Текст книги "Выше"

Выше
Эдвард Бис

© Эдвард Бис, 2017

ISBN 978-5-4483-9307-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Наше поведение, казалось бы, зависит от приобретенных нами знаний и нашего умения распоряжаться этими знаниями. С одной стороны, люди в состоянии поступать обдуманно, но с другой – не в силах контролировать свои эмоции в экстремальных условиях, а следовательно и свое поведение.

Навык поступать обдуманно, независимо от обстоятельств, есть редкая человеческая способность. Он формируется за счет многих составляющих, в числе которых особое место занимают генная предрасположенность его организма и условия, в которых он развивается. В большинстве своем человеку не свойственно разумное проживание. Он, как и любой биологический вид, живет нижайшими инстинктами, чувствами, восприятием и сознанием.

* * *

Мне уже исполнилось десять лет, когда в одно позднее летнее утро моя мать объявила, что мы идем в гости к нашим родственникам. Естественно, я воспротивился первым и категоричным словом: «Мааам!» Мне хотелось бегать, прыгать, кататься на велосипеде, дурачиться с другими детьми и вообще, проводить летний день, позволяющий не думать об учебе в школе, в свое удовольствие. Так что ее намерение оторвать меня от удовольствий и затащить в гости я воспринял болезненно. «Ууу… скукотища!» – подумал я. Возможно, поэтому и впал в некое недовольство.

Да, мы часто собирались семьями, образовывая компании от 20-и, а то и 30-и родственников. Двоюродные братья и сестры знали друг друга на отлично. Троюродные – минимум знакомы. Чаще всего мы это делали зимой и не очень часто – осенью и весной. Тогда мы заполняли все комнаты и коридоры своим детским шумом, и взрослые часто выпроваживали нас либо в подъезды, (в зависимости от того, у кого собирались), либо на улицу. Но тот, незапланированный поход в гости, был для меня с бухты-барахты и не вписывался в мой распорядок.

Мать, почуявшая, что в моем состоянии я могу просто «смыться», то есть выбежать на улицу и пропасть либо выкатить велосипед и уехать на реку или озеро, после чего вернуться, только когда голодный, а это могло быть и к вечеру, ведь я мог отобедать и у Костика, и у Андрона и Вадима, добавила: «Мы быстро. Только с дядей Мишей увидимся».

– С дядей Мишей? Мы ж недавно виделись! – воскликнул я.

– Как же недавно? Уже два месяца прошло с последнего раза.

– Какие два месяца, мам!? – возразил я, и быстро, но точно подсчитав, определил вслух, что прошло чуть более месяца.

– Хорошо, хорошо. Но мы быстро, – и добавила нечто, от чего мне пришлось насторожиться. – Может, и не придется больше.

Дядя Миша был мною любим. Я, можно сказать, даже, завидовал своим двум кузинам, что у них такой отец. Он был высок, статен, чрезвычайно спокоен, солиден, умен и в то же время добр. Он напоминал киношный персонаж Тихонова, игравшего разведчика второй мировой. Но напоминал не своими короткими рассказами, которые я слушал, не отрывая от него глаз, и, возможно, не закрывая рта, а своими манерами и очень правильными чертами выразительного лица.

Я никогда не видел его спорившим. Он говорил мало, негромко и только по делу. Я не видел, чтобы он пытался переубедить собеседника. Это, однако, не делало его меланхоликом или манерным ленивцем. Он мог принимать скорые решения и исполнять их стремительно, чему я был очевидцем. Довольно резко остановить машину и, не говоря ни слова, пропадать в толпе, в направлении только ему одному понятном. А после вскоре вернуться и ясно, в несколько слов, объяснить, что ничего серьезного не произошло, но при всем этом непонятно, что именно.

Он курил исключительно папиросы. Я не знаю, какой сорт в те 70-е но, знаю, что делал он это стильно, с шиком, оставляя шлейф приятного запаха.

Тогда, в то летнее, позднее утро я не придавал значения тому, что месяц до того с лишним он был угрюм и задумчив. Я не придавал значения его худобе и бледности в лице. Когда я обратился к нему с вопросом, он не внес уточнений, как любил это делать, а медленно поднял уставший взгляд, молча посмотрел на меня, отвел взгляд, как будто собираясь с мыслями, но, к моему удивлению, снова опустил его.

