Текст книги "Пролог (сборник)"

Глава 2. Осенью

Волки смотрели вверх с надеждой и укором.

Вообще-то я ожидал волков, ничего удивительного в том, что они нас подстерегали, не было, они каждую осень этим занимаются. В прошлом году троих напрочь загрызли, ушли люди в лес, больше их никто не видел, волки. Да, я ожидал, поэтому и соли в карманы набрал и волкобой проверил, хотя я волкобоем не умелец размахивать. Не думал, что их так много выскочит. Никогда такой большой стаи не видел, голов пятьдесят, что странно, обычно волки больше десятка не ходят, им есть просто нечего, а тут… Под деревом все посерело от их спин, стояли и смотрели. Терпеливо.

– Что делать будем? – всхлипнув, спросил Хвост.

– Ждать, – ответил я.

Осенняя погода в том году совсем испортилась. Дожди в жижу размыли поля и тропы, выходить из дома стало невозможно, и весь сентябрь мы провели под крышей. Работы и дома хватало, перемалывали запасенную летом соль, готовились потихоньку к зиме, чинили крышу, которая все чаще не выдерживала воду. А уж когда пришла настоящая осень и в один день замерзла река, мы с Хвостом отправились в лес за хворостом.

И встретили волков.

На волков мы наткнулись сразу за мостом, вступили в лес, а тут и волки, пять штук, а потом шесть. Матерые и сильно обросшие густой шерстью к зиме совсем волки, к долгой зиме. Раздумывать они сильно не стали, сразу кинулись, не откладывая трапезу.

Хвост выхватил волкобой. Он его запасливо хранил за спиной – чтобы не тратить движений, а сразу в один размах, пробить волчий череп. Так у него и получилось, в один размах. Гирька легла ровно между глазами, волчий череп костяно хрустнул, волк упал, перекатился по земле, лягнув воздух лапами.

Но второй раз Хвостов уже взмахнуть не успел, слева кинулся зверь и хорошо, что перехватил Хвоста за рукоять, а не за запястье, запястье волк бы разорвал. Рукоять волкобоя хрустнула, и Хвостов остался без оружия. Тогда в дело вступил я.

Волк бросился на меня, я встретил его горстью соли. В морду ему, в красную жадную пасть, в горло, в глазья.

Волки не любят соль. Не знаю уж почему, но не любят. Если вернее, совсем ее не переносят. Немного соли в глаза – и они слепнут, а если соль попадает на язык…

Мелкая, как пыль, тяжелая, как мокрый песок.

Кто обращается с солью лучше меня? Кто знает соль, кто лучше чувствует соль? Я знаю, как нужно правильно кинуть соль, чтобы она распределилась в воздухе веером, чтобы волк вдохнул соляное облако, чтобы мелкие части попали ему в нос, чтобы соляная крупа врезалась в глотку и чтобы часть соли ушла вправо, на второго, несущегося ко мне волка.

Я учился метать соль с пяти лет. С одной руки, с двух, на скорость, на меткость, как угодно, я в этом мастер. Я могу попасть в яблоко с десяти метров сплавленным соляным куском.

А если использовать рогатку, то и с тридцати.

Но тут рогатки не потребовалось, Хвост убил одного волка, я убил второго, третий ослеп и теперь бегал кругами, остальные их друзья не стали стесняться. Это обычное при встрече с волками поведение – надо убить пару штук, и можно спокойно отступать, оставшиеся в живых волки утрачивают интерес к жертве и нападают на уже поверженных собратьев. Мясо должно быть легким, это главный волчий завет, другие качества мяса волков занимают мало.

Пока волки ели своих товарищей, мы с Хвостовым отправились дальше, хотя надо было возвращаться домой, если по-умному-то, но в тот день ум в нас не очень шевелился, не знаю уж почему.

Хвороста осенью в лесу не так уж много, за лето выбрали, а новый нападать не успел еще, так что пришлось отойти подальше. Ну, мы с Хвостом и отошли, набрали по вязанке, а когда поняли, что это мы зря, то поздно уже было – волки со всех сторон обступили. Точно из-под земли повылазили. А мы с Хвостом дурачками оказались, конечно. Да и волки по осени стали хитрее. И голоднее, разумеется. Чувствовали приближающуюся зиму и нагуливали круглые бока, поедая все, что попадалось на пути, лягушек, мышей, друг друга.

