Текст книги "Пелэм, или Приключения джентльмена"
Автор книги: Эдвард Бульвер-Литтон
Жанр: Исторические любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)
Глава LII
Притворяясь охваченным только стремлением к удовольствиям, я таил в своем сердце суетную жажду власти; за легкомысленными речами скрывал знание вещей и работу ума; и понимающим взором заглядывал во все потаенные глубины, делая вид, что, подобно всему прочему стаду, безмятежно плыву по течению.
Когда, возвращаясь домой, я обдумывал то, чему только что был свидетелем, мне припомнились слова Тиррела, будто Гленвил ненавидел его из-за предпочтения, оказанного Тиррелу одной особой, с которой оба они были связаны в дни юности. Объяснение это казалось мне мало правдоподобным. Во-первых, причина была явно недостаточной для подобного вывода. Во-вторых, непохоже было, чтобы молодому и богатому Гленвилу, наделенному самыми разнообразными достоинствами и к тому же поразительно красивому, мог быть предпочтен вечно нуждающийся в деньгах мот (каким в то время был Тиррел), с грубоватыми манерами и неотесанным умом, человек, может быть и не вызывающий отвращения, но уже не самой первой молодости, которого к тому же можно было сравнить с Гленвилом не больше, чем Сатира[430]430
Сатиры – спутники Вакха, бога вина и веселья. Их изображали с козлиными рогами и копытами, с заостренными ушами и похотливыми лицами.
[Закрыть] с Гиперионом[431]431
Гиперион – в греческой мифологии – титан, сын Урана (Небо) и Геи (Земля), отец Солнца (Гелиос).
[Закрыть].
Тайна эта возбуждала мое любопытство гораздо сильнее, чем должно было бы привлекать внимание разумного человека нечто, его не касающееся. Как раз когда у меня возникли эти мысли, ко мне подошел Винсент; различие в политических взглядах за последнее время сильно отдалило нас друг от друга, и потому, когда он взял меня под руку и увлек за собою по Бонд-стрит, я был немного удивлен его дружелюбием.
– Послушайте, что я вам скажу, Пелэм, – молвил он, – я еще раз предлагаю вам обосноваться в нашем лагере. Вскоре предстоят большие перемены: поверьте мне, такая крайняя партия как та, с которой вы связались, никогда ничего не добьется. Наша, напротив, столь же умеренна, сколь и либеральна. Обращаюсь к вам в последний раз: я знаю, скоро вам придется публично высказать свои убеждения гораздо более открыто, чем вы это делали прежде, и тогда будет слишком поздно. А сейчас я полагаю, вместе с Гудибрасом[432]432
Гудибрас – герой одноименной бурлескной поэмы, принадлежавшей перу английского писателя Сэмюэла Бетлера (1612–1680).
[Закрыть] и древними, что
Тебе поможет стать счастливым.
– Увы, Винсент, – сказал я, – на роду мне написана гибель, ибо словами вы меня не убедите и вам придется прибегнуть к силе. Прощайте, мне надо идти к лорду Доутону. А вы что намерены делать?
– Сесть верхом на лошадь и присоединиться к parca juventus,[434]434
Ветреной молодежи (лат.).
[Закрыть] – сказал Винсент, рассмеявшись своей собственной шутке. Мы пожали друг другу руки и расстались.