Детским чутьем я тогда распознал, что он переживает, хотя не знал, из-за чего именно. Я также почувствовал, что все оберегают его и его переживания, но, опять же, не знал, почему. Я помню, что нарушил шёпот прощания уж в коридоре, когда был обут.

– Дядя Миша, до свидания! – звонко и весело воскликнул я, смотря из коридора на него, сидящего за столом в зале.

Все замерли и прекратили шёпот, как будто я совершил что-то недостойное. Но дядя Миша поспешно встал, и, как всегда, не заходя в коридор, а облокотившись плечом о дверной косяк в зале, сделал обычный знак, означающий, «да ладно, скоро увидимся», и улыбнулся. Он не любил слюнявых расставаний. Все, как будто успокоившись, заговорили оживленнее и быстро распрощались.

Я не придавал всему этому значения, а вспомнил уже после посещения его. Когда же моя мама стала наряжать меня как девочку, я отчаянно воспротивился.

– Мааам! Ну, ты что! Не буду я этого надевать. Жара… Мааам!

Я отбросил светлую рубашку с длинными рукавами на диван и заявил, что пойду в футболке. Мать пошепталась с пришедшей дальней тетей, быстро согласилась с футболкой, но другой – чистой, светлой, и, в то же время, настояла, чтобы на мне были выглаженные брюки с ремнем и полуботинки. Но никак не трико и кеды!

Мы проживали рядом. Две короткие остановки городского транспорта. Так что дошли до их двенадцатиэтажки менее чем за десять минут. Первое предостережение моей мамы было ходить на цыпочках по приходу и не говорить. Когда мы поднялись до их квартиры, мать поторопилась меня одернуть: не звонить. Ведь я любил баловаться со звонком и заявлять о своем прибытии шумной трелью.

Мы бесшумно вошли в уже открытую дверь, были встречены осторожным шёпотом и жестами шу-шу. Не успел я расшнуровать свои полуботинки, как меня заторопила одна из теть. Самое время!

Еще не зайдя в квартиру, я насторожился из-за особого запаха. Пахло медикаментами и еще чем-то. Но когда меня завели в спальную, которая ранее пахла цветами, он стал главенствовать, вызывая дискомфорт и тревогу. Было заметно, что комнату не проветривали, и даже специально держали закрытыми двери на лоджию.

Меня осторожно подвели к кровати, у которой уже стояли две девочки, наряженные как куклы. Одну из них я узнал, она была моей троюродной сестрой. Приближаясь к занавешенному изголовью, я заметил, что очень худая, совсем костлявая рука, дотронулась до бахромы платья одной из них. Обе были смущены и стояли с опущенными головами. Поглощенный этим зрелищем и, не отрывая взгляда от кровати, я осознал, что чьи-то сильные руки схватили меня за плечи и установили как манекен в нескольких сантиметрах от одной из девочек. Я замер, а следом, сделал то, чего мне пришлось в мгновение устыдиться и не раз вспоминать в дальнейшем как свою неадекватную обстоятельствам реакцию.

Меня обманули. Это не был дядя Миша. На кровати, с немного приподнятом на подушках торсом, лежал скелет, обтянутый кожей. Это уже не был тот добрый, мудрый дядя Миша, а кто-то другой. Так что я сначала – в короткое мгновение – удивился и сразу насмешливо заулыбался. Я готов был даже рассмеяться – так меня распирало.

Я понял сразу, без излишних подсказок, что данная моя реакция, не подобает этим событиям, но я не в силах был с собой справиться, как бы не старался быть серьезным. Смущенно отводя смеющиеся глаза, я все же видел, как тот, кто лежал на кровати, медленно перевел свой взгляд на меня, и в них проявился вопросительный блеск: кто это? Глаза смотрели из глубоко впавших глазниц. Девочек увели руки, и они как будто, были рады этому. В следующее мгновение он видимо осознал, кто я, и его взгляд выразил понимание и в то же время безразличие: «Ах. Да, да. Но все равно». И только это помогло мне распознать в нем бывшего дядю Мишу. После этого он издал некий грудной, сухой, хриплый звук, похожий на «а» или «э» и, отведя взгляд от меня, медленно сместил свою лежащую сбоку руку себе на тело. В это же мгновение я услышал шепот на ухо: «Все, все», и был выведен в коридор.

