Текст книги "Тираны России и СССР"

В «Том Деле» осталась эта удивительная история.

В 1917 году следователь Чрезвычайной комиссии отправился в Ялту, где уже не первый год в параличе неподвижно лежала вдова священника Ольга Аполлоновна Попова, 60 лет. И она показала: «С епископом Феофаном я знакома 6 лет. Посетив меня однажды как больную, он посещал меня обыкновенно раза 2 в год… Он никогда не упоминал о Григории Распутине и ничего не говорил о своей петербургской жизни… Григория Распутина я совершенно не знала… В первый раз Распутин явился ко мне 3 октября 1913 года около полудня… Распутин повел беседу о моей жизни – о болезни, о бедности… Потом прямо сказал: «Если желаешь, завтра же можешь иметь 1000 рублей, уйти из этой квартиры и видеть детей своих счастливыми…»

«Ну, долго не будем разговаривать, – продолжал Распутин. – Тебе известно, что Феофан говорил, будто имел с Государыней половую связь? – При этом выражался Распутин вульгарным языком. – Тебе известно, не скрывай, не скрывай и 1000 рублей – твои». Я возразила, что мне ничего не известно, и что этого быть не может. Распутин сильно рассердился… бегал по комнате и ломал руки. И начал опять меня уговаривать, чтобы я оклеветала епископа. Это меня так возмутило, что я плюнула ему в лицо. Распутин отошел к двери и сказал: «Ты и твои дети будут меня помнить!» Потом переменил тон. Произнес несколько раз: «Никто никогда так не смел со мной дерзко говорить… я знаю, ты опомнишься и возьмешь свои слова назад. Возьмешь, возьмешь, возьмешь», – он повторял слова и пристально смотрел на меня… Видимо, внушение подействовало. Он подвинул стул совсем близко и сказал: «Ну, мы сегодня придем с ней, разрешаешь?» Я поняла, что он говорит об императрице. «Ты при ней скажешь правду, ты опомнишься… Ты подумай, твои дети будут счастливыми, и дорога твоему сыну будет широкая…» Видимо, Распутин решил, что подавил больную старуху. У меня же явилась мысль сказать все Государыне… Распутин сообщил, что придут они часов в 12 ночи…

В первом часу ночи к нашей квартире подъехал автомобиль. Когда мой сын открыл дверь, вошел Распутин в сопровождении высокой дамы, одетой в черное платье, с лицом, закрытым густой вуалью. Она села около меня, расспросила о моей болезни, попробовала пульс и осмотрела пролежни на моей спине. Потом Распутин подошел к кровати, дотронулся до плеча Государыни и сказал: «Ну вот, ей ты скажешь правду?» Я ответила: «Я всегда всем говорю правду, тем более что жить мне осталось немного».

Когда Распутин отошел в сторону, Государыня сказала: «Скажите, он (Феофан. – Э.Р.) говорил вам о связи своей с тем лицом?..»

«Это совершенная ложь, гнуснейшая ложь! Ничего подобного он не говорил и говорить не мог… Верю, что Господь покарает того, кто возвел на него такую клевету».

В это время Распутин что-то сказал Государыне, но я не разобрала слов… Распутин завертелся по комнате и сказал: «Испугалась! Испугалась она!» Я ответила: «Не испугалась! Твою тысячу не возьму и епископа не продам».

Распутин опять уговаривал меня сказать правду, прибавляя: «Твоим детям за это ничего не будет»… Перед самым уходом Государыня наклонилась ко мне и сказала: «Значит, вы говорите, что этого не было?»

«Не было и быть не могло… Он предлагал мне 1000 рублей, если я соглашусь оклеветать епископа»… Государыня еще раз спросила: «Значит, это ваше последнее слово?» Я опять ответила: «Ничего говорено не было и быть не могло!»

Государыня сидела нервная – снимала и надевала перчатку, а Распутин часто-часто приговаривал: «Испугалась, испугалась»… Затем Распутин взял ее под руку и, бросив на меня злобный взгляд, вышел из комнаты».

Было в этом что-то жуткое: Государыня и уводящий ее в ночь мужик…

Что означала эта сцена? Он был настолько уверен в своем безграничном влиянии, что позволял себе бессовестно лгать в присутствии императрицы? Или… «Наш Друг» попросту знал, что она сама мечтает навсегда изгнать Феофана из Крыма и ей нужен повод?

