Текст книги "Аттила. Предводитель гуннов"

Вторжение Аттилы в Галлию.
Он отражен Аэцием и визиготами. Аттила вторгается в Италию и очищает ее. Смерть Аттилы, Аэция и Валентиниана III

Аттила угрожает обеим империям и готовится к вторжению в Галлию (450 г.). – Характер Аэция и его управление (433—454 гг.). – Его сношения с гуннами и с аланами. – Визиготы в Галлии во время царствования Теодорида (419—451 гг.). – Готы осаждают Нарбонну и пр. (435—439 гг.). – Франки в Галлии под управлением королей Меровингов (420—451 гг.). – Приключения принцессы Гонории. – Аттила вторгается в Галлию и осаждает Орлеан (451 г.). – Союз римлян с визиготами. – Аттила отступает на равнины Шампани. – Битва при Шалоне. – Отступление Аттилы. – Аттила вторгается в Италию (452 г.). – Основание Венецианской республики. – Аттила дарует римлянам мир. – Смерть Аттилы (453 г.). – Распадение его владений. – Валентиниан убивает патриция Аэция и насилует жену Максима (454 г.). – Смерть Валентиниана (455 г.). – Признаки упадка и разрушения римского владычества.

Маркиан держался того мнения, что войн следует избегать, пока есть возможность сохранять надежный мир без унижения своего достоинства; но он вместе с тем был убежден, что мир не может быть ни почетным, ни прочным, если монарх обнаруживает малодушное отвращение к войне. Это сдержанное мужество и внушило ему ответ, данный на требования Аттилы, который нагло торопил его уплатой ежегодной дани. Император объявил варварам, что они впредь не должны оскорблять достоинство Рима употреблением слова «дань», что он готов с надлежащей щедростью награждать своих союзников за их преданность, но что, если они позволят себе нарушать общественное спокойствие, они узнают по опыту, что у него есть достаточно и войск, и оружия, и мужества, чтобы отразить их нападения. Таким же языком выражался, даже в лагере гуннов, его посол Аполлоний, смело отказавшийся от выдачи подарков, пока не будет допущен до личного свидания с Аттилой, и обнаруживший по этому случаю такое сознание своего достоинства и такое презрение к опасности, каких Аттила никак не мог ожидать от выродившихся римлян[62]62
  Cм.: Приск, с. 39—72.


[Закрыть]. Аттила грозил, что накажет опрометчивого Феодосиева преемника, но колебался, на которую из двух империй прежде всего направить свои неотразимые удары. В то время как человечество с трепетом ожидало его решений, он отправил ко дворам равеннскому и константинопольскому послов, которые обратились к двум императорам с одним и тем же высокомерным заявлением: «И мой и твой повелитель Аттила приказывает тебе немедленно приготовить дворец для его приема»[63]63
  Александрийская, или Пасхальная, хроника, относящая это дерзкое требование к тому времени, когда еще был жив Феодосий, могла ошибиться указанием времени; но тупоумный летописец был не способен подделаться под отличительный тон Аттилы.


[Закрыть]. Но поскольку варварский монарх презирал, или делал вид, что презирает, восточных римлян, которых так часто побеждал, то он скоро объявил о своей решимости отложить легкое завоевание до тех пор, пока не доведет до конца более блестящего и более важного предприятия. Когда гунны вторгались в Галлию и в Италию, их естественным образом влекли туда богатство и плодородие тех провинций; но мотивы, вызвавшие нашествие Аттилы, можно объяснить лишь тем положением, в котором находилась Западная империя в царствование Валентиниана или, выражаясь с большей точностью, под управлением Аэция.[64]64
  Вторая книга Histoire Critique de I'Etablissement de la Monarchic Francaise dans les Gaules (ч. 1, с. 189—424) бросает яркий свет на положение Галлии в то время, когда она подверглась нашествию Аттилы; но ее остроумный автор аббат Дюбо слишком часто запутывается в разных системах и догадках.


[Закрыть]

После смерти своего соперника Бонифация Аэций из предосторожности удалился к гуннам и был обязан их помощи и своей личной безопасностью, и тем, что власть снова перешла в его руки. Вместо того чтобы выражаться умоляющим тоном преступного изгнанника, он стал просить помилования, став во главе шестидесяти тысяч варваров, а императрица Плацидия доказала слабостью своего сопротивления, что ее снисходительность должна быть приписана не милосердию, а ее бессилию и страху. Она отдала и себя, и своего сына Валентиниана, и всю Западную империю в руки дерзкого подданного и даже была не в состоянии оградить Бонифациева зятя, добродетельного и преданного ей Себастиана[65]65
  Виктор Витенский (de Persecut. Vandal., I, 6) называет его acer consilio et strenuus in bello; но когда его постигли несчастья, его мужество считалось за безрассудную опрометчивость, и Себастиану дали, быть может, заслуженное прозвание proeceps (Сидоний Аполлинарий, Carmina, IX, 181). О его похождениях в Константинополе, на Сицилии, в Галлии, Испании и Африке лишь слегка упоминается в хрониках Марцеллина и Идация. В то время когда он находился в бедственном положении, его постоянно сопровождали многочисленные приверженцы, так как он был в состоянии опустошать берега Геллеспонта и Пропонтиды и овладеть городом Барселоной.


[Закрыть], от неумолимого преследования, которое заставило его переходить из одной провинции в другую до тех пор, пока он не лишился жизни на службе у вандалов. Счастливый Аэций, немедленно вслед за тем возведенный в звание патриция и три раза удостаивавшийся отличий консульского звания, был назначен главным начальником кавалерии и пехоты и сосредоточил в своих руках всю военную власть, а современные писатели иногда давали ему титул герцога или военачальника западных римлян. Скорее из благоразумия, чем из сознания своего долга он оставил порфиру на плечах Феодосиева внука, так что Валентиниан мог наслаждаться в Италии спокойствием и роскошью, в то время как патриций выдвигался вперед во всем блеске героя и патриота, в течение почти двадцати лет поддерживавшего развалины Западной империи. Готский историк простодушно утверждает, что Аэций был рожден для спасения Римской республики[66]66
  «Reipublicae Romanae singulariter natus, qui super biam Suevorum Francorumque barbariem immensis caedibus servire imperio Romano coegisset» (Иордан, De Rebus Geticis, гл. 34).


