Текст книги "Пелэм, или Приключения джентльмена"

Глава XXXV

 
Взгляни на танцы: мчат во все концы
Прелестных нимф изящные юнцы.
Просторный зал весельем заблестел,
И пол дрожит под грузом нежных тел.
 

«Искусство танца»

Паж. Милорд, имя его – Тиррел.

«Ричард III»

Войдя, я увидел множество голов, подымавшихся и опускавшихся в такт мелодии «Вишни созрели». Прямо передо мной красовался ряд затылков, туго обхваченных галстуками самой безупречной длины и ширины. Высокий тощий юноша с темными жесткими волосами, причесанными на боковой пробор, натягивал вудстоковские белые перчатки[277]277
  …натягивал вудстоковские белые перчатки… – Вудсток был центром перчаточного производства. Однако «подлинный джентльмен» пользовался только перчатками, изготовленными на заказ. Уже одной этой подробностью туалета – готовыми перчатками – Ритсон характеризуется как «не настоящий» джентльмен.


[Закрыть] и с притворным безразличием, присущим светскому тону, оглядывал все вокруг.

– А, Ритсон! – сказал другой молодой челтенхемец, обращаясь к рыцарю в вудстоковских перчатках. – Вы еще не танцевали ни одного тура?

– Что вы, Смит! Клянусь честью – нет! – ответил мистер Ритсон. – Такая сверхъестественная духота! И вообще ни один фешенебельный кавалер сейчас не танцует, это не полагается!

– Вот как? – удивленно спросил мистер Смит, добродушного вида мужчина в голубом фраке с медными пуговицами, коротких, до колен, панталонах и галстуке, заколотом золотой булавкой. – Вот как? Но ведь танцуют же в Олмэкском клубе, не правда ли?

– Нет, клянусь честью, нет! – пробормотал мистер Ритсон. – Нет, разве что пройдутся в кадрили или повертятся в вальсе, как выражается мой приятель, лорд Бодабоб, только и всего; нет, к черту танцы, это очень уж вульгарно!

Тут к мистерам Ритсону и Смиту подошел тучный краснолицый мужчина лет тридцати с напомаженными каштанового цвета волосами, в великолепном жилете, но плохо выстиранной рубашке.

– А! Сэр Ралф! – воскликнул Смит. – Как изволите поживать? Наверно весь день охотились?

– Точно так, дружище, – ответил сэр Ралф. – Гнался за лисицей, покуда совсем не выдохся. Лихая была охота! Черт возьми, Смит, если б только вы видели мою серую кобылу! Как она берет рвы и изгороди, черт возьми!

– А вы охотитесь, Ритсон? – спросил мистер Смит.

– Да, – ответил Ритсон, манерно играя своими вудстоковскими перчатками, – но только в Лестершире, с моим приятелем лордом Бодабобом; охотиться в других местах вообще не полагается.

Сэр Ралф с молчаливым презрением уставился на говорившего, а мистер Смит стоял, словно всем известный осел между двумя охапками сена, мысленно взвешивая противоположные друг другу достоинства баронета и модного щеголя. Тем временем к этому трио подлетело улыбающееся, приветливо кивающее, жеманное создание, все в цветах и кудряшках.

– Нет, в самом деле, мистер Смит, вы должны хоть разок станцевать! Такой фишинебельный молодой человек, как вы, ну, просто не знаю, что́ молодые дамочки должны о вас подумать, – проворковала прекрасная искусительница и чарующе засмеялась.

– Вы очень добры, миссис Доллимор, – с низким поклоном ответил мистер Смит, краснея, – но мистер Ритсон сказал мне, что теперь танцевать вообще не полагается.

– О! – вскричала миссис Доллимор. – Но ведь он такой дерзкий повеса и невесть что о себе воображает! Только не вздумайте брать с него пример, мистер Смит, – и милая женщина снова залилась смехом.

– Ах, миссис Доллимор, – сказал мистер Ритсон, проведя рукой по своим отвратительным волосам, – вы слишком суровы; но скажите мне, миссис Доллимор, графиня Сан-А. прибудет?

– Помилуйте, мистер Ритсон, – уж вы, такой светский кавалер, должны были бы знать это лучше меня; но я слыхала, что да.

– Вы знаете графиню? – с почтительным удивлением спросил Ритсона мистер Смит.

