Текст книги "Пелэм, или Приключения джентльмена"

Глава XL

 
Tantôt; Monseigneur le Marquis à cheval —
Tantôt, Monsieur du Mazin debout.
 

«L'art de se Promener à cheval» [338]338
  Маркиз то скачет на коне, То в миг один – он на земле. «Искусство верховой езды» (фр.).


[Закрыть]

Мой кабриолет стоял у подъезда, и я уже готов был ехать, как вдруг увидел конюха, не без труда прохаживавшего на редкость красивую, горячую лошадь. В то время я больше всего думал о том, чтобы приобрести для своих конюшен самых лучших лошадей, какие только были мне по средствам, поэтому я тотчас послал своего грума (vulgo[339]339
  В просторечии (лат.).


[Закрыть] – «тигра») узнать у конюха, продается ли эта лошадь и кому она принадлежит.

– Лошадь не продается, – был ответ, – а принадлежит она сэру Реджиналду Гленвилу.

Меня словно пронизала электрическая искра; я сел в кабриолет, догнал грума и спросил, где проживает сэр Реджиналд. Грум дал мне адрес – улица Пел-Мел[340]340
  Пел-Мел – улица в Лондоне. Раньше здесь была площадка для игры «пел-мел» (нечто вроде крокета), откуда и пошло название улицы.


[Закрыть] №… Я решил побывать у него в то же утро, но сперва заехал к леди Розвил, поболтать с ней об Олмэкском клубе и о beau monde[341]341
  Высшем обществе (фр.).


[Закрыть] и заодно узнать все самые последние сплетни и эпиграммы.

Леди Розвил я застал дома; в гостиной было довольно много женщин – прекрасная графиня принадлежала к числу тех немногих, кто принимает по утрам. Она встретила меня необычайно приветливо. Заметив, что N. – по мнению его друзей, самый красивый мужчина нашего времени, сидевший рядом с леди Розвил, – встал, чтобы пропустить меня, я с невозмутимым, беспечным видом тотчас занял его кресло, а когда N., видимо, возмущенный моей дерзостью, сердито уставился на меня, ответил на его негодующий взгляд самой обольстительной и милостивой улыбкой, на какую только был способен. Благодарение небесам – самый красивый мужчина нашего времени перестает быть главным лицом в гостиной, как только там появляются Генри Пелэм и его ангел-хранитель, врагами Пелэма именуемый его самолюбованием.

– Какая у вас прелестная коллекция, дорогая леди Розвил, – молвил я, обведя гостиную глазами, – настоящий музей! Но кто этот вежливый молодой человек, настоящий джентльмен, который так мило уступил мне свое место? Я искренне огорчен тем, что вынужден им завладеть, – прибавил я, в то же время откидываясь назад, бесцеремонно вытягивая ноги и вообще как можно прочнее водворяясь в отобранном мною кресле. – Pour l'amour de Dieu[342]342
  Ради бога (фр.).


[Закрыть] сообщите мне все самые последние on dit[343]343
  Слухи (фр.).


[Закрыть]. О небо! Что за противное зеркало и вдобавок как раз напротив меня! Нельзя ли его перевесить на то время, что я здесь? Ах, кстати, леди Розвил, вы любительница богемских зеркал? Что до меня – я обладаю таким зеркалом, но смотрюсь в него только когда на меня находит хандра: оно дает такой радужный отсвет, что потом весь день пребываешь в хорошем расположении духа. Увы, леди Розвил, вы видите, я сейчас гораздо бледнее, чем когда мы встречались с вами в Гаррет-парке. Зато вы напоминаете один из тех прекрасных цветков, которые особенно пышно распускаются в зимнее время.

– Хвала всевышнему, мистер Пелэм! – воскликнула, смеясь, леди Розвил. – Наконец-то вы дали мне вставить хоть одно слово. По крайней мере, вы за время своего пребывания в Париже научились нести все frais[344]344
  Издержки (фр.).


[Закрыть] разговора.

