Текст книги "Загадки истории (сборник)"

– Это нас очень радует, – ответили в толпе. – Но вы должны заплатить нам сейчас маленькие деньги, иначе вас не выпустим.

Из дома к карете уже бежали Доманский и Черномский с обнаженными шпагами. Но нападавшие выхватили свои шпаги, и вокруг кареты завязалось сражение…

Христенек со шпагой бросился в толпу сражавшихся, когда занавески кареты вновь раздвинулись и два револьвера уставились на нападавших.

– Шпаги в ножны, – спокойно сказала принцесса. – Иначе я пристрелю вас, банкир Беллони. – Она направила оба дула на высокого человека в маске. – Да, да… даже под маской я узнаю вас по препротивному голосу! Я не шучу… Обычно считают до трех, у меня привычка считать до двух, далее мне становится скучно.

Она разрядила пистолет.

– Не надо! – в ужасе закричал человек в маске.

– Я пробила вашу шляпу ровно на дюйм выше головы. Это последнее мое предупреждение.

– Уберите шпаги, – проворчал человек в маске. – Но учтите, вы считаете до двух, и я тоже… На третий день вы, а также господа Доманский и Черномский, подписавшие ваши векселя, будете препровождены в тюрьму. И не пытайтесь бежать: Рим не Париж, за каждым вашим шагом будут следить.

Беллони и его люди уходили по узкой римской улице. Иногда они оборачивались и грозили кулаками…

У кареты остались Доманский, Черномский и Христенек. Лейтенант вложил шпагу в ножны и учтиво поклонился принцессе.

– Кто вы, прекрасный юноша? – усмехаясь, спросила принцесса из окна кареты.

– Я посланный, Ваше высочество.

Лицо принцессы тотчас стало недоверчивым.

– От кого, сударь?

– От того, кому вы писали. От командующего Российским флотом Его сиятельства графа Алексея Григорьевича Орлова.

– Вы русский? – хмуро спросила принцесса.

– Я славянин из Рагузы, но состою на русской службе. Мне пришлось оставить службу, чтобы прибыть сюда, не вызывая подозрений.

Принцесса обратилась к Доманскому.

– Пригласите господина… – Она вопросительно посмотрела на лейтенанта.

– Лейтенант Христенек. Иван Христенек.

– …синьора лейтенанта зайти к нам в ближайшие дни. Она вышла из кареты.

– Послезавтра в час дня Ее высочество будет ждать вас, – сказал Доманский Христенеку.

– Через день ровно в час дня я стоял у дома принцессы…

Христенек постучал в дверь. Открыл слуга. – Как доложить?

– Иван Христенек, бывший лейтенант Российского флота.

– Не велено принимать, – сказал слуга.

– Ты в своем уме, братец? Мне назначено.

– Принимать не велено.

В прихожей появился Доманский.

– Ее императорское высочество… – начал Доманский и уставился на Христенека, будто желая понять, какое впечатление произвел на него титул. Лицо лейтенанта выразило почтение. – Ее императорское высочество не принимает по случаю нездоровья.

– Когда разрешите наведаться?

– Зайдите послезавтра в час дня, – откровенно издеваясь, сказал Доманский.

В своем доме Христенек принимал английского банкира Джен-нингса.

– Вы предложите ей две тысячи червонцев от имени графа и уплату всех ее долгов банкирским домам Беллони и Морелли.

– Я хочу предупредить… – начал Дженнингс. – Для нормального человека это огромная сумма, на нее можно жить всю жизнь. Но она все просадит за неделю.

– Господин Дженнингс, вам все будет уплачено.

– Я знаю, но мне попросту жалко денег. Свои они или чужие, но это деньги. Я предупреждаю: эта женщина их проглотит и не почувствует.

– Итак, вы предложите ей от имени графа две… нет, три тысячи червонцев. И я жду вас с нетерпением, мистер Дженнингс.

Поздним вечером банкир Дженнингс вернулся в дом Христенека.

– Вы не поверите… – сказал банкир, опускаясь в кресло.

– Не взяла?! – в восхищении спросил Христенек.

– Сначала схватила… думала, что это от меня, что я поверил наконец в ее сказки. Но когда узнала про графа, сказала, что весьма благодарна, но в деньгах не нуждается, ибо ждет большую сумму из Персии со дня на день. Ну, дальше пошли султаны, принцы, короли…

– Вы должны предупредить всех римских банкиров, – начал Христенек.

