Текст книги "Пелэм, или Приключения джентльмена"
Автор книги: Эдвард Бульвер-Литтон
Жанр: Исторические любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)
Глава XXIV
В сопровождении Винсента я возвращался с улицы Монторгейль к себе домой. Когда мы свернули на улицу Сент-Оноре, я увидел, что впереди нас идут двое мужчин: высокий рост и благородная осанка одного из них были слишком памятны мне, чтобы я мог ошибиться. Они остановились перед особняком, дверь которого им открыли так бесшумно, как это умеют одни только парижские привратники. Когда я подоспел, она уже захлопнулась за ними, но я мельком еще различил черные кудри и бледное лицо Уорбертона, а затем нечаянно взглянул на номер дома.
– Да ведь я уже бывал здесь! – сказал я вслух.
– Весьма вероятно, – проворчал Винсент, уже порядком хвативший. – У этого дома два назначения, одинаково полезные: вы можете играть там в карты или развлекаться с женщинами, selon votre goût.[201]201
По вашему вкусу (фр.).
[Закрыть]
При этих словах я тотчас вспомнил и особняк и его обитателей. Он принадлежал разорившемуся аристократу, который, уже стоя одной ногой в могиле, все еще цеплялся за земные блага. Он жил с хорошенькой смышленой женщиной, которая носила его имя и считалась его женой. У них было два салона, один – pour le petit souper,[202]202
Для легких ужинов (фр.).
[Закрыть] другой – pour le petit jeu[203]203
Для игры по маленькой (фр.).
[Закрыть]. Там много играли в экарте и еще больше предавались любовным утехам; с одинаковой легкостью теряли и свои сердца и свои деньги. Словом, маркиз и его jolie petite femme[204]204
Хорошенькая женушка (фр.).
[Закрыть] были мудрой, преуспевающей супружеской четой, которая пользовалась жизнью, как только могла, весьма достойно и прилично существуя за счет других людей.
– Allons[205]205
Идем (фр.).
[Закрыть], Пелэм, – воскликнул Винсент, видя, что я призадумался и не двигаюсь с места. – Сколько времени вы еще заставите меня коченеть на морозе, на ветру?
– Зайдем, – предложил я. – Я знаю здешний пароль, возможно мы там найдем…
– Юный порок и греховный соблазн, – прервал меня Винсент, икнув.
Тем временем дверь открылась в ответ на мой условный стук, и мы поднялись во второй этаж, в апартаменты маркиза.
В просторной комнате было много народу; soi-disant[207]207
Так называемая (фр.).
[Закрыть] маркиза порхала от стола к столу, за каждым держала пари, кокетничала со всеми гостями; сам маркиз, старец со слезящимися глазами и трясущимися руками, корчил из себя заправского Дон-Жуана[208]208
Дон-Жуан – образ соблазнителя женщин в средневековой испанской легенде, герой произведений Тирсо де Молина, Мольера, Байрона, Пушкина и др.
[Закрыть], любезничая с многочисленными Эльвирами и Аннами, находившимися в салоне. Винсент попытался было следовать за мной в толпе, но ноги едва его слушались, глаза ничего почти не различали, он застревал то в одной, то в другой группе и под конец совсем уже не мог сдвинуться с места. Тучный, огромного роста француз, шесть футов в вышину, пять в ширину (громоздкое, весомое препятствие!) загородил ему путь; напряженно следя за превратностями игры в экарте, он совершенно не замечал попыток Винсента обойти его то справа, то слева.
Наконец раздосадованный острослов, которого тщетность его усилий и злила и ставила в тупик, схватил толстяка за руку и резким, бранчливым тоном спросил его:
– Знаете ли вы, месье, в чем сходство между вами и лотосовым деревом в седьмом небе Магомета[209]209
…лотосовым деревом в седьмом небе Магомета? – В Коране говорится о «пограничном лотосе» – дереве на границе рая.
[Закрыть]?