Я не находился в спальне и минуты. Выходя из нее, я все же оглянулся и подробно рассмотрел всю обстановку. Я заметил стол, покрытый белой скатертью, на котором стояли коробочки и склянки, и бесшумно, но стремительно перемещавшуюся всю в белом плотную женщину.

Выйдя в прихожую, я немедля стал обуваться, не в силах стереть со своего лица не замечаемую никем улыбку. Моя мать подошла ко мне, спросила коротко: «Уже? Все?» Я молча, не поднимая глаз, кивнул и услышал: «Ну, все. Иди. Я сейчас спущусь. Лифтом не пользуйся. Он шумит».

Во двор, где на скамейках сидели бабушки, я вышел уже мрачнее тучи. Я чувствовал себя одураченным, обманутым и преданным. Никто не соизволил сказать мне до этого правды и, тем самым, подготовить к встрече. Мне не доверяли элементарного – информации и знаний!

Я негодовал не только на взрослых, но и на себя самого за мою насмешливость. Я не придавал особо внимания тому, что не был воспринят, как ранее любимый, юный родственник, несмотря на то, что девочек он видеть был рад. Я догадывался, что как отцу двух уже взрослых дочерей ему было приятней насытить память о прошлом, увидев девочек, олицетворяющих его здоровую молодость. Но почему я улыбался? Что это было, нервное? Защитная реакция перед неизведанным? Реакция на страх?

Моя мать вышла действительно следом за мной, и мы медленно побрели к дому. За это время я задался вслух единственным вопросом: кто та женщина в белом? Мать объяснила, что это приходящая на несколько часов в день медсестра. После этого я стал еще мрачней и не обронил более ни звука.

Я помню, что когда мы вошли во двор, то Андрей Макарушин, мой добрый друг детства, отошёл от играющих и встретив нас с матерью, обратился с вопросом: выйду ли я. Я же стоял надутый и ничего не отвечал. Моя мать ласково напомнила, что спрашивают меня, но я озлобился. Макарон, так его прозвали, удивленно перебегал глазами с меня на мать и обратно.

Первое, что я сделал, когда пришел в квартиру, это расшнуровал полуботинки и зашвырнул их пинком в самую глубь гардеробной. Второе – скинул с себя чистенькую светлую футболку и выглаженные брюки с ремнем как ненавистный атрибут. А после того, как облачился в удобные трико и просторную, дерзкую футболку, став самим собой, я зашел на кухню, где что-то начинала готовить мать и уже четко спросил:

– Он умирает?!

Мать остановилась, взглянув на меня, вздохнула, и коротко с грустью сказала:

– Да.

Но это была неправда, а лишь начало несоответствий, с которыми я стал сталкиваться, задавая вопросы и видя эти несоответствия.

Он не умирал! Он жил. Он жил в мучениях. Он не умирал, а жил страданиями. Жил более недели после моего посещения, так как похороны были организованы через десять дней после этого.

В продолжение последней недели моя мать при каждой встрече с приходящими родственниками, при разговоре по телефону или с отцом начинала вздыхать и охать в прогрессии, с каждым днем все больше и больше.

Информация, которую я, не торопясь, изо дня в день собирал расспросами у отца, матери или старшего брата, до похорон и некоторыми уточнениями после них, не удовлетворила в полной мере пытливость моего детского ума.

Рак желудка. Операция невозможна. Лекарств от этого нет. С этим, вроде, было все понятно. Но на вопрос – из-за чего этот рак желудка, – я получил коварный ответ: из-за чрезмерного курения! Но при чем же тут курение? Ведь курят легкими! Мне говорили: да, легкими; но дядя Миша часто курил за столом во время приема пищи – это имело воздействие. И, видя мое недоверие таким определениям, добавляли: так говорит доктор.

