Текст книги "Кошки ходят поперек"

– Коржики есть, не знаешь?

Она пожала плечами.

– Я люблю «Школьный». – Я продолжал дранг нах остен[7]7
  Drang nach Osten – натиск на восток (нем.).


[Закрыть]. – В «Интермедии» итальянский кекс пекут, а мне кажется, «Школьный» лучше. Кекс – это фигня…

– Да, – сказала Лара, – а я думала, ты яйца любишь…

Я тупо покраснел, но нашел в себе силы весело хихикнуть. Она взяла похожего на мумию минтая, рожки, компот – комплексный, короче, обед, после чего уселась у окна и принялась обедать и в окно поглядывать.

Я получил коржик и стакан компота. Все-таки хотел подсесть, но потом решил, что так откровенно навязываться, наверное, на самом деле не стоит. Можно отпугнуть. Выпил компот, сгрыз коржик, коржик сполз в желудок и притаился в ожидании свершений.

Последней парой была мировая художественная культура. Культура не очень занимала меня, но я исправно выслушал лекцию про особенности средневековой церковной архитектуры и про то, что церковь и цирк – слова однокоренные.

На МХК можно было сидеть вольно, как хошь, и ко мне подсела Мамайкина, она слушала внимательно и старательно конспектировала в тетрадь. И даже зарисовывала что-то, при этом нагло наступала мне на ногу, просто трамбовала мою ногу с каким-то недостойным вице-чемпионки по красоте остервенением.

Лара тоже что-то зарисовывала, но что именно, мне видно не было. Косичка от усердия подрагивала.

Так прошел учебный день. Безрезультатно. Разве что я пальцев ног чуть не лишился, ну, а потом мы еще с Мамаихой немножко пообжимались возле котельной. Как собаки. Потом я вернулся домой, залег в трубу и стал немного думать. Лежал в трубе и искал причину. Вернее, повод. Для нормального знакомства.

Можно взять и банально пригласить в кино. Но она сразу поймет, что я подбиваю клинья, в кино просто так не приглашают. Хотя с другой стороны, после случая с яйцом это было вполне нормально – чел из чувства благодарности пригласил подружку на вечерний сеанс, спасибо хочет сказать за вовремя спасенную жизнь…

Но это будет выглядеть тупо.

И вообще все тупо. После дурацкого яичного приключения я чувствовал себя редким дубом.

Можно, конечно, позвонить, попросить помочь сделать уроки… Попсовато как-то. Да и с уроками у меня все в порядке.

Можно подговорить хулиганов, типа они нападут, а тут я выскочу весь в квантовой броне…

Старо. И Лара может просечь. Может, взять, плюнуть и просто сказать «давай дружить»?

Я перекатился на бок и приложился лбом к трубе. Труба не вибрировала, в трамвайном депо снова кончился ток, трамваи стояли покинутыми на своих линиях и мокли под дождем, весь день шел весенний дождь, я уже говорил. Может, это из-за дождя и распространявшегося в природе весеннего авитаминоза подойти толком к Ларе мне так и не удалось? Хотя я и старался. Потуживался. Но не получалось. Мешало все что-то.

Но, в общем-то, идея с хулиганами может и прокатить…

А может, сделать…

Я свалился с лежанки. Лара живет у Панченко, так, кажется, Шнобель говорил. Наталья Константиновна Панченко не только журналистский кружок ведет, она не только старая туристка, она еще и секретарь в родительском комитете. Пленку с покаянием надо сдать как раз в этот самый комитет. Но пленки-то нет, свои извинения я как раз и не снял.

Надо ехать к Гобзикову. Чем скорее, тем быстрее.

Я выдал торжествующий вопль и постучался лбом о трубу.

Вот оно.

Достал телефон, набрал номер.

– Егор? Привет. Это я, Кокосов в смысле. Ну да. Слушай, я пленку твою на диск вчера перегнал, ну, с пожаром где, приезжай ко мне, посмотрим. Когда будешь? Ну, давай.