Мне очень жаль, любезнейший читатель, что я не могу раскрыть тебе во всех подробностях ту политическую интригу, в которой я участвовал. Сама роль, выпавшая в ней на мою долю, вынуждает меня строжайшим образом молчать и о сути этого дела и о тех, кто явились его главными исполнителями. Достаточно сказать, что большую часть своего времени я, хотя и тайно, тратил на дипломатические переговоры с различными отечественными деятелями, и занятие это вполне соответствовало как моему вкусу к живой работе, так и тщеславным устремлениям моей души. Внушив Доутону и его помощникам преувеличенное мнение о моих способностях, я отлично умел его поддерживать. Я вставал еще при свечах и предавался усерднейшим занятиям в те часы, которые любой другой человек, принадлежащий к нашей партии, проводил в беспокойном, расслабляющем сне после ночного празднества или кутежа. Когда обсуждался какой-либо политико-экономический вопрос, я давал самые быстрые и ясные ответы. Когда нужно было изучить какой-либо период в развитии нашего законодательства, быть докладчиком поручалось мне. От мадам д'Анвиль, с которой (уже не будучи ее возлюбленным) я постоянно переписывался на правах друга, я получал самые быстрые и точные сообщения о планах и действиях того двора, где протекала вся ее жизнь и где супругу ее поручались самые секретные дела. Я изо всех сил старался получать как можно больше сведений даже о самых, казалось бы, незначительных мелочах, если это могло укрепить репутацию, которой я пользовался. Я всячески и возможно точно разузнавал, каковы личные интересы и жизненные обстоятельства всех тех, кого нам надо было запугать или привлечь на свою сторону. Это я заставлял присутствовать на заседаниях самых юных и беспечных членов Палаты, которых никто, облеченный номинально гораздо большей властью, не мог выманить из бального зала или игорного дома.
Словом, хотя мое знатное происхождение и моя независимо-высокомерная манера держать себя помогали мне чувствовать себя равным самым высокопоставленным лицам нашего круга, я не брезговал брать на себя обязанности и хлопоты, выпадающие обычно на долю самых низших из подчиненных. Доутон заявлял, что я его правая рука, и, хотя я знал, что являюсь скорее головой его, чем рукой, все же делал вид, что горжусь этим названием.
Однако же мне доставляло удовольствие носить в обществе эксцентричное обличье, принятое мною с самого начала, и упражняться в том искусстве, благодаря которому женщины дарили мне улыбки, ободрявшие и поддерживавшие меня в моей более серьезной борьбе с мужчинами. Но только в общении с Эллен Гленвил я отбрасывал эту искусственность, ибо знал, что она вряд ли привлечет к себе девушку со столь утонченным и неиспорченным вкусом. В ней обнаружил я душу, которая пленяла меня своей нежностью и свежестью и в то же время облагораживала возвышенностью мысли. Может быть, в глубине сердца она была по-своему так же честолюбива, как я. Но мои устремления были скрыты эксцентрической маской, ее же – смягчены застенчивостью и очищены благочестием. Бывали мгновения, когда я открывал ей свою душу, и взгляд ее, полный восторженного сочувствия, вливал в меня новое мужество.
«Да, – думал я, – меня манят почести, но ведь я смогу просить ее разделить и облагородить их». В общем же я любил, как любят все мужчины, видел в ней совершенство, старался быть достойным ее. Только время могло либо оправдать мои чувства, либо представить их в смешном виде.
Но где же я с самим собой распрощался? – как говорят ирландцы. Ах да, по дороге к лорду Доутону. Мне повезло. Личность эта пребывала дома: она писала за столом, заваленным брошюрами и справочниками.
– Тс-с-с, Пелэм, – сказал его милость, спокойный, серьезный маленький человечек, вечно погруженный в размышления и неизменно пережевывающий одну и ту же убогую жвачку. – Не мешайте или же окажите мне услугу, перелистайте этот исторический труд и разыщите дату Пизанского собора[435]435
Пизанский собор (1409) был созван с целью восстановления единства западной церкви.
[Закрыть].
– Спасибо, юный мой друг, – произнес его милость, когда я дал ему требуемую справку. – Молю небо, чтобы оно дало мне силы закончить эту статью к завтрашнему дню: это ответ господину **. Но я так завален делами, что…
– Может быть, – перебил я, – если вы простите, что я вас прервал, – вы разрешите мне собрать воедино все ваши заметки и превратить эти сивиллины изречения[436]436
Сивиллы – легендарные пророчицы у древних греков и римлян.
[Закрыть] в целую книгу. Ваша милость дадите мне материалы, а уж я не пожалею усилий.
Лорд Доутон прямо рассыпался в изъявлениях благодарности. Он разъяснил мне, в чем дело, и полностью возложил на меня все выполнение, я же обещал, если он снабдит меня всеми необходимыми книгами, закончить статью к завтрашнему вечеру.
– А теперь, – сказал лорд Доутон, – раз уж мы с этим покончили, – что нового сообщают из Франции?
. . . . . . . .