– Я вас понимаю, – ответил я, – вы хотите сказать, что я говорю слишком много; верно, я признаю за собой этот недостаток, сейчас это не в моде. Даже меня, самого учтивого, самого добродушного, самого безыскусственного человека всей Европы – даже меня невзлюбили, почти что возненавидели из-за этого единственного, отнюдь не тяжкого преступления! Ах! Ведь больше всех в обществе любят глухонемое существо, чье имя – «comment s'appelle-t-il?»[345]345
  «Как его звать?» (фр.).


[Закрыть]

– Да, – согласилась леди Розвил, – популярность – богиня, которую легче всего умилостивить, ничем себя не проявляя, и чем меньше прав человек имеет на то, чтобы им восхищались, тем более он может притязать на то, чтобы его полюбили.

– В общем это совершенно верно, – согласился я, – и в этом смысле я представляю правило, вы – исключение. Я образец совершенства, и меня за это ненавидят: вы – такой же чистейший его образец, и, несмотря на это, перед вами преклоняются. Но скажите мне, что нового в литературе? Я устал от суетной праздности и, чтобы достойно насладиться отдыхом, намерен выступить как savant[346]346
  Ученый (фр.).


[Закрыть].

– О! леди К. собирается писать комментарий к сочинениям Уде[347]347
  Уде Луи-Эсташ – автор книги «Французская кухня, или Искусство кулинарии, изложенное во всех его разнообразных отраслях», которая вышла в Лондоне в 1813 году.


[Закрыть], мадам де Жанлис[348]348
  Жанлис, Стефани-Фелисите (1746–1830) – воспитательница детей герцога Орлеанского, автор книг о воспитании и романов.


[Закрыть] – исследование о подлинности апокрифов[349]349
  Апокрифы – «сокровенные книги» – памятники религиозной письменности, близкие по времени составления и по содержанию к официальным («каноническим») религиозным книгам, но отвергнутые церковью и рассматривающиеся как «мнимые откровения».


[Закрыть]. Герцог Н. в скором времени закончит трактат о веротерпимости, лорд Л. – «Опыт познания самого себя». Далее, по сведениям из-за границы, алжирский дей сочинил «Оду свободе», а ученая коллегия Кафрарии намерена издать том путешествий на Северный полюс.

– Ну что ж, – сказал я, – если я вздумаю с самым серьезным видом разгласить эти сведения, бьюсь об заклад, что очень многие мне поверят; ибо выдумка, изрекаемая торжественным тоном, звучит гораздо более убедительно, нежели правда, сообщенная неуверенным голосом. Иначе как бы могли существовать служители Магомета и Брахмы[350]350
  Брахма – один из высших богов в религиозной системе индуизма, четырехликий и четырехрукий бог, создатель мира и всех живых существ.


[Закрыть]?

– О! Мистер Пелэм, вы становитесь слишком уж глубокомысленным!

– C'est vrai[351]351
  Верно (фр.).


[Закрыть], хотя…

– Скажите, – прервала меня леди Розвил, – чем объяснить, что вы обнаруживаете такие познания в беседе на ученые темы и притом столь непринужденно говорите о предметах весьма легковесных?

– А вот чем, – ответил я, вставая, чтобы откланяться, – великие умы склонны думать, что все, чему они придают хоть какое-нибудь значение, одинаково ценно. Так, Гесиод[352]352
  Гесиод – древнегреческий поэт, автор поэм «Труды и дни» и «Теогония».


[Закрыть] – как вам известно, превосходный поэт, хоть он и подражал Шенстону, – говорит, что некоторых людей боги наделили талантами, а других – необыкновенными способностями к танцам. Мне, леди Розвил, было уготовано соединить в себе оба эти дара. Прощайте!

«Вот так, – сказал я себе несколько позднее, когда снова остался один, – мы «шутов изображаем, как принято в наш век», покуда судьба не принесет нам того, что лучше шутовства; и, праздно стоя на берегу, в ожидании попутного ветра, который направит ладью нашей жизни к отважным начинаниям и успехам, мы забавляемся теми былинками и камешками, что у нас под рукой!»

Глава XLI

 
Вот юноша! Он, словно от скитаний,
До срока стал и немощен, и сед.
Никто не постигал глухих страданий,
Измучивших его во цвете лет
И гнавших, словно дьяволы, по свету.
 

