Текст книги "Пролог (сборник)"

Значит, точно не получалось.

В конце декабря, еще задолго до самой злой стужи, заболел Тощан.

Тощан болеет всегда, такой уж он уродился. В отца, отец, по рассказам матушки, тоже всегда болел. Вот и Тощан. Ошпаренная рассолом нога вроде поджила, гнить перестала и покрылось тоненькой гладкой кожей, в которую можно было смотреться почти как в воду. Тощан начал даже похаживать по избе и придумывать для грамотея разные каверзы, но только недолго это продлилось.

Вообще он всегда тяжело болеет, с кашлем и хрипом, стонет на печи по ночам, стучится затылком в стену. Только в этот раз все случилось совсем хуже.

Я проснулся оттого, что матушка кричала. Она спит на полатях в самом дальнем углу печи, за занавеской, а мы с Тощаном у трубы. Матушка всегда первая просыпается и мимо Тощана спускается в избу, вот и тогда она полезла…

Полезла и громко так закричала.

Я проснулся, обполз трубу и увидел тоже.

Тощан сидел возле стены, и весь рот у него был перемазан в крови, губы, подбородок, а на зубах кровь успела уже засохнуть и почернеть, отчего выглядело это страшно, понял, почему матушка кричала.

Я подумал, что Тощан кого-то ночью загрыз. Овурдалачился немного, спустился в избу, зарезал грамотея, вытянул из него кровь. Но грамотей показался из запечья живой.

А Тощан закашлялся, и изо рта у него выплеснулось красное, темный сгусток на длинной черной нитке. Сгусток застрял и пополз вниз по подбородку, Тощан кашлянул еще, и сгусток повис, раскачиваясь. Мать зажала рот ладонью, чтобы снова не закричать, а Тощан взялся за эту нитку и стал ее вытягивать из горла, и она тянулась и тянулась, пока не лопнула.

Тощан хихикнул, и у него снова пошла горлом кровь.

Матушка тут же уложила Тощана, напоила его травяным отваром, а на грудь положила мешочек с горячей солью. Тощан уснул, но через несколько часов снова закашлялся и снова с кровью.

И матушка решила звать лекаря.

Тропы еще не замело окончательно, и за лекарем можно было отправить в Кологрив. Волки спали, и зимние путешествия особой опасностью не отличались, я предложил сходить в Кологрив самостоятельно, но матушка категорически воспротивилась. Пошла к старосте Николаю. Староста уговорил за мешок соли сына кузнеца. Самому же лекарю матушка посулила три мешка мелкомолотой соли первого сорта, если он явится в Высольки как можно скорее.

Стали ждать. До Кологрива было полтора дня пути. Тощан кашлял.

Грамотей топил печь и молчал. Его почти не было видно, свои упражнения он перенес со стола в свой запечный закут, откуда показывался только к обеду. Все же остальное время он проводил, покрывая берестяные тетрадки буквами и рассказами, которые сжигал вечером.

Тощан болел все сильнее. Кашлял, в сознание возвращался редко, обычно под вечер, и то только для того, чтобы поплакать. Ел много, но не впрок – сразу после еды его немедленно выворачивало. От этого он сделался еще тощее. Матушка сидела с ним рядом, меняла мешочки с горячей солью, обтирала лоб. Я не знал что делать. Старался дома бывать поменьше, спускался к реке, смотрел в лес. Хотел зайти и к Хвосту, но меня не пустили и разговаривать не стали, наверное, думали, что я теперь тоже заразный.

Через четыре дня из Кологрива приехал лекарь.

С утра на небе собирались совершенно летние тучи, тяжелые и пузатые, таких не бывает зимой, темных и тяжелых, такие тучи, если они летом, всегда просыпаются градом. А зимой просто висят, сами по себе. Матушка отправила меня в самую рань встречать на берегу лекаря, вот и встречал.

Лекарь приехал со стороны туч, приехал в легких санках, запряженных четверкой пушистых голубоглазых собак. Лекарь был недоволен, что его вызвали в такую даль, ворчал и намекал, что за такие его усилия и жертвы трех мешков соли маловато будет. Матушка согласилась добавить еще полмешка. Лекарь удовлетворился и приступил к деятельности.