Он хорошо читал и хорошо выполнял ее тайные желания. Он уже стал ее «вторым я». И становится ясным, почему после всего происшедшего царица написала Поповой письмо.

Из показаний Поповой: «Вскоре я получила письмо, написанное тонким женским почерком, без подписи… В письме предлагалось мне опомниться и рассказать правду».

Заканчивалась предпоследняя встреча Семьи с любимым Ливадийским дворцом. Ипатьевская ночь приблизилась еще на день.

До осени 1913 года Распутин не имел собственного жилья в Петербурге. Он жил из милости то у Лохтиных, то у Сазонова, снимал жалкие углы – в делах департамента полиции остались адреса «Русского»: Литейный проспект, 37; Николаевская улица, 70…

«На Николаевской улице Распутин занимал в квартире одну комнату… В этой комнате была простая постель и крашеный деревенский стол-буфет», – рассказывает в «Том Деле» Молчанов.

Но вот к нему приехали дочери из Покровского. Мужик решил дать им образование в Петербурге – пусть станут «дамочками»… А еще ему надоела безбытность – не хотел он больше болтаться по баням и грязным квартирам проституток. И Акилина Лаптинская взяла дело в свои руки.

В октябре, вернувшись из Ялты в Петербург, Распутин переехал в свою первую отдельную квартиру (Английский проспект, 3, дом Веретенникова). Эту квартиру за малые деньги ему предоставил очередной неудачник, пытавшийся воспользоваться влиянием Распутина, – Алексей Порфирьевич Веретенников, генерал-майор, уволенный в отставку и мечтавший вернуться на службу.

Распутин поселился в ней с обеими дочерьми, определил их в частную гимназию. В 1990 году, когда я писал книгу о Царской Семье, мне позвонила девяностолетняя Анна Попова. Разговаривали мы с ней по телефону с помощью ее внучки. Попова рассказала, как она училась в частной гимназии Стеблин-Каменской с дочерью Распутина Матреной, как они вместе ездили на Английский проспект просить у Распутина благотворительное пожертвование… С каким страхом, замирая, она «смотрела на колдуна», а он вынул бумажник, долго размышлял и наконец дал ассигнацию – «очень мало дал»…

Он попросту был беден тогда. «Квартира из 4–5 комнат, плохо и неуютно меблированных… В одной жила Лаптинская, которая, за временным отсутствием прислуги, ставила самовар, варила уху, в другой жили вместе обе дочери, когда приезжали из пансиона Стеблин-Каменской», – так описал квартиру Молчанов. Но все равно – это было первое его жилище, куда он мог приглашать своих поклонниц. Лаптинская смогла наконец оставить место экономки и переехать к нему. Теперь она именовалась гордо – «секретарем». Секретарем безграмотного мужика… В помощь ей из Покровского приехала Катя Печеркина – работать прислугой и кухаркой.

Осталось описание его дочерей – этакий моментальный снимок 1913 года.

«Дикая сибирская сила так и прорывалась в их широких, бледных лицах с огромными яркими губами… Их могучие тела, пахнущие потом, распирали скромные детские платьица из тонкого кашемира…» Варваре было 13 лет, старшей, Матрене, – уже 16. «У Матрены белое, широкое лицо с тупым подбородком… и нависшим низким лбом над серыми угрюмыми глазами… Она нетерпеливо взмахивала головой, отгоняя от глаз низко подстриженную челку… Каким-то хищным, звериным движением проводила кончиком языка по широким ярко-красным губам…» – вспоминала Жуковская.

Портрет Распутина оставил в «Том Деле» Молчанов: «Речь его была отрывистая и не вполне связная. Он не сводил глаз с собеседника, и в глазах его была какая-то сила… Движения его были характерны для неврастеника – он порывисто вскакивал, руки его всегда что-то перебирали…»

Он продолжал поражать своих почитателей знанием людей, точнее – их тайных мыслей. «В этот период Распутин наряду с нервностью проявлял необыкновенную чуткость, – показал Филиппов. – В присутствии моих жены и свояченицы… по каким-то неуловимым признакам заметил симпатию между мной и свояченицей… и, отведя ее в сторону, объяснил ей, что симпатии мои к ней послужат тому, что я разойдусь с женой, что и случилось в действительности».

