Текст книги "Загадки любви (сборник)"

О любви к родному дому

– Это был центр маленького среднерусского города, – читал голос Д. – К центру мимо старого кладбища у церкви шел он, Лысый и Отвратительный, в брезентовом плаще, со шляпой на ушах.

Машину он отпустил и решил пройтись пешком, потому что голова болела.

Город содрогался от рева – это вдали шли соревнования пахарей. Пахари здесь давно не пахали, а только соревновались.

Окраины были освещены багровым пламенем: там тоже шли соревнования – добровольной пожарной дружины. Дружина зажигала дома, а потом их тушила.

Он шел не торопясь и вдруг остановился. На центральном кладбище двое могильщиков – два пряничных мужика – рыли землю. Он очень удивился: кого-то хоронили на центральном кладбище, а он об этом ничего не знает. Такого быть не могло: мест на кладбище оставалось совсем немного, и все они были забронированы для начальства и заслуженной городской интеллигенции (те еще жили, но в перспективном плане кладбища уже были проставлены их фамилии). Все же остальное население хоронилось на новом кладбище за городской чертой…

Он хотел было подойти и спросить, кого хоронят, но как-то жутко закололо сердце, и он почувствовал ужасную тоску. Голова разламывалась. «Это со вчерашнего», – подумал он.

Вчера он, управляющий трестом, и новая директорша универмага поехали в заповедник на гулянку. Поохотились, забили заповедного лося, разложили костер на поляне. Шоферня подогнала машины, засветила фарами – и заплясали на поляне в свете фар, напившись-нажрамшись.

– Жги! Жги! Жги! – орал он, подпрыгивая.

А потом поволок хихикающую универмагшу в темноту, в не освещенные фарами деревья…

Он прошел мимо кладбища, вспоминая все это, и наконец подошел к Дому. Дом и был местом его новой работы.

Это был исторический центр городка. Здесь стоял главный городской храм – Дивная церковь.

Во дворе храма когда-то был рынок: пустели прилавки. Среди прилавков шатался одинокий грузин, приехавший торговать арбузами. Арбузы побились и были свалены в кучу. Грузин глядел слезящимися глазами на арбузный лом. Две бабы, причитая, тащили грузина за руки в разные стороны.

– Ты не гляди, что она меня моложе! – вопила одна. – Я хоть старая, а грудь у меня как пушка! – Она рывком подняла кофточку, и на солнце сверкнула упругая девичья грудь.

На рынке был тир. Местное начальство любило по дороге на работу проверить твердость руки. И голубоглазая молоденькая дурочка с блестящими плачущими глазами по прозвищу Ясноглазая слонялась у тира и все просила:

– Дяденька, дай пульку, я до дома дострелю… Мне домой надо, пульку дай…

…Но все это было раньше. Теперь рынок снесли, и тир снесли тоже. И на этом месте возвели красавец Дом – многоэтажный, с лоджиями, с обливными изразцами в русском стиле.

Въехать в Дом должны были лучшие люди города. И Сам тоже намеревался. Для Самого сначала построили шестикомнатную квартиру на пятом этаже. Но в это время в Москве началась борьба с излишествами – и Сам от квартиры тотчас отказался. Вызвали архитектора, и все большие квартиры в пожарном порядке перестроили на клетушки, а квартиру Самого решили передать детсаду. Но когда дом достроили, кампания уже прошла. Вновь убрали перегородки и вновь большую квартиру отделали для Самого.

По этому случаю его и назначили отвечать за Дом: он и квартиры должен был распределить, и площадь перед домом благоустроить, и главное – решить вопрос с церковью. Рядом с таким домом торчала эта самая Дивная церковь!

Но голова у него сегодня раскалывалась, и вместо того чтобы думать о Доме, об ордерах, он почему-то все возвращался мыслью к этому кладбищу. Хоронили! Кого хоронили?

Он вошел в Дом, прошел в контору и вызвал к себе прораба.