– Сэр! – изумленно воскликнул француз.
– В том, – продолжал Винсент, сам разрешая заданную им загадку, – что вы – предел, которого не преступить!
Француз (сын той нации, которая всегда все прощает за bon mot[210]210
Острое словцо (фр.).
[Закрыть]) улыбнулся, поклонился и отошел в сторону, а Винсент проследовал дальше и, подойдя ко мне, изрек, снова икнув: In rebus adversis opponite pectora fortiae.[211]211
Враждебной судьбе противопоставьте непреклонное сердце (лат.).
[Закрыть]
Тем временем я уже несколько раз обводил глазами гостиную в надежде найти тех, кого выслеживал, но к великому своему удивлению нигде их не заметил. «Быть может, – сказал я себе, – они в другой комнате», – и тотчас отправился туда. Там я увидел стол, накрытый к ужину; старая служанка преспокойно лакомилась конфетами. Но это было единственное живое существо, которое я там нашел (если только дряхлую старуху можно назвать живым существом); отсутствие Уорбертона и его спутника привело меня в совершенное недоумение; я снова зашел в salle à jouer,[212]212
Игорный зал (фр.).
[Закрыть] попытал счастья, исследовал каждый уголок, заглянул в каждое лицо – все было напрасно. Гораздо более удрученный этим, нежели своим проигрышем, я взял Винсента под руку, и мы ушли.
Следующее утро я провел с мадам д'Анвиль. Француженка легко утешается в потере возлюбленного; она превращает его в друга и внушает себе (в этом она ненамного ошибается), что выигрывает от этой перемены. Нашу скорбь мы выражали в сентенциях и, прощаясь, говорили антитезами. Ах! что за наслаждение вместе с Алсидонисом (в повести Мармонтеля[213]213
Мармонтель Жан-Франсуа (1723–1799) – французский писатель, примыкавший к философскому лагерю Вольтера. Автор романов, а также «Нравоучительных рассказов», в состав которых входит «Четыре флакона, или Похождения Альсидониса из Мегары». Герой этого рассказа и упоминается Бульвером.
[Закрыть]) пить из розовой чаши, тешить себя игрой воображения и не размышлять о страстях, волнующих юность. Есть в жизни пора, когда сердце полно нежности; она переливается через край, и, быть может (ведь наши добродетели, как и наши пороки, проистекают из наших страстей), этот избыток скорее дает нам повод надеяться на будущее, нежели страшиться его. Если, предаваясь наслаждениям, впадаешь в ошибки – виною им опрометчивость, а не злая воля; и любовь, шествуя по цветам, «мед источает на своем пути, но не дано ей жала, чтобы ранить». О, блаженная пора, которой та, что так чудесно передает чувства словами, посвятила следующие строки:
Здесь рок не властен – и надежды луч
Над розой расцветающей могуч,
Пока еще тревог и страхов нет,
Затмить способных свет грядущих лет.
Импровизаторша
Простите это отступление – я сам признаю, что оно в не совсем обычном для меня духе, но разреши мне, любезный читатель, настоятельно посоветовать тебе не судить обо мне раньше времени. Если, прочтя мою книгу, ты осудишь ее или ее героя – ну что ж, тогда (как советует почтенный Догберри[214]214
Догберри («Кизил») – персонаж из комедии Шекспира «Много шума из ничего».
[Закрыть]) «я оставлю тебя в покое, покуда ты не протрезвишься; а если и после этого ты ответишь мне не более разумно, значит, ты не тот, за кого я тебя принимал».
Глава XXV
В тот вечер (последний мой вечер в Париже) я был зван к герцогине Б.[217]217
Герцогиня Б. – Весьма вероятно, что здесь имеется в виду герцогиня Беррийская Каролина-Фердинанда-Луиза (1798–1870).
[Закрыть] Я знал, что там будет вся королевская семья и приглашены весьма немногие. Оказанную мне высокую честь я приписывал тому, что часто бывал у ***, близких друзей герцогини, и ждал немалого удовольствия от этого вечера.