– Можете не беспокоиться, никто в Риме не ссудит ей ни гроша. Так что можете спокойно ждать. Послезавтра к ней придет полиция и уведет поляков. Это она бы еще пережила. Но жить, не швыряя деньгами… Нет, это совершенно для нее невозможно. Так что ждите спокойно: я уверен – все случится завтра утром.

– На следующее утро я был у дома принцессы…

Христенек стоит у дома принцессы. Он хотел было постучать, но дверь дома открылась, и оттуда выпорхнула принцесса.

– А я как раз собираюсь на прогулку, – сказала она, сияя улыбкой. – Как здесь тепло в декабре! А у нас на родине сейчас, должно быть, морозы. В Петербурге в декабре такие холода…

– Я никогда не бывал в Петербурге. Граф взял меня на службу в Ливорно.

– Ничего, побываете. У вас еще все впереди, мой юный друг! Помню, в детстве: идет снег, топится печь… А в Сибири морозы – железо трещит и лопается! Я так скучаю по своей стране. Однако что ж мы стоим? Не соблаговолите, лейтенант, сопровождать меня на прогулку?

Принцесса и Христенек верхом едут по Риму.

– Наш банкир Дженнингс в совершеннейшем удивлении. Признаюсь, и я удивлен не менее. Граф считал, что, заплатив долги Вашего высочества, он тем самым изъявит свою готовность…

Принцесса молчала.

– …изъявит свою готовность содействовать тому делу, о коем вы ему писали. Но вы не только не приняли услуг банкира… я до сих пор не могу передать вам письмо графа. Я просто не знаю, как сообщить обо всем этом Его сиятельству.

– Письмо при вас, лейтенант? – спросила принцесса.

– Да. Граф написал его по-немецки, он не силен во французском, но я могу вам перевести.

– Благодаря образованию, полученному щедротами моей августейшей матери, я понимаю и по-немецки, – улыбнулась принцесса.

Она взяла письмо, торопливо разорвала конверт. По ее судорожным движениям было ясно, как давно ей не терпится его прочесть. Не слезая с лошади, она пробежала письмо глазами. Потом взглянула на лейтенанта.

– Вам известно, о чем пишет граф?

– Да, Ваше высочество.

– Итак, граф зовет меня к себе в Пизу. – Некоторое время она молча ехала на лошади. – Ну что ж, личное знакомство с графом и было моим желанием, – начала она медленно и вновь защебетала: – Ах, мой друг, это восхитительное письмо! И не сердитесь: я не принимала вас отнюдь не оттого, что подозревала в коварстве. Будучи сама по природе открытой, мне невозможно подозревать неискренность в других. Просто болезнь иногда повергает меня в состояние тягчайшей меланхолии. И тогда я начинаю спрашивать себя: если граф искренен со мной, зачем он подослал ко мне этого человека?

И глаза принцессы впились в Христенека.

– Какого человека, – изумился лейтенант.

– Того самого… синьора Рибаса, каковой мне привез письмо от мужа моего… Но послал его граф.

Христенек продолжал находиться в изумлении.

– Граф послал меня, – начал он твердо. – И если у вас есть какие-то доказательства, что граф послал еще кого-то, что граф нечестен, извольте сказать.

– Доказательств нет. Просто я чувствую, – сказала принцесса, не сводя глаз с Христенека.

Но лейтенант был само негодование:

– Я не передам ваших слов графу, ибо он их не заслуживает. Репутация графа известна и безукоризненна. Поверьте, нелегко ему было прийти к такому решению – послужить вам. И отнюдь не несправедливые обиды от императрицы, но желание блага отечества… желание помочь законной наследнице трона…

В глазах Христенека стояли слезы.

– У вас благородное сердце, – с чувством сказала принцесса. – Итак, жалую вам мой орден Азиатского креста. И клянусь: за удачное исполнение этой миссии граф Орлов повысит вас в чине! Итак, майор Христенек, завтра со всем своим двором я выезжаю в Пизу… – И, будто спохватившись, она прибавила: – Да, там заходил этот банкир от графа… Пусть он сегодня снова зайдет.

У дома принцессы стоял большой дорожный берлин, запряженный шестеркой лошадей. Доманский и Черномский руководили слугами. Принцесса в дорожном плаще придирчиво наблюдала за дорожной суетой.