– Как с церквой будем решать? – спросил его прораб.

– А сам как думаешь?

– Думаю – сносить. Такие люди в Доме жить будут! Что ж они – на церкву из окон любоваться должны? Опиум для народа! Только вот старушки шумят. Окружили меня вчерась – и ребром, ребром!

– А ты их спроси: «Бабка, церковь действующая? А?..»

– Нет, – ответил прораб.

– «Крест на ней есть?..»

– В прошлом году, когда детишки металлолом собирали…

– Ты чего мне объясняешь? Ты бабкам объясняй! – И добавил в сердцах: – Что им, молиться негде, что ли?

– Значит, с энтим решили: два бульдозера пригоню – и все дела.

И прораб ушел.

Он хотел думать о приятном: о рыбалке, о баньке, об универмагше. Но не получалось, мешала мысль: кого хоронили?

Тогда он решил заняться ордерами и вызвал своего заместителя.

Вошел заместитель, тоже в шляпе на ушах, странно похожий и на него и на прораба.

– Ну, на первый этаж мы с тобой подселим какого-нибудь ударника… Какие будут кандидатуры?

Заместитель предложил Федю-строителя. Федя был человек, конечно, заслуженный, но пил, ох как пил!

Перешли к интеллигенции.

– Может, писателя подселим на первый этаж?

– Можно бы. Но какие у нас писатели? Это в Москве писатели, а наши сами себя и читают.

За выяснением позвонили руководителю писательского отделения. Но никого не оказалось. Писатели поехали на окраину области сквозь глухие леса на встречу с читателями. И там, в глубинке, загуляли и пропили колеса от газика. Так что вернуться назад им не было никакой возможности. Сгинули писатели в лесах.

Писатели сразу пропали из его головы. И никак он не мог сосредоточиться на ордерах… А потом вдруг увидел огромную пустую комнату, точнее, гулкий зал. И в углу этого огромного зала было что-то… И когда он подошел… с трудом подошел… увидел, что это была крохотная дверца…

Он проснулся в сумерках от того, что услышал, как загрохотало у Дома: это к церкви подъехали бульдозеры. Вспыхнул прожектор.

И тогда он услышал треск. Треск! Но не снаружи, у церкви, а где-то наверху, над головой… Треск затих. Дверь распахнулась, вбежал бледный прораб:

– Дом треснул!

Они выбежали на улицу. Навели прожектор. По всей стене, начиная с пятого этажа, с квартиры Самого – шла трещина. Он покрылся холодным потом.

– Сволочь! – заорал он на прораба. – Ты понимаешь, что завтра будут болтать в городе?

Прораб затрясся: он понимал.

– Я не виноват…

– А кто виноват? Кто кричал: «К майским, к майским!» Никто ведь не скажет, что руки у тебя, как крюки, что ты работать разучился, халтурщик поганый! Ведь из-за церкви, скажут, жопа!

– Не виноват! – кричал прораб. – Потому что – перестраивали! Сто раз! То вам шесть комнат в квартире подавай, то две, то восемь! А ведь это Дом, он не понимает, за что его калечат!

У него отлегло: ну, конечно, – потому что перестраивали.

– Короче, за ночь, трещина должна быть заделана. И чтоб к утру Дом был без трещины! Где Федя?

– Послал за ним, говорят, тверезый!

– Учти, и ты в этот Дом тоже въедешь. Если обрушится – то и на тебя тоже.

Пришел Федя, лучший строитель СМУ.

– А ну, протяни руки, – сказал он Феде.

Федя протянул – пальцы ходили.

– Опять – пианист! Сволочь пьяная!

– А Феде все равно, он в любом виде… – захихикал прораб.

– Пьянству – бой! Пьянству – бой! – вдруг выкрикнул Федя.

– И чтоб к утру все было заделано, ты понял, Федор?

– Все сделает! Как обещался, так и сделает! – кричал прораб.