Он осмотрел Тощана, простукал его пальцами и промял кулаками, поглядел в глаза и в рот и сказал, что да, в Тощане поселился легочный угорь. Давно уже поселился, обосновался крепко и если его не нарушить, то в ближайшее же время угорь пустится метать икру, а тогда уж ничем больного спасти не получится.

Лекарь опоил Тощана зеленой тинктурой, после чего разложил его на столе, привязал и стал прокалывать длинными и тонкими стальными спицами. Выглядело это страшно и впечатляюще, однако Тощан никакой боли не ощущал, лежал себе со стеклянными глазами. По уверению лекаря, спицами он нащупывал расположение угря в теле Тощана, чтобы его не только найти, но и умертвить. Длилось это довольно долго, но в конце концов охота эта увенчалась успехом, Тощан забил ногами и выплюнул сгусток мелкой липкой чешуи.

Лекарь объявил, что он успел вовремя – убил угря и предотвратил распространение заразы. Еще некоторое время признаки болезни будут сохраняться, но потом организм угря окончательно переварит, и Тощан пойдет на поправку.

После этого лекарь велел нам накормить его собак и уехал со своей солью, собаки оказались сильные, соль потащили и не вспотели даже.

Тощан уснул. Матушка успокоилась. А грамотей сказал, что лекарь дурак, шарлатан и фокусник. Что в легких у Тощана нет никакого угря, угорь не может жить в человеке, в человеке могут быть паразиты, это точно, но их таким способом не извести. А у Тощана-то и паразитов скорее всего нет, у него обычная чахотка, что вот прикладывание горячей соли – это правильно. А еще хорошее питание тоже правильно, соль и хорошая еда постепенно поправят дело, организм молодой.

Но матушка грамотея слушать не стала, а я спросил про чешую. Как тогда Тощан отхаркнул чешую? Грамотей объяснил это тем, что лекарь заранее подложил в рот спящего Тощана комок мятой рыбьей кожи и что ничем он не прокалывает на самом деле, это такие особые складывающиеся струны, надо просто уметь, мир полон умельцами. А все эти лекари – редкие жулики, им нельзя доверять, ничего они не умеют, лишь обирают невежественных простолюдинов, сеют мрак, в то время как надо сеять свет и добро.

Матушка не стала слушать. Да и Тощан успокоился. Лежал и дышал ровно и освобожденно. Грамотей замолчал и стал топить печь. Я лежал и боялся, что вот сейчас Тощан опять закашляет, но он не кашлял, только сипел.

Стемнело рано и непонятно от чего, может, от тех самых туч, они опустились на деревню и заполнили все своей темнотой. Я уснул, в бок что-то кольнуло, я проснулся и лежал, заворачиваясь в старый и любимый еще дедов тулуп и прислоняясь лбом к трубе. Когда я прислоняюсь лбом к теплым кирпичам, то сплю хорошо и почти без снов или с хорошими снами, там, где сияющие лестницы.

Но в ту ночь мне почему-то попался холодный кирпич, так тоже случается. Я приложился к нему, заболело в переносице, завыли волки. Они завыли много и сразу на разные голоса, и со всех сторон. Думал, от холода, в ушах зашумело, отстал от трубы.

Волки.

Много, как тогда под дубом. Только…

Только вот зимой никаких волков быть не должно. То есть совсем. Волки зиму не выдерживают, сидят по норам. А тут вдруг прилезли.

Волки выли вокруг дома, а один стоял у двери и толкал ее лапой. Матушка проснулась и взяла колотушку, а грамотей на своей лавке ничего не слышал, не хотел слышать, лежал, голову зажимал корзиной.

Волки выли так долго, что я стал бояться, что рассвета так и не наступит. Страшно, конечно, очень страшно. Спустился на пол с печи, достал мешок с солью, прорезал дырку в днище, проволок по вдоль стены, насыпал соли дорожкой в мизинец, потом еще раз протащил, чтобы уж в два ряда получилось, для усиления надежности. Ну и сами посолились на всякий случай, обсыпались густо, и матушку, и грамотея, да и Тощана тоже, посолились, у меня даже кожа заболела. А ничего, так до рассвета и прожили.

Замолчали они только поутру, уже с солнцем, так что я не выспался совсем.

А к полудню ближе неожиданно забежал Хвост. Он был возбужден и вертелся на скамье, точно мучился. Я предложил ему пить кипяток со зверобоем, мы стали пить. Хвост за то время, пока я его не видел, мало изменился, Хвост как Хвост, обычный зимний Хвост.