Они кинулись к нам все разом, и тут уж от них никак не отбиться было.

Я нарочно выбрал дерево потолще, дуб обхвата в четыре, не меньше, а то и пять. Если влезть на сосну или на елку, на березу, то у такой стаи появится соблазн дерево подгрызть, так тоже бывало. А так они не грызли, просто смотрели на нас желтыми глазами, молчали, перебирая иногда тяжелыми лапами, поскуливали: слезайте, ребята, мы ведь ничего, мы поиграть только.

Волков пересидеть можно. Еды, конечно, с собой нет, но желуди-то на дубу есть, насобирать ничего не стоит. Конечно, сырыми их жевать приятности мало, но выбирать особенно не приходится. Воды тоже много – мелкие ветки сосульками укрыты, бери да грызи, только осторожно, чтобы горло не простудить. Сами ветки широкие и толстые, не упадешь. Да, волков пересидеть можно.

Если только их не полсотни.

Братьев у Хвоста тоже, кстати, много, они подождут пару дней – и отправятся нас искать, сунутся Хвостовы за мост, посмотрят на земельку, следы увидят, увидят, что тут волков целые сонмища, и в лес не сунутся. Хвоста им, конечно, жалко, как-никак брат, но, с другой стороны, себя всегда жальче. Кому охота быть съеденным на ровном месте?

Матушка тоже рисковать не станет. Она меня, конечно, любит, но тоже в лес не полезет, ей надо Тощана поддерживать.

Так что приходилось устраиваться. У меня была пила раскладная, а у Хвостова большой топор, стали пилить ветки для огня и для шалаша. Дуб в своей середине имел широкую развилку, в этом месте я вырубил небольшое углубление для огня. Вокруг большими ветвями, спиленными Хвостом, устроили что-то вроде гнезда – ограду, не позволявшую вывалиться к волкам во сне. Над головами сложили плотный шалаш от ненастья, стали как-то жить. Волки, глядя на нас, тоже перестали стоять и улеглись внизу, волк, как я уже говорил, существо терпеливое, незатейливое, неотвратимое, если решил ждать, то уж дождется, такая его волчья добродетель.

Жизнь на дереве не очень сложна, скорее скучна, особенно когда погода сырая, гуляет от мороза в склизь и обратно. Поэтому говорили. В основном о еде да о волках. О волках больше, о еде говорить плохо, потому что сразу тоска наваливается, хотя к голоду мы сильно привычные и спокойные. Вот лично я могу вполне себе прожить без еды неделю и даже покачиваться не начну, а если на дереве сидеть, так и месяц можно. Правда, месяц сидеть на дереве не хотелось, потому что все-таки зима скоро. А потом волков, конечно, не пересидеть, это я сразу понимал. Волков много, они станут ходить и питаться по очереди, нам же убраться с дерева некуда.

А вот грамотеи, по уверениям Хвостова, знали много чего против волков. Есть такие особые песни, рассказывал он, только не протяжные, а быстрые, как бормоталки, идет грамотей по лесу, видит – волки, так он сразу начинает бормотать особыми словами, от которых волки начинают кидаться друг на друга, а про грамотея забывают.

Или просто берет и зашибает волка словом. Есть такие слова, которыми можно вполне волка и убить, вот так произносишь его погромче – и у волка в голове главная жила лопается. Но такие слова грамотеи никому не сообщают, тайна ведь. Или гранаты те же. Вот Старого Ника он убил подводной гранатой, а есть еще другие гранаты, земельные. И набиты они мелкими шариками, нарочно для того, чтобы волков шинковать. Только надо хорошенько спрятаться или лечь, чтобы самого не посекло. Да и иные способы есть.

