Текст книги "Мертвец"

– Ну и зачем? – спросил я.

– Как зачем?! – удивился Вырвиглаз. – В сентябре начнутся занятия, Катька придёт в класс и увидит своего братца…

– И что? – перебил я.

– Как что?

– Ну, увидит своего братца? И что?

– Восхитится. Она восхитится! И сразу поймёт, что это ты ей сделал сюрприз!

– Может, снимешь? – спросил я на всякий случай, хотя на сто процентов был уверен, что на это Вырвиглаз не пойдёт.

Вырвиглаз не ответил, отвернулся, аж уши от обиды затряслись.

Такого маразма я от Вырвиглаза не ожидал… Хотя нет, только от Вырвиглаза такого маразма ждать и стоило, он обожает тупые шутки. Но все его предыдущие выходки хоть какой-то логике поддавались. А тут…

– Зачем всё-таки? – спросил я. – Смешного ничего нет. Что ты хочешь этим сказать?

– А ничего не хочу сказать. Ненавижу эти рожи. Эти рожи мне просто во!

Вырвиглаз постучал по кадыку ребром ладони. Интересно, чем это ему классики надоели?

– Во мне эти рожи!

Я промолчал.

– Чего молчишь? Спроси у меня, почему я их ненавижу?

– Ну и почему?

– Потому что они мудрые. Такие мудрые глаза, такая вековая мудрость…

Вырвиглаз вскочил на стол, попробовал доплюнуть до Некрасова, но не доплюнул.

– Мудрые жабы. Блевать я хочу от их мудрости! Мудрость – это самое страшное…

Зря сюда пошёл. Вырвиглазовская философия – это ещё хуже золотой лихорадки. Лучше в такие моменты подальше держаться, если есть возможность, а то заплюёт.

Вот и сейчас. Вырвиглаз минут пять рассуждал о мудрости, там была пара интересных мыслей, ну, к примеру, чем раньше у человека в глазах появляется мудрость, тем тупей на самом деле этот человек, но, в общем, я не слушал. Я при беседе с Вырвиглазом давно научился отключать связь мозга с ушами, он рассказывал, а я смотрел в окно, там ничего интересного не происходило. В центре школьного двора стоял тощий тип. Невысокий, в оранжевой футболке, в кепке. Тип смотрел себе под ноги. И всё. Больше я ничего не заметил.

– Я всегда говорил, что ты ничего не понимаешь. – Вырвиглаз спрыгнул на пол. – Ничего.

Он пнул дверь класса и вышел в коридор. Я за ним. Вырвиглаз вернулся к двери кабинета и плюнул на ручку. И тут я вспомнил. Клара Вадимовна перед Новым годом организовывала традиционный спектакль. «Гамлет, или Сон в летнюю ночь», что-то вроде этого. Вырвиглаз очень хотел исполнить хотя бы маленькую, но роль. Но роль ему не досталась, Клара назначила на роли учеников из своего класса. Тогда Вырвиглаз решил спеть под гитару. Это ему разрешили. А лучше бы не разрешали. Вырвиглаз вышел на сцену, принялся петь, и зал заржал.

С тех пор Вырвиглаз затаил на Клару обиду. Так что это он не мне хотел приятное сделать, это он русичке хотел навредить. Низкий, жалкий Вырвиглаз. А ещё на классиков тянет…

Вырвиглаз наклонился над дверной ручкой и принялся фыркать и сопеть, видимо, стремясь выдавить на ручку соплю. Мне на эту гадость смотреть не хотелось, я направился к выходу. Вырвиглаз догнал почти на улице.

– Не получилось, – пожаловался Вырвиглаз. – Денёк неудачный, я это сразу почуял, на «точку» пойдёшь?

– Не.

– Ну и дурак.

Он пересёк двор, задел плечом оранжевого типа, причём так сильно, что тот едва не упал, из чувства протеста перелез через забор в самом высоком месте и исчез. Вырвиглаз любил непредсказуемые выходки, считал, что такие поступки прибавляют ему загадочности.

Лучше бы уши мыл.

Я поглядел на часы. Приёмное время открылось. Отец, наверное, уже ждёт меня на крыльце. Впрочем, от школы до больницы всего ничего, пять минут.

Перелезать забор я не собирался, в нём и без этого дыр хватало.