П. Б. Шелли

От леди Розвил я поехал к Гленвилу. Я застал его дома. Слуга ввел меня в роскошную гостиную с узорчатыми шелковыми занавесями и великим множеством зеркал. Небольшой кабинет справа от гостиной весь был уставлен шкафами с книгами. Судя по всему, хозяин дома любил проводить здесь время. Серебряные, отделанные перламутром жирандоли украшали простенки. Ручки дверей были из того же металла.

Кабинет прилегал к большому залу в два света, стены которого были увешаны шедеврами итальянского и фламандского искусства. Через этот зал почтительный пожилой слуга провел меня в четвертую комнату, где сидел Реджиналд Гленвил. Он был в халате. «Великий боже, – подумал я, подходя к нему, – неужели это – тот самый человек, который par choix[353]353
  По собственному выбору (фр.).


[Закрыть] поселился в нищенской лачуге, открытой всем ветрам, туманам, испарениям, в таком изобилии даруемым Англии ее небесами?»

Мы приветствовали друг друга необычайно сердечно. Гленвил все еще был худ и бледен, но, казалось, его здоровье значительно улучшилось со времени нашей последней встречи. Он был очень весел или прикидывался веселым. Синие глаза блистали, губы складывались в лукавую усмешку, благородное, ясное лицо сияло, словно никогда его не омрачали страдания и страсти, и глядя на него, я подумал, что никогда еще не видал такого идеального образца мужской красоты, физической и духовной.

– Дорогой Пелэм, – сказал Гленвил, – мы должны видеться как можно чаще; я живу весьма уединенно, у меня превосходный повар, которого мне прислал из Франции знаменитый гурман, маршал де N. За стол я сажусь ровно в восемь часов и никогда не обедаю вне дома. Стол у меня всегда накрыт на три прибора, и ты можешь быть уверен, что всегда найдешь здесь обед в те дни, когда у тебя не будет более заманчивых перспектив. Какого ты мнения о моем вкусе в живописи?

– Одно только могу сказать, – ответил я, – раз уж мне предстоит часто обедать у тебя, я искренне желаю, чтобы твой вкус в винах был хоть наполовину так хорошо, как в живописи.

– Все мы, – сказал Гленвил, слегка улыбнувшись, – все мы, как мудро говорили в старину, «взрослые дети». Первая наша игрушка – любовь; вторая – показной блеск, в том виде, в каком он льстит нашему тщеславию. Ради него одни держат скаковых лошадей, другие гонятся за почестями, третьи задают пиры, а кое-кто – voici ma exemple[354]354
  Пример налицо (фр.).


[Закрыть] – собирает редкостную мебель или картины. Да. Пелэм, поистине, самые ранние наши желания – самые чистые; любовь побуждает нас алкать земных благ ради любимой, тщеславие – ради нас самих; так, первые проявления наших способностей приносят плоды другим, но последующих уже едва хватает для нас самих, ибо с годами мы становимся скаредны. Хватит, однако, морализировать – ты возьмешь меня покататься, если я оденусь быстрее, чем когда-либо одевался мужчина?

– Нет, – ответил я, – ибо я поставил себе за правило никуда не ездить даже с близким другом, если небрежно одет; переоденься не спеша, и тогда я охотно возьму тебя с собой.

– Да будет так! Ты любишь чтение? Если да – мои книги существуют для того, чтобы имя пользовались, полистай их, пока я буду заниматься своим туалетом.

– Ты очень любезен, – ответил я, – но читать не в моих привычках.

– Смотри, – продолжал Гленвил, – вот два сочинения, одно о поэзии, другое – по вопросу о католиках; оба посвящены мне. Сеймур – жилет! Вот видишь, что значит обставить свой дом не так, как другие люди: один миг – и уже ты bel esprit[355]355
  Тонкий ум (фр.).


[Закрыть], ты – меценат. Поверь, если только твои доходы позволяют, эксцентричность – самый верный способ достичь славы! Сеймур – сюртук! Я к твоим услугам, Пелэм! Теперь ты веришь, что мужчина может безукоризненно одеться в короткое время?