– О, прекрасно, – ответил челтенхемский корифей, обмахиваясь своей вудстоковской перчаткой. – Я не раз танцевал с ней на балах Олмэкского клуба!

– И хорошо она танцует? – полюбопытствовала миссис Доллимор.

– Превосходно, – ответил мистер Ритсон. – У нее такая миленькая, изящная, упоительная фигурка!

Сэру Ралфу этот «фишинебельный» разговор, по-видимому, наскучил. Он удалился.

– Скажите, пожалуйста, – спросила миссис Доллимор, – кто этот джентльмен?

– Сэр Ралф Румфорд, – с живостью ответил Смит. – Мой друг-приятель по Кембриджу.

– Интересно знать, долго он здесь останется? – не унималась миссис Доллимор.

– Думаю, что да, – ответил Смит, – если мы сделаем пребывание здесь приятным для него.

– Уж как хотите, а вы должны представить его мне, – заявила миссис Доллимор.

– С превеликим удовольствием, – сказал добряк Смит.

– А что, сэр Ралф – фешенебельный? – осведомился мистер Ритсон.

– Он – баронет! – весьма выразительно произнес мистер Смит.

– Эх! – воскликнул Ритсон. – Ведь можно иметь благородное звание и не быть фешенебельным.

– Уж это верно, – прошепелявила миссис Доллимор.

– Право, не знаю, – сказал Смит с простодушно-удивленным видом, – но у него семь тысяч фунтов годового дохода.

– В самом деле? – взвизгнула миссис Доллимор; изумление вернуло ей природные интонации.

В эту минуту к ней подошла молодая особа, тоже вся в цветах и кудряшках, и обратилась к ней, нежно называя ее «маменькой».

– Ты танцевала, душенька? – спросила ее миссис Доллимор.

– Да, маменька, с капитаном Джонсоном.

– О! – воскликнула родительница; она зловеще качнула головой и, многозначительно подтолкнув дочку, увела ее в противоположный конец зала, чтобы там поговорить с ней о сэре Ралфе и его семи тысячах фунтах годового дохода.

«Однако, – подумал я, – люди здесь престранные. Что ж, проникнем поглубже в эту страну дикарей». Задавшись такой целью, я направился прямо на середину зала.

– Это кто такой? – громким шепотом спросил мистер Смит, когда я поравнялся с ним.

– Клянусь честью, не знаю, – ответил Ритсон, – но у него дьявольски изящный вид; надо думать, он из знатных!

«Очень вам благодарен, мистер Ритсон, – сказало в ответ мое тщеславие. – Оказывается, не такой уж вы забияка».

Я остановился, чтобы поглядеть на танцующих; рядом со мной стоял средних лет мужчина почтенного вида. Люди простого звания, когда им перевалит за сорок, становятся общительными. Дважды откашлявшись, мой сосед, видимо, решил вступить со мной в разговор. «Почему бы не ободрить его?» – подумал я и с приветливой улыбкой повернулся к нему.

– Красивый зал, сэр, не правда ли? – тотчас сказал он.

– Очень красивый, – ответил я с улыбкой, – и какая хорошая публика!

– Эх, сэр, – продолжал он, – Челтенхем – уже не тот, что лет пятнадцать тому назад. Я видал в этих стенах не менее тысячи двухсот пятидесяти человек одновременно. (Некоторые люди всегда нестерпимо педантичны.) Да, сэр, – продолжал мой laudator temporis acti[278]278
  Восхвалитель былых времен (лат.).


[Закрыть], – и притом добрая половина из них принадлежала к высшей знати.

– Скажите на милость! – воскликнул я, изобразив на своем лице подобающее случаю изумление. – Но общество здесь такое же хорошее, как прежде, не так ли?

– Да, общество вполне благородное, – ответил мой собеседник. – Но не такое шикарное, как было. (О, эти ужасные слова!)

– Скажите, прошу вас, – просил я, указывая глазами на Ритсона и Смита, – не знаете ли вы, кто эти два джентльмена?

– Как не знать! – отозвался сосед. – Высокий – мистер Ритсон; у его матери собственный дом на Бейкер-стрит, она задает элегантнейшие вечера. Он очень светский молодой человек, но отчаянный фат!

– А второй? – снова спросил я.

– А? Это – некий Смит: его отец был богатейшим купцом, он недавно умер и оставил каждому из сыновей по тридцать тысяч фунтов; молодой Смит – парень не промах и хочет иметь удовольствие от своих денег. Он увлекается «великосветской жизнью» и поэтому неразлучен с Ритсоном, у которого совершенно такие же наклонности.