Увидев впервые знакомца Филиппова, известного законоведа профессора Озерова, Распутин определил: «Отсутствие покоя у него в душе обусловлено тем, что он внимателен только к деньгам». Когда Филиппов объяснил Распутину, что Озеров – уважаемый член Государственного Совета, мужик сказал: «Это просто государственная слякоть»… «Это было гениальным определением Озерова», – добавляет Филиппов.

Именно в то время с ним познакомилась Александра Георгиевна Гущина, 73 лет, вдова доктора. У нее только что умер муж, жизнь стала ей в тягость.

В «Том Деле» остались и ее показания: «Каждый раз в церкви я встречала мужчину, одетого в поддевку, который очень усердно молился… манера молиться у него была особая – он стремительно становился на колени, как-то странно упирался в пол пальцами… К нему, здороваясь, обращалось с просьбами помолиться очень много народу».

Ей сказали, что это Распутин. «Как-то он подошел после обедни сам и спросил: «Что ты такая грустная?» Я рассказала про свои невзгоды, и он сказал: «Грешно грустить, надо молиться Богу…»

Он пригласил ее к себе. Старуха пришла на Английский проспект и попала на одну из самых знаменитых фотографий, которая украсит бесконечные книги о Распутине. Но об этом речь впереди…

Весь 1913 год продолжается газетная травля Распутина. Он уже привык читать интервью, которых не давал, и сопровождавшие их издевательства журналистов.

Филиппов в очередной раз попытался защитить приятеля в газете «Дым Отечества»: «Целая книжная литература создалась около старца… ворох статей по поводу его необыкновенного и даже необъяснимого влияния в высших сферах… Распутин – обыкновенный русский мужик, экзальтированно умный… и главное, не порывающий своей связи с простым народом и потому сильный в народе».

Филиппов издевался над журналистами, «которые печатают слухи, что Распутин мог удалить таких столпов, как Гермоген и Феофан». Даже близкий его друг не знал об истинных возможностях Распутина в Царском Селе…

Иногда Распутин уступал и все же давал интервью – к ужасу Аликс, ибо часто они были еще опаснее того, что за него выдумывали журналисты.

«Вот вы пишете про меня небылицы, врете, а я ведь за мужичков. На чем Россия держится? На мужике… Мы теперь решили ставить архиереев из мужичков. Ведь на мужицкие деньги духовные семинарии строятся…»

«Мы теперь решили…» – и тотчас поднимается газетная волна. И опять «цари» должны ее утихомирить.

Под влиянием Филиппова у Распутина появилась мысль – выпускать свою газету.

«Надумал я самую настоящую, правдивую, народную газету в ход пустить. Денег мне дадут, люди верующие нашлись… соберу я людей хороших, перекрещусь, да и – Господи, благослови! – в колокол ударю…» – сообщал мужик в интервью, опубликованном в «Петербургском курьере».

Похоронила эту мысль, видимо, императрица. Она поняла, что он утонет в деле, в суете. А он нужен был ей для нее самой, для мальчика, для разговоров о душе…

Журналисты пытались узнать о его влиянии на решение царя не участвовать в балканской войне. И он отвечал: «Воевать вообще не стоит – лишать жизни друг друга, нарушать завет Христа и преждевременно убивать собственную душу. Пусть забивают друг друга немцы и турки – это их несчастье и ослепление, а мы любовно и тихо, смотря в самих себя, выше всех станем…» И опять проклинали его за «предательство братьев-славян». И опять Аликс поручала Вырубовой поговорить с «Нашим Другом», чтобы тот избегал «гадких газетчиков».

А они все звонили… И он уже кричал в трубку: «Чего от меня хотят? Неужели не хотят понять, что я маленькая мушка и что мне ничего ни от кого не надо?.. Неужели не о чем больше писать и говорить, как обо мне?.. Я никого не трогаю… Да и трогать не могу, так как не имею силы… Каждый шаг обсуждают… все перевирают… Оставьте в покое… Дайте жить!..»

Этот монолог моментально попал в газеты с насмешливым комментарием.