Гобзиков сказал, что будет через час.

Я устроился в кресле пилота.

До прихода Гобзикова было еще достаточно долго, надо было гробануть время. Я гробанул его на алгебру. Решал скучные уравнения, переписывал их в тетрадь вальяжным почерком.

Без пятнадцати три явился Гобзиков.

Я про себя улыбнулся. Стиль одежды Гобзикова можно было обозначить примерно так:

«Сынок, ты идешь в приличную семью».

Костюм, сорочка, галстук. Ботинки сверкают, видимо, перед тем, как нажать на кнопку домофона, Гобзиков отрихтовал их портативной бархоткой.

Я поглядел на свои грязные джинсы и рваные кроссовки – и почувствовал себя человеком мира. Человеком, лишенным предрассудков, да и вообще продвинутым по всем направлениям. И не удержался, спросил:

– В музей, что ли, собрался?

Гобзиков не ответил. Он разглядывал трубу, было видно, что труба ему нравится.

– Кресла настоящие? – спросил он через минуту.

– Угу, – кивнул я. – Вообще все настоящее. Кофе хочешь?

– Не.

– Зря. – Я небрежно ткнул машину, машина выдала эспрессо. – Ты падай, чего стоять, в ногах смысла нет.

Гобзиков опустился в кресло. Я включил телевизор, забросил в плеер диск.

– Немножко темновато получилось, – сказал я. – Цифровики с цветом плохо работают, а в сарае – сам понимаешь… Зато пожар ничего, получился. Ты пока смотри, а я инструментарий подготовлю…

– Для чего? – не понял Гобзиков.

– Ну, это… Мне же надо извиниться, ты же помнишь…

– А, хорошо.

Я побежал в дом за штативом, буком и камерой.

Когда я вернулся, запись уже провертелась. Гобзиков сидел, изучал пустой экран.

– Ну, как? – спросил я.

– Хорошо получилось, спасибо. Диск что-нибудь стоит?

– Забудь, – отмахнулся я.

Выщелкнул диск из плеера, положил на стол. Установил на полу штатив, прикрутил камеру.

– Встань, пожалуйста, к стене, – попросил я Гобзикова.

Гобзиков встал.

– Значит, так. – Я расположился рядом. – Сейчас я произнесу текст извинения, затем мы пожмем друг другу руки. И все. Минуты две, не больше. Хорошо?

– Без проблем, – пожал плечами Гобзиков.

– Как будто в Венесуэле живем, – вздохнул я. – Публичные покаяния, порки на площадях, скоро рубашки красные раздадут… Ладно, сейчас нажму на кнопку, через пять секунд пойдет запись. Готов?

Я напустил на себя американское выражение лица, завел запись, лучезарно улыбнулся и произнес:

– Я, Евгений Валентинович Кокосов, приношу извинения Гобзикову Егору за свое некорректное поведение на уроке физкультуры. Извини меня, Егор.

– Ничего, Евгений, – сказал Гобзиков и тоже улыбнулся в объектив, – все в порядке.

Конечно, фонари у Гобзикова еще не сошли, но что тут поделаешь? Пусть в родительском комитете увидят маразм в полный рост.

– Также торжественно подтверждаю, – продолжил я, – что впредь никогда не буду вести себя некорректно. В противном случае пусть меня осудят мои товарищи.

Я протянул Гобзикову руку, Гобзиков руку пожал. Немного не в тему фонари, конечно, но с этим ничего не поделать. Мы еще разок пожали руки, для закрепления. И извинение закончилось. Я остановил запись, подключил камеру к буку и быстренько перегнал видео на жесткий диск.

– Через пять минут готово будет. – Я поставил файл на оцифровку. – Давай кофе все-таки выпьем?

Гобзиков согласился. Я наполнил кружки, достал коробку с печеньем, и мы принялись кофейничать. Гобзиков ел печенье жадно, я догадался и достал еще одну коробку. Потом спросил:

– Слушай, Егор, а ты не знаешь случайно чего-нибудь про новенькую? Про Лару, в смысле? Она у нас уже давно учится, а я как-то прохлопал…

– Не, не знаю, – ответил Гобзиков. – А тебе-то… А, понимаю…

Он как-то неспокойно себя чувствовал, как-то нерасслабленно.