– Лучшего образца он не мог найти, – вставил я.

– Вы правы, – простодушно согласился мой челтенхемский Асмодей[279]279
  Асмодей – имя дьявола – спутника героя в романе Лесажа «Хромой бес».


[Закрыть], – однако я надеюсь, что он усвоит только его элегантность, а не его надменность.

«Я умру, – сказал я себе, – если продолжу разговор с этим человеком». И уже хотел было незаметно скрыться, когда в зал вошла рослая, осанистая женщина с двумя тощими, костлявыми дочерьми; я не мог устоять против соблазна выведать у собеседника, кто эти дамы.

Когда я задал моему новому другу этот вопрос, на его лице выразилось презрение ко мне.

– Кто они? – переспросил он. – Да ведь это графиня Бэбелтон со своими дочерьми леди Джен Бэбел и леди Мери Бэбел. Они самые знатные особы в Челтенхеме, и получить доступ в их круг – нелегкое дело!

Тем временем леди Бэбелтон и ее дочери шествовали по залу, раскланиваясь и кивая на обе стороны в ответ на почтительнейшие приветствия расступавшейся перед ними толпы. Мой опытный глаз мгновенно определил, что леди Бэбелтон, несмотря на ее титул и величавую поступь, – прямая противоположность женщины хорошего тона, а по выражению кисло-сладкой любезности, застывшему на лицах ее дочерей (походивших не столько на обглоданную баранью лопатку, сколько на ее призрак), можно было определить, что они понятия не имеют о том, что принято в свете.

Мне не терпелось узнать, кто они такие и что собой представляют. В глазах челтенхемцев то были сама графиня и ее дочери – всякие дальнейшие пояснения были бы сочтены совершенно излишними, но я твердо решил их получить; я принялся расхаживать по залу, размышляя о том, как этого достигнуть, и вдруг несказанно удивился, услыхав голос сэра Лайонела Гаррета. Я обернулся и, к неописуемой своей радости, увидел достойнейшего баронета.

– Вот так сюрприз, Пелэм, – воскликнул он. – Как я рад вас видеть! Леди Хэрьет, вот ваш давнишний любимец мистер Пелэм.

Леди Хэрьет улыбалась и была сама приветливость.

– Вашу руку, – сказала она. – Я должна подойти к леди Бэбелтон и поговорить с ней; какая мерзкая женщина!

– Дорогая леди Хэрьет, – сказал я, – прошу вас, объясните мне, откуда взялась леди Бэбелтон?

– Откуда? Она была модисткой и подцепила покойного лорда, круглого идиота. Voilà tout[280]280
  Вот и все (фр.).


[Закрыть]!

– Все понятно, – воскликнул я.

– Или «коротко и мило», как сказала бы леди Бэбелтон, – докончила, смеясь, леди Хэрьет.

– В отличие от ее дочерей – обе они ведь длинные и кислые.

– Ах! Да какой же вы насмешник! – жеманно воскликнула леди Хэрьет (ее самое можно было оценить лишь на каких-либо три балла выше челтенхемской графини). – Но скажите, сколько времени вы уже в Челтенхеме?

– Часа четыре с половиной.

– Значит, вы еще не знаете ни одного из здешних светских львов?

– Нет. (Кроме, – добавил я мысленно, – того льва, которого мне подали к обеду.)

– Так и быть, отделаюсь от леди Бэбелтон и тотчас покажу вам всех видных лиц.

Мы подошли к леди Бэбелтон; она уже отправила своих дочерей танцевать и в горделивом одиночестве сидела в дальнем конце зала.

– Дорогая моя леди Бэбелтон! – воскликнула леди Хэрьет, горячо пожимая сиятельной вдове обе руки. – Я так рада встрече с вами! Какой у вас прекрасный вид! А как поживают ваши очаровательные дочери? Прелестные девушки! Давно вы уже на балу?

– Мы только сейчас приехали, – ответила ci-devant модистка, привстав от радостного волнения; перья ее султана ерошились, как у разнервничавшегося попугая. – Приходится сообразовываться с нынешними порядками, леди Эрьет[281]281
  Леди Эрьет. – Леди Бэбелтон произносит это имя на простонародный лад.