– Сами-то слыхали, что ночью творилось? – спросил Хвост. – Волки-то, а? Удивили. Как скаженные просто, до утра под стенами дрягались, у нас две кошки поседели.

– Это за мной приходили, – сообщил с печки проснувшийся Тощан.

Ему, кажется, полегчало.

Матушка кинула в него ложкой, Тощан увернулся.

– Да нет, – махнул рукой Хвост, – это не за тобой, за тобой потом придут, попозже.

– За мной не придут, – тут же возразил Тощан.

– Придут, никуда не денешься. Ты не думай, что, если ты заразный, тебя волки не сожрут. Им плевать, им разбирать некогда. А зимние волки – неправильные волки, от них чего хочешь можно ожидать. Сожрут, не подавятся, с костями и копытами, не заметят даже.

Тощан швырнул ложкой в Хвоста, не попал.

– Они даже наоборот, – дразнил Хвост. – Они, наоборот, любят, когда больной, любят, чтоб потухлей мясцо…

Тут уже я пнул Хвоста в колено. А нечего ему, пусть своих братьев травит, много их у него.

– А я теперь здоровый, – заявил Тощан. – Меня вчера лечили. Понял, хвостатый?!

– Ладно, я не про это ведь зашел, лечили так пускай, – сказал Хвост. – Я другое принес. Вы думаете, почему волки сегодня всю ночь орали? Почему они вообще повылазили-то?

Я не знал.

Хвост прилип к кружке, сделал несколько больших глотков.

– Так вот, это все не просто так приключилось. – Хвост обварил язык, выставил его подальше и теперь пытался рассмотреть, только не получилось. – Не за так волки выли, совсем не за так. Старостиха-то под утро разрешилась, – сообщил Хвост.

– Давно брюхатой ходила, а тут и родила вдруг.

Ну, родила, и что? Давно все знали, что старостиха пузатая, чего удивительного-то?

Хвост потрогал язык пальцем и добавил:

– Ведьму родила.

Хвост сказал вроде и не громко, а получилось громко, от стены к стене просто так и запрыгало. Ведьму родила, ведьму, ведьму.

Матушка велела нам всем кусать до боли языки, а потом достала из-под стрехи блестящий нож и воткнула его над дверью.

Я укусил язык, Тощан укусил, грамотей не знаю, а у Хвоста и так язык подприкушен, чуть шепелявит.

– Точно ведьму, – подтвердил Хвост. – Не вру ни разу.

– Как это ведьму? – спросил я. – Настоящую, что ли?

Матушка вздохнула, вытащила из печи горящую головню и ходила теперь по избе, совала головню в каждый угол, дымила и сыпала из кармана соль, хотя и так соли уже на полу достаточно скрипело.

– Самую что ни на есть, – заверил Хвост. – Непременную.

– Откуда знаешь? – спросил я.

– А что знать-то, папка ходил уже, смотрел. Ведьма. В каждом глазе по благодати. Все, точно.

Из-за печи показался грамотей. Сегодня он выглядел не лучше, чем обычно, только глаза краснели сильнее.

– И что староста теперь делать хочет? – спросил я.

– Что делать, что делать, ясно, что делать. – Хвост пожал плечами. – Староста давно дите хотел, а тут ему такое удружение. Вот староста и воет. Сидит да воет. Да старостиху свою бьет, лупит ее, коросту, за то, что ро́дила!

Матушка вернулась к нам, оттянула Хвосту воротник и засыпала ему еще горсть соли, и подзатыльник ему вкатила.

Ну и мне тоже за шиворот соли.

– Ведьму-то жечь надо, пока не поздно, – сказал Хвост. – А то как начнется… Сам знаешь. Волки по всей округе проснулись, сбежались, сидят по опушкам. Теперь из дому даже выйти опасно, не то что в Кологрив. А у Захарихи три бочонка с брагой лопнули, вот она орала!

Грамотей взял костыль, подошел к столу, сел и тоже стал пить чай со зверобоем.

– Мужики уже собираются, – сказал Хвост и подмигнул.

– Что же они собираются-то?