– Да так. – Я почесал себя за подбородок. – Интересно просто… Чем такая девчонка может интересоваться? Ну, может… на роликах любит кататься? Или на лыжах?

– На лыжах? Не знаю… Мне кажется, она фехтованием занимается.

Оцифровка и запись на диск завершились, привод зажужжал и выплюнул фиолетовый DVD. Я вытащил его и положил на стол рядом с диском с записью пожара в сарае.

Потом уже удивился.

– Фехтованием? – спросил я. – С чего ты решил?

– Я ее руки видел. Вернее, запястья. Очень хорошо развиты. Такие у фехтовальщиков бывают. И тогда… Ну, когда ты яйцом подавился, она тебя еще…

– Ну да, – кивнул я. – Было дело…

– Так она тебя не просто сдавила, она тебя еще приподняла. Она сильная.

– У тебя, однако, наблюдательность… – позавидовал я. – А я и не заметил…

– И еще. – Гобзиков взял со стола диск, спрятал его в файл и засунул во внутренний карман. – У нее реакция очень хорошая. Я сижу как раз рядом, так однажды она ручку уронила и тут же ее так легко-легко поймала.

– Ну, так и я могу… – поморщился я.

Подумаешь, реакция хорошая. У меня у самого хорошая, я сам могу кого хочешь зареагировать, только толку от этого – чуть.

– Ну, не знаю. Слушай, Женя…

– Зови меня Кокос, – сказал я. – Женя мне не… не привык я, чтобы меня так звали, как-то по ушам режет и вообще. Привычнее, короче.

– Хорошо, – согласился Гобзиков. – Это… Кокос, ты бы не мог еще разик приехать, а? Хочу запустить все-таки приемник. И документально запечатлеть. На потом.

– Ну, хорошо… Только я не знаю когда, Егор, тут такие разные сложности…

– Ладно, – кивнул Гобзиков. – Как выберешься…

– Давай на следующей неделе, – предложил я. – Я приеду, запустим твой тюнер, посидим, поболтаем об истребителях.

– Ладно, – снова кивнул Гобзиков. – На следующей неделе. Там ворота, я сам открою?

– Угу.

Гобзиков ушел. Потом я вспомнил, что кое о чем хотел Гобзикова спросить. Выскочил, догнал его у самых ворот.

– Егор, слушай, ты не знаешь, где живет Панченко, а?

– А зачем тебе Панченко? – улыбнулся Гобзиков.

– Ну, признание же… то есть извинение-то надо передать? А Наталья Константиновна как раз в родительском комитете заседает.

– Ну да, в родительском комитете. Она на Дачной живет. Дом пять.

– А ты откуда знаешь? – насторожился я.

– Картошку осенью ей выкапывал.

– На «отлично», что ли, недотягивал?

– Да нет, просто. Она одна тогда жила, и пожилая уже… Ну, пока.

И Гобзиков ушел.

Я выждал минут пятнадцать – чтобы Гобзиков успел отвалить подальше. Затем взял нужный диск, заклеил его в конверт и покатил на улицу Дачную.

Глава 9
Земля

Улица Дачная – очень красивая улица. Наш город, как и многие другие старые города, стоит на буграх. Раньше все города на буграх строили, чтобы удобнее было отражать возможную агрессию: лить кипящую смолу, кидать на головы захватчиков камни, да и вообще всячески бомбить. Улица Дачная расположена на дальнем бугре, тянется с верха до низа, за улицей начинаются всякие поля и посевы, их много, а еще дальше аэродром.

Асфальта на Дачной не было, но это оказалось даже неплохо, без асфальта вид у улицы был живописный и тихий. Дома все старой постройки и деревянные, не то что в моем районе. Это потому что этот бугор считался непрестижным – когда-то давно один дурик ляпнул, что в этом районе из-под земли сочится радон, и продвинутые застройщики сюда нос не совали.