[Закрыть], а следующий портрет хотя и нарисован самыми привлекательными красками, тем не менее содержит в себе более правды, чем лести. «Его мать была богатой и знатной итальянкой, а его отец Гауденций, занимавший выдающееся место в скифской провинции, мало-помалу возвысился из звания военного слуги до должности начальника кавалерии. Их сын, почти с самого детства зачисленный в гвардию, был отдан в качестве заложника сначала Алариху, а потом гуннам и мало-помалу достиг при дворе гражданских и военных отличий, на которые ему давали право его высокие личные достоинства. Обладая приятной наружностью, Аэций был небольшого роста, но его сложение вполне отвечало требованиям физической силы, красоты и ловкости, и он отличался особенным искусством в воинских упражнениях – в верховой езде, стрельбе из лука и метании дротика. Он мог терпеливо выносить лишение пищи и сна, и как его ум, так и его тело были одинаково способны к самым напряженным усилиям. Он был одарен тем неподдельным мужеством, которое способно презирать не только опасности, но и обиды, а непоколебимую честность его души нельзя было ни подкупить, ни ввести в заблуждение, ни застращать»[67]67
  Автор этой характеристики – Ренат Фригерид, современный историк, известный только по некоторым отрывкам, которые сохранились у Григория Турского (II, 8). Ренат превозносил достоинства Аэция, вероятно, или по обязанности, или по меньшей мере из личных интересов, но с его стороны было бы более прилично не настаивать на терпимости Аэция и его готовности прощать обиды.


[Закрыть]. Варвары, поселившиеся в западных провинциях на постоянное жительство, мало-помалу привыкли уважать добросовестность и мужество патриция Аэция. Он укрощал их страсти, применялся к их предрассудкам, взвешивал их интересы и сдерживал честолюбие. Своевременно заключенный им с Гензерихом мирный договор предохранил Италию от нашествия вандалов; независимые британцы молили его о помощи и сознавали всю цену оказанного им покровительства; в Галлии и в Испании императорская власть была восстановлена, и он заставил побежденных им на поле брани франков и свевов сделаться полезными союзниками республики. И из личных интересов, и из признательности он старательно поддерживал дружеские сношения с гуннами. В то время как он жил в их палатках в качестве заложника и в качестве изгнанника, он был в близких отношениях с племянником своего благодетеля самим Аттилой; эти два знаменитых антагониста, как кажется, были связаны узами личной дружбы и военного товарищества, которые были впоследствии скреплены обоюдными подарками, частыми посольствами и тем, что сын Аэция Карпилион воспитывался в лагере Аттилы. Изъявлениями своей признательности и искренней привязанности патриций старался прикрывать опасения, которые внушал ему скифский завоеватель, угрожавший обеим империям своими бесчисленными армиями. Требования Аттилы Аэций или удовлетворял, или устранял под благовидными предлогами. Когда тот заявил свои притязания на добычу завоеванного города, – на какие-то золотые сосуды, захваченные обманным образом, – гражданский и военный губернаторы Норика были немедленно командированы с поручением удовлетворить его желания[68]68
  Это посольство состояло из графа Ромула, из президента Норика Промота и военного герцога Романа. Их сопровождал знатный гражданин из находившегося в той же провинции города Петовио Татулл, отец Ореста, женатого на дочери графа Ромула (см.: Приск, с. 57, 65). Кассиодор (Variarum, IV) упоминает о другом посольстве, которое состояло из его отца и Аэциева сына Карпилиона, а так как в ту пору Аттилы уже не было в живых, то послы могли безопасно хвастаться неустрашимостью, выказанной ими при свидании с царем гуннов.


[Закрыть], а из разговора, происходившего у них в царской деревне с Максимином и Приском, видно, что ни мужество, ни благоразумие Аэция не спасли западных римлян от позорной необходимости уплачивать дань. Впрочем, изворотливая политика Аэция продлила пользование выгодами мира, а многочисленная армия гуннов и аланов, которым он успел внушить личную к себе привязанность, помогала ему в обороне Галлии. Две колонии этих варваров он предусмотрительно поселил на территориях Валенсии и Орлеана[69]69
  «Deserta Valentinae urbis rura Alanis partienda traduntur» (Хроника Проспера Тиро в Historiens de France, т. I, c. 639). Несколькими строками ниже Проспер замечает, что для аланов были отведены земли в Галлии ulterior. Основательное предположение, что существовали две колонии или два гарнизона аланов, подтвердит доводы Дюбо и устранит его возражения, не требуя согласия на его поправки (т. I, с. 300).


[Закрыть], а их ловкая кавалерия оберегала важные переправы через Рону и Луару. Правда, эти варварские союзники были не менее страшны для подданных Рима, чем для его врагов. Они расширяли свои первоначальные поселения путем необузданных насилий, а провинции, через которые они проходили, терпели все бедствия неприятельского нашествия[70]70
  См.: Проспер Тиро, с. 639. Сидоний Аполлинарий (Panegyr. Avit., 246) высказывает следующие жалобы от имени своей родины Оверни:
Litorius Scythicos equites tunc forte subactoCelsus Aremorico, Geticum rapiebat in agmenPer terras, Arverne, tuas, qui proxima quaequeDiscursu, flammis, ferro, feritate, rapinis,Delebant; pacis fallentes nomen inane.  Другой поэт, Павлин из Перигора, подтверждает эти жалобы (см.: Дюбо, т. I, с. 330):
Nam socium vix ferre queas, qui durior hoste.

[Закрыть]. Не имея ничего общего ни с императором, ни с республикой, поселившиеся в Галлии аланы были преданы лишь честолюбивому Аэцию, и, хотя он мог опасаться, что в случае борьбы с самим Аттилой они снова станут под знамя своего национального повелителя, патриций старался не разжигать, а сдерживать их ненависть к готам, бургундам и франкам.

Королевство, основанное визиготами в южных провинциях Галлии, мало-помалу окрепло и упрочилось, а поведение этих честолюбивых варваров как в мирное, так и военное время требовало постоянной бдительности со стороны Аэция. После смерти Валлии готский скипетр перешел к сыну великого Алариха[71]71
  Сын Теодорида Теодорих объявил Авиту о своей решимости исправить или загладить ошибки, сделанные его дедом.
Quae noster peccavit avus, quem fuscat id unum,Quod te, Roma, capit.Сидоний Аполлинарий,Panegyr. Avit., 505  Эти черты, применимые только к великому Алариху, устанавливают генеалогию готских царей, но до сих пор оставлялись без внимания. (Нет никаких указаний на то, что Аларих оставил после себя сына, а употребленное Сидонием Аполлинарием выражение так неопределенно, что из него нельзя делать такого вывода. Феодосий I был пожилым человеком в 451 г., когда он пал в битве при Шалоне («matura senectute», Иордан, гл. 40). Если бы он был законным наследником престола, его не заменил бы в 410 г. его дядя Адольф, а в 415 г. Валлия. – Изд.)