И опять они звонили. И опять он кричал в трубку – отбивался: «Говорю тебе, я маленькая мушка, и нечего мною заниматься… Кругом большие дела, а вы все одно и то же: Распутин да Распутин… Молчите… Довольно писать… Ответите перед Богом! Он един и все видит… Он один понимает… Рассудит… Коль нужно, пишите… Я больше ничего говорить не буду…. Принимал близко к сердцу… Теперь перегорел… Наплевать… Пусть все пишут… Все галдят… Такая, видно, моя судьба… Все перенес… Ничего не боюсь… пишите… Сколько в душу влезет… Говорю тебе, наплевать… Прощай…»

И этот монолог тоже напечатали.

Что делать – он был «герой дня». Обреченный герой…

Лгал ли он, когда называл себя «маленькой мушкой»? Да, лгал. И… говорил правду! Эта двусмысленность его положения при «царях» проявилась в истории тогдашнего премьер-министра Коковцова и прошлого – графа Витте.

После назначения Коковцова премьером Аликс бросила «пробный шар» – Распутин был послан «посмотреть его душу».

Коковцов вспоминал впоследствии: «Я был поражен получением письма от Распутина, содержавшего в себе буквально следующее: «Собираюсь уехать совсем, хотел бы повидаться, чтобы обменяться мыслями… назначьте когда». Премьер согласился. Состоялась почти комическая сцена – Распутин вошел, молча сел. Молчание продолжалось. Распутин смотрел на премьера.

«Его глубоко сидящие в орбите, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо-стального цвета глаза были пристально направлены на меня, и Распутин долго не сводил их с меня, точно он думал произвести на меня какое-то гипнотическое воздействие или просто изучал». Но… мужик вдруг забормотал: «Что ж, уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет – чего плетут про меня!» Здесь премьер, по замыслу Аликс, видимо, должен был уверить Распутина, что он его защитит. Но Коковцов сказал: «Да, конечно, вы хорошо сделаете, если уедете… Вы должны понять, что здесь не ваше место, что вы вредите Государю, появляясь во дворце… давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений». В ответ услышал: «Ладно, я – худой, уеду, пущай справляются без меня, зачем меня зовут сказать то, да другое…» Долго опять молчал, уставившись на меня, потом сорвался с места и сказал только: «Ну, вот и познакомились, прощайте».

Когда Распутин рассказал царице о предложении Коковцова уехать, она тотчас «разлюбила» премьера. Ведь приятие им Распутина – это не просто приятие «Божьего человека», но, прежде всего, знак готовности подчиняться ее мнению, готовности примкнуть к лагерю ее друзей, стать «нашим»…

Царица пожаловалась мужу. И вот уже Николай просит премьера рассказать о беседе с мужиком. «Когда я закончил мой рассказ, Государь спросил меня: «Вы не говорили ему, что вышлете его, если он сам не уедет?» И получивши мой ответ, что… у меня не было повода грозить Распутину высылкой, так как он сам сказал, что давно хотел уже уехать, Государь сказал мне, что он этому рад… и «ему было бы крайне больно, чтобы кого-либо тревожили из-за нас»… Потом Государь спросил: «А какое впечатление произвел на вас этот мужичок?» Я ответил, что у меня осталось самое неприятное впечатление, и мне казалось… что передо мной типичный сибирский бродяга…»

Впоследствии в Чрезвычайной комиссии Коковцов сформулировал свое мнение еще откровеннее: «Я был 11 лет в Главном тюремном управлении… видел все каторжные тюрьмы… Среди не помнящих родства сибирских бродяг сколько угодно Распутиных… Совершая крестное знамение, он может с такой же улыбкой взять за горло и задушить».

И Распутин понял: пора выступать против премьера, тем более, что Коковцова уже не хотела «мама».

Из показаний Филиппова: «Само удаление Коковцова состоялось под давлением, весьма искусным и упорным, со стороны Распутина, который имел своеобразный прием, чрезвычайно магически действовавший на слабохарактерно-заносчивые натуры, к каковым следует причислить Государя: вскользь, беседуя о посторонних предметах, он характеризовал ненавистное ему лицо одной фразой или эпитетом, которые оставляли след…»

И хотя Коковцов привел в порядок финансы и обеспечил наступление периода истинной стабильности, в январе 1914 года его отправили «на покой» в Государственный Совет, наградив на прощание, как и Витте, титулом графа.

Казалось бы, с падением Коковцова должен был вновь появиться на политической сцене так благоволивший к Распутину Витте, который «с ним спелся», как писала генеральша Богданович.