Поэтому тут и было так хорошо. Кругом маленькие поленницы, рябина всякая, опилками пахнет. На самом деле хорошо, лег бы и жил себе потихоньку.

Дом Панченко обнаружился на середине бугра. Красивый двухэтажный домик из толстых сосновых бревен. Интересной, несвойственной Центральной России архитектуры. Никаких грядок, один сплошной газон и дорожки из синих булыжников. Несколько старых яблонь, столик со скамейкой, качели. Больше ничего.

И забора нет – один небольшой зелененький палисад. Что было уж совсем нехарактерно для наших времен железных дверей, домофонов и среднеазиатских овчарок. Хотя решетки на окнах на первом этаже все-таки были, черные, с ажурными завитушками.

Я закатил мопед внутрь палисада, подошел к двери. Ни звонка, ни видеоглазка, глушь. Пришлось стучать пальцем.

Стучал-стучал, но не достучался. То ли спали они, то ли никого дома не было.

И тут я опять выдал тупое.

Обычно я сам не терплю всякую собачью тупость и глупость, но тут на меня что-то как накатилось просто. Я вдруг решил залезть на небольшую веранду, а оттуда уже проникнуть в дом. Зачем?

Себе необходимость этого залезания я объяснил так. А вдруг уже не такая уж молодая забывчивая Панченко включила газ для приготовления омлета и про все это позабыла? Огонь потух, газ распространился, и они там с Ларой на пару угорели? Надо же спасти людей.

Лара меня спасла – что ж, я ее не спасу, что ли?

Спасу.

И даже слова не скажу, такой простой буду, такой человечный. Вынесу ее из пылающего здания, сам, конечно, изранюсь. Ожог плеча второй степени, сознание, может, даже потеряю. Итак, если что, я скажу, что полез, чтобы прекратить утечку газа. А на самом деле я не знаю, зачем полез. Просто так полез, тупо так. Некоторые вещи делаешь, не успев даже как следует подумать. Вот и я. Не успел подумать, пополз по удобным для лазанья решеткам наверх. Вскарабкался до второго этажа, перебрался на старый шифер. Осторожно, как по прозрачному льду, двинулся к веранде. Шифер был ветхий, наверное, ровесник самого дома. Кое-где прогнил, кое-где порос мхом, а кое-где грибы даже обустроились, вроде как опята. Хотя для опят был еще далеко не сезон, но в этом году все перепуталось совсем…

Я шагал мелким шаолиньским шагом, медленно приближаясь к перилам. Мне даже вроде как казалось, что я чую запах газа. А потом я услышал, как мне показалось, стон. Тут последние сомнения в оправданности моей акции улетучились, и я рванул к перилам.

Спасать.

Шифер треснул, но выдержал, я вцепился в балясины и перепрыгнул на балкончик. Дверь в дом была закрыта. Сначала я хотел просто выбить стекло, но потом подумал, что это может вызвать искру, а тогда взорвется весь дом, и я в том числе. Я быстренько достал ножик, отогнул гвоздики, осторожно выставил стекло и забрался внутрь.

Комната была маленькая и очень уютная. Кровать, кресло, торшер с набором пластинок. Старый проигрыватель с колонками на стенах. Гобелен. Вроде бы тоже старый, ручной еще работы. В углу чучело медведя в монокле, никогда чучела не видел. В другом углу комод.

Комната Лары. Это я опознал по учебнику литературы и недорогим кроссовкам под кроватью. А на комоде флакон с цветочными духами. Странно, я не замечал, что Лара душится, то есть пользуется духами. Цветочные духи – это очень трогательно. Что может быть в мире беззащитнее, чем флакон цветочных духов? Я уже было хотел их занюхать, но занюхивать было некогда, я пересек комнату, легко открыл дверь.