Я спросил, почему тогда грамотей, когда его мужики били, а потом в канаву кидали, не применил эти слова и способы, а Хвост ответил, что тут все понятней понятного – грамотею нельзя человеку вред причинять. Грамотей в сторону людей только с благими целями сочинять может, а иначе у него вся творческая сила иссякнет. А без творческой силы грамотей что есть? Ничто. Себя презирает, по кускам разваливается, причем по-настоящему разваливается, уши гнить начинают, волосы выпадают…

Я напомнил, что волосы они сами себе выдирают, для вдохновения. Хвостов ответил, что для вдоховения они выдирают, это да. А те, что не выдраны, сами по себе выпадают. А я поинтересовался: а если грамотей – женщина? Она что, тоже лысая?

Хвостов смеялся так, что чуть с дерева не свалился.

После чего сказал, что женщин грамотеев не бывает, не принимают их в грамотеи, так уж повелось. А вообще хорошо бы противоволчье слово узнать…

Я предложил от нечего делать самим придумать слово для травли волков, и мы некоторое время действительно придумывали, иногда для проверки поглядывая вниз на самих волков. У Хвоста придумывалось все на «сдохни» и «растерзай», я пытался придумать поинтереснее.

На волков наши уроки никакого впечатления не оказали, как лежали, так и продолжили лежать, позевывать. Даже прибавилось их, видимо, подтягивались на свежее мясцо. В голову мне запала неприятная мысль про то, что это для волков бестолковое занятие – если мы с Хвостовым свалимся с дуба и достанемся им на корм, то каждому волку причтется совсем немного, поэтому смысла так терпеливо вылеживать нас совсем нет. Жаль, что объяснить это волкам не получалось, впрочем, как и растерзать их придуманным словом.

Когда от этих неудобных слов язык стал совсем квадратным, мы остановились и молчали довольно долго. Потом Хвост сказал, что придумывать слова не только сложно, но и, пожалуй, опасно – а вдруг придумается другое слово и не волка убьет, а нас?

Помолчали. Приближался вечер, в природе затихло и внезапно стало слышно, как громко задышали волки. Этим дышанием наполнился воздух вокруг нашего дуба, причем волки как-то усилили громкость, так что стало казаться, что дышит все вокруг. Хвостов стал нервно по второму разу рассказывать про повадки грамотеев, погромче, лишь бы не сидеть в этом дышании, я его понимал.

А потом стал рассказывать я. Почему-то у меня в голове остались только истории про выхухоль Виолетту и ее дурацкие похождения. Правда, рассказы, рассказанные мне самим грамотеем, быстро закончились, и я стал придумывать другие необычные истории из жизни этой самой длинноносой Виолетты.

Оказалось, что это не так уж сложно. Я как-то очень хорошо представлял себе эту Виолетту. То есть я не знал, как выглядит непосредственно выхухоль как существо, но выхухоль как Виолетта мне представлялась. Я придумал историю про то, как Виолетта боролась с нашествием саблезубых мышей с севера. Историю про то, как Виолетта едва не утонула, но ее спасла таинственная Тень. Про то, как выхухоль Виолетта сломала заднюю ногу и целый месяц ходила на трех.

Про сломанную ногу получилось неожиданно смешно, Хвост хохотал так, что опять едва не упал к волкам, они обнадежились и поднялись на лапы, задышали чаще, так что воздух сильнее наполнился их вонью. Я не удержался, достал из кисета соль и стал швырять в этих тварей. Они, конечно, разбежались, и дышать стало полегче, жаль только, что соли потратил. Но какое-то время волки к дубу не подходили, держались поодаль.

Так мы просидели два дня и две ночи. Жевали твердые и чуть сладковатые желуди. Много их нельзя, получишь заворот кишок, так что съели по горсточке всего и водой запили. Хвост сказал, что в старину желудями любили питаться былые свиньи, а теперь желуди остались, а свиней нет, ни диких, ни домашних, все повывелись, даже в Кологриве. Нет свиней, нет птиц, нет дорог, ничего нет. Только тропы, только волки. Кажется, они всех уже сожрали. Вот только выхухоль Виолетта еще где-то есть, сидит в норе.