– В виде исключения – да! Allons![356]356
  Идем (фр.).


[Закрыть]

Мне бросилось в глаза, что Гленвил носит глубокий траур; из этого обстоятельства, а также из того, что слуги, обращаясь к нему, титуловали его, я заключил, что его отец скончался совсем недавно. Вскоре выяснилось, что я ошибся. Старый баронет умер несколько лет назад. Гленвил заговорил со мной о своей семье.

– Мне хочется поскорее представить тебя матушке, – сказал он. – О сестре я тебе ничего не буду рассказывать; я уверен, ты изумишься, когда увидишь ее. Теперь – она мне дороже всего на свете, – при этих словах по лицу Гленвила пробежала тень.

Мы уже были в парке; мимо нас проехала леди Розвил, оба мы поклонились ей; я был поражен тем, что Краска бросилась ей в лицо, когда она ответила на наше приветствие. «Неужели это относится ко мне?» – подумал я и взглянул на Гленвила; его лицо снова прояснилось, теперь оно приняло свое обычное гордое, но отнюдь не вызывающее, спокойное выражение.

– Ты хорошо знаком с леди Розвил? – спросил я.

– Очень хорошо, – коротко ответил Гленвил и заговорил о другом. Мы хотели было выехать из парка через Кемберлендские ворота, но нас задержало скопление экипажей; в это время кто-то зычным, грубым, вульгарным голосом окликнул Гленвила. Я обернулся – и увидел Торнтона.

– Ради всего святого, Пелэм, – гони! – вскричал Гленвил. – Избавь меня от этого гнусного плебея!

Торнтон уже перешел аллею и направился к нам; я приветливо помахал ему рукой (я никогда ни с кем не бываю груб) и быстро выехал через другие ворота, сделав вид, будто не заметил, что он хочет поговорить с нами.

– Слава богу! – вымолвил Гленвил и погрузился в глубокое раздумье, которое мне так и не удалось прервать, покуда мы не доехали до его особняка.

Вернувшись в апартаменты, которые я занимал у Майварта, я нашел там визитную карточку лорда Доутона и письмо от матушки:

Дорогой Генри,

Лорд Доутон любезно обещал завезти и лично передать тебе мое письмо. Таким образом, я получила благоприятный случай выразить тебе мое непременное желание, чтобы ты познакомился с ним поближе. Как тебе известно, он один из самых влиятельных лидеров оппозиции, и если, по той или иной причине, виги когда-либо придут к власти, он имеет большие шансы стать премьер-министром. Однако я твердо верю, что это соображение не будет влиять на тебя. Виги – ужасный народ (в политическом отношении), они голосуют в пользу католиков и никогда не получают видных должностей; однако их званые обеды очень хороши, и покуда ты не определишь, какой политики держаться, тебе позволительно извлекать из них всю пользу, какую только сможешь. К слову сказать – надеюсь, ты часто будешь видаться с лордом Винсентом; все превозносят его таланты; не далее, как две недели назад, он публично заявил, что ты – самый многообещающий и самый даровитый молодой человек, какого он когда-либо встречал. Надеюсь также, что ты будешь тщательно выполнять свои парламентские обязанности, и еще прошу тебя, Генри, как можно скорее побывай у зубного врача Картрайта.

Чтобы оказать тебе поддержку, я решила приехать в Лондон на три недели раньше, чем предполагала. Я уже написала милейшей леди Розвил письмо с просьбой представить тебя леди К. и леди Н.; это – единственные дома, где в настоящее время стоит бывать. Я слышала от многих, что вышла ужасная, вульгарная, невежественная книга о… Тебе нужно быть хорошо осведомленным в современной литературе, поэтому ты наверно прочтешь ее и сообщишь мне свое мнение о ней. Прощай, дорогой Генри; твоя нежно любящая мать

Френсес Пелэм.

Я еще сидел в полном одиночестве за обедом, когда мне принесли следующую записку от леди Розвил:

Любезный мистер Пелэм,

Леди Френсес желает, чтобы вы были представлены леди К.; сегодня у нас званый вечер; посылаю вам пригласительный билет. Я нынче обедаю у нее и воспользуюсь этим, чтобы расхвалить вас до вашего прихода. С дружеским расположением

К. Розвил.