– Так говорю тебе – жечь хотят. Ладно, пока маленькая, а как подрастет чуть? Житья не станет. В болотах и так одна есть, все мутит и мутит. А если две ведьмы будет? Опять с места уходить придется. Двадцати лет не прожили – и снова уходить, все бросать, соль бросать. Говорят, почти везде соляные колодцы заросли, рассол не течет, у нас только, да в Забоеве и осталось. Не, мужики уходить не хотят, мужики жечь хотят.

А я не знал, что сказать. У меня еще после ночи в голове какая-то темнота пошевеливалась. Мужики жечь хотят. А у Тощана угорь в легких.

– Столяр уже лестницу собирает, топором стучит.

– Зачем лестницу? – не понял я. – Куда лезть?

– Как это зачем? Ведьму жечь. На лестнице, как полагается. Можно еще в бочке говорят, но на лестнице виднее. А в бочке она как в кошку перекинется, так и лови потом.

– А староста что? Он что, дочку свою так и отдаст жечь?

– Сам виноват, – сказал Хвост. – Зачем он летом дьявола на берегу поставил?

– Какого дьявола? – не понял я.

– Какого-какого, глиняного. С усами.

– Так это сом ведь был! – удивился я. – Он сома хотел…

– Это он нам сказал, что сом, – перебил Хвост. – А мужики говорят, что дьявол. Вот староста идола поставил – и наказало его тут же…

В дверь постучали. Хвост замолчал и нахмурился, а матушка открывать пошла. Оказалось, что староста Николай с трясущимися пальцами.

Матушка была неприветлива, сразу спросила, зачем приперся.

Николай огляделся, увидел всех, увидел грамотея и сразу к нему устремился. Хвост на всякий случай отодвинулся.

Староста встал перед грамотеем и принялся рассказывать, глядя отчего-то в потолок.

Что да, так оно все и приключилось, жена его ночью разрешилась, хотя радовались они рано и зря. Родилась девочка, и да, да, да, ведьма. Ведьма, будь все проклято, ведьма. Едва глазки открыла, так сразу и увидели они, и сразу голову шарфом ей обмотали, чтобы не смотрела. Ничего, потихоньку лежит. А волки орут, вокруг дома тропки протоптали, только свет отогнал. И мужики уже приходили с утра, злые все и с кольями, говорят, топи девчонку. Нагрей в ведре водички и топи, пока спит, чего уж. А если сам не хочешь топить, то мы поможем, только уже топить не станем, а станем жечь. Дали времени до полудня, а потом уже по-настоящему придут, лестницу уже приготовили.

Мы тоже слушали. А староста Николай поглядел на грамотея с надеждой.

Грамотей спросил: что же он сделать-то может? Староста тут же сказал что. Отписать девчонку-то. Он, староста Николай, слышал, один другой грамотей смог ведьму отписать.

Грамотей сказал, что это неправда. Суеверия. Ведьму не отписать, как самоубийцу не отзвонить. А если бы это и было возможно хотя бы примерно, то для такого отписывания понадобился бы роман.

Староста Николай заплакал и стал приговаривать, вытирая сопли:

– Почему так, а? Почему ведьма? Почему именно у меня, а?

Матушка кинулась к нему и осыпала солью так щедро, что Николай еще и закашлялся. А матушка сунулась в печь и еще одну головню вытянула, чтобы совсем уж все вокруг обдымить. У меня уже от дыма глаза слезились, лучше бы солью еще посыпала.

– Пойдем, а? – попросил староста грамотея. – Пойдем? Может, это… напишешь что? Может, все-таки получится?

Грамотей тогда руки свои выложил на стол. Николай отвернулся. Потому что пальцы у грамотея не очень хорошо срослись, кое-как срослись, в разные стороны.

Староста всхлипнул.

– Ты же сам мужиков послал ему руки ломать, – напомнил я. – Они же за мостом его подкараулили, искалечили человека. Как он теперь напишет-то?

– Они ее сожгут, – сказал староста.

Грамотей отвернулся и стал смотреть в окно. Хвост изо всех сил пил чай.

Тогда староста встал на колени.

Матушка стала ругаться уже сильно, а грамотей вдруг согласился. Я не знаю отчего, но грамотей согласился.

Пройдет время, и я пойму, почему. Тогда я был удивлен, а Хвост поперхнулся чаем. А грамотей сказал, что попробует. Он сказал, что ничего не получится, в этом он уверен наверняка, но попробует.

И пошел.