– Привет, – сказал оранжевый, когда я проходил мимо.

– Привет, – машинально ответил я.

Он вроде как попытался руку мне протянуть, но я финтанул вправо.

По пути в больницу забежал в магазинчик, купил холодного лимонада. У нас свой лимонадный завод есть, он не загнулся почему-то. И лимонад стоит нормально, и он вкусный. Я приложил ко лбу бутылку, охладился, затем отщёлкнул крышку и выдул сразу половину.

По вкусу почти груша. На периферии зрения мелькнуло яркое пятно. Я осторожно оглянулся. Пятна не было. Показалось, что ли?

Я свернул на Хлебозаводскую. Специально, здесь всегда вкусно пахнет. Хлебом, квасом, печеньем. Хорошо тем, кто здесь живёт, хотя они, наверное, уже привыкли. Заглянул в магазинную лавку. Пустота, всё с утра разобрали, а то бы я батон купил, точно. Батон с лимонадом – лучшая еда.

Опять мелькнуло. Пятно. На этот раз я заметил, пятно оранжевого цвета. Оранжевая футболка.

Этот мурод со школьного двора, он за мной следил. Это меня разозлило. Зачем он следит, псих, что ли? Я его вроде раньше у нас не видел. У нас город небольшой, пятнадцать тысяч по последней переписи, сказать, что все всех знают, нельзя, но, если какой-нибудь пень покрасит волосы в сиреневый цвет, через неделю про это болтают даже за линией. А этого в оранжевом я раньше не видел. Хотя сейчас лето, на лето у нас многие из городов подтягиваются. И метеоритчики, и простотаки. Может, этот к бабушке приехал? Зачем тогда за мной наблюдает?

Псих. Точно, псих.

Я прошлёпал до места, где Хлебозаводская пересекалась с улицей Горького, завернул за угол, прилип к забору и стал ждать. Через минуту из-за забора вырулил этот апельсин. Увидел меня, заулыбался, будто мы с ним в детском садике на одном горшке сидели.

Я шагнул к нему. Хотел взять за шкварник, встряхнуть слегка, но не встряхнул. Остановился.

В нём что-то не так было. Там, на школьном дворе, я этого не заметил, а теперь вот видел прекрасно, этот тип был какой-то… не знаю. Если бы вот взяли привидение, вернули ему мясо и кровь, но не до конца, ликстричество, блин, кончилось. Материальность вернули, а жизненную энергию закачать забыли, вот он и ходит еле живой туда-сюда. И додохнуть не может.

Нескладный. Такое литературное слово, в книжках пишут, но подходит как нельзя лучше. Нескладный – это не так сложенный. Криво сложенный, кое-как, тяп-ляп. Это как раз про него. На плечах какие-то шишки, шея изогнутая, с буграми позвонков, так и хочется пересчитать. Дубиной. Тонюсенькие ручки торчат из плеч в разные стороны, словно там, за спиной у него, такие широчайшие мышцы, что рубашка не выдерживает. Но никаких мышц на самом деле нет, спина вполне впалая. Вот принято говорить, что грудь бывает впалая. Но и спина, оказывается, тоже впалая бывает.

Бывает.

Нескладных людей полно, взять того же Вырвиглаза. Весь как в разные стороны родился. Но в Вырвиглазе бушует какая-то безумная дурь, всё время куда-то бежит, с кем-то ругается, что-то ломает, плюётся, кусается, царапает. Руки-ноги так и мелькают.

А здесь… Какие-то вялые, макаронные движения. Я схватил его за шиворот, а он даже сопротивляться не стал, как мокрица какая. Улыбался, выставлял вперёд лопатообразную верхнюю челюсть с выступающими клыками. Но клыки были при этом прозрачные, что ли, через эмаль виднелись синие прожилки, зубные нервы…

Жуть.

И глаза.

Он их тоже выставлял, глаза у него были под стать. И зубам, и всему остальному имиджу. Дохлые. Как будто нарисованные на белом лице бледной васильковой краской. Даже не нарисованные, нет, никто их не рисовал, взяли кисть, обмакнули в банку и ткнули разляписто, а потом по окружности чуть подровняли. Когда Вырвиглаз приносит с рыбалки ершей, ему их самому чистить лень, и они у него в тазу целый день лежат. До тех пор, пока папаша Вырвиглазов не начинает материться и потрошить их самостоятельно. Так вот, у этих ершей, которые целый день проваляются, у них такие точно глаза. Выцветше-лиловые, скучные, как неорганическая химия.