«Любопытно знать, – так я думал про себя, одеваясь, – влюблена ли леди Розвил в своего нового корреспондента?» На вечер я поехал рано, и задолго до того, как я откланялся, оказалось, что мое тщеславное предположение необоснованно. Когда я вошел, леди Розвил играла в экарте. Ее противником был мистер Бедфорд, побочный сын герцога Шрусбери, один из самых добродушных и красивых денди столицы; разумеется, вокруг стола собралось много народу. Леди Розвил играла изумительно; большинство зрителей держали пари за нее. Вдруг она изменилась в лице – рука у нее задрожала – спокойствие изменило ей – она проиграла партию. Я поднял глаза и увидел Реджиналда Гленвила, с беспристрастным, непринужденным видом стоявшего напротив нее. Мы только успели кивнуть друг другу, так как леди Розвил встала, оперлась на мою руку и пошла со мной в другой конец гостиной, чтобы представить меня хозяйке дома.

Я сказал ей несколько слов, но она была рассеянна и отвечала невпопад; при моей проницательности я без каких-либо иных свидетельств понял, что она не совсем нечувствительна к исходившему от Гленвила очарованию. Леди К. была так же учтива и глупа, как большинство наших пустоголовых дам; мне стало очень скучно, и я вскоре удалился в менее шумный уголок гостиной. Гленвил присоединился ко мне.

– Я очень редко бываю в таких местах, – сказал он. – Но сегодня сестра уговорила меня отважиться на это.

– Она здесь? – спросил я.

– Да, – ответил он, – сейчас она пошла за прохладительным питьем для матушки; когда она вернется, я тебя представлю.

Не успел он закончить начатую фразу, как к нам приблизились три немолодые дамы, уже минут десять взволнованно о чем-то переговаривавшиеся.

– Который – он? Который он? – отнюдь не шепотом вопрошали две из них.

– Вот этот, – объявила третья и, подойдя к Гленвилу, заговорила с ним, к великому моему изумлению, в самых панегирических тонах.

– Ваша книга изумительна! изумительна! – восклицала она.

– Вполне! Да, да – вполне! – вторили ей обе другие.

– Не могу сказать, – продолжала Coryphaea,[357]357
  Предводительница (лат.).


[Закрыть] – чтобы я одобрила ее мораль – во всяком случае не вполне! Нет, не вполне!

– Не вполне, – дружно откликнулись обе ее приспешницы.

Гленвил выпрямился во весь рост, приосанился, отвесил один за другим три почтительных поклона, присовокупив к ним улыбку, выражавшую самое недвусмысленное презрение, повернулся на каблуке – и пошел прочь.

– Видали ли, ваша светлость, когда-либо такого неотесанного медведя? – спросила одна из поддакивающих особ.

– Никогда, – ответила герцогиня с несколько сконфуженным видом, – но все-таки я еще залучу его к себе. Как он красив! Не верится, что он – сочинитель!

Я спускался с лестницы, одолеваемый нестерпимой скукой, когда Гленвил дотронулся до моего плеча.

– Хочешь, я отвезу тебя домой, – предложил он, – моя карета у подъезда.

Я с радостью согласился.

– С каких это пор ты стал писателем? – спросил я, когда мы сели в карету.

– Совсем недавно, – ответил Гленвил. – В чем только я не искал забвения – все было напрасно! О, если б вымысел дал мне его, я благословил бы судьбу! Неужели я обречен вечно терзаться все той же испепеляющей, несмолкающей, неизгладимой правдой!

Эти слова Гленвил произнес каким-то исступленным, полным отчаяния голосом; помолчав минуту, он сказал другим тоном:

– Никогда, любезный Пелэм, не давай никаким соблазнам вовлечь тебя в это приятное, но обманчивое начинание – печататься; с этого момента ты становишься общественным достоянием; самое жалкое животное в Экзетере свободнее тебя. Но вот и гостиница Майварта. Addio[358]358
  Прощай (ит.).