[Закрыть] Теодориду, а благополучное, продолжавшееся более тридцати лет царствование Теодорида над буйным народом может быть принято за доказательство того, что его благоразумие опиралось на необычайную энергию, и умственную и физическую. Не довольствуясь тесными пределами своих владений, Теодорид пожелал присоединить к ним богатый центр управления и торговли – Арль, но этот город был спасен благодаря благовременному приближению Аэция; а после того как готский царь был вынужден снять осаду не без потерь и не без позора, его убедили принять приличную субсидию с тем условием, что он направит воинственный пыл своих подданных на войну в Испании. Тем не менее Теодорид выжидал благоприятную минуту для возобновления своей попытки и, лишь только она представилась, немедленно ею воспользовался. Готы осадили Нарбонну, меж тем как бельгийские провинции подверглись нападению бургундов, и можно было подумать, что враги Рима сговорились одновременно напасть на империю со всех сторон. Но деятельность Аэция и его скифской кавалерии оказала со всех сторон мужественное и успешное сопротивление. Двадцать тысяч бургундов легли на поле сражения, и остатки этой нации смиренно согласились поселиться среди гор Савойи в зависимости от императорского правительства[72]72
  У Аммиана Марцеллина впервые встречается название Sapaudia, от которого произошло название Савойи, a Notitia удостоверяют, что в этой провинции содержались два военных поста; в Гренобле, в Дофинэ, стояла одна когорта, а в Эбредунуме, или Ивердоне, стоял флот из мелких судов, господствовавший на Невшательском озере (см.: Валуа, Notit. Galliarum, с. 503; Анвилль, Notice de I'Ancienne Gaule, с. 284—579).


[Закрыть]. Стены Нарбонны сильно пострадали от осадных машин и жители уже были доведены голодом до последней крайности, когда граф Литорий неожиданно подошел к городу и, приказав каждому кавалеристу привязать к седлу по два мешка муки, пробился сквозь укрепления осаждающих. Готы немедленно сняли осаду и лишились восьми тысяч человек в более решительном сражении, успех которого приписывался личным распоряжениям самого Аэция. Но в отсутствие патриция, торопливо отозванного в Италию какими-то общественными или личными интересами, главное начальство перешло к графу Литорию; его самоуверенность скоро доказала, что для ведения важных военных действий требуются совершенно иные дарования, чем для командования кавалерийским отрядом. Во главе армии гуннов он опрометчиво приблизился к воротам Тулузы с беспечным пренебрежением к такому противнику, который научился в несчастьях осмотрительности и находился в таком положении, что был доведен до отчаяния. Предсказания авгуров внушили Литорию нечестивую уверенность, что он с триумфом вступит в столицу готов, а доверие к его языческим союзникам побудило его отвергнуть выгодные мирные условия, которые были неоднократно предложены ему епископами от имени Теодорида. Король готов, напротив того, выказал в этом бедственном положении христианское благочестие и умеренность и только для того, чтобы готовиться к бою, отложил в сторону свою власяницу и пепел, которым посыпал свою голову. Его солдаты, воодушевившись и воинственным и религиозным энтузиазмом, напали на лагерь Литория. Борьба была упорна, и потери были значительны с обеих сторон. После полного поражения, которое могло быть приписано только его неспособности и опрометчивости, римский генерал действительно прошел по улицам Тулузы, но не победителем, а побежденным, а бедствия, испытанные им во время продолжительного нахождения в позорном плену, возбуждали сострадание даже в варварах[73]73
  Сальвиан попытался объяснить нравственное управление Божества; чтобы выполнить эту задачу, стоит только предположить, что бедствия, постигающие негодных людей, суть обвинительные приговоры, а бедствия, постигающие людей благочестивых, суть испытания.


[Закрыть]. В стране, давно уже истощившей и свое мужество, и свои финансы, было нелегко загладить такую потерю, и готы, в свою очередь воодушевившиеся честолюбием и жаждой мщения, водрузили бы свои победоносные знамена на берегах Роны, если бы присутствие Аэция не ободрило римлян и не восстановило среди них дисциплину[74]74
…Capto terrarum damna patebantLitorio, in Rhodanum proprios producere fines,Theudoridae fixum; nee erat pugnare necesse,Sed migrare Getis; rabidam trux asperat iramVictor, quod sensit Scythicum sub moenibus hostemImputat, et nihil est gravius, si forsitan unquamVincere contingat, trepido…Panegyr. Avit., 300  Затем Сидоний Аполлинарий, по долгу панегириста, приписывает все заслуги не Аэцию, а его министру Авиту.


[Закрыть]. Обе армии ожидали сигнала к решительной битве, но каждый из главнокомандующих сознавал силу своего противника и не был уверен в своем собственном превосходстве; поэтому они благоразумно вложили свои мечи в ножны на самом поле сражения, и их примирение было прочным и искренним. Король визиготов Теодорид, как кажется, был достоин любви своих подданных, доверия своих союзников и уважения человеческого рода. Его трон был окружен шестью храбрыми сыновьями, с одинаковыми старанием изучавшими и упражнения варварского лагеря, и то, что преподавалось в галльских школах: изучение римской юриспруденции познакомило их по меньшей мере с теорией законодательства и отправления правосудия, а чтение гармоничных стихов Вергилия смягчило врожденную суровость их нравов[75]75
  Теодорих уважал в лице Авита своего наставника.
…Mihi Romula dudumPer te jura placent: parvumque ediscere jussitAd tua verba pater, dociti quo prisca MaronisCarmine molliret Scythicos mini pagina mores.Сидоний Аполлинарий, Panegyr. Avit., 495

[Закрыть]. Две дочери готского короля были выданы замуж за старших сыновей тех королей свевов и вандалов, которые царствовали в Испании и в Африке, но эти блестящие браки привели лишь к преступлениям и к раздорам. Королеве свевов пришлось оплакивать смерть мужа, безжалостно убитого ее братом. Вандальская принцесса сделалась жертвой недоверчивого тирана, которого она называла своим отцом. Жестокосердый Гензерих заподозрил жену своего сына в намерении отравить его; за это воображаемое преступление она была наказана тем, что у нее отрезали нос и уши, и несчастная дочь Теодорида была с позором отправлена назад в Тулузу в этом безобразном виде. Этот бесчеловечный поступок, который показался бы неправдоподобным в цивилизованном веке, вызывал слезы из глаз каждого зрителя, но Теодорид и как отец и как царь захотел отомстить за такое непоправимое зло. Императорские министры, всегда радовавшиеся раздорам между варварами, охотно снабдили бы готов оружием, кораблями и деньгами для африканской войны, и жестокосердие Гензериха могло бы оказаться гибельным для него самого, если бы хитрый вандал не привлек на свою сторону грозные силы гуннов. Его богатые подарки и настоятельные просьбы разожгли честолюбие Аттилы, и вторжение в Галлию помешало Аэцию и Теодориду привести в исполнение их намерения.[76]76
  При описании царствования Теодорида авторитетами служат для нас: Иордан, De Rebus Geticis (гл. 34—36), Хроники Идация и два Проспера, произведения которых помещены в первом томе Historiens de France (с. 612—640). К этим источникам мы можем прибавить Сальвиана (De Gubernatione Dei, IV, 243—245) и написанный Сидонием Аполлинарием Панегирик Авита.