[Закрыть], хоть я-то люблю жить по старинке – рано откушать, а всякие там увеселения кончать до полуночи; и я из кожи вон лезу, чтобы опять ввести моду на ранние часы; потому, как я-то думаю, леди Эрьет, что наш-то долг перед обществом – подавать пример по части добрых нравов. А иначе для чего же нам дано наше высокое положение. – При этих словах «графиня от прилавка» выпрямилась во весь рост, как бы воплощая собой высокое нравственное достоинство.

Леди Хэрьет взглянула на меня и, прочтя в моих глазах столь выразительную, как только возможно, просьбу «продолжать», задала вопрос:

– Каким из здешних целебных источников вы пользуетесь, леди Бэбелтон?

– Всеми, – ответила сановная вдова. – Я люблю благодетельствовать здешним беднякам; мне в голову не приходит кичиться своим титулом, леди Эрьет.

– Верно, – согласилась достойная супруга сэра Лайонела Гаррета, – все в один голос говорят о вашем милостивом снисхождении к людям малозначительным. Но неужели вы не боитесь уронить свое достоинство тем, что бываете повсюду?

– О! – возразила графиня. – Я очень немногих принимаю у себя дома, но бываю-то я в перемешанном обществе. – Затем, взглянув на меня, она шепотом спросила леди Хэрьет: – Кто этот приятный молодой человек?

– Мистер Пелэм, – ответила леди Хэрьет и, повернувшись ко мне, должным образом представила нас друг другу.

– Уж не родня ли вы леди Френсес Пелэм? – спросила вдова.

– Я ее сын, только всего, – сказал я в ответ.

– Подумайте, – воскликнула леди Бэбелтон, – как странно! Что за милая, элегантная женщина! Она, видно, очень мало выезжает? Я редко ее встречаю в свете.

– Да, вряд ли вы, миледи, встречались с ней. Она не бывает в перемешанном обществе.

– С каждым титулом связаны определенные обязанности, – внушительно заявила леди Хэрьет. – Ваша матушка, мистер Пелэм, может сколько ей угодно ограничивать круг своих знакомств; но высокое звание леди Бэбелтон требует от нее большего снисхождения, так же как герцоги Сассекский и Глостерский бывают во многих местах, которых ни вы, ни я не стали бы посещать.

– Очень верно! – подтвердила простодушная вдова. – Это очень правильное замечание. Вы ездили в Бат прошлой зимой, мистер Пелэм? – продолжала графиня, чьи мысли бессвязно перескакивали от одного предмета к другому.

– Нет, леди Бэбелтон, к сожалению, я был в менее аристократическом месте.

– А где именно?

– В Париже.

– В самом деле? А вот я никогда не бывала за границей. Я считаю, что лицам высокого звания незачем уезжать из Англии, они должны оставаться там и поощрять промышленность нашей страны.

– Ах! – воскликнул я, дотрагиваясь до шали леди Бэбелтон. – Какой миленький манчестерский узор!

– Манчестерский узор! – в ужасе вскричала вдова пэра Англии. – Да что вы, это самая что ни на есть настоящая индийская шаль; неужели, мистер Пелэм, вы всерьез думаете, что я ношу вещи, изготовленные в Англии?

– Тысячу раз прошу прощения, миледи! Я ничего не смыслю в нарядах; но возвращаясь к тому же вопросу, я вполне разделяю ваше убеждение, что мы должны поощрять нашу промышленность и не ездить за границу; однако даже если англичанина всячески ублажают на континенте, он там не заживется – скоро начнет тосковать по родине.

– Очень правильное замечание, – одобрила леди Бэбелтон. – Это-то и есть, по-моему, настоящий патриотизм и настоящая мораль. Если б все нынешние молодые люди походили на вас, вот было бы хорошо! Ах! Что я вижу! Прямехонько сюда идет один из моих любимчиков – мистер Ритсон! Вы не знакомы с ним? Представить вас ему?

– Упаси меня бог! – вскричал я, ошалев от испуга и начисто позабыв светский тон. – Идемте, леди Хэрьет, разыщем сэра Лайонела!

Поняв меня с первого слова, леди Хэрьет снова оперлась на мою руку, на прощанье любезно кивнула леди Бэбелтон и вместе со мной удалилась в менее ярко освещенный конец зала.

Там мы некоторое время хохотали до упаду, покуда, наконец, мне не прискучило потешаться над челтенхемской Клеопатрой[282]282
  Клеопатра (69–30 до н. э.) – последняя царица Египта (51–30 до н. э.) из династии Птолемеев. Бульвер-Литтон иронически называет ее именем претенциозную леди Бэбелтон.


