Текст книги "Мертвец"

Глава 6
Неприятности

Я давно заметил. Что неприятности притягиваются.

Вчера я всё пытался как-то представить, что произошло. Как-то пытался обдумать всё это… Как мои собственные родители взяли и так со мной поступили… Я здорово бесился, даже уснуть никак не мог, бродил по дому, как сумасшедший, скрипел половицами. Никак не мог поверить, хотя и знал, что это на самом деле так. Они меня… Они меня сдали.

Это было… Я никак не мог придумать слово, потом всё-таки придумал. Это было мерзко. Мерзко.

Так мерзко и погано, что я, как полный придурок, принялся лупить по стене и лупил до тех пор, пока не сбил костяшки. Это меня чуть-чуть успокоило, я достал перекись водорода и залил кулак, кровь зашипела и запузырилась белым. Я смотрел на всё это долго, даже не знаю, как долго, будто загипнотизировало меня это пузырение. Потом встряхнулся. И увидел своё отражение в окне.

Я выглядел, как человек, который решил в чём-то раскаяться.

Однажды я украл духи. Пять флаконов. Мы пошли в гости, не помню к кому, к родственникам, кажется, пока все гости и хозяева сидели за столом, я проследовал в спальню и собрал с туалетного столика всю парфюмерию, которую нашёл. Не знаю, зачем я это сделал, совершенно не помню. Но по пути домой мне вдруг стало стыдно. И, когда мы вернулись, я признался в хищении. Мать долго меня ругала, потом сложила в пакет награбленное и повела в милицию.

Возле районного отделения я окончательно расплёлся. Я почти готов был заплакать, однако ещё держался. До отделения оставалось совсем немного, у меня жутко болел живот, я вспотел, руки вспотели здорово, и внутри дрожало, словно у меня разломалось там всё. Когда мы проходили мимо милицейского мотоцикла, я увидел своё отражение в зеркальце.

В милицию меня мать так и не отвела, но выражение своего лица я запомнил. Тогда я выглядел точно так же, как сейчас.

Жалко. Позорно. Будто в штаны наделал и все об этом знают. Вот это страшное выражение лица во многом мне и помогло.

Пошли они.

Я немного успокоился. И решил немного почитать, начать новую книгу, я давно к ней подступался. Называется «Последняя война». Толстая книжка, сантиметров пять, не меньше. Тысяча девятьсот шестьдесят второго года издания, бумага ветхая и жёлтая, пахнет макулатурой. И, судя по картинке на обложке, про какие-то лучи. Империалистические лучи.

Пролог ничего, мне понравился. Бывший эсэсовец Зигфрид Шпандау на подводной лодке драпает в Бразилию, но прямо посреди Атлантического океана лодку перехватывают американские эсминцы. После непродолжительной бомбёжки Шпандау командует всплытие, сдаётся в плен. В результате чего в руки империалистических агрессоров попадают чертежи и прототип секретного оружия, способного, само собой, уничтожить мир.

Книжка разворачивалась интересно и оказалась удачной, я очень быстро уснул.

А проснулся рано, как обычно. Надо было идти на отработку. На отработку я решил не ходить. Валялся в койке. Скоро в животе забурчало, захотелось есть. Огляделся. Ничего питательного в окрестностях не видно. Значит, придётся идти в большой дом, завтракать. А там мать. А просто так я на неё не смогу смотреть, никаких сил не хватит…

И я решил немного позлиться. Злость укрепляет, я это давно ещё заметил, позлишься и легче как-то. Я поставил на подоконник «Последнюю войну», сконцентрировался и стал злиться, старался книгу с подоконника столкнуть. Злобы у меня было через край, однако и в этот раз ничего не получилось, книга не сдвинулась, сколько я ни старался. Значит, мало во мне злобы, значит, надо и дальше стараться.

Но злобой сыт не будешь, надо и подкрепиться немного. И я отправился в большой дом.

Мать и Сенька сидели за столом, брякали ложками. Здоровкаться я не стал, сразу налил себе. Рассольник. Ненавижу рассольник. Он у матери получается синий и страшный, а по вкусу кошатиной отдаёт какой-то, причём несвежей. Он всегда у неё такой получается, но сказать об этом нельзя. Во-первых, она сама рассольник уважает. А во-вторых, у нас в погребе бочка солёных огурцов. И это надо куда-то девать. Ведь это всё запасено на зиму.