– А мы тебе квартиру даем в Доме, Федор. Если обвалится, то и на тебя… Ну, с Богом, ребята! А церковь… – вдруг повернулся он к прорабу, – это же памятник культуры!.. Под этой церковью прадеды наши… Так что пусть стоит. Отреставрируем.

Федю увели. Потом на улице застучало, будто заколачивали двери.

«Это леса возводят», – подумал он.

Был час ночи, когда вдруг открылась дверь и вошел… Лицо смуглое, в странных пятнах. Курчавая рыжая борода торчком.

– Вам чего, гражданин?

– Вселяюсь.

– Как это вселяетесь? Ведь ночь…

– А где сказано, что ночью нельзя вселяться, морда? – Человек протягивал ордер.

– Поинтересуюсь, кто выдал вам ордер?

– Кто выдал, того здесь нету.

В ордере было написано: «Попов И. И.»

– Вы, простите, не родственник Сан Саныча Попова?

И вдруг рыжая бороденка исчезла, а вместо нее перед глазами возникла та, маленькая дверца. И чей-то голос томительно кричал за дверцей:

– Иуда! Вошел!

Когда он открыл глаза, перед ним стоял совсем другой человек – чернобородый, черноволосый. Он глядел на этого человека и чувствовал невыразимую печаль. А за человеком толпой теснились все смуглые и чернобородые лица. И все незнакомые ему. И все – с ордерами в Дом, где должны были жить только знакомые. Он оказался в ужасном положении: он понимал, что так быть не может: Дом был на брони.

Он никак не мог дождаться утра, чтобы начать звонить в инстанции – выяснять всю эту галиматью.

…Я очутился у дома, я узнал этот дом, дом, который в нашем городе называли «дворянское гнездо».

Я любил это место: здесь стоит церковь с шатровой колокольней. И маленькое кладбище, где похоронены мои предки… Но теперь над всем этим возвышался Дом.

Дом был освещен багровым отсветом далеких пожаров. И я почему-то вошел в Дом, все ожидая окрика сторожа. Но никто меня не окликнул.

Я сразу увидел его. Он сидел один, в плаще и в шляпе на ушах. Неожиданно он обрадовался мне:

– Вы, если не ошибаюсь, наш краевед?.. Слава Богу, хоть одно знакомое лицо! Что вы так на меня смотрите?

– Я думаю, как же вы меня мучили!.. Всю мою жизнь мучили…

– Да, да, вы очень смешной случай, товарищ краевед, – сказал он, все время набирая номер телефона. – У нас с вами вышла презабавная история. Давно-давно… я еще культурой тогда заведовал… и вдруг узнаю, что по всей нашей области ищут идеологические выверты. Представляете, в каком-то городишке Буе и то нашли. А Буй уж совсем затерявшийся город. «Буй да Кадуй черт три года искал: найдет – потеряет» – пословица… Короче, в каком-то Буе есть выверты, а у нас в райцентре – нетути?! Чушь! Ну откуда у нас взять выверты, вы же видели наших писателей? И тут как раз вы приехали. Гляжу: человек образованный, с головой. Прибежал я к вам и прошу: покайтесь в вывертах. А вы упрямитесь, горячитесь: «Где ж у меня выверты-то?» – «А в статьях, в работах ваших!..» И тут выясняется, что у вас еще нет ни статей, ни работ, что вы институт только что закончили. Но я не гордый, я подождал. И ведь они появились – малюсенькие, с трехкопеечную монетку, но появились, – выверты! И мы тебя за них – под дых! Под дых! Зачем, спросишь? В Средней Азии, когда птичьи бои устраивают, птичку в кулаке на бой несут. Почему? Потому что в кулаке она злеет! Вот ты и стал злым, глупый человек. А все потому, что не понял: пока тебя вслух ругают – с тобой в порядке. А вот как ты серьезное что сделаешь – ругать не будут. Замолчим о тебе. Тишина будет. Будто нету тебя. Будто смерть… – Он положил трубку на рычаг и продолжал: – Начальнику милиции звоню. Понимаешь, пришли какие-то люди в Дом… и все с подозрительными ордерами… а милиция не отвечает. Пойдем-ка вдвоем проверим квартиры, а?