Кукла. От него исходили какая-то марионеточность и ненастоящесть, единственной настоящей деталью в нём была эта оранжевая футболка, наверное, он её не случайно надел, чтобы хоть что-то сияло.

А вообще мурод. Из мультика сбежал. Есть такие мультики, я видел, там детей уродами всё время какими-то рисуют. То голова гигантская и квадратная, то глаза выпученные, то ещё какая аномалия, без аномалии никак. Этот оранжевый был таким вот мультиком. Ожившим. Вернее, отклеившимся.

Картон. Ходячий целлулоид. На цыплячьих ножках. Ёрш на цыплячьих ножках. Зомби. Дохляк. Труп. Жмур. Покойник.

Мертвец.

Я его не только не треснул, я его отпустил, показалось, что эта мертвечина стала и на меня как-то заползать, руки стали холодеть, захотелось сжать кулаки и подуть в них или, ещё лучше – к печке приложиться. И стоять с ним рядом было как-то неприятно. Я даже назад отшагнул. Я видел по телику про мумий передачу. Так вот, многие смотрители музеев, в которых хранились мумии, отмечали, что долго рядом с мумией находиться не стоит. Угнетается психика, нарушается координация движений, даже растения рядом с мумией плохо живут, чахнут на корню. Больше чем уверен, что у этого типа дома кактусы засыхают.

– Ты ведь Никита? – спросил этот оранжевый труп с зубами.

И с дикцией проблемы. Дефект. У меня что, дефективная неделя?

– Тебе что надо? – спросил я так грубо, как только мог.

Оранжевый здорово удивился. Так мне показалось, во всяком случае. Зубы выставились ещё на полтора сантиметра, наверное, это был знак удивления.

– Ты не знаешь? – снова спросил он.

– Да что я должен знать?

– Ну это… – Апельсин пожал плечами. – Про нас.

Как просто. Про нас. Что за день? Через полчаса мне предстоит, может, самый поганский разговор в моей жизни, а этот дурак меня задерживает. И какую-то чушь несёт.

– Ты и я… – продолжал булькать он. – Мы ведь…

Я плюнул ему под ноги, взял за руку, отвёл к забору. Прислонил к штакетнику, прижал, чтобы не отваливался. Хотел сказать что-нибудь героическое, но ничего подходящего не придумалось.

Поэтому я придавил его посильнее и отправился дальше, до больницы оставалось всего ничего.

Но он не отставал, тащился всё равно за мной, правда, на отдалении. Не особо скрываясь причём, как специально. Чтобы меня посильнее взбесить. Ну и это… Добился своего. Я разозлился, как мамонт. Нервы у меня с утра взвинчены, а этот дурак ещё добавил. Переполнил чашу народного терпения.

Я опять спрятался, на этот раз за дерево. А когда этот апельсин появился, выскочил.

Хотел по морде ему съездить, да что-то не получилось, лишь толкнул просто. Он в пыли растянулся, громыхнул конечностями, ушибся, кажется. Но ничего не сказал.

– Ещё за мной пойдёшь – зубы вышибу! – пообещал я.

– Ладно… – промямлил он. – Ладно, Никита…

– Я тебе не Никита, – буркнул я.

– А я Денис…

– Очень приятно.

Я пнул пыль так, чтобы она этого Дениса окатила как следует, чтобы на зубах заскрипела. А он расчихался только и повторил снова:

– Меня Денисом зовут.

Ну вот, так я и познакомился с Упырём.

Глава 5
Полночная жаба

– Мне надо с тобой серьёзно поговорить. – Отец смял сигарету и бросил её под крыльцо.

Я испугался. Здорово испугался, холодно стало, такой колотун по коже прокатился, от пяток до основания черепа. Начало классическое. Такого я как раз и боялся. Боялся, что он произнесёт эту фразу, что надо серьёзно поговорить.

– Поговорить? – спросил я безо всякого энтузиазма.