Когда я вошел в гостиную ее высочества, там было всего восемь или девять человек. В наиболее distingué из них я тотчас узнал ***[218]218
*** – вероятно, граф д'Артуа; будущий король Карл X (1757–1836), правивший Францией в 1824–1830 годы.
[Закрыть]. Когда я приблизился, он сделал несколько шагов навстречу мне и любезно меня приветствовал.
– Мне кажется, вы представлялись около месяца назад, – сказал *** с чарующей усмешкой. – Я хорошо это помню.
Выслушав этот комплимент, я отвесил глубокий поклон.
– Долго ли вы предполагаете пробыть в Париже? – продолжал ***.
– Я отложил свой отъезд, – ответил я, – единственно ради той высокой чести, которой удостоился нынче вечером. Таким образом, я, если соблаговолите заметить, последовал мудрому правилу приберечь самое большое удовольствие на самый конец.
В ответ могущественный рыцарь поклонился мне, улыбаясь еще любезнее, чем прежде, и вступил со мной в разговор, длившийся несколько минут. Его осанка и манера держать себя поразили меня. Они исполнены величайшего достоинства и притом вполне естественны. *** прекрасно говорит по-английски, и внимание, которое он оказал мне, заговорив со мной на моем родном языке, свидетельствует о тонком уме и такте. Его суждения мало чем напоминают о его высоком сане. Имей вы дело с простым смертным, они так же поразили бы вас своей правильностью, вам так же понравилась бы его манера их излагать. Судите же сами, как они должны были пленить меня в ***. Верхняя, несколько выдающаяся вперед часть лица красива, выражение глаз – кроткое. Он худощав, необыкновенно хорошо сложен; пожалуй, его наружность скорее может произвести впечатление в небольшом обществе, нежели в пышных церемониях. Словом, он принадлежит к числу тех весьма немногих высоких особ, чьей дружбой вы бы гордились, будь они одного с вами ранга, и чьей власти вы охотно подчиняетесь.
Когда *** после краткой паузы весьма учтиво заговорил с герцогом, я, раскланиваясь на все стороны, проложил себе путь к герцогине Б. Эта особа, своей живостью и непринужденностью обращения всегда заставляющая каждого из нас жалеть о том, что она занимает столь высокое положение, убеждала в чем-то долговязого, преглупого вида мужчину – одного из министров; когда я подошел, она подарила меня очаровательной улыбкой и тотчас заговорила со мной о наших национальных увеселениях.
– Вы, – сказала она мне, – не так увлекаетесь танцами, как мы.
– У нас нет столь возвышенного образца, который одновременно вызывал бы и восторг и желание подражать ему, – ответил я, намекая на хорошо известное пристрастие герцогини к этому времяпрепровождению. В этот момент к нам подошла герцогиня А., и разговор продолжался довольно оживленно, покуда не составилась высочайшая партия в вист. Партнершей *** оказалась мадам де ла Р., героиня Вандеи[219]219
Партнершей *** оказалась мадам де ла Р., героиня Вандеи. – По-видимому, подразумевается маркиза де ла Рошжаклен (1772–1857), которая была женой главы вандейских контрреволюционных войск Луи-Мари Лескюра, а после его смерти вышла замуж за другого полководца Вандеи, Луи дю Вержье, маркиза де ла Рошжаклен.
[Закрыть]. То была высокая, очень тучная женщина, на редкость живая и занимательная, по-видимому обладавшая нравственной и физической силой, вполне достаточной для деяний еще более доблестных, нежели те, которыми она прославилась.
Вскоре я решил, что мне не следует дольше оставаться. Я успел произвести благоприятное впечатление, и в таких случаях неукоснительно соблюдаю правило уходить как можно скорее. Оставайтесь, если нужно, часами, покуда вам удастся понравиться, но уходите, как только понравитесь. Выдающемуся человеку не следует слишком долго задерживаться ни в салоне, ни в этом мире. Он должен уйти avec éclat.[220]220
С блеском (фр.).