– Хорошо было бы, – вздохнул лорд Доутон, когда мы подсчитывали свои силы, – перетянуть на нашу сторону лорда Гьюлостона.
– Как, этого озорного эпикурейца[437]437
Эпикуреец – здесь: человек, видящий цель жизни в чувственных наслаждениях.
[Закрыть]? – спросил я.
– Именно его, – ответил Доутон, – он нужен нам для устройства обедов, и к тому же у него в Нижней палате четыре голоса.
– Ну что же, – заметил я, – он довольно безразличен ко всему и ни с какой партией не связан. Можно попытаться.
– Вы с ним знакомы? – спросил Доутон.
– Нет, – ответил я.
Доутон вздохнул.
– А молодой А.? – спросил государственный муж, немного помолчав.
– У него любовница, которая ему обходится очень дорого, и скаковые лошади. Ваша милость, можете быть уверены в нем, находясь у власти, но можете также не сомневаться, что он изменит вам, как только вы потеряете власть.
– А Б.? – опять начал Доутон.
Глава LIII
Статья моя имела необычайный успех. Авторство приписывали одному из самых одаренных членов оппозиции, и хотя в статье было немало стилистических ошибок и, кроме того (теперь я полагаю, что тогда напрасно к ней прибегал), много софистики[439]439
Софистика – рассуждения, построенные на ложных умозаключениях, на внешнем сходстве явлений и т. п.
[Закрыть], она достигла той цели, которой добиваются честолюбивые авторы любого сорта, – пришлась по вкусу публике.
Как-то через несколько дней я спускался по лестнице в Олмеке[440]440
Олмек – концертные и бальные залы, открытые в 1765 году шотландцем Мак-Олмом. Эти залы были доступны только самому изысканному великосветскому обществу.
[Закрыть] и вдруг у самых дверей приемной услышал яростно и громко спорящие голоса. К удивлению своему, я увидел там лорда Гьюлостона и еще некоего совсем молодого человека – оба были в бешенстве. Молодой человек до того никогда не бывал в Олмеке, а входной билет забыл дома. Гьюлостон, принадлежавший к совсем иному кругу людей, чем большинство членов Олмека, настаивал на том, чтобы юношу пропустили по одному его ручательству, доказывая, что этого вполне достаточно. Контролер рассердился, заупрямился и, так как он редко или никогда не видел там лорда Гьюлостона, отнюдь не был склонен считаться с его авторитетом.
Пока я закутывался в плащ, Гьюлостон заговорил со мной, ибо когда люди чем-то взволнованы, сердца их легко раскрываются: стремясь использовать представившуюся мне возможность завести знакомство с этим эпикурейцем, я тотчас же предложил, что устрою его приятелю немедленный пропуск в клуб. Предложение мое было принято с восторгом, и вскоре я добыл собственноручную записку леди ***, что в одно мгновение утихомирило Харона[441]441
Харон – перевозчик мертвых в подземном царстве.
[Закрыть] и открыло юноше путь через Стикс[442]442
Стикс – в греческой мифологии река в подземном царстве.
[Закрыть] в вожделенный Элизий[443]443
Элизий – местопребывание «блаженных», куда, согласно мифологическим представлениям древних греков, попадали для вечной жизни избранные герои или праведники.
[Закрыть].
Гьюлостон засыпал меня изъявлениями благодарности. Я вернулся вместе с ним наверх и, приложив все усилия к тому, чтобы снискать его благосклонность, добился приглашения к обеду на следующий день и ушел в восторге от своей удачи.
На следующий вечер, в восемь часов, я вошел в гостиную лорда Гьюлостона. Это была небольшая, не только роскошно, но даже со вкусом обставленная комната. Над камином висела Венера Тициана[444]444
«Венера» – картина итальянского художника Тициана (1477–1576).
[Закрыть] во всей пышной и сладострастной прелести своей наготы: пухлые губки, отнюдь не безмолвные, хотя и сомкнутые, веки полуопущенные с каким-то тайным намеком над очами, чье reveille[445]445
Пробуждение (фр.).