Так что рассольник у нас два раза в неделю.

Я ел, если не будешь есть с аппетитом, мать обидится. А Сеньке на все эти церемонии плевать, он молодец. Он не любит перловку, выбирает её из супа и складывает справа от тарелки отдельной горкой, прямо на клеёнку.

Мать ему ничего не говорит. А на меня наорала бы. Но сейчас не орёт, молчит, хотя она вообще не в настроении, я это чувствую. Потому что ложкой гремит по-особому, звук получается раздражённым. Такой танец с саблями, но только не с саблями, а с ложками.

Так мы и брякали, и мамашкино бряканье становилось всё громче и громче, мне это надоело, и я где-то на середине тарелки сказал:

– Родионова поработать приглашает. На подсеку. Пойдём, Сенька?

– Я слишком мал ещё, у нас с четырнадцати можно работать, – сразу же ответил братец. – Особенно на таком вредном производстве. Там, в этих кустах, один свинец, а у меня растущий организм. Свинец очень на стекловидное тело плохо влияет. Можно ослепнуть раньше времени.

Сенька подтянул банку с горчицей, намазал горчицу на хлеб ненормально толстым слоем, откусил. Блаженно закрыл глаза.

Я видел, как у него в голове происходят термоядерные процессы, мать делала горчицу такой мощности, что мне на кончике ножа хватало. А Сенька мог ложками есть, непробиваемость – она во всём непробиваемость.

– Прекрати горчицу есть, – рыкнула мать, – гастрит заработаешь.

Обычно матери не жалко горчицы. Но сегодня, видимо, не тот день. Но Сеньке на все эти вопли сморкать через левую ноздрю.

– Сказала же – не ешь горчицу! – Мать забрала банку.

– Не… – помотал ушами Сенька. – От горчицы мысли прочищаются, от горчицы хорошо… А работать пусть Никита идёт, а я ещё молод.

– Ничего себе молод, – хмыкнул я. – Метеорит искать ты не молод, по дорогам шатаешься целыми днями…

– Спокойно, бразер, – перебил наглый Сенька. – Метеорит – это святое, ты пойми. Если я его найду, метеорит, мы отсюда в нормальное место переедем…

– Этот метеорит уже сто лет ищут – найти не могут, а ты найдёшь сразу!

– Они все дураки, – улыбнулся Сенька.

– А ты умный? – спросил я.

– А я умный.

– А если ты такой умный, то чего же у тебя…

– Прекратите, – оборвала мать. – Прекратите собачиться. Пусть ищет свой метеорит, не трогай его.

Опять она Сеньку защищает.

А про то, что кусты рубить вредно, мать ничего не сказала. Значит, придётся идти пахать. Убью Сеньку. Ладно, пусть живёт. В конце концов, лучше пахать, чем с каким-то муродом возиться.

– И сколько там? – спросила мать.

Это она насчёт бабок.

– Сколько?

Я не ответил, добивал рассольник, скрипел перловкой, хрустел огурцами.

– Там нормально платят, – влез Сенька. – И работа тоже… плёвая. Там Синицын бригадиром, он каждое лето ребят набирает.

– Ну и правильно, – довольно сказала мать, – ну и хорошо. Месяц-другой поработаешь, это тебе на пользу.

Месяц-другой. Спасибо. Месяц-другой – это значит до августа. Может быть, до середины августа. А мне только на пользу.

– Всё равно летом делать нечего, – сказала она. – А через годик-другой и Сеня пойдёт работать…

– Да-да, – подтвердил Сенька. – Обязательно. Я просто жду не дождусь, как бы пойти поработать! От энтузиазма у меня даже подмышки чешутся! Мы будем вместе там работать – Никита и я, брат с братом, плечом к плечу, как Минин и Пожарский…

Мать поглядела на Сеньку с укоризной, он заткнулся. А про вчерашнюю нашу беседу не вспомнила. То ли не хотела при Сеньке говорить, то ли моё согласие устроиться на работу как-то ситуацию поменяло…

Ладно, посмотрим.

Я потребил последнюю ложку этой баланды, поднялся из-за стола, сгрузил тарелку в мойку и отправился к себе. Полежать, подумать, книжку почитать, там как раз интересное пошло.