К тому времени грамотей ходил уже совсем плохо. Ему не очень помогали костыли, он еще добирался до уборной и обратно, но долго удерживаться в вертикальном состоянии у него не получалось, в избе по большей части он или сидел за столом, или лежал в своем закуте под дерюгой.

Но, как оказалось, староста это все предусмотрел, на улице нас ожидали санки с шубой, грамотей в эти санки сел, а староста его тут же поволок, забыв про всякое свое начальство.

Я шагал за ними, нес костыль. Неприятно было шагать, возле каждого дома стояли мужики, мрачно смотрели, и каждый во всеоружии. В основном топоры и вилы. Матушка, кстати, меня пускать не хотела, но я не послушался.

У старосты я бывал редко, не ходил, чтобы не завидовать, потому что жил староста чисто и богато, у него не только печь была выбелена, но и стены, а кое-где и узор красный по побелке пустили, лабиринтами да квадратами. И не светец, а свечи. И не кадка, а ведро железное.

Пол был надраен дресвой и блестел, и стол блестел, нарочная такая жизнь. Самовар тоже блестел, я уставился сразу на самовар, раньше я никогда их не видел, раньше у старосты самовара и не было, наверное, он его к событию завел. К доче.

Вообще понималось, что к ребенку здесь готовились: к балке была привязана плетеная люлька, возле печи блестела медная ванночка, видимо, для купания новорожденной, наверное, удобно – в самоваре водичку нагрел, в ванну слил и ныряй себе. Хорошо жил наш староста Николай, аккуратно.

Грамотей с трудом перешагнул порог и качнулся вперед, так что мне пришлось его ловить и приваливать к стене за дверью.

– Проходи, – сказал из сеней Николай. – Проходи, мы ее запеленали, не бойся, она не видит.

Сам староста вошел в избу последним и стал закрывать дверь, это мне не очень понравилось, потому что закрывался староста основательно – с засовом и приставками.

– Проходите, – повторил Николай. – Вот тут у нас так…

За столом сидела старостиха с дочкой на коленях. С ведьмой. Ее совсем не было видно за пеленками, а на голову ребенка старостиха натянула чепчик.

Говорили, что ведьмы мохнатые рождаются и с хвостом. Ну и глаза. Глубокие, в каждом золотое пламя переливается и зрачки само собой поперек. Не знаю, не заметил.

На грамотея старостиха посмотрела дико, меня вообще не заметила. Одурелая совсем.

– Мать, мы тут пришли… – сказал староста.

Старостиха всхлипнула, но с места не сдвинулась, так и сидела, похожая на сопревший стог, на весеннюю свою кострому.

– Это грамотей, – сказал Николай. – Он поможет.

Грамотей молчал, дышал у стены.

– Может, что-то надо? – спросил староста.

Я не знал, что надо в таких случаях. Грамотей отправился к старосте так, налегке, ни пера золотого не взял, ни тетрадок, чем писать собирался?

– Может, перекусите? – глупо предложил староста.

Грамотей отказался. Он дышал с трудом, наверное, из-за ведьмы. Я сам это чувствовал, ведьма, ведьма, присутствие ведьмы, и страшно. Грамотей снял тулуп.

– Ему стул нужен, – сказал я. – А девочку в люльку положите, пусть там пока.

Зачем сказал – не знаю. Но отчего-то подумал, что так как раз и нужно. Староста так и сделал, послушался. Грамотей сел, попросил воды, я подал ковшик, он стал пить. Мужики заглядывали в окна, их страшные тени двигались по стенам.

Староста сначала молчал, потом стал рассказывать вдруг про малину. Что он совсем недалеко от Высолек нашел малиновый куст. Причем малина такая крупная, одна ягода размером с полкулака и сладкая-сладкая, только никак не сорвать, потому что внутри у нее только сок и мякоть, и стоит прикоснуться хотя бы пальцем, как лопается. Поэтому такой малиновый куст надо объедать по-другому, без рук, при этом не стоит забывать про осторожность. Малина опасна, в ней сон…

Меня качнуло, голова закружилась, я поглядел на грамотея. Тот закончил пить и не знал, куда деть ковшик. Оглядывался. И вдруг я понял. И почувствовал, как кожа у меня на затылке собирается мелкими складками. Он вообще молчал. Староста то есть, он молчал, стоял посередине избы, смотрел на свою дочь, лежащую в колыбели. И молчал. Но я его слышал, рассказ про малину звучал и звучал у меня в голове, всего несколько ягод, и можно уснуть и не проснуться, не проснуться…

И тут ведьма заговорила уже по-настоящему.

