходить на летнюю смазку, для чего с самолетов сняли пушки и пулеметы и разобрали даже орудия ПВО. Именно в те дни, когда радио на всю страну пело «Если завтра война… если темная сила нагрянет…», небо над страной оказалось без всякого прикрытия, и всего за трое суток – с 22 по 24 июня 1941 года – немецкие бомбардировщики беспрепятственно уничтожили все военные аэродромы и 4317 боевых самолетов! После чего пилоты люфтваффе легко перешли к уничтожению советских военных заводов и железнодорожных узлов. В Полтаве они разбомбили электростанцию, паровозное депо и машиностроительный завод.

Во время самой первой бомбежки Оксана с бабушкой, визжа от страха, сиганули в подпол и укрылись там под его деревянной крышкой. Но в подполе оказалось еще страшнее – темно, глиняные стены трясутся и трескаются от близких взрывов, а когда кринки с молоком и сметаной грохнулись с полки и разбились, Оксана в ужасе решила, что это бомба попала в дом, и закричала так, что… вдруг стало совершенно тихо. Просто тихо и все. И совсем не страшно. Правда, странно, что мама, отбросив деревянную крышку подпола, открывает рот и, наверное, зовет их с бабушкой выходить, но она, Оксана, ничего не слышит и почему-то ничего не может сказать.

Так товарищ Сталин второй раз вмешался в судьбу неизвестных ему Марии и Оксаны – из-за его союза с Гитлером тринадцатилетняя Оксана оглохла и онемела во время немецкой бомбежки на рассвете 22 июня 1941 года. Правда, глухота через несколько дней прошла, и слух вернулся, а вот немота осталась. И сколько не пытались мама, бабушка и Кривонос выпросить у нее хоть слово, Оксана только давилась онемевшим горлом и не могла выдавить из себя ни звука.

Через неделю, 28 июня, Семена Кривоноса вызвали в Полтавский горком партии и, как офицера запаса, направили, несмотря на хромоту, политруком на паровозоремонтный завод для ударного строительства бронепоезда. Через полтора месяца бронепоезд был готов, на паровозе и четырех вагонах белыми аршинными буквами было выведено гордое имя «Маршал Буденный». Утром 15 августа на перроне Южного вокзала духовой оркестр Полтавской музыкальной школы играл «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет!». После чего секретарь Полтавского горкома сказал с паровоза короткую речь «за геройскую победу над проклятым врагом», спрыгнул на землю и дал отмашку машинисту. Кривонос обнял мать Оксаны, поцеловал ее в губы, потрепал Оксану по волосам и запрыгнул на подножку уходящего бронепоезда.

– Семен, ты ж инвалид, навищо ты йдеш? – умоляла Мария, идя рядом и держа его за руку.

– Так я ж построил цэй бронепоезд! – объяснил он и выдернул руку.

А через три дня, 18 августа 1941 года, в районе станции Анновка бронепоезд «Маршал Буденный» был в упор разбит немецкой артиллерией. Политрук-комиссар Семен Кривонос погиб от прямого попадания снаряда.

Но полтавчанки, проводившие бронепоезд на фронт, еще не знали о гибели своих мужей и братьев. По решению горкома партии все полтавчане и даже подростки – 83 700 человек – были призваны на строительство оборонительных сооружений – траншей и дзотов для пушек и пулеметов. При этом каждый мобилизованный был обязан иметь при себе лопату, топор, две пары белья, теплую одежду, а также кружку и ложку. Правда, бабушке Фросе ничего этого не понадобилось – 25 августа, в первый же день работ, когда на западной окраине города Мария, Оксана и другие женщины копали яму для пулеметного дзота, бабуля, тихо помолившись, легла на дно свежевыкопанной траншеи и уже не встала…