Открыл на двадцать седьмой странице, где тайный агент Пински похитил из лаборатории консервативного профессора Блэксворта чертежи генератора Е-вибраций. С помощью этого генератора хозяева агента Пински – миллиардер Морган и президент Вайсхауэр – собирались сдетонировать все взрывчатые вещества на территории Советского Союза. Прочитал восемь страниц. Профессор Блэксворт облучил Е-вибрациями американскую ондатру, американская ондатра сожрала пескаря. Я снял с полки телефон, скрутил провода, позвонил Катьке. Дома её не было, я перезвонил в музей.

– Алло? – Катькин голос был преисполнен холодного официоза, точно я пересёкся с автоответчиком.

– Привет, – сказал я.

– Слащёв… – протянула она разочарованно. – Это ты…

– Что делаешь?

– Читаю, – ответила она.

Она тоже читательница. Читает, такое нынче редко. А родители поощряют, не нарадуются. Для Катьки специально в книжный магазин новинки завозят. Обычно туда только детективы завозят, ну и как грибы солить, а для неё ещё и литературу настоящую. В единственном экземпляре. Задорого.

Это потому, что тетя Шура, Катькина мама, закончила всего семь классов, а хочет теперь, чтобы Катька пошла дальше неё. Катька уже пошла, уже девять классов одолела. И кучу книг прочитала. Спроси её, кто такой Юкио Мисима, а она скажет – японский писатель, который хотел стать диктатором, а только кишки себе расстроил. Всех литературных нобелевских лауреатов знает, а я только эту, которая про Нильса и бешеных гусей сочинила. Сельма Лагерлёф. Ну и наших некоторых.

И вообще она разносторонняя. Катя Родионова.

– А я тоже, между прочим, читаю, – сказал я.

– Опять «Операция «Преисподняя»? – ехидно осведомилась Родионова. – Опять про подземные танки?

– Не, «Последняя война». Интересно. Там про это, про то, как…

– Проклятые капиталисты чуть не уничтожили мир, – закончила Катька за меня.

– Ну да. В общих чертах. Но мы вместе читаем. Можно загадать желание.

– Я загадала.

– Я тоже.

Мы помолчали.

– Слащёв, – сказала Катька через минуту, – ты работать будешь?

– Не знаю. Я сторонник свободы личности…

– Короче, если решишь поработать, приходи в музей. Там поговорим.

И нагло разъединилась. Профессор Блэксворт облучил Е-лучами русскую выхухоль, русская выхухоль сдохла.

Я рассоединил провода, заложил книжку пиковой дамой и вышел на улицу.

Сенька сидел на моём крыльце и изучал карту. У него универсальная карта – он на ней всё обозначает, крестиками – места обнаружения и захоронения своих покойничков, кружочками – места метеоритных экспедиций.

– Жаль, что ты не в Египте живёшь, – сказал я.

– Почему?

– А ты не слышал? Это же классический случай, во всех газетах писали и по телику говорили. Как в Египте метеорит убил собаку. Мечта настоящая. И метеорит – и дохлая собака. Вот тут бы ты развернулся!

Я рассмеялся. Сенька хихикнул.

– Смешно, – сказал он. – Я гляжу, тебя вдруг на трудовые подвиги потянуло?

– А тебя? Всё так и будешь дохлятину по окрестностям собирать?

Сенька многозначительно улыбнулся.

– У Шахова псина болеет, – сообщил он. – Мастино наполитано, ну Диоген, ты знаешь, синего цвета. Он старый, рак у него.

– У Шахова?

– У какого Шахова, у псины его. На спине опухоль с два кулака, морда белая, не жилец. Издохнет скоро. А Шахов к нему привязан, он его чуть ли не с ложечки выкормил. Он ко мне уже обращался.

– Диоген?

– Шахов, идиот.

– Да? Прямо обращался?

– Ага, – мечтательно сказал Сенька. – Прямо обращался. Говорит, если сделаешь всё по высшему классу, сто баксов подгоню.

– Как это по высшему классу? – не понял я.

– Ну как-как, как водится, значит. Могила, скромная процессия, аккуратность, элегия из магнитофона.

– На кладбище же нельзя собак хоронить, там люди… – Я даже оторопел немного.

– Люди… Собаки – они же как люди, – изрёк Сенька, – только говорить не умеют. К тому же это… собака – друг человека, это всем известно.

Я громко постучал себя по голове.

– Сеня, ты со своим метеоритом… Кто тебе разрешит на кладбище собаку хоронить?