По ночам было холодно. Мы жгли сухие ветки, но тепла от них получалось мало, больше свет да искры. Сам огонь тоже горел небольшой, отогревались лишь пальцы на ногах или на руках, на туловище тепла уже не хватало. Я мерз молча, Хвост, как всегда, ныл. Говорил, что у него скоро родится брат, поэтому его пропаданию расстроятся не сильно. Что дома его никто не любит, братья его лупят и втайне хотят убить, он давно заметил. И так далее.

На третью ночь волки начали выть. Выли они тоже по очереди, пустились с наступлением темноты и продолжали до утра. Думаю, они это нарочно, чтобы измотать нас. Я не спал. Хвост тоже не спал, в голове все дребезжало. После рассвета волки замолчали, и стало по-настоящему опасно, тут я окончательно понял, в чем заключается охотничий секрет этих песен. Волки замолчали, и я почувствовал, как немедленно проваливаюсь в сон. Я уснул легко и беззаботно, а когда проснулся, увидел, что медленно сползаю по стволу вниз. Я ухватился за ветку и задержался, руку в кровь разодрал, но все равно завис. Волки приплясывали между корнями, поскуливали и ставили друг на друга лапы.

Втянулся наверх. Хвост тоже сползал. Висел, опасно свесившись с ветки. Я поймал его за ворот, Хвост не проснулся.

Волки терпеливо улеглись. Я разбудил Хвоста, он поглядел на меня одурело. В голове было железо. Я знал, что вот-вот усну снова. Пришлось привязываться. Но выспаться толком все равно не удалось, подул ветер, пронырливый и холодный, как бы мы ни пытались устроиться, он проникал к телу и выдирал из сна.

Мы мучились полдня, потом придумали способ. В развилке к тому времени прогорела довольно большая круглая яма, я перекинул над ней несколько толстых веток и улегся. От угольков поднимался равномерный жар, я оказался как бы в потоке восходящего тепла, оно обтекало спину и согревало внутренности. Правда, спать таким способом получалось попеременно, один спал, а другой следил, чтобы угли тлели нежарко и чтобы не остывали совсем. Примерно через час приходилось просыпаться и обновлять угли ветками и листьями, но это было лучше, чем вообще не спать.

Я очнулся оттого, что Хвост тер мне уши и что-то кричал. И потому, что он тер мне уши, я никак не мог ничего услышать. Уши у меня давно отморожены, если к ним приложить силы больше, чем требуется, они болят и могут отвалиться.

Да, я проснулся. В голове было тупо.

– Заморозок! – кричал Хвост. – Заморозок идет!

Да.

Заморозок.

Лес наполнился ледяным шумом. Стеклянным хрустом, звоном и звуками, которые издает согнутая пила. И другими звуками, пониже, точно к нам шагал выше леса великан, и под его ногами трескалась и ломалась замерзшая земля.

Заморозки всегда осенью. Из воздуха вдруг разом исчезает тепло, все крошки тепла, и воздух делается тяжел и обрушивается на землю, как ледяной топор. Если попасть под этот топор…

Вся вода, которая есть в теле, замерзнет и быстро разорвет тебя изнутри. Но это если тебе повезет, если ты окажешься совсем под лезвием ледяного клинка. Если оно пройдет рядом, будет гораздо хуже. Холод не успеет пробраться глубоко внутрь, у тебя лопнут глаза, сгорит и слезет кожа, и ты будешь умирать уже долго. А если заморозок только заденет тебя, улыбнется, проходя мимо, то ты лишишься немногого. Всего лишь ушей и пальцев.

– Волки ушли! – почти в ухо крикнул мне Хвост.

Я поглядел вниз и увидел, что волки на самом деле ушли, под деревом их нет, остались только овальные пролежни в снегу. Волки услышали заморозок, убежали, закопались по своим земляным норам и сбились в дрожащие горячие клубки. И нам пора бежать.

Да, пора было бежать. Если не хотим остаться на дереве навсегда. Примерзнем к толстой коре и отлипнем только весной, и нас подберут новые весенние волки, веселые и голодные.

Мы бежали, Хвост первый, а я отстал, задохнувшись липкой паутиной.

Но успели.