Назначение премьером Витте – любимца прогрессивных партий и промышленного капитала, могло бы, на первый взгляд, решить все проблемы. С одной стороны, он был угоден обществу, с другой – у него было достаточно ума и авторитета, чтобы заткнуть рты врагам «Нашего Друга». И Витте знал, что сообразительный Распутин все это понимает и будет его поддерживать. Но он не понял, как и многие, истинную ситуацию: мужик мог влиять на царицу только тогда, когда у нее не было своего решения. В ином случае Распутин обязан был играть в ее игру: объявлять мнение Аликс своим предчувствием, своим предсказанием, своим желанием…

К несчастью для экс-премьера, у Аликс было твердое мнение о нем. Она ненавидела Витте, ибо он был творцом Конституции, ограничившей в 1905 году власть царя и будущую власть ее сына – «обокравший Маленького». И как бы ни был ей полезен великий министр, она не умела и не желала преодолеть свои чувства. Так Мария Антуанетта не могла преодолеть отвращения ни к Лафайету, ни к Мирабо, как бы они ни были полезны и ни пытались ее спасти…

Распутин понял и не заикался о своих симпатиях к Витте.

Но когда у Аликс своего мнения не было, наступало его время. Вступала в свои права русская практика ХVIII века – действовать через царского фаворита… И если Распутин не мог «протолкнуть» Витте на пост премьера, то повлиять на назначение нового министра финансов, совершенно безразличного царице, мужик сумел.

В то время около него появляются банкиры. С ним знакомится Петр Барк – типичное дитя молодого русского капитализма.

43-летний крупный чиновник министерства финансов ушел в директора-распорядители Волжско-Камского банка и щедро использовал на этой должности свои правительственные связи. Затем, оставив службу в банке, вернулся к государственной деятельности. При Коковцове он стал товарищем министра торговли и промышленности. Используя ситуацию вокруг премьера, Барк и стоявшие за ним банкиры начинают завоевание министерства финансов.

Как показал Филиппов в «Том Деле»: «Падение Коковцова, весьма осторожного политика в области финансов, обнаружившего чрезвычайную твердость и самостоятельность в отношении банков, было выгодно банкирам».

В январе 1914 года премьером стал Иван Логгинович Горемыкин, 75-летний старик, «Старче», как называл его Распутин. Начинается излюбленная российская политика контрреформ – отказ от столыпинских преобразований. И когда начала обсуждаться кандидатура нового министра финансов, Распутин тотчас заговорил о «хорошей душе» Барка и его способностях. Аликс передала Николаю «размышления Нашего Друга» о Барке.

Царь мог только подивиться настойчивости Распутина в деле, в котором мужик так мало смыслил – объяснить это можно было только «наитием свыше»… Барк был назначен министром финансов.

Так в первый раз с подачи Распутина происходит назначение уже не на церковную должность, но на государственную. Причем произошло не просто назначение нового министра – произошла революция, суть которой Распутин не понял. Он знал лишь, что теперь деньгами распоряжается «наш»… На самом деле рухнула политика, которую проводил Столыпин, а за ним Коковцов. Финансами полуфеодальной страны начинают заправлять банки через своего ставленника.

Филиппов, сам будучи банкиром, знавшим эту кухню изнутри, пояснил в «Том Деле»: «Барк… дал обязательства банкам… Начинается широкое субсидирование из государственных средств частных банков, якобы для поддержки промышленных предприятий… в то время как средства употреблялись заправилами банков на скупку биржевых ценностей и для игры на понижение, что будет особенно опасно в первый период войны…»

Но вернуть Россию к замороженному состоянию, к безгласному покою времен Александра III, у Горемыкина не было ни сил, ни способностей. Однако он был в самых «послушливых» отношениях с Аликс, принимал «Божьего человека» и внимательно читал бесконечные записки, которые Распутин присылал с просителями: «Дорогой божий старче выслушай их помоги ежели возможно извиняюсь грегорий».

Филиппов рассказывает в «Том Деле», как пьяный Распутин звонил Горемыкину прямо на квартиру с очередным «прошением». И российский премьер «извинялся за невозможность принять Распутина, говорил, что жена его опасно больна, а Распутин заплетающимся языком его успокоил: «Старуха скоро выздоровеет»…

И ведь выздоровела!