– Мне, конечно, не разрешат, – Сенька ухмыльнулся, – а Шахову разрешат, он человек авторитетный.

Нечего возразить, я промолчал. Мэр города с моим братцем собираются похоронить на кладбище складчатую синюю седую собаку. Без комментариев.

На физиономии Сеньки прыгало торжествующее выражение.

– А чего он в «Ритуал» не обратится? – Я попытался это бодрое настроение испортить.

Лицо брата переплавилось из торжествующего в презрительное.

– «Ритуал»! – хмыкнул он. – Лошконавты, а не «Ритуал»! Да они жмуров на грузовике возят!

– А ты что, катафалк, что ли, организуешь?

Сенька загадочно промолчал, потом сказал:

– Матуха на измене, сам видишь. У нас уже одна просрочка по кредиту есть! Еле отбрыкались тогда.

– А при чём здесь кредит? – не понял я.

– При чём кредит? – Сенька округлил глаза. – Ты всё-таки притворяешься или на самом деле такой барановидный?

– Ну, притворяюсь. И что?

Сенька стал рассказывать:

– Батон влетел в неприятности. Во-первых, там люди пострадали, а за это по макушке не погладят, это ясно. Папашу могут вполне под суд отдать, а это расходы. А во-вторых, там трансформатор сгорел. Сам понимаешь, это ещё большие расходы. И вычитать будут из его зарплаты. Да батон вообще может загреметь! Вот мать и бесится. И денег нет, и папашу посадят. Втыкаешься?

Я втыкался.

– Про Ерёминых слыхал?

Я слыхал. У нас все про них слыхали. Ерёмины взяли кредит. У нас полгорода взяло, модно это. Эти дураки тоже взяли, купили тачку. Ездили везде с довольными рожами. Потом пьяный Ерёмин-старший упал в канаву вместе с тачкой, сломал руку. Как-то нехорошо сломал, и нехорошо срослось. А работал он на лесопилке. А кому на лесопилке нужен криворукий? Кредит Ерёмины не отдали. Банк один раз людей прислал, другой раз прислал, потом вдруг у Ерёминых дом сгорел. Короткое замыкание вроде как. Короче, продали Ерёмины всё, что могли, в долги влезли, кредит вроде как отдали. Сейчас живут почти в землянке в Нельше.

И без машины.

Кредит они взяли в том же банке, что и мы.

– Вижу по роже, что въезжаешь, – хмыкнул Сенька. – Как ни крути, а на трудовые подвиги тебе придётся вписываться.

– А тебе?

– А я и так вписан. – Сенька потряс картой. – Но я по-умному, а ты тупорыльно. Ты за сто баксов будешь два месяца лианы рубить, а я за один день столько нашинкую.

Тошно жить. Сенька правду сказал – я за такие деньги на самом деле буду два месяца пыхтеть. Обидно.

– Ты сам виноват, – сказал Сенька. – В жизни надо заниматься только своим делом. Иметь свою ось. Стержень. Всегда! И рано или поздно это принесёт свои плоды.

Сенька аж распух от гордости. Тоже мне стержневик.

– Вот так, брателло, – подмигнул он.

Я думал, что сейчас скажет, что я должен брать с него пример, но он не сказал.

– А ты, я вижу, уже нашёл свою ось, – усмехнулся я. – Будешь, значит, собак всю жизнь хоронить?

– Ладно, ты не раздувайся. – Сенька свернул карту, спрятал её за пазуху. – Поможешь с похоронами, а я тебе половину бакселей подгоню. По-братски. Мамке скажешь, что на подсеке загибаешься, а сам можешь со своей Родионихой…

– Молчи, придурок, в лоб дам, – предупредил я.

– Ну-ну, не очень ты… Я тебе помочь хочу, а ты сразу бычишь…

На крыльцо выполз большой красный муравей, Сенька ловко в него плюнул и принялся наблюдать, как муравей пытается выбраться из вязкого пузыря. Надо будет переписать в своей тетрадке про Сеньку, я там про него очень мягко написал. Теперь напишу, что он настоящий мурод. Всё исправлю.

– Есть ещё вариант. – Сенька смилостивился, выручил муравья соломинкой и отправил насекомое в одуванчики. – Есть ещё один вариант.

– Какой?

– Ну, как какой? Ты же с этим теперь корешишься, как его там… Денис?

Откуда эта сволочь знает?