Он был со мной противно на «ты»! И самое удивительное – я с ним пошел.

Мы подошли к лифту и вдруг на площадке первого этажа увидели человека. Человек чистил ваксой туфли. Вы знаете эту вечную привычку людей: сколько бы комнат у них ни было – выходят на лестничную клетку чистить туфли.

– Ты что тут делаешь, Федор? – строго спросил он.

– Туфли чищу. Вы ж квартиру мне дали. Я стенку в доме законопатил.

– Как… уже?

– С час как стенка готова… Приняли ее.

– Кто принял?!

– Наверху, – сказал Федя, – на самом верху приняли.

Лысый недоверчиво покачал головой и взялся за дверцу лифта.

Но дверь не открылась.

Федя подошел сзади и молча рванул дверь.

– Не открывается, – сказал он и вздохнул. – Может, взять ее дрелью?

– Неси дрель!

– Легко сказать «неси». А где же она, дрель-то? Занята дрель.

– Кем занята?!

– Не наше дело… А может, динамитом ее? – вздохнул Федя и добавил задумчиво: – Нет, совсем иначе ее открывать нужно.

– А как… как нужно, дурья башка?

– А по-нашему. Кровь вперед себя пустить. Без крови какая дверь откроется?

И Федя, ухмыльнувшись, посмотрел на него.

– Убивец… – зашептал он.

А Федя уже дернулся к нему:

– Я тебя на ножик сейчас прислоню. Я Дом строил и все поджидал тебя… Сеструха в тиру курвой через тебя стала… Мать райисполком спалила…

– Ты пьяный… Пьяный!..

– Ага, гуляю… Озорник я… Залазь на нож, я, кума, веселый! – И Федя ударил его ножом: – Жги! Жги! Жги!

И открылась дверь. И я вошел в лифт.

Квартира Самого на пятом этаже была без перегородок. Белый потолок и белые стены. Я стоял посереди этой белой, белой, белой залы. И смотрел на крохотную дверцу в углу.

Дверца, как нора.

У самой дверцы, совсем голый, скрючившись, сидел Лысый и Отвратительный. И между лопаток, как оббитая ручка сосуда, торчал кривой Федин нож.

– Садись рядом, – сказал он. – Оказалось, это гостиница. Ты понял. Они превратили Дом в свою гостиницу. Хе-хе… Отсюда – сразу туда.

И вдруг я ощутил себя тоже беспомощным и голым. Я хотел пошевелить рукой, но уже не мог. И головы повернуть не мог… как в детстве, когда захлебывался от плача в ванной и истерически кричал в руках матери. И эти ее руки, не дававшие мне свободы…

Теперь я слышал где-то свой крик – детский крик… И струйка поползла вдоль ног… И где-то меня вытирали… Мое тельце… И вместе с криком там я слышал, как шептали совсем рядом – здесь:

– А потом тебя позовут. И ты пойдешь, и почувствуешь черту… И когда зайдешь за черту, ты будешь знать.

…Черта все ближе. Я иду… Оказывается, я иду к ней.

– Почему утаили? – кричал Лысый. – Объяви нам, что Ты есть! И по-другому бы жить стали… Если Ты такой могучий… всех нас любящий… пришел бы да сказал: «Я есть!» Да разве кто из нас делал бы дурное? А то ведь все притворялся, что нет! Все годил. Все ждал, когда сами изменимся. Неужели не насмотрелся? За миллиард миллиардов лет неужели не разорвалось твое сердце от наших злодейств?

Я вплотную подошел к дверце за черту:

– Значит, гостиница? Повторяемость тюрем, не более? Значит, вся убогая тайна лишь в перемене этих тюрем? Но я догадывался об этом. «Не собирайте земных богатств, ибо…»; «Возлюбите ближнего своего…». Ну, это же ясно. Но тогда в чем же обман? Ах, как я это чувствую: обман.