[Закрыть] легко было вообразить себе, плечи, руки и ноги, вся ее поза, такая покойная и вместе с тем полная жизни, – все это, казалось, говорило о том, что сон вовсе не означает полного забытья и что грезы богини не вполне оторваны от тех переживаний и ощущений, которым ей свойственно было сладостно предаваться в часы бодрствования. По обе стороны камина висели две картины Клода[446]446
…две картины Клода… – Клод Лоррен (1600–1682) – французский живописец-пейзажист.
[Закрыть] нежно-золотистых тонов; это были единственные в комнате пейзажи, все же прочие картины были скорее в духе Венеры великолепного итальянца: тут одна из красавиц сэра Питера Лели[447]447
Лели Питер (1618–1680) – английский живописец-портретист. Его главный труд – серия женских портретов под общим названием «Красавицы».
[Закрыть], там замечательная копия Геро и Леандра[448]448
Геро и Леандр. – Геро – жрица Афродиты, жившая на европейском берегу Геллеспонта (Дарданеллы), в то время как ее возлюбленный Леандр жил на малоазийском берегу и каждый вечер, руководясь светом факела, который зажигала Геро, переплывал Геллеспонт; однажды в бурную ночь факел погас, и Леандр утонул. Геро лишила себя жизни, бросившись с башни.
[Закрыть]. На столе лежали «Basia» Иоанна Секундуса[449]449
Иоанн Секундус (1511–1536) – поэт, автор книги любовных стихов «Basia» («Поцелуи»).
[Закрыть] и несколько французских книг по вопросам гастрономии.
Что же касается самого genius loci[450]450
Гения места (лат.).
[Закрыть] – то представьте себе человека средних лет и среднего роста и по внешности – далеко не цветущего, а скорее хрупкого здоровья. Немногое в этой внешности намекало на пристрастие к вкусной еде. Щеки не были круглыми или вздутыми, фигура, хотя и не худощавая, отнюдь не отличалась чрезмерной полнотой; правда, кончик его обонятельного органа имел несколько более рубиновый оттенок, чем все остальное, и один прыщ недавнего происхождения и еще нежной окраски разливал по всему ландшафту лица свое нежное, как бы лунное сияние. Лысина удлиняла высокий лоб, а немногочисленные пряди волос, еще красовавшиеся над ним, были заботливо и изящно завиты à l'antique[451]451
На античный манер (фр.).
[Закрыть]. Под седыми мохнатыми бровями (благородный обладатель коих имел странную привычку то поднимать их, то опускать, в зависимости от того, что именно он в данный момент говорил) бегали очень маленькие, пронизывающие, лукавые, беспокойные, светло-зеленые глазки. Рот же, большой и толстогубый, с уголками, приподнятыми в неизменной улыбке, свидетельствовал о весьма чувственной натуре.
Таков был лорд Гьюлостон. К своему удивлению, я был единственным гостем.
– Новый друг, – сказал он, когда мы направились в столовую, – подобен новому блюду: следует быть наедине с ним, чтобы насладиться им и оценить его по-настоящему.
– Какое прекрасное правило! – восторженно молвил я. – Неразборчивое гостеприимство – зловреднейший из всех пороков. Он лишает возможности вести беседу, наслаждаться едой и, осуществляя мифологическую басню о Тантале[452]452
Тантал – в греческой мифологии царь Лидии. За попытку обмануть богов был обречен на вечный голод и вечную жажду. В подземном царстве он стоял по горло в воде, и над ним висели на ветвях прекрасные плоды, но когда он хотел напиться, вода уходила от его рта, а ветви, когда к ним тянулась его рука, поднимались вверх.
[Закрыть], обрекает нас на голод среди изобилия.
– Вы правы, – торжественно произнес Гьюлостон. – Я никогда не приглашаю к обеду более шести человек и никогда не обедаю в гостях; ибо плохой обед, мистер Пелэм, плохой обед есть весьма серьезное, я сказал бы – самое серьезное бедствие.
– Да, – подхватил я, – ведь оно поистине непоправимо. Можно заменить схороненного друга, изменившую любовницу, можно очиститься от клеветы, даже восстановить разрушенное здоровье. Но неудачный обед – непоправимая утрата, день этот исчез безвозвратно, испорченного аппетита не восстановить, пока не улягутся жестокие треволнения желудка. Il y a tant de maîtresses (говорит великий Корнель), il n'y a qu'un dîner[453]453
Любовниц много – обед только один (фр.).