Да и вся эта каторжно-патриотическая работа женщин, стариков и детей оказалась зряшной – в августе 1941 года, когда Сталин запретил эвакуацию Киева и приказал войскам Юго-Западного фронта стоять насмерть, немцы просто смели (или рассеяли) четыре армии этого фронта численностью в 700 000 человек и беспрепятственно двинулись дальше. Да, в первые два месяца войны только на отдельных участках – Брестская крепость, Могилев и еще нескольких – немцы наткнулись на сопротивление. А в целом, всюду царил такой хаос и такое бегство и дезертирство, что фашисты сквозняком летели до Смоленска и Ельни, говоря «впереди нет врага, а позади нет тыла» – обозы с продовольствием даже не успевали за их войсками. Тем, кто хочет убедиться в «гениальности» нашего «эффективного менеджера», готовившего страну к мировой революции песнями «Броня крепка и танки наши быстры» и обещаниями «сокрушить врага могучим ударом», полезно сравнить всего две цифры официальной статистики: на момент нападения на СССР «боевой и численный состав вооруженных сил фашистской Германии составлял 5,2 млн человек», а «личный состав, находившийся в советских вооруженных силах – 5,68 млн человек». И затем прочесть докладную Леониду Брежневу маршала Ивана Конева, опубликованную его писарем: «За три дня, к 25 июня, противник продвинулся в глубь страны на 250 километров. 28 июня взял столицу Белоруссии Минск. Обходным маневром стремительно приближается к Смоленску. К середине июля из 170 советских дивизий 28 оказались в полном окружении, а 70 понесли катастрофические потери. В сентябре этого же 41-го под Вязьмой были окружены 37 дивизий, 9 танковых бригад, 31 артполк Резерва Главного командования и полевые Управления четырех армий. В Брянском котле очутились 27 дивизий, 2 танковые бригады, 19 артполков и полевые Управления трех армий. Всего же в 1941-м в окружение попали и не вышли из него девяносто две из ста семидесяти советских дивизий, пятьдесят артиллерийских полков, одиннадцать танковых бригад и полевые управления семи армий».

Поскольку от этих цифр рябит в глазах, вот более литературное свидетельство из книги Константина Симонова «Сто дней войны»: «Они [немцы] успели за двадцать девять дней войны пройти по прямой с запада на восток 650 километров… Стремительно прорвавшись от Шилова к Смоленску и от Быхова в тылы наших 13-й и 4-й армий, немцы совершенно внезапно для армий Резервного фронта в ряде пунктов выскочили туда, где эти армии еще только-только заканчивали занятие оборонительных рубежей… Бои в районе Ельни [310 км от Москвы] были тяжелыми… Бесконечные потоки беженцев, гражданского населения с запада на восток стекались с широкого фронта к Соловьевской переправе. Это были старики, подростки, женщины с котомками за плечами и детьми на руках. Переправа никакого прикрытия с воздуха не имела. Поэтому фашистские летчики с бреющего полета расстреливали людские потоки, а переправу непрерывно бомбили… Жутко и обидно было смотреть на это… Жутко – от варварства немецких летчиков, а обидно – как же мы смели это допустить, почему же мы не можем защитить свой народ? Мне и сейчас еще видятся: окровавленная умирающая женщина, чуть вылезшая из воды на берег, а по ней ползает грудной ребенок, тоже окровавленный, а рядом с оторванной ногой истекает кровью трех-четырехлетний ребенок…»

Думаю, даже трех этих цитат достаточно, чтобы убедиться, как с первых дней войны кремлевский «эффективный менеджер» бездарно и преступно обрек на гибель миллионы наших отцов и дедов – в среднем по 20 869 человек в сутки выбывало из строя Красной армии. Из них около 8 тысяч человек – безвозвратно…

Впрочем, Константин Симонов, которого я имел удачу видеть в «Литературной газете» в пору своей журналистской юности, был в первые дни войны на Западном фронте. А действие моей повести разворачивается южнее, на Украине…

Утром 18 сентября 1941 года фашисты вступили в Полтаву. Двести с чем-то лет назад, в 1709 году, Петр Первый остановил и разгромил здесь шведскую армию. Но немцы, в отличие от шведов, никакого сопротивления тут не встретили, потому что накануне все городские партийные, хозяйственные и милицейско-гэпэушные начальники бежали из города. Воспользовавшись безвластием, полтавчане весело били витрины брошенных магазинов и грабили все, что попадалось под руку: спички, соль, сахар, муку и другие продукты. Охрана двух тюрем на улицах Фрунзе и Пушкина разбежалась, и уголовники, которые находились там, пополнили ряды мародеров. Кондитерская фабрика напоминала улей: тысячи полтавчан заполнили ее цеха, хватая все – повидло, варенье, патоку несли домой в ведрах, тазах, коробках и даже в кульках, сделанных из советских газет.