Дверцу открыли. Они сидели в белых одеждах. И в центре стола – Он, а за Ним… на горе… они же – люди, полуголые, в шлемах, распинали Его. Стоя на лестнице, они прибивали Его тело к кресту. Я видел знакомое, любимое лицо… И Его кровь текла. Он был распят тьму лет назад… И лицо Его, испеченное солнцем, покрытое пылью, облепленное мухами, свесилось… Вздрогнули веки, и возопил Он к Отцу вечным воплем…

– Не оставляй меня, Боже! – кричал я.

…Мое крохотное тельце уже мыли чьи-то женские руки…

А в это время два могильщика на разных концах кладбища закончили свою работу – закопали Лысого и меня… И, подняв лопаты, пошли прочь по аллее…

Вот, пожалуй, и все…

«Де-Декамерон» закончен. Сколько времени, последнего времени, ухлопал я на чтение, друг мой Д.! И как когда-то я сказал Д., так и теперь повторяю: не понравилось!

Перед уходом все-таки решил поспать (ибо всегда после обеда немного сплю).

Вижу, вижу сон! Я испытываю мучительное страдание. Но почему-то радостное страдание. Я ощущаю такую… такую любовь… Проснулся в слезах. Потом опять задремал и понял, что мне опять снится это страдание. Я видел себя, но со спины. Тем не менее знал, что это я. Я висел в воздухе. И на меня медленно надвигалось дерево. Я умолял, я боялся… но неумолимо входил в сень дерева. Листья двигались, как маленькие щупальца. И в листве плавало женское лицо. Ее лицо. Лицо суперзвезды… Глаза ее были закрыты, но все черты освещены каким-то слепящим, беспощадным светом. И вдруг я понял то, что часто мерещилось мне в запрокинутом женском лице. Понял! И содрогнулся!

В последний раз иду прогуляться. Вечерняя прогулка…

Вышел из дома. У метро «Динамо» встретил Краснорожжего. Это человек вечно опухший, с чудовищно подходящей ему фамилией. Он всегда пьян и всегда на новой работе. И в этот раз он был тоже пьян. Он сразу приступил к делу:

– Деньги есть?

У меня не было. Зачем мне деньги?

– Нужно выпить, понимаешь? (Мат.) Хрена ты понимаешь! – Он приблизил страдающие глаза, больные, безумные. – Сволочь ты. Слушай меня…

Он дышал на меня запахом бессонных ночей, зловонием сигарет, плохих зубов, жидкости для бритья и лука. Всем, что он съел и выпил. Из бессвязной его речи я все-таки понял, что у метро «Динамо» висит объявление: у кого-то потерялся пудель, обещано вознаграждение за него.

– Полдня… (мат) рвусь за всеми пуделями. Думаю, хоть какого пса словлю – рупь за труды все равно дадут? (Мат.)

И вдруг он просиял. На багровой роже над клубничным носом заблестели умные глаза:

– На хрена мне пудель?! Есть ты!.. Слушай! Ты похож на нашего нового директора. У вас харя одна – тот такой же таракан. Я в Худфонде теперь работаю. Давай скажем жинке, что ты – наш новый директор. У жинки все есть в холодильнике. Она его, падла, на висячем замке от меня держит. В гастрономе работает. (Мат.)

Гаже и глупее провести последние часы я не мог. Сама судьба посылала мне напоследок этот идиотский спектакль. Я вспомнил, как в Венгрии я смотрел «Макбета» в каком-то новаторском театре. Эти глупцы играли пьесу в бассейне, куда была налита какая-то черная жижа, олицетворявшая, видать, «грязь жизни Макбета». И Макбет, и леди Макбет, одетые в специальные водолазные костюмы, после каждого убийства все глубже погружались в эту жижу…

По горло в грязи я вполз домой к Краснорожжему…

Мы сидим за столом: я, Краснорожжий и его жена – маленький злой хорек с накрашенными губами. Последнее женское лицо, которое я увижу.