[Закрыть].
– Вы вещаете, как оракул, как «Оракул повара», мистер Пелэм; разрешите налить вам супа, – это суп а-ля Кармелит[454]454
Кармелиты – монашеский орден, основанный в XII веке на горе Кармель в Палестине итальянским крестоносцем Бертольдом.
[Закрыть]? Но что у вас в этом футляре?
– В нем, – сказал я, – находятся моя ложка, ножик и вилка. Природа наделила меня одним несчастным свойством, с которым я вынужден бороться, применяя особые орудия. Я ем слишком быстро. Это весьма злополучный недостаток, ибо в одну минуту поглощаешь то, чем следовало бы наслаждаться в течение пяти. Это воистину порок, уменьшающий наслаждение и укорачивающий его, это – постыдное расточительство даров провидения и мрачное издевательство над его щедростью. Совесть мучила меня, но от привычки, роковым образом приобретенной в раннем детстве, нелегко избавиться. Наконец я решил заказать необычно мелкую ложку, вилку такую маленькую, что ею можно поднести ко рту лишь крохотный кусочек, нож, затупленный и иззубренный настолько, чтобы мне в течение достаточно продолжительного времени приходилось разрезать дары, которые «посылают мне боги». Милорд, подле меня – «прекрасная Таис[455]455
Таис – известная афинская гетера, которую Александр Македонский взял в свой азиатский поход. Впоследствии была возлюбленной Птолемея, царя Египта.
[Закрыть]» в образе бутылки мадеры. Разрешите мне с вами выпить?
– С удовольствием, мой милый друг; выпьем в память кармелитов, которых мы должны благодарить за изобретение этого неподражаемого супа.
– Да! – вскричал я. – Давайте на этот раз отбросим предрассудки сектантства и отдадим должное данному ордену этих несравненных людей, которые, уйдя от суеты ленивого и грешного мира, ревностно и прилежно предались изучению теории и практики глубочайшей из наук – гастрономии. Нам, милорд, суждено воздать благодарную дань памяти тех вдохновенных отшельников, которые в течение долгих веков варварства и тьмы хранили в уединении своих монастырей все, что дошло до наших дней от римской роскоши и классической утонченности. Мы будем пить за кармелитов, как за секту, но мы выпьем и за все монашество, как за корпорацию. Если бы мы с вами жили в те времена, то несомненно были бы монахами!
– Любопытно, – ответил лорд Гьюлостон, – (кстати, что вы скажете об этом палтусе?) проследить историю кулинарного искусства: она открывает перед философом и моралистом широчайшие горизонты. Похоже на то, что древние были духовно одареннее нас и обладали большим воображением в области кулинарии, зачастую и тело и душу они питали сладостной иллюзией; так, например, они превыше всего ценили соловьиные языки, ибо вкушали само пение этих птиц, поглощая орган, находящийся у них во рту. Я бы сказал, что это поэзия гастрономии!
– Да, – промолвил я со вздохом, – в некоторых отношениях они безусловно превосходили нас. Кто не проникнется тщетными сожалениями, читая об ужинах, которые давал Апиций? Уде достопочтенный[456]456
Может быть, Бэда достопочтенный? (Примечание типографского подмастерья.)
Бэда достопочтенный (ок. 673–735) – англосаксонский ученый монах из Нортамберленда. В Англии его называют «отцом истории». Мнимая ремарка «типографского подмастерья» носит иронический характер.
[Закрыть] утверждает, что наука гастрономии не продвинулась вперед: «В области кулинарии (говорит он в первой части своего труда) мы знаем очень мало новаторов».
– Лишь с величайшей осторожностью, – сказал Гьюлостон (рот его был набит истиной и палтусом), – можем мы высказывать мнения, не согласные со столь великим авторитетом. Должен сказать, что мое преклонение перед этим мудрецом таково, что если бы мои чувства и разум свидетельствовали об одном, а слова великого Уде утверждали бы противоположное, я склонен был бы, полагаю – даже решился бы отказаться от первых и принять последние[457]457
Смотри речь мистера Брума (Брум Генри Питер (1778–1868) – английский юрист и политический деятель, один из лидеров партии вигов) в честь мистера Фокса (Фокс Чарлз Джеймс (1749–1806) – английский политический деятель). (Прим. автора.)