Заморозок вступил на берег, сломал кусты, уронил несколько деревьев и выпил воду из реки, превратив ее в лежащую на земле сосульку. Мост, по которому мы перебрались, выгнулся и разлетелся в стороны острыми щепками. Все. Холодная воздушная сила потратилась на реку. Мы стояли над омутом, над тем самым, где жил Старый Ник, и смотрели на другую сторону, где теперь уже белела зима.

– Это тебе не волки, – сказал Хвост.

– Что? – не понял я.

– Да про грамотея-то. От волков у него, может, слово какое и есть, а против заморозка… Околел, наверное. То есть наверняка околел.

Наверное, околел, тут я с Хвостом согласен был. Хотя кто его знает, заморозок косо ударил, могло и не захлестнуть. Все равно зиму не протянет. В зиму в домах-то холодно, а так, под кустом… Волки и то не все переживают, куда уж грамотею.

Я вспомнил, как в раннюю весну мужики ходят по лесу с топорами и ищут вымороченные волчьи гнезда, волки в них мерзлые и неживые, остается только вырубить их из земли, шкуру снять и шубу править. И грамотея, наверное, найдут, только зря, какая из него шуба…

– Надо весной поискать, – сказал жадный Хвост. – Грамотейскую лежку. Хоть пуговицы срежем.

А я подумал, что мне его как-то жаль. Грамотея. Вот так умереть. В холоде, в одиночестве, бессмысленно, забыто, на другом берегу.

Ладно, пошли домой.

Дома матушка меня долго била, кормила и плакала. Тощан радовался. В печке трещал огонь. В окнах трещал мороз. Кости у меня трещали, и не случайно – на следующий день свалилась оттепель. Так часто бывает после заморозка. Растаял быстро снег, землю отпустило, и из труб ударил рассол. Плотный настолько, что в нем почти стояла ложка. Как всегда упускать это было нельзя, я один уже никак не справлялся, и матушка работала на солеварне со мной. С Тощаном возникли понятные затруднения.

Пока мы сидели на дереве, у Хвостова на самом деле родился брат, и бабка Хвостова больше не могла сидеть с Тощаном. А я выжаривал по полтора мешка соли в день и не успевал засветло, матушка мне помогала.

Сначала мы грузили его в тачку и таскали с собой на соляной двор. Это Тощану даже полезно, поскольку с солью рядом находиться любому полезно, особенно если плохо дышится. Три дня все было хорошо, потом Тощан задохнулся и потерял сознание.

Я, конечно, успел прыгнуть, но поймать его не смог, так что Тощан опрокинул на себя соляную сковородку и обварил ногу. Кожа слезла, Тощан орал и не мог ходить, матушке пришлось обменять целый куль соли на склянку пихтового масла. Масло помогало, нога гнила меньше, но было ясно, что лучше Тощана на солеварню не брать, лучше ему сидеть дома, мог ведь и совсем свариться.

Только вот с кем ему дома сидеть?

Одного Тощана дома оставлять матушка не хотела, разумно опасаясь, что бестолковый Тощан мог напороться на светец, или удариться о стол головой, или просто задохнуться до смерти, или в печь залезть, Тощан всегда придумывал себе новые беды.

Или мыши, таившие на него давнюю обиду, могли прийти разом и съесть этого дурака.

Нет, Тощану требовался присмотр.

Матушка обежала все Высольки, но никто с Тощаном сидеть не согласился, даже за соль. Всем было известно, что Тощан больной, многие считали, что это не заурядный непродых, а хуже. Конечно, в глаза никто не говорил, но я-то знаю – в деревне думали, что в легких у Тощана живет угорь и что этот угорь выдышивает половину воздуха, так что самому Тощану уже не хватает. Угрем никто заразиться не хотел, ну, разве что старая бабка Хвостова, которой было все равно. Но теперь у нее имелся еще один свой внук.

Когда матушка поняла, что с Тощаном сидеть некому, она отправилась к грамотею, я отправился с ней. Я говорил, что скорее всего грамотей вымерз и мы живым его не найдем, но матушка не слушала, так и пошли. Тощана накормили, привязали к скамейке старыми вожжами, чтобы спал и не безобразничал, и пошли.