– Ну да… – Отец вдруг покраснел. – Поговорить. Серьёзно поговорить…

Отец отвернулся и увидел трубу. С «дурой».

– Забавно, – сказал он, – кто-то на трубу залез… И кому это приспичило?

– Да уж… Какой-то сам дурак…

Чего тянет? Приступал бы сразу к главному. Жутко не люблю длинных вступлений, они все ухудшают. И без того нервы из носа выпрыгивают, а он ещё тянет, тянет.

– Туда ведь просто так не залезть, – отец указал на трубу, – надо постараться…

Мы что, теперь будем обсуждать, как какой-то дурак на трубе котельной написал слово «дура»?

– Ты хотел поговорить, – напомнил я.

– Да, – кивнул отец. – Хотел… Нам надо поговорить. Может, пойдём по парку погуляем?

– Ну, пойдём.

Мы пошли. Сосновый парк тянется вокруг всего больничного городка, окружает его кольцом. Парк хороший, в грибные годы здесь даже маслята встречаются. А удобных тропинок так и не сосчитаешь. И скамейки полагаются.

Отец шагал первым, я за ним. Он всё молчал, потом вдруг остановился возле высокой однородной сосны.

– Тут, Никита, такое дело… – начал он. – Видишь ли, я серьёзно влип, да… Ну, с этим… С этой аварией…

Я молчал. Ждал, пока сам не скажет.

– Я там напортачил. – Отец стукнул кулаком по дереву. – Послал Котлова, а он… ну сам знаешь. В реанимации теперь. Вот… Комиссия приезжает разбираться. Поэтому мне… Поэтому так… Я тебя попросить хотел.

– Да?

– Да. Да, хотел попросить. Я не знаю, сколько тут пролежу… Наверное, придётся тут задержаться…

У отца задёргался нос. И щека. Тик, что ли? Сейчас, наверное, скажет.

– Я хотел тебя попросить. – Отец, видимо, решился. – Об одном деле… Это очень важно для меня. Ты не мог бы для меня кое-что сделать…

Отец замолчал. Я почувствовал, как в животе у меня стало неприятно и холодно. Не вчерашняя ледяная капля, а настоящая холодная гиря страха. Пуд ужаса, заблудившийся в кишках.

– Ты можешь мне здорово помочь, – негромко сказал отец.

– Хорошо, – ещё тише сказал я.

В башке у меня проскочила дикая мысль – сейчас отец попросит раздобыть ему яд. Чтобы он мог уйти из жизни с достоинством, а не мучиться полтора месяца. И я тут же судорожно принялся думать: что делать? Рассказать матери? Попытаться отговорить? Подсунуть вместо яда глюкозу?

– Помочь… – Отец снова стукнул по сосне. – Это может тебе показаться…

Он вдруг замолчал. Я ждал. Когда закончится. Всё это.

Отец шумно выдохнул.

– Месяц, наверное, придётся проваландаться, а дров у нас нет… – сказал он.

Вот так так! Оказывается, дело в дровах!

– Чего? – Показалось, что я ослышался.

– У нас один мужик лежит, – отец с каким-то облегчением улыбнулся, – он в «Гортопе» работает, говорит, что в августе дрова подорожают.

– Что? – тупо спросил я.

– Дрова сильно подорожают. А у нас дровник пустой. Вот я чего и хочу тебе сказать. Вы с матерью выпишите машины две… а лучше три горбыля, потом возьмите у Сухорукого за бутылку пилу…

– Ты что, об этом хотел со мной поговорить? – перебил я.

– Ну да. Об этом. Сам понимаешь, я могу тут проваляться долго ещё, я говорил, а горбыль лучше всего сейчас выписывать, когда подорожает, то поздно…

Он врал. Он явно врал. И обидно было, что отец меня за дурака держит. Он думает, что я не понял. А я ведь не был дураком, я понимал, что историю про дрова он придумал только что, тут, у сосны. А главного так и не сказал. И ещё я понимал, что если я сейчас буду его расспрашивать, то он ничего не скажет. Поэтому я сделал равнодушное лицо и сказал:

– Дрова можно напилить. Но времени у меня мало, отработка у меня. А от Сеньки толку нету. А если дождь пойдёт? Погниют. Так что, может, не стоит выписывать?