[Закрыть].
– Браво, милорд! – горячо воскликнул я. – «Qu'un cuisinier est un mortel divin!»[458]458
Какое божество средь смертных повар! (фр.)
[Закрыть] Почему нам не гордиться нашими познаниями в области кулинарии? Ведь она – душа праздничного веселья во все времена и для всех возрастов. Сколько браков заключено было после встреч за обедом? Сколько удачных дел было сделано после хорошего ужина? Есть ли в жизни нашей что-либо счастливее тех мгновений, которые мы проводим за столом? Там утихают и засыпают ненависть и вражда. Там царит одно лишь наслаждение. Там повар, проявляя тщание и изобретательность, предваряет наши желания, когда удачно подбирает блюда и красиво их подает. Там стремления наши находят удовлетворение, наши дух и тело укрепляются, и мы обретаем способность получать величайшие наслаждения от любви, музыки, поэзии, танцев и других удовольствий. Неужели же тот, чьи дарования привели к столь счастливому результату, должен занимать в человеческом обществе место не выше простого слуги?[459]459
Дословно из Уде. (Прим. автора.)
[Закрыть]
– Да! – восклицает сам достопочтенный профессор в доблестном и пророческом порыве негодования, вызванного оскорбленным достоинством. – Да, ученики мои, если вы станете соблюдать начертанные мною правила, у рода человеческого хватит самолюбия признать, наконец, что кулинария должна считаться наукой, а профессора ее – заслуживать название артистов[460]460
Оттуда же. (Прим. автора.)
[Закрыть].
– Дорогой, дорогой сэр! – вскричал Гьюлостон, так и сияя в приливе родственных чувств. – Я вижу, как близки вы мне по духу! Выпьем же за здоровье и долголетие достопочтенного Уде!
– От всего сердца поддерживаю ваш тост, – сказал я, наполняя стакан до краев.
– Как жаль, – продолжал Гьюлостон, – что Уде, который в совершенстве знал практику своего дела, решился написать, или допустил, чтобы кто-то другой написал изданный под его именем труд. Правда, вводная часть, которую вы сейчас столь выразительно цитировали, изложена с изяществом и прелестью подлинно высокого искусства. Но указания, которые он дает, малозначительны и зачастую даже настолько ошибочны, что сомневаешься в их подлинности. Впрочем, кулинария в конце концов и не может стать писаной наукой – это философия чисто практическая!
– Ах, клянусь Лукуллом[461]461
Лукулл Луций Лициний (I в. до н. э.) – римский полководец; славился своим богатством, роскошью и пирами.
[Закрыть], – вскричал я, прерывая хозяина дома, – это просто греза, а не бешамель! О неподражаемый соус! Но и цыплята заслуживают чести быть поданными под ним. Никогда, милорд, во всю свою жизнь, не ешьте курятины в деревне: извините за плохой каламбур, но вы будете обескуражены.
– Охотно, охотно, – ответил Гьюлостон, смеясь над этими забавными стишками. Но внезапно, сдерживая порыв веселости, он сказал: – Мы должны быть серьезны, мистер Пелэм, смех нам пользы не принесет. Что будет с нашим пищеварением?
– Верно, – согласился я, вновь напуская на себя серьезность. – И если вы позволите мне привести еще одну цитату, то услышите, что говорит тот же автор относительно внезапных перерывов во время еды:
– Помните, какой пример дал нам Бальи де Сюффрен[462]462
Бальи де Сюффрен (1726–1788) – знаменитый французский моряк, неоднократно одерживавший победы над англичанами.
[Закрыть], к которому, когда он находился в Индии, явилась депутация из туземцев во время его обеда? «Передайте им, сказал он, что христианская религия решительно запрещает христианину, сидящему за столом, заниматься каким-либо земным делом, кроме еды». Депутация удалилась, проникшись глубоким уважением к исключительной набожности французского генерала.