– Так вот, насколько я знаю, этот Денис, он это… чувачок с деньгами. Ну, так и лизни поглубже…

Тут я уж не удержался, в лоб ему треснул. А этот любитель дохлятины увернулся и как в сплетение мне засветит! Я язык чуть не откусил.

Сенька в стойку ещё встал, левый кулак выставил, правый поднял к челюсти, зенки свои задрал, Майк Тайсон.

Не, я с ним бы без вопросов разобрался, я сильнее и тяжелее, но с мелким драться стыдно, никакой доблести нет. Если победишь – поколотил сопляка, если проиграешь – ещё позорнее…

– Давай-давай, – подмигнул Сенька. – Иди, чемпион, я куплю тебе пластырь от мозолей…

– Дубло ты, – сказал я. – Ничего не понимаешь.

И я пошёл. В сторону краеведческого музея. И через две минуты меня догнала мать.

– Ты подумал? – спросила она.

Глава 7
Собака Секацкого

Метров за сто от столовки я остановился. Потому что увидел его. Увидел и сразу понял, как его на самом деле зовут. Совсем не Денис. Его зовут Упырь. Издали он очень похож на упыря. Особенно, когда ест. Зубки вываливаются, а верхняя челюсть такая, будто кастетом в неё вставили.

И ещё я понял.

Что от него не отвязаться. Никак.

Что, если я сейчас его пошлю подальше, то мне этого не простят.

Мать будет ходить с хромой рожей. Разговаривать со мной не будет, будет рыкать и фыркать. И очень скоро я начну чувствовать, что во всех бедах нашей семьи виноват я.

Отец, конечно, не станет ходить с кривой рожей, но его просто жалко.

Во всех бедах. Это я послал Котлова на опору, это я высвистал ветер, это из-за меня Котлов поломался. Это я взял тупой кредит на постройку дома…

И так будет и дальше. Я останусь виноват. Она со мной почти до вокзала шагала. И всё говорила, что я должен помочь. Должен помочь, должен помочь, должен помочь, у нас проблемы, у нас проблемы…

А если я соглашусь, то она сразу станет доброй и спокойной.

Выбора нет. Говорят, что выбор есть всегда, это не так. Выбор, это когда между чёрным и белым. А если из двух зол, это не выбор. Это неизбежность. Я попал в состояние неизбежности. Куда ни поверни – путь на самом деле один.

Упырь.

Вряд ли этот гад сюда припёрся пообедать. Что, у него дома есть нечего?

А откуда он знает, что я тут пойду? Чутьё? Не, у него точно чутьё. Наверное, у мертвецов у всех чутьё. На живых. Зомбацкое чутьё.

Он сидел на бетонных перилах столовки и ел что-то из пластиковой тарелки. Мимо пройти было нельзя, я остановился.

Я согласился.

Выхухоль сдохла.

Сел рядом с ним на перила, подавился бы он, что ли, так нет, не подавится.

– Вкусно? – спросил я.

– Угу, – промычал Упырь.

Я заглянул в тарелку. На самом деле плов, на самом деле вкусно, во всяком случае, выглядит. Повара у нас хорошие.

Упырь выловил из тарелки кусок мяса с жиром, слопал, не поморщился. Даже Вырвиглаз и тот бы трижды подумал. А Упырь не подумал. Принялся подбирать со дна рисины.

– Меня ждёшь? – спросил я.

– Угу.

Он покончил с пловом, выкинул тарелку в урну. И вилку туда же.

– Зачем ждёшь?

– Как зачем? – Упырь вытирал пальцы салфеткой. – Ты же сам… ты же сам хотел…

– Чего это я хотел? – с подозрением спросил я.

– Ну как… Папа сказал, что ты хочешь со мной подружиться…

Упырь шмыгнул носом, наверное, аллергия. А может, простудился.

– Я хотел с тобой подружиться?

– Ну да…

И в самом деле. Я всю жизнь хотел с ним подружиться. Мечтал. Ну. Ладно. Ладно, сволочи, сами…

– А ты вообще кто?

– Я Денис… – растерянно пробормотал Упырь.

– Ах Денис! – Я изобразил удивление. – Что же ты ничего сразу не сказал!

– Я сказал… Мы же вчера встречались…

– Вчера? – Я почесал голову. – Ну, да… Там я тебя толкнул, кажется… Но ты сам виноват. Видишь ли, у нас тут какой-то маньяк объявился. Подходит ко всем, знакомится. Ну и общественность взволнована, короче… А ты что тут сидишь?