[Закрыть], я зайду к тебе завтра, если только позволит мое вконец расшатанное здоровье.

На этом мы расстались.

Глава XLII

Честолюбие – лотерея, в которой, сколь бы неравны ни были шансы, всегда имеется несколько выигрышен; но в распутстве – каждому обеспечена пустышка.

Письма Стивена Монтэгю

Сезон еще не был в разгаре, а я уже смертельно устал от всего того, что, словно в насмешку, именуют светскими развлечениями; поэтому я вскоре сильно сократил число своих знакомств и затем редко выходил из этого замкнутого круга. За мной уже установилась слава человека эксцентричного, фешенебельного и, что меня изумляло, даровитого, – моя гордость находила удовлетворение в том, что все искали моего общества, тогда как я, следуя своим подлинным склонностям, появлялся в свете как можно реже. Я часто встречался с Винсентом и, сходясь с ним все ближе, проникался все большим уважением к его разносторонним знаниям и блестящим способностям; важные политические события, назревавшие в том году, давали ему возможность применять их и блистать ими. Время от времени я бывал у леди Розвил, и всегда она принимала меня не как обычного светского знакомца, а как давнего испытанного друга; я высоко ценил это внимание ко мне, так как она старалась сделать свой салон не только блестящим, но и приятным, и ее могущество в избранном обществе давало ей полную к тому возможность.

Я исправнейшим образом посещал бы заседания Палаты общин, если б не пустячное происшествие, о котором я, поскольку оно пренеприятного свойства, упомяну лишь вскользь. Не успел я занять свое место, как мне пришлось от него отказаться. Мой провалившийся противник, мистер Лафтон, подал на меня жалобу, в которой приписывал мне пользование незаконными, как он выражался, способами избирательной борьбы. Один господь знает, что он имел в виду; Палата, я в этом уверен, не знала – и изгнала меня, а мистера Лафтона объявила законно избранным.

Никогда еще семья Гленморрисов не испытывала такого потрясения. Дядина подагра перекинулась на желудок, а матушка на целую неделю заперлась у себя с Тремэном и фарфоровым болванчиком. Что до меня, я, хоть и был глубоко уязвлен, но внешне перенес это несчастье с философским спокойствием и не меньше прежнего занимался политическими делами. С какой ловкостью, с успехом ли или безуспешно, я пытался возместить утрату того влияния, которым пользуются члены парламента, – это читатель увидит, когда, по ходу повествования, нужно будет коснуться этих предметов.

С Гленвилом я виделся постоянно. В мало-мальски хорошем расположении духа он был занимательнейший собеседник, хотя никогда не откровенничал и не предавался сердечным излияниям. Тогда в его речах была веселость, но без острословия, и саркастичность, но без горечи. Он уснащал их философскими рассуждениями и выразительными сентенциями, всегда придававшими разговору еще больший интерес и уж во всяком случае вызывавшими на спор. То был несомненно человек выдающийся, обладавший глубоким умом, богатым, правда, мрачным воображением и большой, многосторонней, хотя, возможно, несколько беспорядочной эрудицией. Он любил парадоксальные утверждения и доказывал их с такой изощренностью и силою мысли, какой Винсент, весьма им восхищавшийся, никогда еще, по его словам, ни у кого не встречал. Временами им овладевали тоска и уныние, столь тяжкие, что, казалось, – его рассудок помрачался. В таком состоянии он чаще всего упорно молчал и, видимо, забывал и о моем присутствии и обо всем вокруг. Только в эти часы, когда лицо Гленвила не носило обычного живого выражения и в чертах его было угрюмое спокойствие, явственно проступали глубокие, печальные признаки преждевременного увядания. Щеки впадали и покрывались бледностью, взор туманился, становился мечтательным, недвижным – так смотрят люди, одержимые тяжким недугом, духовным или телесным, и взор этот, по древнему поверью многих народов, выдает тайное, сверхчувственное общение с существами, обитающими в иных мирах. Иногда это экстатическое состояние кончалось внезапно, Гленвил быстро выпрямлялся и продолжал прерванный разговор, словно нимало не отдавая себе отчета в том, как долго длилось его забытье. Порою, однако, он медленно вставал со своего кресла, удалялся в свои интимные покои и в такие дни уже не выходил оттуда.