[Закрыть]

Франки, до тех пор еще не успевшие расширить пределы своей монархии далее окрестностей Нижнего Рейна, имели благоразумие упрочить за знатным родом Меровингов[77]77
  «Reges Grinitos se creavisse de prima, et ut ita dicam nobiliore suorum familia» (Григорий Турский, кн. II, гл. 9, с. 166 во втором томе Historiens de France). Сам Григорий не упоминает имени Меровингов, которое, однако, было с начала седьмого столетия отличительным названием королевского семейства и даже французской монархии. Один остроумный критик утверждал, что Меровинги происходили от великого Марободуя, и ясно доказал, что этот монарх, давший свое имя первому королевскому роду, был древнее Хильдерихова отца (см.: Memoires de I'Academie des Inscriptions, т. XX, с. 52—90; т. XXX, с. 557—587). (Этот «остроумный критик» – герцог Нивернуа. О наследственном праве рода на верховную власть уже было упомянуто в гл. XXXI как об одном из очень древних готских обычаев или законов. Поэтому возможно, что это право существовало у франков еще во времена Марободуя. Но оно подверглось у них изменениям, так что территория умершего монарха делилась поровну между его сыновьями. Мнения, высказанные об этом предмете Гиббоном в другом примечании (см. с. 14), можно сопоставить с мнениями Галлама (ч. I, с. 5), который приходит к тем же выводам. Ссора между Меровеем и его братом, вероятно, была вызвана спорами о доле каждого из них. – Изд.)


[Закрыть] наследственное право на престол. Этих монархов поднимали на щите, который был символом военачальства[78]78
  Этот германский обычай можно проследить со времен Тацита до времен Григория Турского; в конце концов он был усвоен константинопольскими императорами. На основании одной рукописи десятого столетия Монфокон описал подобную церемонию, которую по невежеству того времени относили к царю Давиду (см.: Monumens de la Monarchic Frangaise, т. I, Discours Preliminaire.


[Закрыть], а обыкновение носить длинные волосы было отличительным признаком их знатного происхождения и звания. Их тщательно расчесанные белокурые локоны развевались над спиной и плечами, меж тем как все их подданные были обязаны, в силу или закона или обычая, выбривать свои затылки, зачесывать волосы наперед и довольствоваться ношением небольших усиков[79]79
  «Caesaries prolixa… crinium flagellis per terga dimissis, etc.» (см. предисловие к третьей части Historiens de France и диссертацию аббата ле Бёфа, т. III, с. 47—79). О существовании этого обычая Меровингов свидетельствуют и туземные и иностранные писатели: Приск (т. I, с. 608), Агафий (II, 49) и Григорий Турский (III, 18; VI; 24; VIII, 10; т. II, с. 196, 278, 316).


[Закрыть]. Высокий рост франков и их голубые глаза обнаруживали их германское происхождение; их узкое платье обрисовывало формы их тела; они носили тяжелый меч, висевший на широкой перевязи, и прикрывали себя большим щитом; эти воинственные варвары с ранней молодости учились бегать, прыгать и плавать, учились с удивительной меткостью владеть дротиком или боевой секирой, не колеблясь нападать на более многочисленного неприятеля и, даже умирая, поддерживать воинскую репутацию своих предков[80]80
  См. оригинальное описание внешности, одеяния, вооружения и характера древних франков у Сидония Аполлинария (Panegyr. Majorian., 238—254); такие описания хотя и грубы, но имеют существенное внутреннее достоинство. Отец Даниэль (Hist, de la Milice Franqaise, т. I, c. 2—7) пояснил это описание.


[Закрыть]. Первый из их длинноволосых королей Клодион, имя и подвиги которого имеют историческую достоверность, постоянно жил в Диспаргуме[81]81
  Дюбо, Hist. Critique ets., т. I, с. 271, 272. Некоторые географы полагали, что Диспаргум находился на германской стороне Рейна (см. примеч. бенедиктинских издателей к Historiens de France, т. II, с. 166).


[Закрыть] – деревне или крепости, находившейся, по всей вероятности, между Лувеном и Брюсселем. От своих шпионов король франков узнал, что Бельгия Вторая, при своем беззащитном положении, будет не в состоянии отразить самое слабое нападение его храбрых подданных. Он отважно проник сквозь чащу и болота Карбонарийского леса[82]82
  Карбонарийский лес составлял ту часть большого Арденнского леса, которая лежит между Шельдой и Маасом (Валуа, Notit. Galliarum, с. 126).


[Закрыть], занял Дорник и Камбрэ – единственные города, существовавшие там в пятом столетии, и распространил свои завоевания до реки Соммы, над безлюдной местностью, которая только в более позднее время была возделана и населена[83]83
  Григорий Турский, II, 9; т. II, с. 166, 167; Фредегарий, Epitom., гл. 9, с. 395; Gesta Regnum Francorum, т. II, с. 544; Vit. St. Remig. ad Hincmar, т. Ill, с 373.


[Закрыть]. В то время как Клодион стоял лагерем на равнинах Артуа[84]84
…Francus qua Cloio patentee Atrebatum terras pervaserat…Panegyr. Majorian., 212  Это был город или деревня, носившая название Vicus Helena; новейшие географы отыскали и это название, и это место в Ленсе (Lens) (см.: Валуа, Notit. Galliarum, с. 246; Лонгерю, Descrition de la France, т. II, с. 88).


[Закрыть] и праздновал с тщеславной беззаботностью чье-то бракосочетание, – быть может, бракосочетание своего сына, – свадебное пиршество было прервано неожиданным и неуместным появлением Аэция, перешедшего через Сомму во главе своей легкой кавалерии. Столы, расставленные под прикрытием холма вдоль берегов живописной речки, были опрокинуты; франки были смяты прежде, чем успели взяться за оружие и выстроиться для битвы, и их бесполезная храбрость оказалась гибельной лишь для них самих. Следовавший за ними обоз доставил победителю богатую добычу, а случайности войны отдали невесту и окружавших ее девушек в руки новых любовников. Этот успех, достигнутый Аэцием благодаря его искусству и предприимчивости, мог бы набросить некоторую тень на воинскую предусмотрительность Клодиона, но король франков скоро восстановил свои силы и свою репутацию и удержал за собой обладание галльским королевством от берегов Рейна до берегов Соммы[85]85
  См. неясный рассказ об этом сражении у Сидония Аполлинария в Panegyr. Majorian. (212—230). Французские критики, торопившиеся основать свою монархию в Галлии, извлекали сильный аргумент из молчания Сидония, не осмелившегося заметить, что побежденные франки были вынуждены обратно перейти за Рейн (Дюбо, т. I, с. 332).