– Ну да… – Отец почесал подбородок. – Да, правильно. Молодец, думаешь. Ну ладно с дровами, с дровами сам разберусь, хуже, если грибы пойдут…

– Хуже, – согласился я.

– Да… – Отец потянулся за табаком, но потом передумал. – Я в этом году думал лисичек килограмм сорок насушить… Ну, да потом уж. Как у вас дела?

– Нормально.

– Что вообще? Как Катерина?

– Какая Катерина?

– Да ладно, – улыбнулся отец. – Она хорошая девчонка.

Я промолчал.

– У тебя как, серьёзные намерения? Или так, позажиматься?

Папаша лукаво подмигнул.

– Уже, небось, тискаетесь? – ехидно спросил он.

– Да нет… – зачем-то стал оправдываться я. – Мы только ходим…

– Да ладно. – Отец хмыкнул. – Ты знаешь, я в твои годы…

– Мне пора, – Я остановил наметившийся было поток откровений. – Мне ещё надо там…

Отец улыбнулся, я сказал, что завтра зайду, и убежал. Прямо через парк ломанулся, башкой вперёд, через две скамейки перепрыгнул. Бежал на остановку – возвращаться по Хлебопекарной улице не хотелось, а вдруг там этот кретин оранжевый опять поджидает? А я сейчас зол, могу его ещё покалечить сильно.

К тому же я решил зайти к матери. Может, она что-то скажет? Её я хоть спросить смогу, ну, что на самом деле происходит.

А папаша молодец, лихо меня отшил. С Катькой. Чтобы лишних вопросов не задавал. Мастер.

Было два часа, и я как раз успел на автобус, добрался до «Дружбы» за пять минут. На ступенях скакали на горных велосипедах какие-то ребята, я их не знал, наверное, городские. Здорово скакали, как настоящие спортсмены. А один стоял перед доской с анонсом фильмов и снимал афишу на камеру. И хихикал.

Я пригляделся. У нас тут всяких шутников полно, любят афиши исправлять. Вместо «Город страха» получается «Хобот страха», вместо «Полночная жара» «Полночная жаба», и всё в том же духе. А матери потом от Департамента культуры втык.

Нет, всё в порядке, без ошибок. И ничего весёлого, вроде кино как кино, что-то из репертуара Майкла Парэ. Видимо, именно это обстоятельство и представлялось парню весьма забавным, он щёлкал и щёлкал своей камерой, отходил чуть подальше и снова щёлкал. В прошлом году один приезжал, фотограф. Снимал наших местных бомжей, а потом аж в Москве выставку открыл. Типа вот она, Настоящая Россия. Страна алкоголизма и близкородственного скрещиванья. На фоне чахлых берёз. Большим успехом пользовалась выставка. А что, оно и понятно: на одного Зюзю посмотришь – полчаса хохочешь, когда Зюзя заходит в аптеку за боярышником, так ребята с другой стороны улицы перебегают, это же цирк настоящий. А этот парень, может, из афиш хочет выставку сделать, у нас сейчас свобода, каждый что хочет, то и делает. Хотя маловат он для художника, лет пятнадцать, наверное, тоже мне, работник культуры…

Этот работник культуры будто мысли мои просканировал, обернулся, подмигнул и тоже сфоткал. Я не знал, как на это реагировать, тоже улыбнулся и направился в «Дружбу». Теперь тоже окажусь на выставке. В Санкт-Петербурге. «Муроды России», так выставка будет называться, спешите видеть.

В клубе было пусто. До вечернего сеанса ещё четыре часа, никого нет, лишь плёнкой горелой пахнет, да где-то ведро железное брякает. Я пошел на этот бряк и увидел мать. Она мыла пол. Зачем тут пол мыть? Всё равно приходит полтора человека. Но мать моет пол каждый день. Наверное, это ей значимости придаёт. Вообще, пол должна обихаживать Сарапульцева, но у неё всё время что-то болит. Вот мать и моет.

Старается.

– Привет, ма. – Я чуть не поскользнулся, пол был уж слишком чистым.

– Привет. – Мать выпрямилась и сразу перешла к делу. – У отца был?

– Был.

– Ну и что? – Она поглядела на меня исподлобья. – Поговорили?

Значит, она специально к отцу сегодня не пошла. Чтобы не мешать нам, чтобы оставить нас, так сказать, наедине.