– Архив, – шепнула она Доманскому.

Доманский исчез в доме и вернулся со знакомым большим баулом.

– Я позабочусь о нем, – говорит поляк.

– Пистолеты?

Доманский кивнул, указывая на баул.

– Два положите в карету. И оба заряженные… Вы поедете с вещами в берлине. Я, Черномский, моя камеристка и… – она ласково взглянула на стоявшего поодаль Христенека, – и господин русский майор поедем в карете.

– Лейтенант, – улыбаясь, поправляет Христенек.

– Я обещала вам майора… Учтите, я всегда держу свои обещания.

У дома появился банкир Беллони.

– Вот этот господин сейчас подтвердит. Вам все заплатили? Беллони низко кланяется.

– Боюсь, что не до конца…

– Синьор Доманский… – усмехается принцесса. Доманский молча подходит к Беллони и отвешивает ему звонкую пощечину.

– И передайте всей вашей жадной своре: я всегда плачу по счетам!

Две огромные кареты ехали по Риму. У церкви Сан Карло кареты остановились.

Принцесса вышла из кареты и раздала щедрую милостыню нищим.

– Молитесь за меня, – услышал Христенек из окна кареты ее голос.

При приветственных криках толпы нищих оба экипажа направляются по Корсо к Флорентийской заставе. И покидают Рим.

Орлов: Сиятельная любовь

«Я нанял для нее в Пизе великолепное палаццо…»

Дворец в Пизе.

У огромного окна стоял граф Орлов. Он видел, как ко дворцу подкатили кареты.

«Гонец от Христенека сообщил мне, что с ней едут 60 человек челяди, два поляка и камер-фрау».

Кареты остановились. Христенек помог принцессе выйти из кареты. Из огромного берлина шумно высаживались слуги.

Орлов стоял в конце длинной анфилады роскошных комнат на фоне картины в золотой раме, изображающей Чесменский бой.

«Мне хотелось увидеть ее вот так, неприбранную: в дорожном плаще, после четырех дней тряской дороги…»

Принцесса легкой, летящей походкой стремительно шла сквозь анфиладу дворцовых комнат. И навстречу ей, будто из золотой рамы, из картины Чесменского боя, выдвинулся красавец богатырь в белом камзоле, с голубой Андреевской лентой через плечо, в белом парике…

Поздний вечер в покоях палаццо Нерви. У камина сидели принцесса и Орлов. Разговаривали по-немецки.

– Пришелся ли дворец по сердцу Вашему высочеству?

– Я жила и во дворцах, и в убогих хижинах. И благодарю Господа за всякий кров над головой. Но я ценю, граф, ваши заботы обо мне и о моих людях.

Орлов молча, со странной улыбкой глядел на принцессу.

«Роста она небольшого, и лицо нежное: ни белое, ни черное, глаза огромные, на лице есть веснушки. Телом суха. Да кто же она? Басни про Персию да про Сибирь? Говорит по-немецки, по-итальянски, по-французски. А по-русски – ни звука, принцесса Всероссийская!»

– О чем вы думаете, граф?

– О вас, Ваше высочество… Об удивительной жизни, которую вы мне, рабу своему, поведали.

– И что вы думаете обо мне и о моей жизни?

– Не думаю – гадаю: кто вы, Ваше высочество?

Она очаровательно улыбнулась и спросила мягко и нежно:

– Не верите, граф, моему рассказу?

– Смею ли я, жалкий раб, верить или не верить? Сибирь… Персия… Санкт-Петербург и Багдад… История чудеснейшая.

– Не более, чем ваша, граф, – улыбнулась принцесса. – Вы, вчерашний сержант, и ваш брат, пребывавшие в ничтожестве, в один день становитесь чуть ли не властелинами великой страны? Или отец мой, жалкий полуграмотный сельский певчий, женится на дочери Петра-императора? А сама ваша нынешняя государыня? Нет, нам надо привыкнуть, мы живем в век чудес. Ничтожная немецкая принцесса Софья становится императрицей Екатериной, убив…

Она будто что-то вспомнила и смущенно замолчала.

– Вы хотели сказать, Ваше высочество: убив мужа своего? Белые от бешенства глаза смотрели на нее в упор.

– Не она, милая, это я убил его. Вот этой рукой задушил… – шептал он, протягивая к ней руку.