[Закрыть]. В его царствование, по всей вероятности, вследствие неусидчивого характера его подданных, три столицы – Майнц, Трир и Кёльн – испытали на себе вражеское жестокосердие и алчность. Бедственное положение Кёльна продолжалось довольно долго вследствие того, что он оставался под властью тех самых варваров, которые удалились из разрушенного Трира, а Трир, в течение сорока лет подвергшийся четыре раза осаде и разграблению, старался заглушить воспоминание о пережитых бедствиях пустыми развлечениями цирка[86]86
  Сальвиан (de Gubernatione Dei, VI) описал туманным и напыщенным слогом бедствия этих трех городов, ясно рассказанные у Маску в его Истории древних германцев (IX, 21). (Трир был резиденцией императоров и, вероятно, должен был более других городов пострадать от опустошительных нашествий. Если же он подвергся четырем таким нашествиям в течение сорока лет, то, вероятно, или быстро от них оправился, или не представлялось повода для возобновления этих нападений. Тот факт, что там был цирк и находились денежные средства для устройства в нем игр, не может служить доказательством его бедственного положения, которое становится еще более сомнительным ввиду того, что своим безуспешным сопротивлением он попытался остановить наступление Аттилы (Шмидт, I, 175). О древнем великолепии Трира см.: Виттенбах, Римские древности города Трира. изд. Даусона Тернера, Лондон, 1839. – Изд.)


[Закрыть]. После смерти Клодиона, царствовавшего двадцать лет, его королевство сделалось театром раздоров и честолюбия двух его сыновей. Младший из них, Меровей[87]87
  Приск, описывая эту вражду, не называет двух братьев по имени; второго из них он видел в Риме безбородым юношей с длинными развевающимися волосами (Historiens de France, т. I, с. 607, 608). Бенедиктинские издатели склоняются к тому мнению, что это были сыновья какого-нибудь неизвестного короля франков, царствовавшего на берегах Неккера, но аргументы Фонсеманя (Mem. de I'Academie ets., т. VIII, с. 464), по-видимому, доказывают, что наследство Клодиона оспаривалось его двумя сыновьями и что младший из этих сыновей был отец Хильд ер иха Меровей.


[Закрыть], стал искать покровительства Рима; он был принят при императорском дворе как союзник Валентиниана и как приемный сын патриция Аэция и возвратился на родину с великолепными подарками и с самыми горячими уверениями в дружбе и в готовности оказать ему помощь. Его старший брат, в его отсутствие, искал с таким же рвением помощи Аттилы, и царь гуннов охотно вступил в союз, облегчавший ему переправу через Рейн и доставлявший ему благовидный предлог для вторжения в Галлию.[88]88
  Под управлением рода Меровингов престол был наследственным, но все сыновья умершего монарха имели право на равную долю из его сокровищ и из его территориальных владений (см. диссертации Фонсеманя в шестом и восьмом томах Mem. de I'Academie ets.).


[Закрыть]

Когда Аттила объявил о своей готовности вступиться за своих союзников вандалов и франков, этот варварский монарх, увлекаясь чем-то вроде романтического рыцарства, в то же время выступил в качестве любовника и витязя принцессы Гонории. Сестра Валентиниана воспитывалась в равеннском дворце, а поскольку ее вступление в брак могло в некоторой мере грозить опасностью для государства, то ей был дан титул «августа»[89]89
  До сих пор сохранилась медаль с изображением красавицы Гонории, украшенной титулом «августа»; на оборотной стороне медали, вокруг монограммы Христа, сделана неуместная надпись: Salus Reipublicae (см.: Дюканж, Familiae Byzantinae, с. 67—73). (Эктель (VIII, 189) порицает льстивые надписи на ее медалях, которые, вероятно, были вычеканены в то время, когда ей было только три года. – Изд.)


[Закрыть] для того, чтобы никто из подданных не осмеливался заявлять притязания на ее сердце. Но едва успела прекрасная Гонория достигнуть пятнадцати лет, как ей стало невыносимо докучливое величие, навсегда лишавшее ее наслаждений искренней сердечной привязанности. Гонория томилась тоской среди тщеславной и не удовлетворявшей ее роскоши и наконец, отдавшись своим естественным влечениям, бросилась в объятия своего камергера Евгения. Признаки беременности скоро обнаружили тайну ее вины и позора (такова нелепая манера выражаться, усвоенная деспотизмом мужчин), но бесчестие императорского семейства сделалось всем известным вследствие непредусмотрительности императрицы Плацидии, которая подвергла свою дочь строгому и постыдному затворничеству, а затем отправила ее в ссылку в Константинополь. Несчастная принцесса провела лет двенадцать или четырнадцать в скучном обществе сестер Феодосия и их избранных подруг, не имея никакого права на украшавший их венец целомудрия и неохотно подражая монашескому усердию, с которым они молились, постились и присутствовали на всенощных бдениях. Соскучившись таким продолжительным и безвыходным безбрачием, она решилась на странный и отчаянный поступок. Имя Аттилы было всем хорошо знакомо в Константинополе и на всех наводило страх, а часто приезжавшие гуннские послы постоянно поддерживали отношения между его лагерем и императорским двором. Своим любовным влечениям или, вернее, своей жажде мщения дочь Плацидии принесла в жертву и свои обязанности, и свои предубеждения; она предложила отдаться в руки варвара, который говорил на незнакомом ей языке, у которого была почти нечеловеческая наружность и к религии и нравам которого она питала отвращение. Через одного преданного ей евнуха она переслала Аттиле кольцо в залог своей искренности и настоятельно убеждала его предъявить на нее свои права как на свою законную невесту, с которой он втайне помолвлен. Однако эти непристойные заискивания были приняты холодно и с пренебрежением, и царь гуннов не переставал увеличивать число своих жен до тех пор, пока более сильные страсти – честолюбие и корыстолюбие – не внушили ему любовного влечения к Гонории. Формальное требование руки принцессы Гонории и полагающейся ей доли из императорских владений предшествовало вторжению в Галлию и послужило для него оправданием. Предшественники Аттилы, древние танжу, нередко обращались с такими же высокомерными притязаниями к китайским принцессам, а требования царя гуннов были не менее оскорбительны для римского величия. Его послам было решительно отказано, но в мягкой форме. Хотя в пользу наследственных прав женщин и можно было бы сослаться на недавние примеры Плацидии и Пульхерии, эти права были решительно отвергнуты, и на притязания скифского любовника ответили, что Гонория уже связана такими узами, которые не могут быть расторгнуты[90]90
  См.: Приск, с. 39, 40. Можно было бы основательно ссылаться на тот факт, что если бы лица женского пола могли вступать по наследству на императорский престол, то сам Валентиниан, будучи женатым на дочери и наследнице Феодосия Младшего, мог бы предъявить свои права на Восточную империю.