Я стал иметь представление о том, как протекал недуг. Больной не мог принимать пищи из-за болей. Сильных болей! Чтобы избежать болевых спазм, он отказывался от любой пищи, но за редким случаем принимал несколько ложек куриного бульона. Ко дню моего посещения он стал отказываться и от него, единственного источника питания. Но я видел что-то на столе, покрытым белой скатертью, и чувствовал запах медикаментов. Что это? Это обезболивающее, чтобы снизить страдания. Его колют шприцем. Как оно называется? Морфий.

Когда я изъявил желание увидеть дядю Мишу еще раз, мне ответили, что он уже никого не воспринимает, не узнаёт, не видит.

После кончины нашего родственника моя мать перестала вздыхать и охать, а занялась чем-то мне непонятным. Мой отец взял отгулы, так как была рабочая неделя, и тоже пропадал либо с матерью, либо без нее, но по одному и тому же делу: подготовки к похоронам. К тому событию, которое въелось в мою память новыми знаниями. Там я увидел другие несоответствия.

Похороны были масштабны, и это я понял уже позже, когда подрос. Не то, чтобы подняться на восьмой этаж, а даже зайти в подъезд мне не дали. Двор был запружен автомобилями и автобусами. В один из автобусов, который поменьше, с некоторыми знакомыми, плохо знакомыми и вообще не знакомыми, посадили и меня. Мой старший брат, появившись, объявил, как мне показалось, победно-радостно, что он поедет в другом автобусе, с сестрами. Сестрами мы называли всех двоюродных. Я же сидел серьезный и с трепетом думал: как бы овладеть собой и не улыбаться, а то подумают, что мне весело. Я не хотел стыдиться перед людьми за это и даже не подозревал, что всё-таки придется, но совсем за другое.

После того, как стали выносить гроб и я услышал восклицания: «Батюшки, без полотенец несут», и, «Как пух» – началось. Заиграл духовой оркестр. Я этого не ожидал и не знал, как это на меня подействует. Музыка зацепила что-то у меня внутри и потянула цепко, с першением. Я крепился, как мог, но не смог удержать вдруг закапавшие слезы.

Рядом со мной сидела красивая, начавшая формироваться двенадцатилетняя троюродная сестра. И мне было перед ней ужасно за это стыдно. После того, как отыграл оркестр, я утер слезы, взглянул на нее и понял, что она мне сочувствует. Но только я успокоился, как оркестр заиграл повторно, более протяжно, более жалобно. А эта бесчувственная девчонка, – думал я, – пусть и на два года старше, но все равно девчонка, вообще не реагирует.

После этого случая я стал избегать мест, в которых слышал похоронную музыку. Зов дворовых ребят посмотреть чьи-либо похороны, я воспринимал негативно, хотя мог наблюдать с расстояния, если убеждался, что отсутствуют музыканты с инструментами. Но скоро понял, что так, как играли тогда, для меня уже не играл ни один оркестр. Я осознал, что уязвим. Я осознал, что не обладаю некоторыми способностями.

После недолгих регулировок, кому за кем ехать, – сначала легковые с головным, черным ГАЗ-24, а за ними автобусы, – мы тронулись. Я отвернулся к окну и ни на кого не оглядывался до тех пор, пока из остановившегося автобуса не начали выходить. И здесь я понял, что снова обманут. Наш автобус, как со всеми малозначащими гостями не поехал на кладбище, а зарулил к просторной общественной столовой.

Естественно, я был раздосадован. Ведь я хотел все увидеть от начала до конца, а тут.… Походив вокруг сервированных рядами столов, избегая подходить и даже смотреть на девчонку, которая видела мои слезы и на которую я за это был зол, я все же дождался приезда основной группы и незамедлительно направился выяснять отношения. Первым делом с матерью.

Мать объяснила, что я все равно ничего бы не увидел. «Народу было столько, что не протолкнуться», – сказала она. После такого объяснения я немного успокоился, но сразу потребовал рассказать, как все происходило на кладбище. Из-за занятости мать и здесь не нашлась, как ответить: «Потом, потом расскажу».

Не получив никаких разъяснений от матери, я обратился за помощью к брату. Брат был уже грустен и задумчив. На мою просьбу рассказать, что там, на кладбище было, брат ответил:

– Да ничего особенного не было, – помедлил немного и добавил. – Народу было много.