Я никогда не слышал ведьм, даже издалека не слышал. Знал только, что это необыкновенно ужасно. Что некоторые, услышав ведьму, не сходя с места, сходили с ума. Что некоторые предпочитали оглохнуть, лишь бы не слышать. Глаза выдавливали, зубы выбивали.

Я бы тоже предпочел оглохнуть. Ведьма заговорила, и староста Николай закричал, упал на пол и принялся корчиться, как червяк, насаживаемый на крючок. Люлька качнулась и начала описывать медленный круг по дому. Или это изба начала медленно вращаться вместе с моей головой, все крутилось, с потолка тек малиновый сок…

Старостиха побежала. Вскочила, побежала и ударилась о стену всем телом, и от стены упала на спину и потеряла сознание.

Я попытался втиснуться между белеными кирпичами печи и бревнами, но только не получилось, и тогда я забыл все и двинулся к люльке.

Мне хотелось посмотреть ей в глаза, у нее были самые прекрасные глаза, я в этом совсем не сомневался, это было небо…

Грамотей кинул костыль. Он попал мне под колено, в кость, сбил с ног. Подниматься я уже не стал, закатился под лавку. Но я все видел, конечно, все видел.

Это продолжалось долго, целый день, целый год. Колыбель описывала круги. А иногда не круги, иногда она зависала в совершенно неудобном и невозможном для себя состоянии, веревки, которые эту колыбель держали, то натягивались до дрожи, то провисали, и колыбель держалась в воздухе как бы сама по себе. А иногда она срывалась и крестила избу наискось, от угла до угла.

А ведьма продолжала говорить.

Грамотей стоял в углу и держался за голову. Он сгорбился и совсем присел, точно на плечи ему опустилась гора. А ведьма говорила все громче. То есть говорила она негромко, но в голове у нас ее голос отчетливо звучал. Она рассказывала… Я не понимал уже, про чего она говорила, уже не про малину… Это и не слова были, другое, шепот, жестяной язык песчаной саранчи, он проникал в меня даже не через уши, а через кожу.

Староста Николай плясал на полу, дрыгал ногой и бился головой, а изо рта у него выплевывалась комковатая розовая пена.

А потом я услышал грамотея.

Грамотей говорил. Выкрикивал слова, которые я не очень хорошо понимал, но которые были все вместе, цеплялись друг за друга, цеплялись, раскручивались, как вихрь, набирали силу.

Слова.

Кажется, это были стихи. Точно, стихи, только стихи так могут кружиться над головой. Никогда не слышал стихов. У нас их никто не слышал, забыли, то есть и не знали вовсе.

Сначала я только голос его слышал, не понимал, что именно он говорит, потому что стихи плохо до головы доходили, в стихах нужен опыт. И не понял, зачем он их рассказывает.

А грамотей рассказывал. Его голос дрожал и сбивался, но постепенно все равно набирал силу. Я подумал, что грамотей сошел с ума. Надо было бежать, ведьма ведь, а он пустился стихи читать, а бежать надо, но мы влипли, как во сне, как в смоле.

Стихи.

Про то, как надо ждать, ждать всегда, до последнего вдоха, иначе нет ни в чем ни силы, ни смысла.

Про дождь с утра и горящие свечи.

Про долгое путешествие в Атлантиду, про девушку, живущую в Атлантиде, ту, что ждет всегда.

Про бессмертие и бесстрашие, про тех, кто навсегда заблудился в бессветной ночи и уже никогда не вернется назад.

Про кривую замерзшую дорогу и первый снег, выпавший на нее и укравший осень и весь прошлый год.

Стихи вроде простые, ничего сложного в них не описывалось, обычные вещи и знакомые ежедневные слова, вот только что про Атлантиду не понял. Но все равно, даже лежа под лавкой в комнате старосты Николая, под хохот ведьмы и хрип бьющегося в припадке Николая, все равно я видел.

Седого кентавра, бредущего сквозь ветер над морем, поднимающий песочные тени, золотого лиса на высоком красном берегу и радужных рыб в глубине под ногами, грамотей продолжал. Нет, он точно сошел с ума, только безумец мог читать стихи под песню ведьмы, а он читал и читал. И выступали из мокрого тумана загадочные зеленые острова, а за ними на недостижимой линии горизонта сияли в полуденном солнце священные льды Гипербореи, и сквозь шторм и души убитых кошек упрямо шел к ней потрепанный чайный клипер.