[Закрыть] Поэтому, убедившись, что мои старания понравиться при дворе возымели должное действие, я встал, чтобы откланяться.
– Вы вскоре вернетесь в Париж, – сказала герцогиня Б.
– Меня неодолимо влечет сюда. – ответил я. – Mon corps reviendra ici chercher mon coeur.[221]221
Мое тело вернется сюда за моим сердцем (фр.).
[Закрыть]
– Мы вас не забудем, – продолжала герцогиня.
– Сейчас ваше высочество указали мне единственный мотив не вернуться, – ответил я и с поклоном вышел из гостиной.
Ехать домой было еще рано. В ту пору я был так молод и подвижен, что ложился спать намного позже полуночи. Прикидывая, где и как провести остаток вечера, я вдруг вспомнил особняк на улице Сент-Оноре, куда Винсент и я так бесцеремонно проникли накануне. В надежде, что сейчас мне больше посчастливится, я велел кучеру ехать к старику маркизу. Игорный зал был, как всегда, переполнен. Я проиграл несколько наполеондоров в экарте, чтобы таким способом уплатить за entrée,[222]222
Вход (фр.).
[Закрыть] а затем начал легкий флирт с одной из красоток, служивших там приманкой. Но взоры мои и мысли то и дело кались от прелестницы. Я не мог отказаться от надежды еще раз перед отъездом увидеть Уорбертона. Каждое из сделанных мною ранее наблюдений, подтверждавших мои догадки насчет его личности, только усиливало мой интерес к таинственной связи, соединявшей его с Тиррелом и грубым débauché с улицы Сен-Доминик. Вдруг, в ту минуту, когда я вяло отвечал что-то моей случайно обретенной Цинтии[223]223
Цинтия – этим условным именем римский поэт Проперций назвал свою возлюбленную, некую Гостию, которой он посвятил множество стихотворений.
[Закрыть], до моего слуха долетели слова, сказанные по-английски. Я оглянулся – и увидел Торнтона, вполголоса беседовавшего с человеком, о котором, хотя он стоял ко мне спиной, я сразу подумал: «Это Тиррел!»
– О, он скоро явится, – сказал Торнтон, – и уж сегодня-то мы из него по-настоящему выпустим кровь! Странно, как это вы, гораздо более искусный игрок, чем он, вчера вечером не распотрошили его!
Тиррел ответил так тихо, что я слова не расслышал. Минуту спустя дверь открылась, и вошел Уорбертон. Он тотчас направился к Торнтону и его спутнику и, обменявшись с ними обычными приветствиями, сказал с характерными для него неестественными модуляциями в голосе:
– Я уверен, Тиррел, что вам не терпится взять реванш. Проиграть такому новичку, как я, – это, наверно, усугубляет и горечь поражения и жажду возмездия.
Я не расслышал ответа Тиррела, но все трое направились к двери, которой я до той минуты не замечал; по всей вероятности, она вела в будуар хозяйки дома. Soi-disant маркиза сама открыла ее; за эту дружескую услугу Торнтон отблагодарил ее многозначительным взглядом и усмешкой, весьма характерными для его представлений о галантности. Когда дверь снова закрылась за ними, я подошел к маркизе и, сделав ей несколько комплиментов, спросил, открыт ли для других гостей доступ в то помещение, куда удалились английские господа.
– Как вам сказать, – ответила она, несколько смутясь, – эти джентльмены ведут игру более крупную, нежели у нас здесь принято, и один из них легко раздражается, когда зрители дают советы и делятся своими соображениями. Поэтому, после того как они поиграли вчера вечером в зале, мистер Торнтон, очень давний мой друг (при этих словах маркиза потупилась), попросил у меня разрешения занять, вместе со своими партнерами, более уединенную комнату, и поскольку я его так хорошо знаю, я сочла возможным сделать ему это одолжение.