[Закрыть]. Когда ее тайные сношения с царем гуннов сделались известны, преступная принцесса была выслана из Константинополя в Италию, как такая личность, которая может возбуждать лишь отвращение; ее жизнь пощадили, но, после совершения брачного обряда с каким-то незнатным и номинальным супругом, она была навсегда заключена в тюрьму, чтобы оплакивать там те преступления и несчастья, которых она избежала бы, если бы не родилась дочерью императора.[91]91
  Приключения Гонории поверхностно описаны Иорданом (De Successione Regnum, гл. 97; De Rebus Geticis, гл. 42) и в Хрониках Проспера и Марцеллина; но в этих приключениях не было бы ни последовательности, ни правдоподобия, если бы мы не отделили любовную интригу Гонории с Евгением от ее обращения к Аттиле промежутком времени и места.


[Закрыть]

Галльский уроженец и современник этих событий ученый и красноречивый Сидоний, бывший впоследствии клермонским епископом, обещал одному из своих друзей написать подробную историю войны, предпринятой Аттилой. Если бы скромность Сидония не отняла у него смелости продолжать этот интересный труд[92]92
  «Exegeras mihi, ut promitterem tibi, Attilae bellum stylo me posteris intimaturum… coeperam scribere, sed operis arrepti fasce perspecto, taeduit inchoasse» (Сидоний Аполлинарий, VIII, 15).


[Закрыть], историк описал бы нам с безыскусной правдивостью те достопамятные события, на которые поэт лишь вкратце намекал в своих неясных и двусмысленных метафорах[93]93
…Subito cum rupta tumultuBarbaries totas in te transfuderat Arctos,Callia. Pugnacem Rugum comitante GelonoGepida trux sequitur; Scyrum Burgundio cogit:Chunus, Bellonotus, Neurus, Basterna, Toringus,Bructerus, ulvosa vel quern Nicer abluit undaProrumpit Francus. Cecidit cito secta bipenniHercynia in lintres, et Rhenum texuit alno.Et jam terriiicis diffuderat Attila turmisIn campos se, Belga, tuos.Panegyr. Avit., 319

[Закрыть].Цари и народы Германии и Скифии от берегов Волги и, быть может, до берегов Дуная отозвались на воинственный призыв Аттилы. Из царской деревни, лежавшей на равнинах Венгрии, его знамя стало передвигаться к Западу, и, пройдя миль семьсот или восемьсот, он достиг слияния Рейна с Неккером, где к нему присоединились те франки, которые признавали над собой власть его союзника, старшего из сыновей Клодиона. Легкий отряд варваров, бродя в поисках добычи, мог бы дождаться зимы, чтобы перейти реку по льду, но для бесчисленной кавалерии гуннов требовалось такое громадное количество фуража и провизии, которое можно было добыть только в более мягком климате; Герцинский лес доставил материалы для сооружения плавучего моста, и мириады варваров разлились с непреодолимой стремительностью по бельгийским провинциям[94]94
  Самое достоверное и подробное описание этой войны находится у Иордана (De Rebus Geticis, гл. 36—41), который иногда сокращал, а иногда переписывал более подробный рассказ Кассиодора. Считаю нужным заметить раз и навсегда, что произведения Иордана следует исправлять и объяснять при помощи Григория Турского (II, 5—7) и Хроник Идация, Исидора и двух Просперов. Все древние свидетельства собраны и помещены в Historiens de France, но читателя следует предупредить, что он должен с осторожностью относиться к мнимому извлечению из Хроники Идация (в числе отрывков Фредегария, т. II, с. 462), которое часто не сходится с подлинным текстом галльского епископа. (Многочисленные шайки, находившиеся под начальством Аттилы, должно быть, перешли через Рейн в нескольких местах. Тонгр, Вормс, Майнц, Трир, Шпейер и Страсбург были взяты приступом почти одновременно (Шмидт, I. 175). Вблизи от Ренена, в голландском Гвельдерланде, вершина высокой горы окружена старинной стеной, которая до сих пор сохранила название De Hunnen-Schants, – гуннского укрепления. Она, вероятно, была сооружена и снабжена гарнизоном для того, чтобы держать в страхе батавов, над островом которых она господствовала. – Изд.).


[Закрыть]. Всю Галлию объял ужас, а традиция прикрасила разнообразные бедствия, постигшие ее города, рассказами о мучениках и чудесах[95]95
  Древние сочинители легенд заслуживают некоторого внимания, потому что они были вынуждены примешивать к своим вымыслам исторические факты своего времени (см. жизнеописания св. Лупа, св. Аниана, епископов Мецских, св. Женевьевы и др. в Historiens de France, т. I, с. 644, 645, 649; т. Ill, с. 369).


[Закрыть]. Труа был обязан своим спасением заслугам св. Люпуса, св. Серваций переселился в другой мир для того, чтобы не быть свидетелем разрушения Тонгра, а молитвы св. Женевьевы отклонили наступление Аттилы от окрестностей Парижа. Но поскольку в галльских городах почти не было ни святых, ни солдат, то гунны осаждали их и брали приступом, а на примере Меца[96]96
  Сомнения, которые высказывает граф де Буа (Hist, des Peuples de ГЕигоре, т. VII, с. 539, 540), не могут быть согласованы ни с каким принципом здравого смысла или здравой критики. Разве Григорий Турский не точен в своем описании разрушения Меца? Разве по прошествии только ста лет мог он ничего не знать и другие могли ничего не знать о судьбе, постигшей город, который был резиденцией их государей, королей Австразии? Ученый граф, как будто вознамерившись написать апологию Аттилы и варваров, ссылается на ложного Идация («parcens civitatibus Germaniae et Galliae») и забывает, что настоящий Идаций говорит «plurimae civitates effractae», в числе которых он называет и Мец.