Второй этаж был малюсенький – крошечная галерея и еще две двери, всего три. Вниз вела лестница, такая же узкая, как и галерея. Над лесенкой висели разные припасы, лук трех видов, чеснок двух видов и какие-то сушеные корнеплоды, то ли хрен, то ли петрушка. По ступеням возле стены стояли лопаты, швабры, старинные напольные часы в количестве трех экземпляров, одни из красного дерева, остальные из черного. От сельхозвеликолепия исходил ядреный аромат, так что я даже не слышал запаха газа.

Я быстро спустился по лесенке в гостиную. Гостиная симпатичная, большую часть занимали две вещи: поцарапанный белый рояль и здоровущий кожаный диван в имперском стиле, вывезенный явно из какого-нибудь энкэвэдэвского особняка. На подлокотнике хрустальная вазочка с маслинами – оригинально. Я не удержался, подошел и попробовал.

У Панченко был вкус. Отличный вкус – маслины были самые настоящие, без всяких глютоматных изысков. Интересно, где она такие доставала? Я не удержался еще раз, съел пять штук.

Рядом с диваном стояла конторка с печатной машинкой, а возле нее бумаги. Взял верхнюю страничку – это был рассказ. Там было сверху написано «рассказ». Не люблю вообще-то рассказы, тупой жанр, только начинает нравиться, как все заканчивается, а продолжения к рассказам мало кто пишет. Но этот рассказ я с чего-то стал читать. Наверное, потому, что раньше я никогда не видел рассказов в живом виде, ранее видимые мной рассказы были либо в книжках, либо в журналах.

Рассказ назывался «Земля».

Я прочитал немного, потом перебрался на диван и дочитал уже там.

«Земля. Рассказ.

Муха лег в листья и свернул хвост, Щапов легонько пихнул пса ботинком.

– Пусто, – сказал Зыков. – Пусто. Не пойдет.

– А? – Щапов потревожил собачье брюхо еще, но Муха даже не зарычал.

– Пусто, говорю. Дальше не пойдет. – Зыков присел рядом с собакой и прижал ладони к земле, разворошил прелый мусор.

– Почему?

– Чует.

– Чего чует?

– А ты пощупай.

Щапов протер ладони и тоже приложил к земле и сразу отдернул.

– Что это?! Теплая?

– Да… – Зыков достал портсигар. – Муха, иди домой! Домой, я сказал!

Овчарка ушла. Она немного постояла, будто бы думала, а потом ушла.

– Надо до солнца вернуться, – сказал Зыков. – А то спохватятся, стрелять еще начнут.

– На. – Зыков сунул портсигар Щапову. – Кури, а то плохо потом станет, не дойдешь. Кури, кури, надо накуриться сильнее.

– Зачем? – Щапов взял папиросу.

– Вонь.

– И так вонь.

Щапов повернулся в сторону поля, но так, чтобы за спиной был Зыков, на всякий случай. Поле, огромное, от края до края, было почти неразличимо, оно угадывалось, ощущалось в зыбких июльских сумерках, вяло шевелилось, пульсируя эхом победы, поле скрежетало, позвякивало, хрустело, через туман пробивались жирные солярные столбы догоравших танков.

– Много человеков осталось, – сказал Зыков. – Вся седьмая армия закопалась. Почти… И тех тоже много. Тысяч всего, наверное, триста…

– Я к вони этой привык. – Щапов затянулся. – Ничего не чувствую. Сначала меня все тошнило, тошнило, есть даже не мог, а потом привык. Ничего не чую. Я однажды, еще раньше, до войны, в колбасную попал, так чуть в обморок не упал от запаха, а теперь ничего не чую…

– Почуешь, – перебил Зыков. – Это нельзя не почуять. Кури, сейчас уже пойдем, скоро холодно станет, а лес в низине. Штыки взял?

Щапов предъявил два егерских немецких клинка.

– Угу. – Зыков взял один штык себе. – Хорошо.

– А как мы без Мухела-то? – спросил Щапов. – Там, наверное, все бомбами нашпиговано? И мины…

– Они не взорвутся, – серьезно сказал Зыков.