– Стало быть, – спросил я, – мне, как постороннему, вероятно, нельзя пройти туда?
– Хотите, я спрошу у них? – предложила маркиза.
– Нет! – ответил я. – Не стоит. – С этими словами я сел на прежнее место и снова, сделав вид, что сильно увлечен, стал говорить всякие belles choses[224]224
Прелестные вещи (фр.).
[Закрыть] моей добросердечной соседке. Однако при всем моем притворстве мне трудно было дольше нескольких минут поддерживать разговор, не имевший никакого отношения к чувствам, волновавшим меня в ту минуту, и я несказанно обрадовался, когда собеседница, недовольная моей рассеянностью, встала и предоставила меня моим размышлениям.
Какой выгоды Уорбертон (если он действительно был тем, кого, думалось мне, я в нем опознал) мог достичь своей маскировкой? У него было такое огромное состояние, что деньги, которые он мог выиграть у Тиррела, для него ничего не значили, и его положение в обществе слишком разнилось от положения Торнтона, чтобы знакомство с этим проходимцем могло доставить ему пользу или удовольствие. Мрачные угрозы мести, вырвавшиеся у него в Ботаническом саду, слова, сказанные им тогда же о двухстах фунтах, имевшихся у Тиррела, – все это в какой-то мере давало ключ к его замыслам. Но опять-таки – какова цель этой маскировки? Встречался ли он с Тиррелом раньше, в своем подлинном обличье, и не произошло ли тогда между ними нечто такое, что заставляло его теперь скрываться под личиной? Это предположение казалось довольно правдоподобным; но был ли Торнтон посвящен в эту тайну? И если целью маскировки была месть, то неужели этот низкий человек должен был стать ее участником, или же, что более вероятно, он предавал их обоих? Что до самого Тиррела – его злокозненных намерений в отношении Уорбертона было достаточно, чтобы он не внушал мне никакой жалости. Пусть сам свалится в яму, которую вырыл другим!
Меж тем время шло; было уже далеко за полночь, и почти все гости разъехались, но я не в силах был уйти; я то и дело в неописуемой тревоге поглядывал на дверь; я жаждал, чтобы она отворилась, – и страшился этого; мне чудилось, что моя собственная судьба в какой-то мере связана с тем, что происходит за этой дверью, и я не мог решиться уйти, прежде чем результат игры не позволит мне сделать какие-нибудь выводы.
Наконец дверь отворилась, появился Тиррел; в его лице не было ни кровинки, бледные щеки ввалились, – двух часов страшного возбуждения оказалось достаточно, чтобы вызвать эту перемену. Я заметил, что челюсти у него стиснуты, а кулаки сжаты, как это бывает, когда мы тщетно пытаемся предельным напряжением нервов справиться со смертельными муками души. Уорбертон и Торнтон шли за ним следом; лицо Торнтона выражало обычное самодовольное безразличие; его хитрые глазки быстро перебежали с маркиза на меня, и хотя он слегка побледнел, однако кивнул мне так же развязно и небрежно, как всегда; но Уорбертон, совсем как Тиррел, шагал, не видя И не замечая ничего вокруг; он не сводил широко открытых, сверкающих глаз с того, кто шел перед ним, и его прекрасные черты, которые даже беспорядочно ниспадавшие волосы и всклокоченные бакенбарды не помешали мне различить, сияли радостью, но столь жестокой, что меня обуял страх и я невольно отвернулся.
Когда Тиррел подошел к выходу, Уорбертон положил руку ему на плечо.
– Погодите, – сказал он, – мне с вами по пути – мы пойдем вместе.
При этих словах он повернулся к Торнтону (уже завязавшему разговор с маркизом) и властным жестом дал понять, чтобы тот не следовал за ними; минуту спустя Тиррел и он вышли.