– Поговорили.

– И что?

– Я думаю, справлюсь.

– Ну и хорошо. – Мать принялась выжимать тряпку. – Это хорошо. Конечно, это тяжело…

– Да я справлюсь. Делов-то, машину дров перепилить. В прошлом году две перепилили…

– Каких дров? – Мать остановилась.

Из-под швабры поползла грязная лужа.

– Каких-каких, горбыля соснового. Я и один справлюсь…

Мать подняла швабру, сняла тряпку, бросила в ведро, окатила меня брызгами.

– Значит, не сказал, – злобно проскрипела она.

Значит, не сказал.

– Может, ты тогда мне объяснишь?

Мать уронила швабру, взяла меня за руку и потащила к себе в кабинет.

Кабинет – это так называется, на самом деле давно это никакой не кабинет, а не поймёшь что. Ржавые проекторы, пыльные динамики, коробки из-под фильмов, кубки, баскетбольные мячи, много неизвестных штуковин, свободного места почти и не было, только вокруг стола немного. На троих человек. Мать уселась под полкой с кубками, я – под древним аккордеоном. Аккордеон потрескался на мехах, я даже подумал, что в нём вполне могут обитать мыши, почему-то я так подумал.

– Молодец. – Мать покачала головой. – Молодец твой папаша, всё на меня свалил…

Она полезла в стол, стала что-то там искать, видимо, сигареты. Не нашла. Захлопнула ящик с грохотом. Собралась.

– Дело в следующем, – голос у матери стал решительным и противным. – У отца серьёзные неприятности, и ты должен ему помочь. На следующей неделе приедет комиссия, будут разбирать аварию. Ты можешь ему помочь.

Мать помолчала.

– В электросетях новый начальник, – сказала она. – У него большие связи. И в области, и в Москве. Он… сказал, что поспособствует.

Понятно. Чтобы умилостивить нового начальника, надо ему отсыпать. Денег. Бабла. Баблоидов. А я при чём? У меня баблоидов нету.

– Отцу грозит два года. Разумеется, его не посадят. Но на поселение вполне могут отправить.

Мать смотрела на меня. А я на неё. И на кубки. Когда-то кем-то завоёванные. И на мышиный аккордеон. Мать рассказывала:

– Но новый начальник, в общем-то, помог. Отец получит выговор, его лишат премии, сильно наказывать не будут. Но он нас попросил…

Мать замялась.

– Попросил, да… Они недавно в наш город приехали… Короче, у него есть сын. Я не знаю, что там, с этим сыном, он болеет чем-то. Редкая болезнь…

Она поморщилась. Я слушал. Мать спотыкалась, как Зюзя в глубокую пятницу.

– Видишь ли, у него проблемы из-за этой болезни, ему трудно находить друзей… Короче, ты…

Снова пауза. Подыскивает, как это лучше сформулировать. Чтобы не так обидно было. Да уж. Понятно, почему отец не смог сказать. Такое на самом деле трудно сказать.

– Короче…

Мать принялась мяться. Как будто ей тринадцать лет, её к директору школы вызвали, а у неё как раз ячмень на глазу небывалой силы.

– Тут такие вот дела…

Для нагнетания ситуации не хватало графина, сейчас как раз время было – налить с дребезжанием воды, расплескать по столу.

А в глаза тоже не смотрит, как отец.

– Ты должен ему помочь, – выкрутилась мать. – Ты должен помочь этому мальчику. Ты слышишь?

Я слышал.

– Его отец очень нас выручил, ты теперь его выручишь. Мальчишку везде обижают, места живого нет, хулиганьё везде пристаёт… А ты сам знаешь, какие тут у нас живут, чуть не такой, так сразу привяжутся…

В охранники меня, значит. Мордоворота приставить им западло, я должен ходить. Нянькой.

– Он полжизни по больницам валялся, – мать набирала уверенности, – ему тяжело адаптироваться, новый город, новая обстановка…

Я пожал плечами. Я был удивлён. Если бы аккордеон над моей головой вдруг заговорил бы, я бы, наверное, меньше удивился. По больницам он валялся, видите ли… А мне-то что?

– Сенька не годится, – говорила мать, – сам знаешь, он какой безответственный…

Сенька не годится, а я, значит, гожусь. Гожусь.