Щапов хотел спросить почему, но не стал спрашивать. Они докурили и спустились к лесу.

– Тихо совсем, – прошептал Щапов. – Давно тишины не слышал…

– Это кажется тебе, что тишина, – ответил Зыков. – Вот постой.

Они остановились и прислушались. На западе, далеко-далеко-далеко, тяжело и глухо гудело, фронт ушел.

– Далеко…

– Далеко. Там должен быть ручей, овраг и ручей. Там. – Зыков указал штыком в чащу.

Они пошли в сторону канонады и остановились уже над узким ручьем. Щапов схватился за глаза.

– Что это? – Щапов принялся тереть лицо. – Глаза…

– Я тебе говорил курить, – Зыков ругнулся. – Не три харю-то, так только хуже будет, потерпи немного. Потерпи, говорю, привыкнешь скоро!

– Ну и запах! – Щапов перестал тереть лицо. – Не могу…

– Дыши глубже, ртом, привыкнешь постепенно, я знаю.

– Ты раньше врачом ведь был? – Щапов несколько раз глубоко вдохнул. – Да?

Зыков не ответил и стал спускаться в овраг, Щапов за ним.

Овраг был неглубоким, но спускались они долго, потому что Зыков осторожничал и не спешил, проверяя каждый раз сапогом, куда ступить.

– Зачем мы сюда лезем? Зачем? Тут вонь еще хуже…

– Тихо! – зашипел Зыков. – Тихо!

– Нам что, на ту сторону?

– Да.

Зыков остановился на берегу.

– Сейчас сблевану, – сказал Щапов. – Почему вода черная, а?

– Терпи. Надо выбрать место поуже. Надо вниз по течению.

– Зыков! – Щапов замер. – Зыков! Какое течение? Вода не течет! Она не течет! Зыков!

– Заткнись.

– Почему она не течет?!

– Она свернулась, – сказал Зыков.

Они шагали на запад по берегу, Зыков впереди, Щапов за ним.

– «И воды стали черными и остановились совсем…» Это случается очень редко, – говорил Зыков. – Только в дни самых страшных сражений. Тогда реки текут красным, а ручьи останавливаются вовсе. Осторожно, не ступи туда! В такие дни много бывает странного и многое происходит по-другому, сама война сходит на землю, Марс особенно ярок. И с землей тоже нелады. Но много думать об этом нельзя. Знаешь, когда я работал, у меня был один человек, безрукий…

Овраг постепенно сходил на нет, берега стали ниже, а потом исчезли, в узком месте они перепрыгнули на другую сторону и, задыхаясь смрадом, снова вышли в лес.

– Теперь уже скоро. – Зыков стал шагать медленнее и осторожнее. – Тот человек, он был на трех войнах, и везде были они. И раньше они были, я проверял специально, смотрел летописи. Не московские, конечно, удельные, там есть интересное… И вообще мировой фольклор… Где война, там и они, а где они, там война все страшней и страшней, они пьют войну…

Он вдруг замолчал и остановился, Щапов наткнулся на него и больно ударился о приклад автомата.

– Смотри, – указал пальцем Зыков. – Это здесь.

Ручей исчез.

Зыков кивнул.

– Так и есть, – сказал он. – Трава и деревья вокруг черные, словно выгорели, все точно, маленькая такая полянка…

Зыков сорвал с ближайшего дерева длинный узкий листок, и тот рассыпался в пепел, ушел черной пудрой с ладони.

– Кажется, ясень… Доставай штыки. – Зыков скинул мешок, автомат и телогрейку.

Щапов тоже разделся и вытащил из ножен штык. Он было взял еще и автомат, но Зыков остановил его:

– Оставь. Пуля дура. Штык гораздо удобнее, это и раньше знали. Привяжи его к руке, вот так, наискосок.

Зыков подал Щапову длинный кожаный ремешок.

– Оленья кожа. Ни в коем случае не выпускай штык. Если он тебя заденет…

– Где он?

– Становись у меня за спиной.