Теперь я уже не в силах был дольше оставаться. Лихорадочное беспокойство влекло меня за ними; я покинул салон и очутился на лестнице, прежде чем оба игрока успели сойти вниз; Уорбертон шел всего на несколько ступенек впереди меня; лестница была тускло освещена одной-единственной догоравшей лампой; он не обернулся, чтобы разглядеть меня, да и, вероятнее всего, был слишком поглощен своими мыслями, чтобы слышать мои шаги.
– Счастье может еще улыбнуться вам, – сказал он Тиррелу.
– Это невозможно! – ответил тот, и в его голосе звучало такое безмерное отчаяние, что я был потрясен до глубины души. – Я нищий – у меня ничего, ничего уже нет – мне осталось только одно: голодная смерть!
При бледном колеблющемся свете лампы я увидел, что Уорбертон почему-то поднес руку к своему лицу.
– Неужели у вас нет никакой надежды – нет места, где бы вы могли найти утешение; неужели единственным спасением от голодной смерти для вас будет подаяние? – спросил он тихим, прерывающимся голосом.
Тем временем мы спустились с лестницы; Уорбертон шел на одну ступеньку позади Тиррела. Тот ничего не ответил на его вопрос; но когда он с темной лестницы вышел на освещенный луной двор, я увидел, что по щекам несчастливого игрока медленно катятся крупные слезы. Уорбертон положил руку ему на плечо и вскричал:
– Обернись! Твоя чаша еще не полна, взгляни на меня – и вспомни!
Я бросился вперед – луна светила прямо в лицо говорившему: черных как смоль волос уже не было, мои подозрения подтвердились – я вмиг узнал золотистые кудри и высокий лоб Реджиналда Гленвила. Тиррел долго смотрел на него, словно силясь отогнать какое-то страшное воспоминание, с каждой минутой сильнее его угнетавшее, а суровое лицо Гленвила, исполненное гнева и презрения, мрачнело и мрачнело, и, наконец, Тиррел, глухо застонав, без чувств рухнул наземь.
Глава XXVI
С его уходом этих мыслей нет.
Шекспир
Что ж? В Англию!
Там же
Я всегда питал невыразимое отвращение к тому, что люди, не вращающиеся в свете, называют «попасть впросак». Вне всякого сомнения, именно это сейчас случилось со мной. У моих ног лежал человек в глубоком обмороке, а виновник этого несчастья весьма благоразумно исчез, предоставив мне охранять пострадавшего, привести его в чувство и доставить домой – сочетание пренеприятных дел, столь противных нраву Генри Пелэма, что казалось – все это подстроила коварная судьба.
Быстро рассудив, как мне быть дальше, я постучался к привратнику, попросил у него холодной воды и смочил Тиррелу виски. Медленно открыв глаза, он испуганно, подозрительно оглянулся вокруг.
– Ушел, ушел, – едва слышно пробормотал он. – Ах, что он здесь делал в такую минуту? Месть – за что? Я не мог ей сказать – это убило бы ее, пусть пеняет на свое собственное безрассудство. Я его не боюсь. Я презираю его коварство. – С этими словами Тиррел вскочил на ноги.
– Не разрешите ли вы мне проводить вас домой? – спросил я. – Вам еще нездоровится – прошу вас, доставьте мне это удовольствие.
Я говорил тепло, искренне; прежде чем ответить, несчастный минуту-другую глядел на меня безумными глазами.
– Кто, – сказал он затем, – кто это говорит со мной – погибшим, преступным, разоренным – говорит ласково и задушевно?
Я взял его под руку и вывел со двора на улицу. Он пристально, пытливо взглянул на меня, затем к нему постепенно вернулась память, он, видимо, отдал себе отчет в прошедшем и в настоящем; он горячо пожал мне руку, и мы пошли по направлению к Тюильри. Помолчав немного, он сказал мне:
– Простите, сэр, если я недостаточно горячо поблагодарил вас за вашу доброту и внимание. Сейчас я чувствую себя совсем хорошо; в комнате, где я просидел столько часов подряд, было душно; жара и лихорадочное возбуждение при игре не могли не подействовать на меня, на мое расшатанное здоровье, и вызвали сильный приступ слабости. Сейчас, повторяю, я совершенно оправился и не хочу дольше злоупотреблять вашей добротой.