[Закрыть] и я не напомнил леди Хэрьет ее обещания указать всех видных лиц.

– Eh bien, d'abord[283]283
  Так вот, сначала (фр.).


[Закрыть] – начала леди Хэрьет, – вы видите эту крошку, необычайно расположенную к embonpoint[284]284
  Полноте (фр.).


[Закрыть]?

– Вот эту особу, похожую на китайский бокал без ножки – этот узел старого тряпья – этот квадратный метр бренной плоти с физиономией водоплавающей твари?

– Вот именно, – смеясь, подтвердила леди Хэрьет. – Это некая леди Гандер. Она корчит из себя покровительницу литературы и в Лондоне каждую неделю задает soirées для всех газетных рифмоплетов. Каждый год влюбляется и тогда заставляет своих менестрелей[285]285
  Менестрель – в средние века странствующий народный поэт-певец.


[Закрыть] сочинять сонеты; ее сын с нежной любовью взирает на ежегодную ренту в десять тысяч фунтов, которую ей завещал ее покойный супруг и которую она расточает на эти приемы и другие нелепые затеи, и, с целью присвоить ее себе, объявил милую леди умалишенной. Половину ее друзей он – кого подкупом, кого уговорами – побудил присоединиться к его мнению; другая половина стойко утверждает, что леди Гандер в здравом рассудке; но самое удивительное – то, что ее собственное мнение об этом случае весьма изменчиво. Надо вам сказать, что пристрастие к спиртным напиткам доводит леди Гандер до излишеств, весьма далеких от сентиментальности, и в пьяном виде она признает выдвинутое ее сыном утверждение справедливым, умоляет пощадить ее и дать ей бренди, с видом кающейся грешницы кое-как добирается до своей кровати, а наутро приходит в себя, и картина полностью меняется: она – невинная страдалица, всеми истязуемая святая, Софокл в образе женщины[286]286
  …Софокл в образе женщины… – Древнегреческий трагический поэт Софокл (ок. 496–406 до н. э.) был привлечен к суду своим сыном, который потребовал, чтобы Софокла, как выжившего из ума, лишили права распоряжаться имуществом. Вместо защитительной речи Софокл прочел отрывок из своей трагедии «Эдип в Колоне», и судьи отклонили жалобу сына.


[Закрыть], ее объявляют умалишенной только потому, что она – одно из чудес света. На днях в Лондоне бедняжка Гарри Дарлингтон отправился к ней с визитом; он застал ее сидящей в глубоком кресле, окруженной целой сворой прихлебателей, ожесточенно и отнюдь не sotto voce[287]287
  Вполголоса (ит.).


[Закрыть] споривших о том, сумасшедшая ли она или нет. Гарри тотчас был призван в судьи: «То-то и то-то – разве не доказательство безумия?» – говорил один. «А вот это и это – разве не признак compos mentis[288]288
  Здравого ума (лат.).


[Закрыть]?» – горячился другой. «Сами рассудите, мистер Дарлингтон!» – восклицали все. Тем временем предмет этих разногласий пребывал в состоянии какой-то плаксивой апатии и, поворачивая голову то вправо, то влево, кивал спорившим, словно соглашаясь и с теми и с другими. Но довольно о ней. Взгляните вот на ту даму в…

– О боже! – вскричал я, вскакивая. – Возможно ли? Неужели Тиррел здесь?

– Что с вами? – изумленно воскликнула леди Хэрьет.

Я быстро овладел собой и сел на прежнее место.

– Простите меня, леди Хэрьет, – сказал я. – Но мне думается, – нет, я уверен, – что вижу человека, с которым однажды встретился при очень странных обстоятельствах. Посмотрите вот на того высокого смуглого мужчину в глубоком трауре – он только что вошел в зал и разговаривает с сэром Ралфом Румфордом.

– Вижу, – ответила леди Хэрьет. – Это сэр Джон Тиррел, он только вчера приехал в Челтенхем. Его история совершенно необычайна.

– Чем же? – с живостью спросил я.

– Вот чем: он – единственный отпрыск младшей ветви рода Тиррелов – очень древнего рода, как показывает само имя. Несколько лет подряд он постоянно вращался среди известных roués[289]289
  Светских развратников (фр.).