Надо побольше выпить, чтобы потом считалось, что я был очень пьян. Мой шофер, наверное, уже выходит из дома, скоро, скоро он сядет в грузовик, чтобы организовать мое путешествие…

– Как ты пьешь? – шепчет мне в ухо Краснорожжий. – Ты просто лакаешь, падла! Делаю тебе первое серьезное китайское предупреждение.

А жена Краснорожжего все подливает мне и подливает – изо всех сил она старается угодить директору Худфонда. Она открыла холодильник и выставляет на стол… ха-ха-ха!., холодную форель. Форель! Свершилось! В последний вечер я вкусил еду 1876 года.

А пьяный Краснорожжий все зудит мне в ухо:

– Ах ты, прожорливая… (Мат.) Она тебе все отдала… (Мат.) А я конь свободный! Я вас никого не боюсь! – Он поднимался, сбрасывая на пол посуду. – Скачу, куда хочу! Конь тоже человек!

– Сядь на место, вредитель! Сейчас же! – тонко орала жена.

– Царапай меня! Не запугаешь! У меня вон все зубы выбиты! Мне отец знаешь что говорил? «Я тебя своей писькой сделал, что ж ты мое уродуешь?»

А я все закусывал форелью 1876 года. Жизнь заканчивалась в этой ужасной комнате.

– Ты что сам пьешь? Наливай начальству! – орет пьяненькая жена Краснорожжему.

– Да какое он начальство? – вдруг взъярился Краснорожжий. – Говно он, а не начальство!

После этих слов можно было уходить. Эти слова достойны стать последними.

В последний раз пишу дома: «Хочу распорядиться могилой. Написать на ней надо одно слово: «Занято».

«Мы не умираем, мы только прячемся в природе»… Умираем, в том-то все и дело!

«Бабушка, забери меня отсюда» – так, по-моему, кончалось одно из писем любимого мною в детстве Лермонтова.

«Занято»…

«Ничего»…

В последний раз ухожу из дома…

Ха-ха-ха! Глубокой ночью благополучно вернулся домой. Посмотрел, как проехал по темному переулку фургон «Хлеб», посмеялся и… вернулся! Завершая игру – кладу ее результат, то бишь сию рукопись, в конверт. Запечатываю и надписываю:

«Евгению Евгеньевичу Ч. – в собственные руки в 2000 году».

…Эту увлекательную игру ровно двести лет назад придумал мой прапра, тот самый легендарный граф Евгений Ч. (Кстати, это с его легкой руки и в его честь все мужчины в нашем роду Евгении.) Так вот, каждые пятнадцать лет прапра писал самому себе – письма в будущее. Эти письма он обычно заканчивал описью имущества. И я тоже, вослед за ним, подвожу итог: «Итак: кожа у меня белая, гладкая, лоб обычный, три глубокие морщины, глаза голубые, видят без очков, волосы русые, вьются от природы, седина только на висках…» Представляю, во что бы вы все это превратили. Евгений Евгеньевич, скажем, за пятнадцать лет пользования!! Надеюсь, что, прочтя сию рукопись, вы не осудите меня за минутную слабость, за этот русский сплин, но добро скажете: «Ах, как он был еще молод!»

Быстро светает. Рассеиваются тени над Москвой-рекой… Боже мой, сколько еще всего будет!..

Жить так жить, черт побери!

А если вот так закончить сию книгу:

«Конверт с этой рукописью и надписью «Евгению Евгеньевичу Ч. – в собственные руки в 2000 году» обнаружили на его письменном столе, когда составляли опись имущества.

Случилось это на следующий день после того, как ночью его задавил фургон «Хлеб», который на скорости завернул в переулок».

Хотя можно присовокупить еще листочек. Его листочек.