– Уверяю вас, – возразил я, – вам еще не следует отказываться от моих услуг. Разрешите мне проводить вас домой.
– Домой! – прошептал Тиррел, тяжко вздохнув. – Нет! Нет! – И тут же, словно спохватившись, прибавил: – Благодарю вас, сэр, но…
Заметив смущение Тиррела, я прервал его, сказав:
– Ну что ж, сэр, если я ничем уже не могу быть вам полезен – разрешите проститься с вами. Я уверен, что мы еще встретимся при обстоятельствах, более благоприятных для продолжения нашего знакомства.
Тиррел поклонился, снова крепко пожав мне руку, и мы расстались. Я быстрым шагом направился к своей гостинице. Пройдя некоторое расстояние, я оглянулся. Тиррел все еще стоял на том месте, где я его оставил. При свете луны я увидел, что его лицо и руки подняты к небу. Но это длилось недолго; я не успел еще отвести взгляд, как он медленно, спокойно зашагал в том же направлении, что и я.
Придя к себе, я тотчас лег спать, но не мог заснуть. Необыкновенное событие, свидетелем которого я стал; мрачное, свирепое выражение лица Гленвила, отмеченного печатью бурных, роковых страстей; неведомое мне грозное воспоминание, вызвавшее ужас на мертвенно-бледном, взволнованном лице игрока, таинственная маскировка Гленвила, жажда мщения, выраженная в столь жестоких словах, и, наконец, жгучее, неодолимое, порожденное не праздным любопытством, а моей давней близкой дружбой с Гленвилом желание дознаться причины этих явлений – все это вихрем кружилось в моем мозгу и разгоняло сон.
Когда, наконец, я увидел, что яркие лучи солнца пробиваются сквозь ставни, и услышал шаги Бедо, вошедшего в спальню, я ощутил своеобразное удовольствие, знакомое лишь тем, кто часто проводит ночи в тягостном, тоскливом беспокойстве.
– На какое время заказать почтовую карету, месье? – спросил бесценный слуга.
– На одиннадцать, – ответил я и соскочил с кровати, радуясь перемене мест, которая живо предстала моему воображению при одном только упоминании о путешествии.
В те времена я был сибаритом; в моих апартаментах была ванна, устроенная по плану, который я сам начертил; поверх нее были укреплены два небольших пюпитра – на один из них слуга клал мне утреннюю газету, на другой – ставил все, что нужно для завтрака, и я ежедневно по меньшей мере час предавался трем наслаждениям одновременно: читал, вкушал пищу и нежился в теплой воде. По неизвестной причине Galignani's Messenger[225]225
Вестник Галиньяни (англ.).
[Закрыть] в то утро запоздал; кончить завтрак или выйти из ванны, не прочтя эту газету, было совершенно немыслимо, и я оставался там в состоянии какого-то ленивого безразличия, покуда не раскис совершенно. Наконец газету принесли; первой мне попалась на глаза заметка следующего содержания: «В светских салонах предместья много толков вызывает дуэль, состоявшаяся… числа между неким молодым англичанином и месье Д.; по слухам, причина дуэли в том, что оба они домогались расположения очаровательной герцогини П.; которая, как передают, равнодушна к обоим соискателям и дарует свои милости некоему атташе английского посольства».