Но читатель должен твердо помнить, что в этих умонастроениях Гленвила, чему бы их ни приписывали, не было ни тени искусственности или аффектации, ничего, что походило бы на те драматические приступы глубокой меланхолии, на те неистовые порывы, в которых охотно упражняются молодые джентльмены, увлеченные Ларой и лордом Байроном. Сущая правда, что вряд ли найдется характер, более чуждый ханжества в любом его виде. Его книга – странная, волнующая смесь страстей и проницательных размышлений – была, возможно, чересчур своеобразна и, бесспорно, чересчур глубокомысленна, чтобы понравиться обычным читателям наших романов. Она не стала популярной, но автор благодаря ей приобрел громкую славу. Вдобавок она в каждом, кто ее читал, вызывала смутный, непонятный интерес к тому, кто создал такую необычайную книгу, и желание узнать его.

Гленвил первый стал высмеивать этот интерес и старался разочаровать публику. Он избегал всякого восхищения, всякого теплого чувства. В ту минуту, когда его обступали люди и все напрягали слух, чтобы уловить каждое слово, которое столь богатый, изощренный ум подскажет столь прекрасным устам, он, для собственного удовольствия, выражал чувства прямо противоположные тому, что говорилось в его книге, и целиком разрушал возникшее у читателя впечатление. Однако такому «испытанию в роли автора» Гленвил подвергал себя чрезвычайно редко. Он ни у кого почти не бывал, за исключением леди Розвил, да и там обычно появлялся не чаще одного раза в неделю. Замкнутый, ни с кем не схожий ни по складу своего ума, ни по своим вкусам, он жил в свете, как человек, поглощенный какой-то своей, особой целью, создавший себе особое, отдельное от всех, существование. Роскошью и утонченностью своего образа жизни, более чем своих привычек, он превосходил всех других знатных людей. Обеденный стол у него ломился под тяжестью серебряной посуды, слишком ценной для повседневного употребления даже за столом владетельного князя; но это красивое зрелище не веселило его. Вина и яства, подаваемые за этим столом, были самого изысканного свойства – он едва прикасался к ним. И, однако, сколь бы непоследовательным это ни представлялось – ему претило все показное, все потуги возвысить себя в глазах других. Лишь очень немногие имели доступ к нему, и ни с кем он не был так близок, как со мной. Я никогда не видал у него за столом больше трех человек одновременно. Казалось, в своей приверженности к искусству, в любви к литературе, в стремлении к славе он (впрочем, это были его собственные слова) неустанно пытался найти забвение и неизменно вновь предавался воспоминаниям.

– Я жалею этого человека еще более, нежели люблю, – сказал мне Винсент однажды ночью, когда мы возвращались от Гленвила. – Он страдает той болезнью, для которой поистине «nulla medicabilis herba».[359]359
  He существует никакой целительной травы (лат.).


[Закрыть] Что бы ни терзало его – прошлое или настоящее, гнетет ли его память о минувших горестях или пресыщение нынешним благоденствием, так или иначе, та жизненная философия, которую он исповедует, – горчайшая из всех. Он не отвергает радостей жизни – он окружает себя ими. Но он подобен камню, покрытому мхом, – нежный ярко-зеленый покров не согревает, не смягчает, не веселит его. Как у двух окружностей может быть лишь одна точка соприкосновения, так любое благо, которое ему дарует жизнь – из чего бы оно ни проистекало, какой бы доле его души ни было родственно, – может соприкоснуться с ней в одной лишь точке: там, где таится незаживающая рана: и к чему бы он ни прибегал – к oblivio[360]360
  Забвению (лат.).


[Закрыть] ли или же к otium[361]361
  Досугу (лат.).


[Закрыть] – всегда окажется, что у него нет того сокровища, которое, «neque gemmis neque purpura venale nec auro»[362]362
  Не купить ни за драгоценности, ни за пурпур, ни за золото (лат.).


[Закрыть].