Зыков поднял с земли сук, пригнулся и двинулся вперед. Медленно, разгребая палкой черную пыль под ногами.

– У ста ручьев на закат шагать…

Зыков разгребал, Щапов шагал за ним.

– Яма в локоть в круге поляны… Темно уже…

– Зыков, ты что-нибудь видишь?

– Нет, не знаю что… Погоди-ка…

– Зык, что ты делаешь?

– Надо его приманить свежим…

Зыков засучил рукав и быстро провел острием штыка у запястья, а потом вверх, к локтю. Крови потекло много.

– Вот так. – Зыков облизал сталь. – Теперь слушай, он скоро будет.

Они замерли, Зыков присел и снова приложил ладони к земле, Щапов тоже прижал, хотя штык ему и мешал.

– Земля… Она уже готова… Она готова его выпустить… Ты слышишь?

– Дрожит…

– Это как роды, Щапов, это очень похоже, я видел… Тут надо просто чувствовать… удары, пульс, дыхание… Я слушал дыхание… Все! Здесь… В сторону!

Зыков оттолкнул Щапова, упал на колени и принялся копать землю штыком. Зло, как в мясо, вгоняя лезвие, отбрасывая в сторону влажные комья.

Щапов подполз сбоку и принялся помогать. Он зачерпывал землю каской и отгребал ее назад, за спину, земля стекала по рукам и лезвию, оставляя черные следы.

Зыков бормотал как заклинание:

– Не может сам вылезти, слабенький… Слабенький… Все не так, время такое, слабое время, слабая война… Все сейчас не так, это эти моторы… Надо помочь… Вот он! Отойди!

Щапов послушно отошел в сторону и стал смотреть. Зыков отцепил штык, погрузил руки в почву, почти по плечи, долго ими там ворочал, а затем медленно вытащил на воздух серебристое существо размером с кошку. Оно вяло шевелилось.

– Это что, и есть… дракон? – спросил Щапов.

– Да. Валькирия. Маленькая еще. – Зыков встряхнул существо, и оно открыло глаза. – Расти и расти.

– Мы его застрелим? – спросил Щапов.

– Его нельзя застрелить. Чтобы убить валькирию, нужна настоящая сталь.

– Штыки?

Зыков кивнул, поднял дракона, и броня блеснула на луннике.

– Красиво, – сощурился Щапов. – А что он ест? Ну да…

– Валькирия питается кровью павших воинов, – сказал Зыков. – Так говорится в легендах. Он может жить тысячу лет.

– Не укусит?

– Пока еще не укусит.

Зыков протянул существо Щапову.

– Они привязчивы, как собаки, – говорил Зыков. – Их слюна залечивает любые раны, их слезы прожигают металл, их зубы тверже алмаза, а кровь дарует бессмертие…

– У него что, пасть сросшаяся? – удивился Щапов.

– Да. Можешь посмотреть. Пасть надо сразу разрезать и напоить его…

– Слушай, а зачем же мы тогда сюда…

– Они могу управлять судьбой, Щапов…

Щапов шагнул назад, он запнулся за мешок, упал на спину и попытался дотянуться до автомата. И дотянулся, но к правой руке ремешком из оленей кожи был привязан длинный немецкий штык.

Зыков шагал на восток, и солнце уже поднималось. Когда он вышел на опушку леса, солнце вылезло из-за горизонта почти окончательно и стали видны сгоревшие танки и воронки. Было совсем тихо.

Зыков остановился и опустил мешок на землю. Попробовал развязать горловину, не вышло, он взял штык и пропорол сбоку дыру, затем вытряхнул содержимое мешка на сухую траву.

Дракон перекатился на лапы и по-кошачьи сунулся Зыкову в сапоги. Зыков взял его за крылышки и поднял к лицу, вдохнул горячий и сухой запах. Глаза у дракона были похожи на недозрелую бруснику, красно-белые, а вдоль пасти болтались рваные лоскутки кожи.

Зыков взял дракона под брюхо, размахнулся и подкинул высоко в небо».