Грамотей почему-то оказался жив, живучий нам такой попался грамотей.

После избиения грамотей поселился на том берегу, возле дуба. Ноги ему подбили, пальцы раздробили, костыль поломали, не ходок совсем стал. Сначала жил стоя в дупле, потом, когда пальцы срослись немного, поставил кривой шалаш. Волки грамотея на самом деле не трогали. Наверное, Хвостов прав, грамотей какую-то хитрость противоволчью знал. Травилку, или спотыкач, или свисток у него какой имелся, я слышал, есть такие. Во всяком случае, волки грамотея сторонились. Я подумал, что вот хорошо бы знать этот самый секрет, если бы мы его знали с Хвостом, не пришлось бы на дубу куковать.

Первое время грамотей питался рыбой. Конечно, со сломанными руками ловить затруднительно, однако при желании мелочи можно набрать и ногами, достаточно обладать терпением и рыболовной сноровкой. Хвост, кстати, рассказывал, что многие грамотеи имеют не только сильные пальцы рук, некоторые развивают еще и ножные пальцы. Его, Хвостова, отец говорил, что тот грамотей, которого он видел на Кологривской ярмарке, мог писать свои писания не только руками, но и ногами тоже.

Более того, он мог ногами есть.

Вот и этот, наверное, так. Да и помимо рыбы на том берегу можно было кое-как питаться, земляные орехи там всегда росли лучше, чем на нашем берегу, и крупнее. Кроме того, мужикам, которые грамотея побили, сделалось немного стыдно, и они стали присылать грамотею какой провизии, кто полбы, кто репу, кто отрубей, а староста Николай вроде как отправил корзину сущика. Так что совсем с голода грамотей не умирал.

Впрочем, когда мы с матушкой нашли его на другом берегу, выглядел грамотей не очень. Он сидел под дубом на камне и разглядывал колени. Штанов на грамотее не сохранилось, они были обрезаны выше колен, сами колени походили на шары, распухли и напоминали гладкие блестящие гули. Это от голода. То есть от неправильного питания, недостаток питательных веществ, ну да и старость тоже – я заметил, что грамотей сильно постарел и заметно ухудшился по сравнению с летом. Волос у него сохранилось меньше почти в три раза, а те, что остались, разбежались по краям головы, открыв на своем бывшем месте обильные шрамы разного возраста. По этим шрамам читалось, что судьба разочлась с грамотеем от души, не скупясь, не стесняясь. Большая часть шрамов была продольной и поперечной протяженности, однако имелось и некоторое количество полукруглых отметин, тогда я не понял их происхождения, сейчас, конечно, знаю – от кружек.

Грязный он был. И лицо, и колени, и ступни – он сидел без ботинок, а ступни еще и красные через грязь. Видимо, заморозок его все-таки слегка зацепил, ноги отморозил. Не в гной, но все равно отморозил.

Грязный и совсем размок. Видимо, за время дождей. Размок и от этого сильно распух, наполнившись сопливой осенней влагой, распух, разрыхлился и побелел и теперь напоминал боровик-переросток, ткни в бок – и разъедется гнилыми потрохами.

Размок, постарел, обморозился.

Не очень он в таком виде походил на грамотея. То есть совсем не походил, доходяга какой-то, а не носитель культуры.

Да и ранца у него больше совсем не осталось, мужики отобрали. И зеленых очков. Ботинки тоже отобрали. Перевязь. Топор. Только голые грязные пятки остались. Обычная грязь, не целебная, целебная водилась по берегу дальше, возле Вонючего ручья.

В обычной грязи обычный грамотей.

Но в унынии он не пребывал. Сидел себе, невзирая на трудности. А если честно, этих трудностей у него впереди намечалось много, хотя эти самые трудности вряд ли можно назвать непосредственно трудностями – зиму он попросту не пережил бы. Шалаш у него худой получился, ничего он в шалашах не понимал. Ему бы шалаш мхом поверху заделать, а еще лучше землянку отрыть, в землянке как-то можно. Но тут и землянка не выручила бы, без еды ни в какой землянке зиму не перетянешь, хоть камни гложи, хоть зубы ложи.