– Да вот… Тебя жду. И обедаю.

– Я в музей иду, – сказал я. – Ты пойдёшь?

– Пойду.

Ну как же, он пойдёт. Урод. Жаба. Сволочь. Гад. Тварь. Жаба. Уже было. К тому же жабы у Вырвиглаза.

– Ну и лады, – сказал я. – Там Катьке поможем, ей какое-то коромысло надо перенести, она одна не справляется.

Упырь кивнул. Мы двинули в сторону музея. По Любимова, потом через парк до Советской, а там прямо.

Музей – одно из двух последних построенных в нашем городе зданий, новее лишь налоговая. А так они очень похожи, только на музее нет спутниковой антенны. Музей в хорошем состоянии и внутри и снаружи. Это потому, что им заведует Озеров. Он наш местный олигарх, у него пять магазинов и две заправки. При этом он зоологический патриот и потому спонсирует местную культуру: музей, краеведческий кружок, участников исторических олимпиад.

К вместилищу культуры от Советской вела короткая, но вымощенная настоящим булыжником дорожка. Вход перегораживал полосатый, как в фильмах про Пушкина, шлагбаум, а рядом со шлагбаумом возвышалась косополосатая караульная будка. Гренадёра, правда, в будке не сидело, блестела банка для пожертвований. Довольно заполненная – многие хотели сделать Озерову приятное, посягнуть на банку не решался никто.

Мы обогнули шлагбаум по правому флангу (тоже специальная дорожка имелась), поднялись на резное крыльцо. Я толкнул тяжёлую купеческую дверь, звякнул колокольчик.

Музей описывать не буду. Обычный краеведческий музей. Оглобли, блестящие самовары, чёрные утюги, рыжие фотографии, простреленные немецкие каски времён войны, в отличном состоянии пулемёт, штыки, другая амуниция.

Чучело лося.

В общем, интересно, но второй раз прийти не хочется. Вот и сейчас народу мало. Никого. За исключением Родионовой.

Катька сидела в антикварной качалке с лупой в руке и изучала предмет, по виду напоминавший старый ржавый арифмометр.

– Привет, – сказал я.

– Здравствуйте, – прошептал Упырь.

Катька махнула на нас рукой и шикнула.

– Ты тут бывал? – спросил я Упыря.

– Нет.

– Ну так посмотри, поброди. Тут много интересного. Подкова восемнадцатого века, ознакомься…

– Хорошо.

Упырь отправился осматривать экспозицию.

– Руками ничего не трогать! – рыкнула вслед Катька.

Упырь энергично покивал.

Я подошёл к Катьке поближе.

На столе рядом с ней лежал старый альбом. Фотографии вафельного цвета. Две маленькие, одна большая. На маленьких какие-то тётки с постными скуластыми лицами, большая поинтереснее. На ней был изображён мужчина в сапогах, в галифе, в сюртуке, в охотничьей шляпе и с ружьём на плече. Лицо такое барское и бородка ещё.

– Что за баран? – спросил я. – Прадедушка Родионов?

– Сам ты баран. – Катька ткнула меня бесценным арифмометром. – Это же сам Секацкий! Он был первым краеведом, ещё в тысяча девятьсот третьем году. Он сам наблюдал падение метеорита и возглавил первую экспедицию…

– Да знаю, знаю, – перебил я.

У нас все Секацкого знают, Секацкий для нас как Миклухо-Маклай для аборигенов. Если бы он тут подольше прожил, его у нас, наверное бы, съели. Хотя Миклухо-Маклая, кажется, не съели, это Кука съели. Хотя, может, их обоих съели, давно дело было.

Короче, в конце позапрошлого века Секацкого сослали в Костромскую губернию за какие-то листовки, но в самой Костроме ему запрещалось жить, и он жил у нас. Ну и тут его увидел, метеорит то есть. Некоторые считают, что Секацкий тут даже втихаря женился, и у него два сына родились. Точно это неизвестно, но Секацких у нас три двора, и в нашей школе ребята тоже учатся. Сначала они жутко фамилией своей гордились, потом к нам девушка приехала на педпрактику, она в русском языке хорошо разбиралась. Она сказала, что то ли по-украински, то ли по-белорусски, «сечь» это «чикать». И Секацкий очень похож на Чикатило. Нашим школьным Секацким после этого туго пришлось, дразнили их здорово. Ну, сейчас уже забыли все, и снова они гордятся. Даже лучше им – побаиваться стали. Кто их знает, чего выкинут. С такой-то фамилией.