Его лицо приблизилось к ней, и она увидела страшный шрам – от рта до уха. Бешеные глаза надвинулись… Они близко, совсем близко… И он поднял ее, как пушинку, на воздух. И она задохнулась в этих стальных руках.

– Не знаю, кто ты, – шептал он по-русски, – но люба ты мне… И она покорно закрыла глаза.

Была ночь. В покоях палаццо Нерви тускло горели свечи. Огромная кровать под балдахином тонула в полутьме. Лицо со шрамом склонилось над принцессой:

– Давно с тобой встречи жду… Знал – меня не минуешь… А как письмо от тебя получил, понял: пришло мое время. Уж один раз на престол возвел. И в другой раз осечки не будет… Грех не рискнуть, ежели ты Елизаветина дочь

– А ежели нет? – усмехнулась в темноте принцесса.

– А ежели нет… – Он помолчал. Потом прибавил: – Погублю…

Наступило молчание.

– Ну что ж, спасибо за правду, – глухо сказала она. – Как губить будешь?

– А дальше… Увидел тебя, проклятую, и понял: не погубить мне тебя, потому что ты погубила меня. Держишься как государыня… Обликом ты государыня. Величавость в тебе. И храбрость: не побоялась в Пизу приехать.

– Это безопасно, граф, – засмеялась она. – Да вы и сами знаете: Пизой владеет брат императрицы австрийской, родственник жениха моего. Не посмеете вы тут ничего… И слуг моих во дворце шестьдесят человек.

– Да, не ошибся… Отважна… И хитра… Рискну с тобой! – И добавил: – Но учти: сначала женюсь на тебе. И не как мой братец Гришка на императрице надумал жениться, когда она повелительницей стала да в три шеи прогнала его. А сейчас женюсь, когда ты – ничто без меня. Ну… пойдешь за меня?

– Не много ли для первого дня, граф? – холодно усмехнулась принцесса. – К тому же у меня есть жених…

И вновь страшные горящие глаза приблизились к ней. И этот ужасный шрам…

– Пойдешь за меня?

– Пойду… ведь сам знаешь, – бессильно ответила она.

Ночь в огромной спальне подходила к концу. В тусклом свете выступали из темноты статуи и картины. Утренний ветер входил в комнаты.

– Уезжайте, я не хочу, чтобы они вас увидели. Принцесса Всероссийская, как жена Цезаря, – вне подозрений.

– Чтобы он меня не увидел? – усмехнулся Орлов. – Боишься?

– Я стараюсь не причинять боли людям, которые меня любят.

– Если не хочешь, чтоб я его, как государя императора!..

– Зачем? Никого больше нет… Есть ты. Он молчал.

– О чем ты сейчас думаешь? – Она гладила его по волосам, она целовала его.

Он все молчал, потом сказал:

– Кто ты? Кто ты? Кто ты? Ты одинаково быстро говоришь по-немецки, по-итальянски…

– Добавь: по-французски, которого ты, к стыду моему, не знаешь. У меня хорошее образование, граф, и были очень дорогие учителя.

– Кто ты? Кто ты? Если любишь меня больше, чем тайну свою…

Она откинула голову. Волосы упали ей на плечи.

– Я Елизавета. Дочь Елизаветы. И запомните это, Ваше сиятельство, если видеть меня еще желаете…

– Я хочу в это поверить, – медленно начал он. – Я слыхал, что немец-учитель вывез ее из России вместе с племянниками отца ее Разумовского. Ты не знаешь, случаем, имени этого учителя?

Она только засмеялась.

– Ну, его имя, Ваше высочество? – шептал граф.

– Придет время – скажу.

– Я даже человека своего узнать все подробности в Пруссию к этому учителю недавно посылал. Да помер, оказалось, учитель.

И вдруг, усмехнувшись, она спросила:

– А какого человека вы к нему посылали?

– Верного. И ловкого. Того самого, которого я к тебе посылал. Рибас, испанец… Неужто забыла?

Она засмеялась, радостно, облегченно.

– Вот теперь я тебе верю! Теперь ты мне все сказал! Я ведь сразу почувствовала…

Засмеялся и граф:

– А если он нарочно сделал так, чтобы ты почувствовала? Чтоб я сегодня мог про него рассказать? И до конца в доверие к тебе войти?

– Тогда он был бы дьявол. И ты вместе с ним.