Из этого я заключил, что он ничего толком не видел.

После этого я уже решился смотреть, как говорится, во все глаза, и запоминать все без остатка. Я рассматривал лица и всматривался в глаза, пытаясь понять, что они думают, что чувствуют и что переживают. Смысл речей был для меня не важен. Важна была реакция лиц на эти речи! А этого мне уж точно никто пересказать бы не смог.

Увиденное мной в дальнейшем реально изменило мое восприятие и реакцию на многие общественные стандарты.

Как я понял, мой отец был распорядителем. Я видел его, когда выносили гроб из подъезда. Он шел головным, неся его на одной немного согнутой сильной руке. Позже – очень спокойно отдававшего распоряжения. Он проводил гостей со статусом, уехавших почти сразу после приезда, и не оставлял без внимания двух своих, уже взрослых, скорбевших племянниц. Моя мать была рядом со своей овдовевшей сестрой.

Начиналось как всегда спокойно. Все взрослые принялись работать ложками, ножами, вилками и челюстями. Молча наливали себе и другим в рюмки, шёпотом благодарили, опрокидывали в свои рты за упокой и закусывали.

Сначала сидели стройно, смотря только себе в тарелки, но примерно через полчаса стали подниматься головы, тянуться на стульях, чтобы размять поясницы, и уже с легким блеском в глазах подниматься из-за столов и выходить в гардеробную, как будто в уборную но на самом деле – покурить. Стали образовываться группы из курящих мужчин по интересам или статусам.

Добрая тетя, которая ехала с нами в автобусе и смотрела за всеми детьми, подходила ко мне несколько раз и вкладывала мне в руки куски мыла и еще чего-то. Сначала я брал, скромно благодарил, чувствуя, что это обычай, и относил матери. Потом стал уже отказываться, говоря: «Вы мне уже давали». Но добрая тетя настаивала, и я снова брал и нес матери. Мать говорила на мое слабое недовольство, что отказываться нельзя, и я понимал, что это протокол обычая.

Примерно после часа поминок для моего детского восприятия начались откровенные безобразия. В начале столов, в главе со скорбевшими родственниками и близкими, оставались в траурной грусти, но, начиная с середины и ближе к концу стали преобладать совсем другие настроения. Мужчины говорили уже в голос. Многие не в силах были сдержать проявляющееся довольство от вкусно съеденной еды, выпитого спиртного, подающегося по необходимости и даже без такового и подобающей ко всему закуски. Они сияли довольством, которое абсолютно не шло к событию. По крайней мере, как я его себе представлял.

– Ну что! Теперь покурить!? – говорил кто-нибудь, как будто приглашая на новый этап удовольствий продуктивного дня, уже откровенно наслаждаясь и событием, и причинами, способствующими ему.

Курящие не отказывались, а соглашались выражениями: «Это неплохо», «Пора!». После чего такие вставали, воротя лица к выходу, то есть от других лиц и снова шли в вестибюль. Я же, как дотошный следопыт, выходил за ними и осуждающе смотрел на их улыбающиеся лица.

Думаю, на третий такой выход куривших, в одной из групп, состоявшей из мужчин в костюмах и при галстуках, впрочем, как и всех не тех похоронах, я услышал довольно громкий смех. Смеялись весело и абсолютно непринуждённо, либо над анекдотом, либо над жизненным случаем.

Я подошел вплотную к этой группе и вытаращился на них, не в силах сдержать своего негодования. Каждый из них посмотрел на меня, почувствовав озлобленное детское осуждение их поведению, и стал либо затягиваться сигаретой, чтобы отвести взгляд, либо просто отворачиваться. Но один из них все же внес короткий комментарий к уже сказанному, и они снова засмеялись.

Все! Для меня это был пик. Этого я уже вынести не смог. Я немедля направился к головным столам и подойдя, без промедления, а даже сходу, закричал:

– Пап, почему они смеются!? – своим вопросом я не жалостливо жаловался, как это делают дети, а требовал возмездия. Я был в гневе, в ярости.

Отец стал всматриваться в направлении моего короткого сигнала, но ничего не мог понять. Он медленно привстал из-за стола, чтобы было видно, но никак не мог рассмотреть объект моего возмущения. Он, по всей видимости, искал глазами детей обидчиков.