[Закрыть] они доказали, что придерживались своих обычных правил войны. Они убивали без разбору и священников у подножия алтарей, и детей, которых епископ спешил окрестить ввиду приближавшейся опасности; цветущий город был предан пламени, и одинокая капелла в честь св. Стефана обозначила то место, где он в ту пору находился. От берегов Рейна и Мозеля Аттила проник в глубь Галлии, перешел Сену подле Оксера и, после продолжительного и трудного похода, раскинул свой лагерь под стенами Орлеана. Он желал обеспечить свои завоевания приобретением выгодного поста, господствующего над переправой через Луару, и полагался на тайное приглашение короля аланов Сангибана, обещавшего изменой выдать ему город и перейти под его знамя. Но этот заговор был открыт и не удался; вокруг Орлеана были возведены новые укрепления, и приступы гуннов были с энергией отражены храбрыми солдатами и гражданами, защищавшими город. Пастырское усердие епископа Аниана, отличавшегося первобытной святостью и необыкновенным благоразумием, истощило все ухищрения религиозной политики на то, чтобы поддержать в них мужество до прибытия ожидаемой помощи. После упорной осады городские стены стали разрушаться от действия метательных машин; гунны уже заняли предместья, а те из жителей, которые были не способны носить оружие, проводили время в молитвах. Аниан, тревожно считавший дни и часы, отправил на городской вал надежного гонца с приказанием посмотреть, не виднеется ли что-нибудь вдали. Гонец возвращался два раза, не принося никаких известий, которые могли бы внушить надежду или доставить утешение, но в своем третьем донесении он упомянул о небольшом облачке, которое виднелось на краю горизонта. «Это помощь Божия!» – воскликнул епископ тоном благочестивой уверенности, и все присутствовавшие повторили вслед за ним: «Это помощь Божия!» Отдаленный предмет, на который были устремлены все взоры, принимал с каждой минутой более широкие размеры и становился более ясным; зрители стали мало-помалу различать римские и готские знамена, а благоприятный ветер, отнеся в сторону пыль, раскрыл густые ряды эскадронов Аэция и Теодорида, спешивших на помощь к Орлеану.

Легкость, с которой Аттила проник в глубь Галлии, может быть приписана столько же его вкрадчивой политике, сколько страху, который наводили его военные силы. Свои публичные заявления он искусно смягчал приватными заверениями и попеременно то успокаивал римлян и готов, то грозил им; а дворы равеннский и тулузский, относившиеся один к другому с недоверием, смотрели с беспечным равнодушием на приближение их общего врага. Аэций был единственным охранителем общественной безопасности, но самые благоразумные из его распоряжений встречали помеху со стороны партии, господствовавшей в императорском дворце до смерти Плацидии; итальянская молодежь трепетала от страха при звуке военных труб, а варвары, склонявшиеся из страха или из сочувствия на сторону Аттилы, ожидали исхода войны с сомнительной преданностью, всегда готовой продать себя за деньги. Патриций перешел через Альпы во главе войск, которые по своей силе и по своему числу едва ли заслуживали названия армии[97]97
…Vix liquerat AlpesAetius, – tenue, et rarum sine milite ducensRobur, in auxiliis Geticum male credulus agmenIncassum propriis praesumens adfore casris.Panegyr. Avit., 328

[Закрыть]. Но когда он прибыл в Арль или в Лион, его смутило известие, что визиготы, отказавшись от участия в обороне Галлии, решили ожидать на своей собственной территории грозного завоевателя, к которому они выказывали притворное презрение. Сенатор Авит, удалившийся в свои имения в Овернь после того, как с отличием исполнял обязанности преторианского префекта, согласился взять на себя важную роль посла, которую исполнил с искусством и с успехом. Он поставил Теодориду на вид, что стремившийся к всемирному владычеству честолюбивый завоеватель может быть остановлен только при энергичном и единодушном противодействии со стороны тех государей, которых он замышлял низвергнуть. Полное огня красноречие Авита воспламенило готских воинов описанием оскорблений, вынесенных их предками от гуннов, которые до сих пор с неукротимой яростью преследовали их от берегов Дуная до подножия Пиренеев. Он настоятельно доказывал, что на каждом христианине лежит обязанность охранять церкви Божьи и мощи святых от нечестивых посягательств и что в интересах каждого из поселившихся в Галлии варваров оберегать возделанные ими для своего пользования поля и виноградники от опустошения со стороны скифских пастухов. Теодорит преклонился перед очевидной основательностью этих доводов, принял те меры, которые казались ему самыми благоразумными и согласными с его достоинством, и объявил, что в качестве верного союзника Аэция и римлян он готов рисковать и своей жизнью, и своими владениями ради безопасности всей Галлии[98]98
  Политика Аттилы, Аэция и визиготов неудовлетворительно описана в Панегирике Авита и тридцать шестой главе Иордана. И поэт и историк подчинялись влиянию личных или национальных предрассудков. Первый из них превозносит личные достоинства и значение Авита: «Orbis, Avite, salus! etc»; а последний старается выставить готов в самом благоприятном свете. Впрочем, если понимать как следует то, в чем они сходятся, их единомыслие может быть принято за доказательство их правдивости.


[Закрыть]. Визиготы, находившиеся в ту пору на вершине своей славы и своего могущества, охотно отозвались на первый сигнал к войне, приготовили свое оружие и коней и собрались под знаменем своего престарелого царя, который решил лично стать во главе своих многочисленных и храбрых подданных вместе со своими двумя старшими сыновьями Торисмундом и Теодорихом. Примеру готов последовали некоторые другие племена или народы, сначала, по-видимому, колебавшиеся в выборе между готами и римлянами. Неутомимая деятельность патриция мало-помалу собрала под одно знамя воинов галльских и германских, которые когда-то признавали себя подданными или солдатами республики, а теперь требовали награды за добровольную службу и ранга независимых союзников; то были леты, арморицианы, брионы, саксы, бургундцы, сарматы или аланы, рипуарии и те из франков, которые признавали Меровея своим законным государем. Таков был разнохарактерный состав армии, которая, под предводительством Аэция и Теодорида, подвигалась вперед форсированным маршем для выручки Орлеана и для вступления в бой с бесчисленными полчищами Аттилы.[99]99
  Состав армии Аэция описан Иорданом (гл. 36). Леты были смешанной расой варваров, родившихся или натурализовавшихся в Галлии; название рипариев, или рипуариев, происходило от занимаемой ими территории на берегах трех рек: Рейна, Мааса и Мозеля; арморицианы занимали независимые города между Сеной и Луарой. Одна колония саксов была поселена в округе Байё; бургунды жили в Савойе, а брионы были воинственным племенем ветов, жившим на восточной стороне Констанцского озера. (Иордан ставит бургундов в число племен, входивших в состав армии Аэция, тогда как цитата из Сидония Аполлинария, приведенная в одном из предшествующих примечаний (с. 15), ставит их под начальство Аттилы. Франков разъединяли внутренние раздоры, и потому было основание ставить одних на одну сторону, а других на другую. Но бургундов не разъединяли подобные раздоры. Свидетельство историка во всяком случае более надежно, чем свидетельство поэта. Кассиодор находился в таком положении, что мог получить положительные сведения от кого-нибудь из тех, кто был свидетелем битвы. Сидоний, вероятно, не нашел в своем списке такого имени, которое имело бы нужное для его стиха число слогов; поэтому он употребил на удачу имя бургундов. – Изд.)