– Все мы бесы, Елизавета. Не верь словам. Ты только рукам да губам ночью верь. Ночью все правда…

Он целовал ее и шептал… И она что-то шептала уже в безумии, как вдруг он расхохотался и вытащил из-под ее подушки пистолет. Она тоже засмеялась. Он отшвырнул пистолет далеко, в угол зала.

– Хоть теперь безоружная…

И, все еще смеясь, повернулся к ней и наткнулся грудью на сталь. Улыбаясь, она смотрела на него, приставив к его груди другой пистолет.

– Стреляй, – шепнул он. – Хочу вот так… с тобой помереть.

– Боже мой, – сказала она. – Я люблю тебя!

Пиза.

В театре давали оперу Моцарта «Волшебная флейта».

Граф Орлов в камзоле, сверкающем бриллиантами, и принцесса в нежно-голубом платье и в фантастическом ожерелье из сапфира появляются в ложе.

Весь театр глядел на них. За спиной графа – русские морские офицеры в парадных мундирах.

Погас свет. Началась опера. Но зал не смотрел на сцену…

Принцесса и Орлов в открытой коляске. За коляской следовала другая – с музыкантами, нанятыми графом. И всюду толпа зевак провожает их глазами. Голубое небо, праздничная толпа, солнце и музыка… И прекрасный город…

– Я только думала прежде, что была счастлива, – шепчет принцесса. – Я не знаю, чем все кончится, но всю жизнь буду благодарить тебя. Я познала тебя. Я познала счастье…

Он наклонился к ней и тоже прошептал, как шутливое заклинание:

– Кто ты?

– Я та, которая без памяти любит вас, – в тон шепнула она.

– Дочь ты? Самозванка ли ты? Теперь уже поздно! Весь флот уже о нас знает. Теперь мне идти с тобой до конца. Я муж твой перед Богом, и горько мне не знать, кто жена моя…

Она посмотрела на него:

– И как же вы можете брать меня в жены, если не верите мне?

– Верю… хотя только безумный может верить. После потешных твоих побасенок про Пугачева, твоего брата, о которых Рибас мне докладывал…

– Я говорила то, что надо было говорить, что хотели услышать от меня тогда банкиры. Цель была: чтобы они дали мне деньги на святое дело. И ради этого я выдумывала. Неужели, думаешь, я не знаю, что Пугачев попросту безродный разбойник?

– Я верю тебе, верю, но… – засмеялся он, – но одно имя… хотя бы одно имя из твоего детства… И больше ни о чем не спрошу.

Она усмехнулась, подумала. Потом сказала:

– Иоганна Шмидт, любимая наперсница матери…

– Действительно! – в изумлении прошептал граф.

– Могу еще имя… я помню его с детства. Красавица Лопухина. Мать ненавидела ее за красоту и обвинила в заговоре. Ей вырезали язык на плахе и били плетьми. Палач показывал гогочущей толпе ее обнаженное тело. И, протягивая вырезанный язык, кричал: «Кому языки? Языки нынче у нас дешевые!» Когда я вспоминаю это унижение красавицы…

Она остановилась и, усмехнувшись, добавила:

– Кстати, с ней на плахе стояла другая женщина: уж не помню ее имени… тоже знатная и осужденная на те же муки… Но та успела сунуть палачу свой нательный крест, осыпанный бриллиантами. И палач сек ее лишь для вида и даже язык ей оставил. Эта история меня потрясла, и я ее запомнила. Ах, граф, какая у нас удивительная страна – страна, где взятки берут даже на плахе!

– Не поняла ты, – вдруг шепотом сказал граф. – Чтобы понять это, надо там родиться и жить. Когда она нательный крест палачу отдала, она как бы братом его сделала…

– Какие странные брат и сестра – палач и жертва…

– Опять не понимаешь… простила она его. Простить на плахе – ох как это по-нашему!

– Ну, и в заключение, граф, мой подарок: еще одно имя. Я вам прежде сказать обещала – имя учителя, вывезшего из России дочь Елизаветы… меня вывезшего… Дитцель!

– Вправду Дитцель! – задохнулся граф.

– Но я обещала только одно имя, – рассмеялась она. – А наговорила… Полно, хватит.

– Но подожди, – торопливо продолжал Орлов, – я слыхал, что этот Дитцель действительно вывез за границу дочь Елизаветы… Но при дворе говорили: ее зовут Августа?

Она молчала.