– Что же, – сказал я после того, как мы, заботясь прежде всего о своем пищеварении, несколько минут сдержанно посмеялись, – что же, выдумка хорошая, но идея сама по себе не нова, ибо еще греки считали, что обильная еда и питье есть нечто вроде жертвоприношения богам. Полифем в «Киклопах» Еврипида[463]463
Полифем в «Киклопе» Еврипида… – «Киклоп» – произведение Еврипида, написанное в жанре драмы сатиров («шутливой трагедии»). Ее сюжетом является эпизод из «Одиссеи» об ослеплении одноглазого великана (киклопа) Полифема, которому Еврипид придал черты софиста, отрицателя «законов».
[Закрыть] показывает себя весьма основательным теологом, когда говорит, что единственное его божество – желудок. Ксенофонт сообщает, что афиняне, превосходя все прочие народы количеством богов, превосходят их также и количеством празднеств. Могу я положить вашей милости ортолана[464]464
Ортолан – птица (садовая овсянка).
[Закрыть]?
– Пелэм, мой мальчик, – сказал Гьюлостон, и глаза его забегали и замигали с блеском, вполне соответствовавшим многообразию напитков, которые так помогли им повеселеть, – я люблю вас за знание классиков. Полифем был мудрец, настоящий мудрец! Стыд и срам +Улиссу за то, что он выколол ему глаз! Не удивительно, что этот остроумный дикарь считал свой желудок божеством: чему другому в сей земной юдоли был он обязан удовольствием более сильным, наслаждением более чарующим и более длительным? Не удивительно, что он с величайшей благодарностью чтил его и приносил ему умилостивительные жертвы. Последуем же этому великому примеру: сделаем наши пищеварительные органы храмом и посвятим этому храму все, что имеем лучшего; не будем считать никаких денежных затрат чрезмерными, если благодаря им приобретаем достойные дары для нашего алтаря; будем, наоборот, полагать нечестием всяческие колебания, если вдруг какой-нибудь соус покажется нам недопустимым роскошеством, а ортолан слишком дорогим. И пусть нашим последним деянием в сем подлунном мире будет торжественное пиршество в честь неизменного нашего благодетеля.
– Аминь вашему символу веры! – сказал я. – В чревоугодническом эпикурействе обретем мы ключ истинной морали: ибо не ясно ли нам сейчас, сколь грешно предаваться бесстыдной и неутомимой невоздержанности? Разве не было бы величайшей неблагодарностью по отношению к могучему источнику наших наслаждений перегрузить его тяжестью, которая вызовет в нем гнетущую вялость либо мучительную боль, а под конец устранить последствия нашего нечестивого поведения с помощью какого-нибудь отвратительного зелья, которое взбудоражит, измучает, раздражит, истерзает, истомит все его глубочайшие извилины. А сколь недопустимо предаваться гневу, зависти, жажде мщения и другим злобным страстям: ибо не влияет ли все смущающее душу также и на желудок? И как можем мы быть настолько порочны, настолько упорны во зле, чтобы забыться хоть на миг и не вспомнить своевременно о нашем долге по отношению к тому, что вы так справедливо назвали нашим неизменным благодетелем?
– Правильно, – сказал лорд Гьюлостон, – поднимем же бокал за мораль желудка.
Тем временем подали десерт.
– Я хорошо пообедал, – промолвил Гьюлостон, с видом предельного удовлетворения вытягивая ноги. – Но, – и тут мой философ глубоко вздохнул, – до завтра мы уже теперь не сможем пообедать! Счастливцы, счастливцы, счастливцы простые люди, которые способны вечером еще ужинать! Да угодно было бы небу даровать мне величайшее благодеяние – неутолимый аппетит – эту гурию[465]465
Гурии – вечно юные красавицы в раю Магомета, служащие наградой правоверному за его праведную жизнь на земле.
[Закрыть] пищеварения, чья девственность способна вечно восстанавливаться. Увы, сколь быстротечны наши радости! Но раз уж нам в настоящий момент не на что надеяться, будем наслаждаться хотя бы воспоминаниями. Что вы думаете о телятине а ля дофин?