[Закрыть] и был знаменит своими affaires de coeur[290]290
  Любовными похождениями (фр.).


[Закрыть]. Но этот широкий образ жизни был ему совершенно не по средствам; он стал игроком, потерял остаток своего состояния и уехал за границу. В Париже его зачастую видали в игорных домах самого низкого пошиба; он кое-как перебивался всякими сомнительными способами, пока, месяца три назад, не скончались два его родственника, стоявшие между ним и титулом с родовыми поместьями в придачу, и он совершенно неожиданно унаследовал и то и другое. По слухам, его с трудом нашли в Париже, в каком-то подвале – нищего, опустившегося. Как бы там ни было, сейчас он – сэр Джон Тиррел, имеет большое состояние и, несмотря на некоторую грубость манер, по всей вероятности связанную с тем, что он долго был в такой дурной компании, его очень любят немногие светские люди, составляющие избранное общество Челтенхема; они даже восхищаются им.

В эту минуту Тиррел поравнялся с нами. Наши взгляды скрестились, он тотчас остановился и густо покраснел. Я поклонился; одну минуту он, казалось, недоумевал, как ему быть, но только минуту. Он ответил на мое приветствие, по видимости, весьма сердечно, горячо пожал мне руку, сказал, что счастлив меня видеть, спросил, где я остановился, и объявил, что непременно побывает у меня, после чего ускользнул и вскоре затерялся в толпе.

– Где вы с ним встречались? – спросила леди Хэрьет.

– В Париже!

– Вот как! Разве он там бывал в приличном обществе?

– Не знаю, – ответил я. – Доброй ночи, леди Хэрьет. – Затем я, с видом крайнего утомления, взял свою шляпу и расстался с шутовской помесью фешенебельной черни и вульгарной знати.

Глава XXXVI

 
Много женщин раньше
Мне нравилось: их голоса нередко
Пленяли слух мой. . .
. . . . . Но вы —
Вы несравненны, бесподобны вы,
И сотканы из лучших совершенств![291]291
  Перевод Т. Щепкиной-Куперник («Буря» Шекспира).


[Закрыть]
 

Шекспир

Тебе, любезный мой читатель, кому я в этом повествовании поверяю все свои тайны; тебе, кого я уже полюбил и считаю своим близким другом, тогда как ты пока что имеешь основания не слишком меня уважать, – тебе легко вообразить мое изумление при столь неожиданной встрече с бывшим героем событий в игорном доме. Я был ошеломлен странными переменами, наступившими в его жизни с тех пор, как я видел его в последний раз. Мои мысли тотчас вернулись к той сцене и к таинственной нити, соединявшей Тиррела и Гленвила. Как примет Гленвил весть о благоденствии его врага? Удовлетворится ли он тем возмездием, и если нет, то какими способами сможет он теперь достичь своей заветной цели?

Эти мысли и множество других, сходных с ними, занимали и тревожили меня всю ночь напролет. Под утро я, наконец, позвал Бедо и велел ему читать мне вслух, покуда я не засну. Он раскрыл пьесу месье Делавиня[292]292
  Делавинь Казимир (1793–1843) – французский писатель, автор ряда пьес, таких, как «Марино Фальери».


[Закрыть], и в начале второй сцены я уже перенесся в страну сновидений.

Я проснулся около двух часов пополудни, оделся, неспешно выпил свой шоколад и только начал прикидывать, как бы поэффектнее надеть шляпу, как мне принесли записку следующего содержания:

Дорогой Пелэм, me tibi commendo[293]293
  Препоручаю себя тебе (лат.).


[Закрыть]. Сегодня утром я услыхал в вашей гостинице, что вы там проживаете. При этом известии мое сердце превратилось в храм радости. Я зашел к вам часа два назад, но, подобно Антонию у Шекспира[294]294
  …подобно Антонию у Шекспира… – Подразумевается герой из трагедии «Антоний и Клеопатра».


[Закрыть], вы «за́полночь пируете с друзьями». О, если б я мог, вместе с Шекспиром, прибавить, что вы «однако ж рано утром – на ногах». Я только что из Парижа, этого umbilicus terrae[295]295
  Пупа земли (лат.).


[Закрыть], и единственно ради вашего личного удовольствия, «по нежной к вам любви хочу поведать вам» мои похождения, начиная с того дня, как мы расстались, но вы должны осчастливить меня свиданием. До той поры «да хранят вас всемогущие боги».