Матушка так ему сразу и сказала – пойдем с нами, если хочешь жить, а грамотей в ответ стал смеяться, и смеялся до тех пор, пока не упал с камня. Я ничего смешного не видел в этом предложении, а матушка так и вовсе обиделась, но виду не подала.

Грамотей сказал, что от жизни он не отказывается, однако не понимает, чем он будет обязан эту жизнь отрабатывать. И сразу же заявил, что ничего, кроме своего грамотейства, он делать не то чтобы не умеет, но и не станет по соображениям невозможности осквернения таланта. Для грамотея лучше смерть, чем прочий труд. Матушка не поняла, а грамотей пояснил: грамотеи, если они, конечно, настоящие, никогда не занимаются ничем, кроме сочинительства. Если грамотей возьмет в руки заступ, шкуродер или пусть хоть и обычную вульгарную стамеску, то это крайне разрушительно скажется на его способностях. Талант отнимется.

Матушка сказала, что и со стамеской, и с заступом она и сама неплохо разбирается, здесь грамотей не надобен. Задачи же грамотея просты – смотреть за Тощаном, всего-то и приключений. Грамотей поморщился и некоторое время рассчитывал, что лучше: смерть или Тощан, но потом воля к жизни победила. Правда, он предупредил, что если Тощан опять учудит что-нибудь из своего бесчинного набора, то он, грамотей, будет отбиваться всей силой, в том числе и костылем. Кстати, ему нужен новый костыль, лучше осиновый.

Матушка была согласна. Так грамотей поселился у нас. Костыль я ему выстрогал.

Матушка отвела грамотею место между стеной и печью, поставила там топчан и повесила дерюжную занавеску, за ней грамотей и начал жить, выставив пятки. Тощан, конечно, сразу воспротивился, лютовал на печке, кричал, что он не позволит так с собой разбираться, что он не давал своего добровольного согласия, что он без грамотея как-нибудь, пусть даже согласен быть привязанным каждый день к скамье. Пришлось мне немного Тощана поколотить.

Потом я спустил с чердака четыре мешка соли, и первое время грамотей спал между ними и на них, пока лишняя вода не вытянулась из тела. Но даже после этого он все равно оставался пухлым от давней дурной еды и скопившейся меланхолии, но матушка сказала, что к весне это пройдет. Я спросил ее, разве грамотей у нас надолго задержится, а матушка ответила, что она, конечно, этому не шибко рада, но если его выгнать сейчас, он, без сомнения, сдохнет, а все живая душа. Пусть сказки про выхухоль Виолетту рассказывает.

Пусть, мне-то что?

Оттепель держалась долго, так что река, превращенная заморозком в лед, начала подтаивать по краям. В эти проталины собирались со дна проснувшиеся раки, и мы с Хвостом их собирали, вспоминая Речную Собаку. Раки вкусные, дома мы их варили каждый вечер и ели. Грамотей сначала раками брезговал и рассказывал про то, что раки питаются преимущественно утопленниками и от этого нечисты, но потом отбросил предрассудки и тоже стал их есть.

А вот Хвосту они на пользу не пошли. Вместо того чтобы относить раков домой и варить их вечером в кругу семьи, жадный Хвост приготовлял их втихую на опушке возле леса и не варил, а запекал в кирпичах. Отчего он, конечно, получил сильное расстройство желудка и просидел дома почти месяц, а на воздух показался синим и худым, как после двойной зимы.

Оттепель длилась и длилась. Мы с матушкой нажарили так много соли, что размещать ее было уже негде, забили весь чердак мешками. Смотреть на это было приятно, но куда больше девать соль не знали, поэтому, умерив жадность, решили уже закрыть соляной двор до следующего лета. Как-то утром я волок домой жарочную сковороду, тащил ее по земле, и она оставляла после себя скрипучий звук. Хвост поджидал меня возле колодца и напоминал жердь, одетую в одежду.

Мы поздоровались, и Хвост взялся мне помогать волочь сковороду, но на самом деле больше мешал, путался под ногами и то и дело останавливался отдохнуть. Я не торопился и тоже останавливался, слушал, как Хвост ругает своих братьев, которые с каждым годом становятся все злее и после случая с раками придумали ему обидную кличку.