– Простите, я не решусь высказать своего мнения, пока не проверю моих соображений вашими.
– В таком случае должен признаться, что я был не вполне доволен, точнее – несколько разочарован этим блюдом. Вся суть в том, что телят надо резать в самом раннем младенчестве, а у нас это делают слишком поздно. И получается, что мы едим каких-то неуклюжих подростков: от телятины у них только преснота, от говядины – только жесткость.
– Да, – согласился я, – французы превосходят нас лишь в телятине: всем их прочим мясным блюдам не достает рубинового сока, упругости и свежести наших. Месье Л. признавал это с прямотой, достойной его широкого ума. Mon Dieu![466]466
Боже мой! (фр.).
[Закрыть] Какой кларет! Какая у него плоть! И, разрешите добавить, какая за этой плотью душа! Кто осмелится пить подобное вино? Оно создано лишь для того, чтобы его смаковать. Оно – как первая любовь, слишком непорочная, чтобы ею страстно наслаждаться. Вся радость ее – в легком касании, в робком поцелуе. Как жаль, милорд, что к десерту мы не подаем духов: они были бы весьма уместны. В произведениях кондитерского искусства (изящное изобретение сильфид[467]467
Сильфиды (и сильфы) – в кельтской и германской мифологии духи воздуха.
[Закрыть]) мы часто подражаем лепесткам розы или жасмина; почему же не подражать и их аромату? Что такое природа без ее запахов?
– Мысль ваша просто очаровательна, – сказал Гьюлостон, – в следующий раз, когда вы будете здесь обедать, появятся и ароматы. Обед должен быть пиром всех ощущений —
Для слуха, сердца, нервов, чувств – блаженством.
Наступила краткая пауза.
– Милорд, – сказал я, – как упоительно пахнет эта груша! Аромат ее подобен стилю старых английских поэтов. А что скажете вы насчет кажущегося взаимопонимания между мистером Гаскеллом и вигами?
– Меня это очень мало заботит, – ответил Гьюлостон, накладывая себе варенья, – политика плохо влияет на пищеварение.
«Ладно, – подумал я, – надо, наконец, обнаружить в характере этого человека черту, на которой сыграть легче, чем на его эпикурействе. Все люди тщеславны; выясним же, как можно потешить тщеславие моего хозяина».
– Тори, – сказал я, – по-видимому, слишком уж уверены в себе? Они не придают значения нейтральным членам палаты. Только на днях лорд *** сказал мне, что он ни во что ставит мистера хотя тот располагает четырьмя голосами. Неслыханная наглость, правда?
– Да, разумеется, – произнес Гьюлостон лениво-равнодушным тоном. – А скажите, вы любите маслины?
– Нет, – ответил я, – не люблю: маслянистость сочетается в них с кисловатым привкусом, – одно с другим, по-моему, не гармонирует. Но, как я вам говорил, виги, напротив того, очень и очень внимательны к своим сторонникам. Человек с состоянием, общественным положением и влиянием в парламенте может в союзе с вигами добиться полной власти, уклоняясь в то же время от забот, выпадающих на долю лидера.
– Очень возможно, – вяло протянул Гьюлостон.
«Надо бы мне переменить прицел», – подумал я. Но пока я обдумывал новый план атаки, мне принесли нижеследующую записку:
Ради бога, Пелэм, выйди ко мне: жду тебя на улице. Приходи сейчас же, не то будет поздно оказать мне услугу, о которой я хотел бы тебя попросить.
Р. Гленвил.
Я тотчас же встал.
– Прошу извинения, лорд Гьюлостон. Меня вызывают по важному делу.
– Ха-ха! – рассмеялся этот гурман. – Вас ждут другие соблазнительные яства – post prandia Callirhoë![468]468
После трапезы – Каллироя (лат.).
[Закрыть]
– Мой любезный лорд, – сказал я, не обращая внимания на его намек, – я покидаю вас с величайшим сожалением.
– Так же и я расстаюсь с вами: обедать с таким человеком, как вы, – истинное удовольствие.
– Прощайте, дорогой хозяин, je vais vivre et manger en sage[469]469
Я буду жить и есть, как мудрец (фр.).
[Закрыть].
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