– Скопировать фотку можно? – спросил я.

Катька кивнула в сторону аппарата. Сделаю копию потом, при случае, Сеньку шантажну. Это ценная информация, я никогда ещё не видел его фотографии. Я не подозревал, что у Секацкого есть фотография, это ведь сто лет назад было. А оказывается, есть.

Я постучал ногтем по фотке и спросил:

– А ты что, метеоритом интересуешься?

Катька фыркнула.

– Я интересуюсь историей нашего края, – сказала она важно. – А метеорит – часть истории. Не самая важная, но, безусловно, яркая. И наш краеведческий кружок в своих планах имеет изучение…

– А это что? – Я указал на прибор. – Арифмометр Секацкого? Если ты думаешь, что это на самом деле арифмометр Секацкого, то сильно ошибаешься. Арифмометр позже изобрели, информатик тогда рассказывал…

– Это ты ошибаешься, – усмехнулась Родионова. – Во-первых, информатик говорил, что это внедрили арифмометр в двадцатом веке, а изобрели его ещё в восемнадцатом. Так что этот вполне может Секацкому и принадлежать. Но дело в том, что это не арифмометр Секацкого. Это шагомер Секацкого.

– Откуда ты знаешь, что именно Секацкого?

– Смотри.

Катька повернула шагомер, и я увидел.

П.Ф.С. Гравировка на дне.

Пётр Фомич Секацкий.

– И что это даёт? – поинтересовался я.

– Многое даёт. Секацкий был пунктуальным человеком, в каждом своём путешествии он вёл дневник. И отмечал, сколько шагов он прошёл. Вот погляди, на циферблате отмечено девятнадцать тысяч шагов. Значит, он прошёл десять километров. Если учесть, что расстояния принято измерять от почтового отделения…

– А может, наоборот? – предположил я. – Может, это не от почтового отделения, а от какой-нибудь одному ему известной метки? От какого-нибудь камня. Или дома. Или даже от дерева. Так что твои девятнадцать тысяч шагов ничего не значат. На сто процентов не значат. И нечего в лупу глядеть.

– Почему это не значат? – Катька отложила лупу.

– Рассуди здраво. Десять километров – это не расстояние. В радиусе десяти километров тут по двадцать раз всё обыскали. Так что он наверняка отмечал шаги от какой-то только ему известной метки.

Катька задумалась. Я огляделся. Упырь куда-то запропастился, не видно его, может, в бочку какую залез. Хорошо.

– Возможно, ты и прав, – сказала она. – Возможно…

Она захлопнула альбом, взяла под мышку шагомер, проследовала к спрятанному за печкой сейфу и спрятала в нём всё добро. Ключ повесила на шею. Пахло сушёным лосем, пахло веками.

– Ты же не ищешь метеорит, – напомнил я.

– Разумеется, – Родионова вернулась в кресло. – Я не маюсь дурью. Однако мне дорога истина. Николай Иванович планирует скоро небольшую экспедицию – чтобы раз и навсегда решить метеоритный вопрос. У нас будут спецназовские миноискатели. А потом, в августе…

– Где ты, интересно, возьмёшь спецназовские миноискатели? – спросил я.

– Николай Иванович возьмёт, – ответила Катька. – И аэрофотосъёмочные карты. Так что мы раз и навсегда…

– Ладно, – мне надоел весь этот разговор, – раз и навсегда значит раз и навсегда. Ты что-то там насчёт работы говорила?

– Ну да, говорила. На подсеку пойдёшь? Отец тебя может к Синицыну устроить, ему ребята нужны. Работа плёвая – кусты от дороги относить. Мужики, значит, пилят…

– А я отвожу, – закончил я. – Понятно. Сколько платят?

– Тысяча четыреста двадцать рублей. Зато работаешь до обеда, потом свободен.

– А справку надо? Ну, медицинскую?

– Да на фиг тебе справка? Ты не в лётчики записываешься, а кусты относить. Вали без справки. Сегодня ещё успеешь. Сегодня успеешь, завтра будешь топориком тюкать.

– А ты почему, кстати, на отработку не ходишь? – спросил я. – Трудовой фронт, между прочим, оголён. Я вот надрываюсь лично, нам всем не хватает твоего крепкого плеча.