«И вот, – подумал я, – материалы, на основании которых судят о жизни людей. Все, кто читает этот листок, с жадностью проглотят такое сообщение и поверят ему. Если бы кто-нибудь вздумал написать мемуары о королевском дворе, он черпал бы факты и скандальные происшествия из этого же собрания записей о прошлом; а ведь это сообщение, хоть и недалекое от истины, насквозь лживо! Но хвала небесам – по крайней мере меня миновал позор прослыть любовником герцогини. Того, кто дерется из-за нее на дуэли, могут счесть глупцом, того, кто любим ею, должны считать негодяем!»
Вслед за тем мое внимание привлекла другая заметка: «Нам сообщают, что И. В. Говард де Говард, эсквайр) секретарь посольства, и пр., и пр. в скором времени поведет к алтарю Гименея дочь покойного Тимоти Томкинса, эсквайра, консула». Сам не свой от восхищения, я выскочил из ванны и, даже не дождавшись, покуда Бедо вытрет и надушит меня, сел, схватил перо и бумагу и поспешно написал тощему секретарю поздравительное письмо следующего содержания:
Дорогой мистер Говард де Говард!
Разрешите мне, перед моим отъездом из Парижа, поздравить вас с тем счастьем, которое, как я только что узнал, ожидает вас. Тому, кто, подобно вам, уже давно пережил увлечение светской суетой, кто уже достиг того мудрого возраста, когда рассудок умиротворяет страсть и на смену чувственному опьянению приходят более чистые радости дружбы, – тому, дорогой мистер Говард де Говард, женитьба подлинно должна представляться прекраснейшей из всех утопий. После всех огорчений, возможных на любом ином поприще как по милости коварных женщин, так и по вине несправедливого в своих суждениях света, какое счастье соединить свою судьбу с существом, для которого ваша похвала будет честью, а ваш гнев – великим огорчением!
Но если вступление в брак уже так желательно само по себе, то как найти нужные слова, чтобы выразить мое восхищение вашим выбором, как нельзя лучше соответствующим вашей знатности и вашему положению в обществе! Я живо представляю себе, дорогой сэр, как вы в блаженном уединении излагаете невесте подвиги ваших предков, а она, с восхищением выслушав вас, в свою очередь подробно рассказывает о тех гражданских добродетелях, коими в веках прославился род Томкинсов. Я полагаю, что ваша нареченная – богатая наследница, и заключаю отсюда, что она, по всей вероятности, сохранит свою фамилию, которую вы присоедините к вашей собственной. Мистер Говард де Говард де Томкинс – это звучит необычайно величественно! И когда к вам перейдут титулы и поместья ваших предков, вы, я в этом уверен, по-прежнему будете считать величайшей для себя честью, что породнились с добропорядочными лондонскими горожанами.
Если вы пожелаете дать мне какие-либо поручения в Англию, – письмо, адресованное в Гровнор-сквер, застанет меня там; можете быть уверены, что я не премину сейчас же сообщить всем нашим общим знакомым в Лондоне о том благотворном шаге, на который вы ныне решились, а также мое мнение о его уместности. Прощайте, дорогой сэр.
С величайшим уважением и глубокой искренностью ваш и пр. и пр.
Генри Пелэм
– Так, – сказал я, запечатывая письмо, – я частично расплатился с мистером Говардом де Говардом за ту неприязнь ко мне, которую он никогда не пытался скрывать. Он кичится тем, что якобы молод, – мои намеки на его возраст доставят ему истинное удовольствие. До чего искусно я льстил ему, расписывая, сколь важно его хорошее или дурное мнение! Правду сказать, Генри Пелэм, я и не думал, что ты такой мастер сочинять панегирики!
«Лошади, сэр!» – объявил Бедо, и «Счет, сэр!» – объявил слуга. Увы! Какая жалость, что первые всегда неразлучны со вторым, что мы никогда не можем отбыть, не удовлетворив сего грозного свидетеля нашего пребывания. Короче говоря: счет тотчас был уплачен – кони захрапели – дверца кареты распахнулась – я сел в нее – Бедо вскочил на запятки – бич щелкнул – кони помчались – так закончились мои похождения в любезном мне Париже.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