Винсент.

Гостиница, название которой Винсент указывал в записке, находилась на той же улице, что и мой караван-сарай, и я тотчас направился туда. Я застал моего друга склоненным над увесистым фолиантом. Он принялся горячо, но тщетно убеждать меня, что намерен прочесть его. Оба мы были от души рады встрече.

– Но как же, – сказал Винсент после первых сердечных приветствий, – как же мне достойным образом поздравить вас с вашим новым, столь почетным титулом? Вот уж не ожидал, что вы из roué превратитесь в сенатора!

– Увы! – сказал я. – Во все западни этого учреждения нужно положить приманки.

– Верно! Но крыса соблазняется любым сыром, от глостера до пармезана, и вам нетрудно будет раздобыть какой-нибудь огрызок. Раз уж мы заговорили о Палате, вы видели в здешней газетке сообщение, что сенатор-купец олдермэн[296]296
  Олдермэн – член совета графства в Англии.


[Закрыть] У. находится в Челтенхеме?

– Я этого не знал. По всей вероятности, он пополняет запас речей и черепах для предстоящей сессии.

– Удивительно, – заметил Винсент, – как ваше высокое звание развязывает язык! Стоит только человеку стать мэром[297]297
  Мэр – выборное должностное лицо, возглавляющее городское самоуправление.


[Закрыть], и он уже воображает себя по меньшей мере Туллием[298]298
  …воображает себя по меньшей мере Туллием – то есть великим оратором (Марком Туллием Цицероном, 106—44 до н. э.).


[Закрыть]. Представьте, Венэбл однажды спросил меня, как по-латыни «публичная речь», и я сказал ему: hippomanes[299]299
  Выделения при течке у кобылы (лат.).


[Закрыть] – или неистовство мэров[300]300
  …hippomanes – или неистовство мэров. – Игра слов: mares (англ.) – кобылы; mayors (англ.) – мэры (произносится одинаково). Raging humour (англ.) – неистовство, неистовое настроение; humour (англ.) – также «сок, жидкость». (В старину считали, что в организме имеются «основные соки» – кровь, флегма, желчь и т. п. От преобладания того или иного сока зависел темперамент человека: сангвиник, флегматик, холерик и т. п.) Винсент уподобляет речи мэров hippomanes – выделениям лошади.


[Закрыть].

После того как я, приведя в движение мускулы, ведающие смехом, отдал должное остроумию лорда Винсента, он захлопнул фолиант, велел подать свою шляпу, и мы отправились погулять. Проходя мимо книжной лавки, мы увидели, что на скамейках перед ней удобно расположились денди, накануне блиставшие на балу.

– Прошу вас, Винсент, – сказал я, – обратите внимание на этих достойных молодых людей, в частности на тощего юношу в синем фраке и жилете цвета буйволовой кожи. Это мистер Ритсон, de Rous, иными словами – самый подлинный джентльмен во всем Челтенхеме.

– Вижу, – ответил Винсент. – Мне думается, он весьма удачная помесь врожденной грубости и благоприобретенного изящества. Он напоминает мне изображение огромного вола, вставленное в золоченую раму.

– Или состряпанное в Блумсбери-сквере[301]301
  Блумсбери-сквер находится в одном из центральных районов Лондона – Блумсбери.


[Закрыть] заливное, красоты ради обложенное кусочками моркови.

– Или бумазейную нижнюю юбку под роскошным шелковым платьем, – добавил Винсент. – Ну что ж, в конце концов эти подражатели не хуже своих образцов. Когда вы возвращаетесь в Лондон?

– Не раньше чем этого потребуют мои сенаторские обязанности.

– А до того времени вы останетесь здесь?

– Это уж как угодно будет богам. Но, силы небесные! Что за красавица, Винсент!

Винсент обернулся и, пробормотав: «О, Dea certe»[302]302
  О, несомненно богиня! (лат.)


[Закрыть], умолк.