– Кто? – вдруг услышал я голос матери, которая тоже всматривалась в зал и не могла понять, кого я имею в виду.

– Те! Там! Они курят и смеются! – завопил я, указывая рукой в сторону холла.

Всем стало понятно. Мать открыла рот от удивления, а отец, наоборот, поджал губы и смущённо опустил взгляд.

Поминки для меня закончились почти сразу после этого. Мне снарядили сопровождающего и отправили домой. Я был задумчив и обиженно надут так, что не поднимал головы и не разговаривал, а потому не запомнил даже, кто именно меня вел. Помню только, что это была женщина, потому что она переложила из моих рук несколько кусков мыла себе в дамскую сумочку, которые дала мне снова добрая тетя. Она слюняво поцеловала меня на прощание в щеку и погладила по голове.

О присутствии меня на семидневных и сорокадневных поминках не могло быть и речи! Я недоумевал, почему мне нельзя, хотя все знали, что там будут дети. Мой пыл пробраться на те поминки остудил чей-то вопрос: «Охота тебе на безобразия смотреть?» «Безобразия – задумался я тогда. Но как же! Разве поминки – не место скорби по усопшему? Если это безобразия, то почему их организовывают?»

Я знал, что меня «отделили». Я чувствовал, что меня устранили как неудобство. Но я не понимал, почему мне нельзя скорбеть со всеми, когда это традиционно. Я был полон горестных чувств, но был лишен права выразить эти чувства. Традиции, нравственность и обычаи мутили детское сознание. И как так – пить спиртное и веселиться по обычаю, в то время как это безнравственно? Я не мог понять многого, но чувствовал, что не оправдал ожиданий взрослых. Будто провинился на тех похоронах. Я даже чувствовал, что на мне лежит вина за безнравственный поступок.

Тем не менее, увиденное на похоронах въелось не только в мою память, а что более ценно, укрепилось во мне в виде реакций на изменения. А это, я понял уже, когда подрос.

Не осознавая, почему, я часто стал реагировать неодобрением на сказанное взрослыми, особенно учителями, если они высказывали незнакомые мне идеи, относящиеся ко «всем» людям, ко «всему» живому, к «каждому». Реагировал так, если в их выражениях подчеркивалась идея неизменности и постоянства во времени, определяющаяся словом «всегда». Такая моя реакция могла быть на правила, определения, законы физические или химические, и все то, что является продуктом размышлений и часто называется теорией.

Я мог откровенно недоумевать над физическим законом, причинность которого, как и неизменность в пространстве и времени, ясны и постоянны, в то время как мои личные мальчишеские наблюдения уже определяли неясность и относительность. Но выразить свои сомнения достойно, в силу возраста, я не мог. Более того, говоря начистоту, я часто сам не понимал, почему не доверяю тому, что преподается и не мог понять, чего именно я не понимаю.

Когда учительница, начинала высказываться словами поэтов или модных мыслителей, например: «жизнь, это…» или «человек живет для того, чтобы…» или «смысл жизни состоит в том… " или «цель человечества представляет…», либо «каждый гражданин обязан перед обществом…», либо «достойный член общества никогда… " и тому подобное, то я не мог сдержать ухмылку недоверия или проявляющуюся насмешливость. Это была моя спонтанная реакция, которую поначалу я не умел контролировать и за которую слышал несколько раз от преподавателя подобное: что смешного я нахожу в серьезном, лучисто-цветном и восторженном?

То есть я испытывал именно то, что ежедневно испытывают дети, воспитывающиеся в яслях или дома, ученики, обучающиеся в школах, и студенты в институтах. Пусть нечасто, пусть немногие, но испытывают именно сомнения, которые открыто или скрытно проявляются в виде адекватных реакций. Такие люди и реагируют верно, так как и должны реагировать на сомнительные знания, но при всем этом не уверены, с чего именно зарождаются эти сомнения.

Тогда я еще не знал, что взрослые в лице учителей, тренеров, докторов в больницах, профессоров в институтах, говорят очень-очень часто то, чего сами толком не знают, либо высказывают чужие идеи, которых сами толком не понимают.