Странно. Когда поблизости оказывается Катька, у меня просыпается несвойственное красноречие. И наглость. И так с пятого класса, между прочим. Рядом с Катькой во мне просыпался скрытый Вырвиглаз какой-то.

– Какая жалость… – Катька зевнула. – Я прогуливаю отработку… Теперь, наверное, я получу по труду… «четыре».

«Четыре» она сказала с таким выражением лица, с каким некоторые девочки говорят «навоз».

Я вспомнил про навоз и тут же вспомнил про Упыря. Оглядел музейные пространства. Упырь стоял возле дальнего окна. Разглядывал что-то тёмное, кажется, тоже какое-то чучело.

– Чего это там? – кивнул я.

– Это твой друг, – ехидно ответила Родионова.

– Не, на четвереньках который?

– Твой друг на четвереньках?

– Хватит в остроумии упражняться, Катерина. Что за барсук?

– Это собака.

Я удивился. Никогда не думал, что из собак делают чучела. Хотя нет, делают. Из Белки и Стрелки сделали почётные чучела. Может, эта собака тоже космическая? Ну, или какая другая выдающаяся. Может, она милиционера спасла?

– Эта собака космическая? – спросил я. – Или милиционера спасла?

– Не знаю пока, Иваныч вчера только привёз. Говорит, музей какой-то в области закрыли, экспонаты по дешёвке продавали. Вот он и купил собаку эту. Машинку «Зингер», ещё чего-то купил. Не знаю, что в этой собаке такого уж выдающегося?

Внутренний Вырвиглаз подсказал – «она, наверное, золотом срёт», но я его обуздал, взял за кадык.

– Это что, собака самого Секацкого? – спросил я.

– Нет… – растерянно пробормотала Катька.

– А почему, собственно, «нет»? Надо смотреть на мир шире. Скажите, что это его собака. Что с помощью этой собаки он отыскал метеорит. Но собака вдохнула слишком много радикалов цезия, отравилась и умерла. И попала в болото, где была законсервирована. Как мамонт.

– Мамонт… – как-то заоблачно сказала Катька, я услышал в её голосе некую мечтательность.

Найти мамонта – вот мечта каждого краеведа.

– Так вот, мой новый хороший друг… Он это… бывалый человек. Весь мир объездил. Тонкий знаток кухни. Он пробовал мамонта.

– Мамонта?

– Угу, – подтвердил я. – Разумеется, не свежего. Японцы покупают у камчадалов замороженных мамонтов и подают их в дорогих ресторанах. А он с отцом в Японии был.

– А кто у него отец?

– Чеков.

– Из электросетей?

– Угу.

Катька поглядела на Упыря с интересом, подумала немного и направилась к нему. И я.

– Ты что, на самом деле мамонта пробовал? – спросила она.

– Мамонта?

– Ну да, мамонта.

– Да не… А это кто? – Упырь погладил чучельного пса по голове.

– Это Вито. Ньюфаундленд. Собака самого Секацкого!

Мой персональный Вырвиглаз опять рвался наружу.

– Да? – Упырь аж присел перед псом, заглянул в пуговичные глаза. – Честно?

– Честное краеведческое, – поклялся я.

– Так значит, ты не ел мамонта? – Катька была разочарована.

– Не ел…

Родионова утратила к Упырю интерес и вернулась к себе за стол.

– Слащёв, греби сюда.

Я подгрёб. Катька достала карандаш, постучала по столу.

– Значит, так, Слащёв, всё просто. Дуй к коммунальщикам, найди там Синицына и впишись. И завтра с утра можешь заступать.

– Как это завтра? – не понял я. – У меня завтра отработка…

– Дикий ты человек, Слащёв. Ты что, ничего не знаешь?

– Не знаю…

– Ну так знай. – Катька заложила карандаш за ухо. – Все, кто устраивается на настоящую работу, могут на отработку и не ходить.

– А оценки?

– С оценками всё в порядке. Есть договорённость с биржей труда – те, кто устраивается летом на работу, получают повышенные оценки. Чтобы поощрять активность подрастающего поколения к труду. Главное, справку принести. Усёк?

Я усёк.

– Или ты передумал? Не хочешь работать?

– Почему не хочу, хочу…

– Я тоже хочу, – вдруг сказал Упырь.

Оторвался от околоземного пса и прибыл к столу.