Предмет нашего восторженного изумления стоял на углу улицы подле лавки, видимо, дожидаясь кого-то, кто находился внутри. Когда я ее заметил, ее лицо было обращено ко мне. Никогда еще я не видел женщины, которая хоть отдаленно могла бы сравниться с ней по красоте. Ей было лет двадцать: волосы у нее были дивного каштанового цвета с золотистым отливом – словно солнечный луч запутался в этих пышных кудрях и искрился там, тщетно пытаясь ускользнуть. Блеск больших глубоких карих глаз затемняли и смягчали (как теперь принято выражаться) длинные темные ресницы. Уже цвет ее лица вызывал восхищение – кровь, пульсировавшая под нежной, прозрачной кожей, придавала ей розоватый оттенок. Нос был той прекрасной строгой формы, которую мы редко видим в жизни, но хорошо знаем по греческим статуям – сочетание четкого, смелого контура с утонченнейшей женственной прелестью, а линия, идущая от носа к устам, была так мила и воздушна, что, казалось, не кто иной, как бог Амур перебросил мост к самому чудесному и благоуханному из его островов. На правой щеке виднелась ямочка, игравшая в ответ на каждую улыбку, каждое движение губ; можно было поклясться, что тень этих улыбок, этих движений скользит по ней, подобно тому, как все причуды апрельского неба мгновенно отражаются в долине. Она была несколько выше среднего роста, а ее стан, в котором стройность и хрупкость нежной юности сочетались с теми чарами, что дивно расцветают в сложившейся женщине, был столь безупречен, столь совершенен даже в мелочах, что взгляд мог долго покоиться на нем и не подметить ни малейшего изъяна, ничего, что хотя бы на йоту следовало дополнить или убавить. Но прекраснее всего был тот свет, тот блеск, то внутреннее сияние, которое невозможно передать словами. Явись она вам в солнечный летний день под сенью деревьев, у прозрачного ручья, среди сладостных звуков и цветов, – и вы сочли бы ее феей – покровительницей воды и цветов. Но пора кончать это поэтическое описание, ведь поэзия – не моя forte.

– Что вы о ней скажете, Винсент? – спросил я.

– Скажу, как Феокрит[303]303
  Феокрит (род. около 300 до н. э.) – древнегреческий поэт александрийской школы, создатель жанра идиллии.


[Закрыть] в его эпиталаме[304]304
  Эпиталама (греч.) – свадебная песнь.


[Закрыть] Елене[305]305
  Елена (Прекрасная) – согласно греческой мифологии дочь Зевса и Леды. В качестве прекраснейшей из смертных женщин была отдана Афродитой, богиней любви, троянскому царевичу Парису. Это послужило поводом к Троянской войне.


[Закрыть]…

– Не говорите таких вещей, – прервал я его, – не хочу, чтобы вы цитатами оскверняли ее присутствие.

В эту минуту девушка быстро повернулась и вошла в лавку, у двери которой она стояла. Там торговали духами.

– Хвала небесам, – сказал я, – за то, что она употребляет духи. На каких же ароматах она остановит свой выбор? Будет ли это изысканный bouquet du roi[306]306
  Букет короля (фр.).


[Закрыть] или же освежающе нежная esprit de Portugal[307]307
  Португальская эссенция (фр.).


[Закрыть], или благоуханная смесь, называемая mille fleurs[308]308
  Тысяча цветов (фр.).


[Закрыть], или менее тонкий, но приятный для обоняния miel[309]309
  Медовый дух (фр.).


[Закрыть], а быть может, навевающая майские грезы esprit des violettes[310]310
  Фиалковая эссенция (фр.).


[Закрыть], если не…

– Omnis copia narium[311]311
  Все изобилие благовоний (лат.).


[Закрыть], – прервал меня Винсент. – Зайдем, мне нужно купить флакон одеколона.

Я не заставил себя просить. Мы вошли в лавку. Моя Армида[312]312
  Армида – героиня поэмы итальянского поэта Торквато Тассо (1544–1595) «Освобожденный Иерусалим». Бульвер-Литтон намекает на то место в поэме, где Армида завлекает рыцаря Ринальдо в свои волшебные сады.


[Закрыть] стояла там возле пожилой дамы, опиравшейся на ее руку. Увидав нас, она залилась краской. Как нарочно, пожилая дама спустя минуту закончила свои покупки, и обе они ушли.

 
Кто б знал, что в этом небе мог
Таиться самый высший бог! —
 

весьма уместно процитировал мой спутник.

Я ничего не сказал в ответ. Весь остаток дня я был молчалив и рассеян, а Винсент, увидев, что я уже не смеюсь в ответ на его остроты и не улыбаюсь, слушая его цитаты, заявил мне, что я заметно изменился к худшему, и сослался на какое-то полученное им приглашение, чтобы поскорее избавиться от такого глупого собеседника.