Грамотей читал.

Про то, что лето прошло.

Про хромоногую собаку, жившую под лестницей, дружившую с крысой и боявшуюся шагов.

Про звездолет с перебитым крылом и про мальчика, которому так и не повезло повзрослеть.

Про жизнь прожить – не поле перейти.

Ведьма выла. По избе кружились мелкие злые огоньки, это были не угли и не пламенная пыль, пляшущая над костром, эти искры, точно живые, роились вокруг грамотея, как злая огненная мошкара. Но я этого уже почти и не замечал, я слушал.

Про печальных мертвецов, стоявших в обнимку со старыми деревьями.

Про яблони, похожие на черных всадников, зацепившихся друг за друга своей тяжелой броней.

Про наступающие потемки, которые всегда приводят с собой грозу.

Про любовь.

И снова про то, что лето прошло.

Он рассказывал и рассказывал эти стихи, они заполняли избу, и воздух в ней менялся. Очищался. Вонь уходила из него, собиралась хлопьями, оседала на полу и распадалась в пыль, а из-под потолка начинал течь другой воздух, свежий, прохладный, чистый – такой бывает лишь в самый светлый, самый счастливый день весны.

Так продолжалось долго. Потом люлька остановилась. Она больше не плясала и не рисовала в воздухе широкие круги, просто висела. Чуть покачивалась еще. В трескучей тишине.

Все кончилось.

Грамотей стоял, придерживаясь руками за печь. Из уха у него текла кровь. Ведьма молчала.

Сумерки, зимой сумерки приходят рано. Когда все это закончилось, солнце почти уже село, потемки наступили и принесли за собой грозу. Мужики стучали и в дверь и в стены. Они страшно стучали, озверело, но я отчего-то подумал, что по-настоящему страшно мне вряд ли уже когда будет.

Староста Николай скулил.

Разбилось стекло, и в окно просунулась чья-то рука.

Николай с трудом поднялся на ноги и снял со стены косу.

Грамотей продолжал стоять у печи, теперь он опирался на нее не только руками, но и головой. Лбом.

И старостиха тоже очнулась и сразу поползла к люльке, достала из нее дочь.

Мужики били стекла.

Староста Николай ходил по избе с косой и говорил, чтобы мужики уходили, что у них тут все хорошо. Старостиха прижимала к себе кулек с ребенком и тоже боялась. Грамотей сидел на сундуке у стены и хрипло дышал. Мужики перестали стучать и ломать стекла, и принялись ломать уже дверь. Кажется, они притащили с опушки огневое бревно и теперь вместо добывания огня выбивали им дверь. И уже ясно было, что дверь не выдержит, хотя староста позаботился о ее крепости.

Дверь сломалась, и они ворвались, много, они сразу заполнили избу плечами и злобой. Они не очень-то стали разбираться, приступили к делу. Хвостов, старший брат Хвоста, и Иван Рябой, горшечник, схватили грамотея за руки, дернули его назад, а потом вперед и с размаху ушибли о печь.

Грамотей произвел звук, какой бывает, когда о колено ломают отслуживший свое голик. Сухой хруст. Грамотей прилип к печи, брат Хвостова схватил его за ворот рубахи дернул и разорвал до пояса. Грамотей отстал от печки, на побелке осталась кровь от разбитого грамотейского лица. Сам грамотей покачнулся, кто-то из мужиков проворно подставил ему подножку и добавил поленом.

Староста что-то промычал. Он и его старостиха задвинулись в угол, старостиха прижимала к себе ребенка, а староста Николай выставил перед собой косу.

Но мужики кинулись не на старосту, а на грамотея и стали его бить ногами и поленьями. Грамотей привычно и быстро свернулся, закрыл голову руками, втянулся сам в себя. Лоскуты рубахи на спине разъехались и выставилось голое тело, я заметил, как поперек плеч у грамотея тянется длинная синяя надпись.

Его пинали ногами, а он дергался, и надпись на его спине извивалась и тоже дергалась, точно сбежать пыталась. Я слышал, как хрустели и ломались его ребра. Мужики старались, отталкивали друг друга, каждый хотел успеть.