– Я слыхал: вывезли ее из России вместе с племянником отца ее Разумовского?

Она молча, с улыбкой смотрела на возбужденного графа.

– Дараган была фамилия племянника, – сказал он. – И Дитцель назвал ее за границей Августа Дараганова. Да немцы в Тараканову ее переделали для благозвучия. Августа Тараканова… Но как Августа Тараканова в Елизавету-то превратилась?!

– А… может, тоже для благозвучия? – Она расхохоталась. – Вы совсем извелись вопросами. Вот что значит Фома неверующий. Чтобы вас не мучить, я так закончу наш разговор: скоро вы все поймете! Я обещаю рассказать вам все, граф, когда ваша эскадра выступит против узурпаторши. Так решили люди, поддерживающие меня…

И она засмеялась и нежно прикоснулась к его лицу.

Коляска ехала по городу, играли музыканты… «Но откуда она про Дитцеля знает? И про Шмидтшу? Ляхи рассказали? Готовили ее? Но времени выяснять уже более нет. В Петербурге, чай, уже… Неделя блаженства закончилась, Ваше сиятельство».

В дворцовом саду адмирал Грейг докладывал Орлову:

– Большой ропот среди моряков, Ваше сиятельство. Дисциплина стремительно падает…

Орлов молча передал Грейгу запечатанный пакет.

– Возвращайтесь на корабль, адмирал. Пакет вскроете на корабле, там мои подробные инструкции. В ближайшее время дисциплина на кораблях не будет внушать опасений…

Грейг откланялся. И тотчас в саду появился Рибас:

– Все ее бумаги в бауле, их охраняет Доманский. Когда он уходит из дома, к баулу приставлен верный слуга, чех Ян Рихтер. Пытаться похитить бумаги бессмысленно.

– И не надо. Думаю, что там ничего нет. Так что… – И Орлов замолчал.

– Да, – вдруг сказал Рибас, – хочешь – не хочешь… – Он вздохнул.

– Дьявол ты, Осип Михайлович, – глухо сказал Орлов. – Ступай…

Орлов медленно шел через анфиладу дворца. Остановился перед зеркалом. Глядел, усмехался на свое отражение:

– Как он сказал? «Не хочешь…» Не хочешь… Самозванка она. Это точно. А если б не самозванка была?

Человек в зеркале печально усмехнулся.

– Вот в том-то и дело, – сказал граф отражению. – Только самолюбие свое тешил. А на самом деле конец игре точно знал. Потому как на самом деле – холоп ты, давно холоп!

Она сидела у камина. На столике стоял шандал, сделанный когда-то для нее князем Лимбургом. Шандал был зажжен, и на экране она так же сидела у камина. И у ног ее, как на экране, на маленькой скамеечке пристроилась камеристка Франциска фон Мештеде.

Слуга доложил – и быстрыми шагами вошел, почти вбежал Орлов. Он протянул ей бумагу.

– Депеша! Из Ливорно! Злая драка в городе! Англичане, союзники наши, и мои моряки сильно пьяные были. Раненые и убитые с обеих сторон… Волнения на кораблях… Хотят жечь английскую эскадру. А у меня в адмиралах англичанин Грейг. Бунт назревает! – Он мерил залу своими огромными шагами. – Я выезжаю в Ливорно. Немедля.

– То есть как? – сказала она капризно. – Значит, вы можете вот так уехать? Оставить меня?

– По-моему, вы забыли, Ваше императорское высочество: кроме любви, нас связало и нечто другое. Я не могу потерять эскадру накануне…

– Боже мой, я действительно все забыла!

Она поднялась с кресла и сказала величественно:

– Это знак судьбы. Пора начинать. Я еду с вами в Ливорно.

– Пора начинать, – как эхо, повторил граф. – Но учти: условие будет…

Она сразу стала настороженной.

– Мы повенчаемся в Ливорно, – сказал граф. – И, как положено внучке Петра, венчать нас будет православный священник…

– Православный священник – в Ливорно?

– Есть! У меня на корабле есть, там и повенчаемся. Это будет началом восстания. Сразу после венчания я объявлю флоту свою волю. Твою волю.

Она задумалась, долго глядела на него. Затем сказала:

– Ну что ж… ты прав… Святое дело зовет – и будь что будет! Поцелуй меня!

Он целовал ее бесконечно, безумно.

– Вот теперь я верю, – сказала она смеясь. – Все будет…