[Закрыть]

При ее приближении царь гуннов немедленно снял осаду и подал сигнал к отступлению для того, чтобы отозвать свои передовые войска, грабившие город, в который они уже успели проникнуть[100]100
  «Aurelia nensis urbis obsidio, oppugnatio, irruptio, nee direptio» (Сидоний Аполлинарий, VIII, 246). Спасение Орлеана нетрудно было приписать чуду, которое святой епископ вымолил и предсказал.


[Закрыть]. Мужеством Аттилы всегда руководило его благоразумие, а так как он предвидел пагубные последствия поражения в самом центре Галлии, то он обратно перешел через Сену и стал ожидать неприятеля на равнинах Шалона, которые, благодаря своей гладкой и плоской поверхности, были удобны для операций его скифской кавалерии. Но во время этого беспорядочного отступления авангард римлян и их союзников постоянно теснил поставленные Аттилой в арьергарде войска, а временами и вступал с ними в борьбу; среди ночной темноты колонны двух противников, вероятно, нечаянно сталкивались одна с другой вследствие сбивчивости дорог, а кровопролитное столкновение между франками и гепидами, в котором лишились жизни пятнадцать тысяч[101]101
  В большей части изданий стоит цифра ХСМ; но, основываясь на авторитете некоторых манускриптов (а в данном случае всякий авторитет может считаться достаточным), мы считаем более правдоподобной цифру XVM.


[Закрыть] варваров, послужило прелюдией для более общего и более решительного сражения. Окружавшие Шалон Каталаунские поля[102]102
  Шалон, называвшийся сначала Duro Catalaunum, а впоследствии Catalauni, составлял первоначально часть территории Реймса, от которого отстоит только на двадцать семь миль (см.: Валуа, Notit. Galliarum, с. 136; Анвилль, Notice de I'Ancienne Gaule, с. 212. 279). (Нибур (Лекции о римской истории, III, 340) говорит: «Эта великая битва обыкновенно называется Шалонской, с чем я не могу вполне согласиться. Вся Шампань носила название Campi Catalaunici; но она так велика, что битва, быть может, происходила на некотором расстоянии от Шалона». – Изд.)


[Закрыть], простиравшиеся, по приблизительному вычислению Иордана, на сто пятьдесят миль в длину и на сто миль в ширину, обнимали всю провинцию, носящую в настоящее время название Шампань[103]103
  Название Кампания, или Шампань, часто встречается у Григория Турского; эта обширная провинция, имевшая столицей Реймс, управлялась герцогом (Валуа, Notit. Galliarum, с. 120—123).


[Закрыть]. Впрочем, на этой обширной равнине встречались местами неровности, и оба военачальника поняли важность одного возвышения, господствовавшего над лагерем Аттилы, и оспаривали друг у друга обладание им. Юный и отважный Торисмунд первый занял его; готы устремились с непреодолимой силой на гуннов, старавшихся взобраться на него с противоположной стороны, и обладание этой выгодной позицией воодушевило и войска, и их вождя уверенностью в победе. Встревоженный Аттила обратился за советом к своим гаруспикам. Рассказывают, будто гаруспики, рассмотрев внутренности жертв и соскоблив их кости, предсказали ему, в таинственных выражениях, его поражение и смерть его главного противника и что этот варвар, узнав, какое его ожидает вознаграждение, невольно выразил свое уважение к высоким личным достоинствам Аэция. Но обнаружившийся среди гуннов необыкновенный упадок духа заставил Аттилу прибегнуть к столь обычному у древних полководцев средству – к попытке воодушевить свою армию воинственной речью, и он обратился к ней с такими словами, какие были уместны в устах царя, так часто сражавшегося во главе ее и так часто одерживавшего победы[104]104
  Мне хорошо известно, что подобные воинственные речи обыкновенно сочиняются самими историками; но служившие под начальством Аттилы престарелые остготы могли сообщить Кассиодору содержание его речи; идеи и даже сами выражения носят на себе оригинальный скифский отпечаток, и я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из живших в шестом столетии итальянцев мог придумать такую фразу: «Hujus certamimis gaudia».


[Закрыть]. Он напомнил своим воинам об их прежних славных подвигах, об опасностях их настоящего положения и об их надеждах в будущем. Та же самая фортуна, говорил он, которая очистила перед их безоружным мужеством путь к степям и болотам Скифии и заставила столько воинственных народов преклониться пред их могуществом, приберегла радости этого достопамятного дня для довершения их торжества. Осторожные шаги и тесный союз их врагов, равно как занятие выгодных позиций, он выдавал за результат не предусмотрительности, а страха. Одни визиготы составляют настоящую силу неприятельской армии, и гунны могут быть уверены в победе над выродившимися римлянами, которые обнаруживают свой страх, смыкаясь в густые и плотные ряды, и не способны выносить ни опасностей, ни трудностей войны. Царь гуннов старательно проповедовал столь благоприятную для воинских доблестей теорию предопределения, уверяя своих подданных, что воины, которым покровительствуют Небеса, остаются невредимыми среди неприятельских стрел, но что непогрешимая судьба поражает своих жертв среди бесславного спокойствия. «Я сам, – продолжал Аттила, – брошу первый дротик, а всякий негодяй, который не захочет подражать примеру своего государя, обречет себя на неизбежную смерть». Присутствие, голос и пример неустрашимого вождя ободрили варваров, и Аттила, уступая их нетерпеливым требованиям, немедленно выстроил их в боевом порядке. Во главе своих храбрых и лично ему преданных гуннов он занял центр боевой линии. Подвластные ему народы – ругии, герулы, туринги, франки и бургунды – разместились по обеим сторонам на обширных Каталаунских полях; правым крылом командовал царь гепидов Ардарих, а царствовавшие над остготами три храбрых брата поместились на левом крыле напротив родственного им племени визиготов. Союзники при распределении своих военных сил руководствовались иным принципом. Вероломный царь аланов Сангибан был поставлен в центре, так как там можно было строго следить за всеми его движениями и немедленно наказать его в случае измены. Аэций принял главное начальство над левым крылом, а Теодорид – над правым, меж тем как Торисмунд по-прежнему занимал высоты, как кажется, тянувшиеся вдоль фланга скифской армии и, может быть, охватывавшие ее арьергард. Все народы от берегов Волги до Атлантического океана собрались на Шалонской равнине, но многие из этих народов были разъединены духом партий, завоеваниями и переселениями, и внешний вид одинакового оружия и одинаковых знамен у людей, готовых вступить между собой в борьбу, представлял картину междоусобицы.