Рассказав о кознях своих родственников, Хвост перешел на грамотея, тоже стал его ругать, не ругать никого Хвост, кажется, не умел.

– Зачем вы его взяли? – спросил Хвост. – От него же никакого толка. Отец говорит, что он исписался. Даже дождь отписать не смог, тоже мне грамотей!

– У него просто творческий кризис, – сказал я. – С грамотеями такое бывает иногда, ты же сам рассказывал. И он совсем не исписался.

Не знаю, с чего это я вдруг взялся его защищать. Наверное, из чувства противоречия. Надоело мне, что Хвост всех подряд только ругает. Хотя у него вся семейка такая, ничего не поделаешь, кажется, их прадед жил в Брантовке.

– Грамотей совсем не исписался, – повторил я.

– Да ладно, не исписался, – ухмыльнулся Хвост. – Исписался вдоль и поперек.

– Я тебе говорю, нет, – сказал я, а потом вдруг добавил: – Он от нас всех мышей выписал.

– Как это? – удивился Хвост.

Это было неправдой. То есть не совсем. Матушка на самом деле попросила грамотея выписать мышей. Грамотей пообещал, но ничего для этого пока не сделал, мыши чувствовали приближающуюся зиму и бесчинствовали без страха. Подъедали припасы, гадили в просо и забирались в карманы моего спального тулупа, и когда я во сне прятал в них руки, кусали меня за пальцы. Тощан, раньше с мышами справлявшийся и даже руководивший ими, сдал свои позиции. Как бы в отместку за долгое порабощение мыши съели у Тощана все волосы, оставили лысым, как горошину.

После этого матушка попросила грамотея обуздать грызунов. Грамотей вроде не отказался.

– Так это, – ответил я Хвосту. – Сел вчера утром, достал бумагу, посидел, подумал, потом что-то раз – и записал.

– Что записал?

– Откуда я знаю, что именно? Я в буквах не разбираюсь. Немного написал, четверть страницы, вот столько.

Я показал пальцами. Хотя, конечно, грамотей ничего не писал, только обещался.

– И как?

– Как-как, просто. Мыши встали и ушли.

– Врешь ты все, – сказал проницательный Хвост. – Никуда мыши не ушли, так и остались сидеть. Ладно, бывай.

– Пойдем к нам, – предложил я. – Соли поешь, чаю попьем, в шашки сыграем.

– Не, – отказался Хвост. – Мне дубовую кору как раз жевать надо. Уже неделю жую.

– Помогает?

– Ага. Понос вроде прекратился, зато тошнит. Но лучше пусть тошнит. И вообще он не настоящий.

– Кто?

– Грамотей твой. У каждого грамотея есть букварь – книга такая, с буквами, а у этого нет. Брательник рассказывал – ничего у него не было в ранце, голодранец он, вот и все. Пока.

Хвост направился домой, а я потащил сковороду дальше. Деревня встречала день дымом из труб и тишиной. А раньше Речная Собака лаяла. Где теперь собаку возьмешь, одни волки остались.

Дома было тепло. Матушка куда-то ушла, а грамотей сидел возле печки, грелся и иногда швырял в зарвавшихся мышей ржавой подковой. Мыши были грамотея проворнее, конечно.

Я поинтересовался. У каждого настоящего грамотея должен быть букварь, это такое правило. Грамотей рассмеялся и сказал, что это все сказки и сплетни. Впрочем, когда-то у него действительно был личный алфавит, но теперь его давно не осталось, он канул в превратностях жизненных бурь. Кому сейчас нужен букварь?

Букварь, действительно, кому нужен?

Букварь – это символ, сказал грамотей. Как непосредственно книга, он не нужен, грамотей его и так наизусть помнит. В доказательство этого грамотей стал рассказывать буквы и рассказал, правда, пару раз, конечно, сбился. Я сосчитал, букв было тридцать три, некоторые я запомнил, а некоторые почему-то даже представил. Я не знал, как они выглядят, но почему-то представлял, мне казалось, что буквы похожи на свои звуки.