– Тебе и делать ничего особо не надо. Просто будешь с ним ходить… Ну, куда вы с этим своим Ильей ходите? Он тебе не будет мешать, ну, надо так…

Я всё не мог до конца понять – серьёзно она всё или как? Может, это шутка просто? Розыгрыш такой? Хи-хи, ха-ха? Я вдруг подумал – хорошо бы, если сейчас вдруг полка с кубками оборвалась, и всё это весёлое железо обрушилось бы на матушку.

Это меня развеселило бы. Да, развеселило. У меня на лето скопилась куча планов, и в эти мои планы совсем не входила дружба с каким-то больным идиотом! Да даже если у меня не было бы целой кучи планов… Да надо мной весь город смеяться будет! Если честно, то я никак не мог понять, как такое могло случиться?! Я что, не человек, что ли? Тумбочка, табуретка? Вот так, взяли и слили меня, назначили на должность…

Милые родители.

Не, это вообще как? Такое бывает?

– И что ты скажешь? – спросила мать. – Что молчишь?

А что мне ей было сказать? Что? Нет, я мог вообще-то, у меня в голове скопилось двенадцать километров самых добрых и ласковых слов, начинающихся на разные буквы.

– Ты должен нам всем помочь…

Сказала она в сто двадцать девятый раз.

Почему я должен всем помочь?

– Понимаешь, это всё, конечно…

– Вот сами с ним и дружите. Оба.

Сказал я. И поднялся из-за стола.

– Ты как с матерью разговариваешь?! – Мать тоже поднялась.

Ну да, это легче всего. Чуешь, что не прав, – иди в атаку. Хотя она на меня никогда не орёт. На Сеньку орёт, но ему по барабану, с него как с гуся.

Жизнь приятно удивляет.

– Ты как себя ведёшь?! – Мать выпрямилась и едва не стукнулась затылком о полку.

– Никак не веду, – ответил я и направился к выходу.

– Не смей огрызаться! – завопила мать.

Я испугался, что она сейчас на меня кинется, влепит пощёчину. Наверное, так оно бы и произошло, но дверь неожиданно открылась, и появилась Сарапульцева.

– Там Белов пришёл, – пробасила она, – принёс этот… ящик… музыку с кнопками. Включать собирается.

– Как включать? – Мать мгновенно пере-щёлкнулась на работу. – А он знает хоть, куда включать?!

Я проскользнул мимо Сарапульцевой, чуть не растянулся на скользком полу, добрался до двери, выскочил на улицу.

Снаружи было темно. Через реку переползала туча, велосипедисты рассосались, и фотосъёмщик тоже рассосался, на ступенях никого, дождь собирался.

Я, не оглядываясь, сбежал вниз, поглядел на афишу – всё ли в порядке? Так, для интереса. Всё там было нормально. «Колёса огня» продолжали оставаться «Колёсами огня», сеансы «четырнадцать», «семнадцать», «десять», выведено кривым сарапульцевским почерком. Ветер пах водой, мокрой древесиной, бензином. Я плюнул на палец и исправил, Сарапульцева писала мелом, исправлялось легко. «Колёса говня». Вот так.

Полюбовался немножечко, затем пошагал в сторону дома, надо успеть до дождя. Возле восьмилетки меня окликнули. Я остановился. Оглянулся. Из остановки выглядывал тот самый тип. Оранжевый мурод, колёса говня, полночная жаба.

– Скоро дождь пойдёт, – сказал он. – Я люблю под дождём гулять, как в песенке. Только если он не очень холодный. В холодный дождь можно гидрокостюм надеть, а ещё лучше ирландский свитер. Есть такие ирландские свитера, их вяжут из специальной шерсти, она такая жирная, что в любой дождь не промокает. Правда, такие свитера нельзя стирать, если их постирать, то они сразу испортятся. А ещё они немного пахнут, мне отец хотел такой свитер из Дублина привезти, но потом у него…

И тут я догадался. Да, догадался. Понял. Допёр. Это он и есть. Этот дохляк оранжевый, это он. Тот самый.

Денис. Кажется, Денис. Денис Мертворожев, Денис, блин, Кровопийко. Денис Жиловертов. Денис Гландынаружев.

Мой новый друг.