Текст книги "Нью-Йорк"

Чарли едва посмотрел на Абигейл. Затем демонстративно сплюнул Мастеру под ноги. Гудзон увидел, как Мастер побагровел. Чарли уже поворачивался к мужчинам перед таверной.

– Тут у нас мистер Мастер! – крикнул он. – Сосед губернатора. Сынок в Англии. В Оксфордском университете. Чё думаете?

Мужчины нехорошо посмотрели на Мастера. Кто-то издал хамский звук. Гудзон напрягся.

– В чем дело, Чарли? – воскликнул Мастер.

Но Чарли Уайт проигнорировал вопрос. Затем он вдруг резко приблизил искаженную ненавистью физиономию к лицу Мастера:

– Я тебе не друг, двуличный англичанишко! Вали отсюда! – Он глянул на Абигейл в ее высокой шляпке. – И сучку свою прихвати!

Абигейл расширенными глазами смотрела снизу вверх на обоих. Она заплакала. Гудзон устремился вперед.

Но Мастер гадливо повел плечами и отвернулся. Через несколько секунд они уже быстро шли по Бродвею. Гудзон подхватил Эбби на руки, и та обняла его за шею. Мастер шагал с каменным лицом, не говоря ни слова.

– Кто этот злой человек? – шепнула Эбби Гудзону на ухо.

– Забудь о нем, – ответил он мягко. – Он малость не в своем уме.

После такого унижения Джон Мастер негодовал несколько дней. Он, вероятно, врезал бы Чарли, не будь у того рядом столько дружков, которые могли ввязаться в драку, и если бы с ним не было маленькой дочки. Она и без того перепугалась, а ее достоинство серьезно пострадало.

Вдобавок он был озадачен. Откуда взялась такая ненависть в его старом друге? Что означала злоба Чарли? На протяжении следующих двух недель он несколько раз подумывал наведаться к Чарли и разобраться. И в этом случае он, вероятно, узнал бы правду. Но жизненный опыт, подсказывавший не будить лихо, и уязвленное самолюбие удержали его от этого шага.

Однако было ясно одно: настроения в городе гораздо хуже, чем он предполагал. Он видел лица собутыльников Чарли, и их озлобленность потрясла его. Он знал, конечно, что субъекты вроде Чарли недолюбливали богачей-англикан из прихода Троицы, особенно в тяжелые времена. Он понимал их презрение к коррумпированным королевским губернаторам. Он испытывал те же чувства. Но когда Чарли назвал его англичанишкой, да с такой лютой ненавистью, он был застигнут врасплох. В конце концов, они оба были английскими колонистами, ничем в этом смысле не различаясь.

Он всегда гордился знанием таких людей, как Чарли. Может быть, за годы, прошедшие с возвращения из Лондона, он оторвался от уличной жизни? Он понял, что так оно, вероятно, и есть, а потому решил принять меры. В последующие недели он чаще общался со складскими работниками. Он болтал с лавочниками, заходил в таверны неподалеку от дома и слушал чужие толки. Вскоре он убедился, что дурные настроения разошлись шире, чем он предполагал. Все казались чем-то недовольными. Что бы ни случалось, люди винили в этом правительство. А правительство находилось в Лондоне.

И Мастер сильно встревожился, когда в конце весны пришло известие о том, что Акт о гербовом сборе приобрел силу закона.

Однако протесты все равно повергли его в удивление. В Виргинии молодой адвокат по имени Патрик Генри распалил ассамблею тем, что назвал короля Георга тираном. Разъяренный член муниципального совета, с которым Мастер повстречался на улице, сказал: «Теперь нам все ясно, Джон! Эти проклятые законники в Лондоне хотят превратить нас в рабов!» И было похоже, что беднота рассвирепела не меньше. Мастер счел это несколько странным. Да, газеты и альманахи обложили налогом, но он подозревал, что основное бремя гербового сбора придется на людей его класса, а вовсе не на таких, как Чарли. Но складывалось впечатление, что налог был символом: лондонским произволом, учиненным без спроса, верным свидетельством того, что британское правительство решило, будто может обращаться с колониями, как ему заблагорассудится.

Акт вступал в силу в начале ноября. Тем временем из Англии вышли корабли с грузом официальных бланков.

Озлившиеся ньюйоркцы были ни в коей мере не одиноки. Прошел слух, что в Бостоне толпа подожгла дом распространителя марок. Его коллеги на Род-Айленде и в Коннектикуте получали угрозы. Нью-йоркский распространитель не стал дожидаться расправы и сбежал.

В провинции Нью-Йорк имелся свой губернатор. Кедвалладер Колден был старым шотландским врачом и владел на Лонг-Айленде фермой. Годами раньше он изучал желтую лихорадку и тем способствовал первым санитарным мероприятиям в городе, но это уже не шло ему в зачет. Возле его городского дома собралась разгневанная толпа. Колден же, старый шотландец, был крепким орешком, несмотря на свои семьдесят семь лет. Он вызвал из верховьев реки британские войска и дополнительно вооружил форт Джордж. Но протесты не прекратились.

Однажды Мастер увидел Чарли возле форта во главе разъяренной толпы. Вспомнив его злые слова, он сказал Мерси:

– Пусть Эбби сидит дома. Как бы не вышло беды.

В тот же день он собрал домочадцев. Помимо Мерси и Абигейл, были, конечно, Гудзон и Рут. Дочь Гудзона Ханна была тихой девушкой, помогавшей матери по хозяйству. Юный Соломон был полной противоположностью – бойкий юнец, любивший, когда Мастер сдавал его напрокат и поручал какие-нибудь дела. Еще трое слуг были наемными работниками.

Мастер спокойно и тихо велел собравшимся соблюдать осторожность, пока на улицах беспорядки, сидеть дома и не высовываться без разрешения. И только потом Гудзон пришел к нему и попросился выйти на разведку. Мастер согласился. Вернувшись в сумерках, Гудзон предостерег его:

– Когда стемнеет, босс, нам лучше закрыть ставни и запереть двери.

Вечером они спустились в погреб и осмотрели арсенал. У Мастера было два охотничьих ружья, кремневое ружье и три пистолета. Имелись и пули, и сухой порох. Но все это оружие давно не использовалось, и они больше часа чистили и смазывали его. Мастеру оставалось надеяться, что оно не понадобится.

Лучик надежды принесла ассамблея провинции Нью-Йорк. Колонией правили разумные ребята, и Мастер испытал облегчение, когда в конце лета его посетил один из участников, сказавший следующее:

– Мы договорились созвать конгресс всех колоний, который пройдет в Нью-Йорке.

Конгресс собрался в октябре. Двадцать семь человек из девяти колоний расположились в городе и прозаседали две недели. Мастер ежедневно видел их на улице. Все они выглядели малыми рассудительными. Закончив работу, они выдали тщательно выверенное, но недвусмысленное заключение. В петициях, обращенных к парламенту и самому королю, было заявлено: «Акт о гербовом сборе противоречит британской конституции».

Если Джон Мастер надеялся, что это разрядит ситуацию, то вскоре его постигло разочарование. Многие торговцы остались недовольны, а Чарли Уайт и ему подобные разжигали беспорядки. Некстати пришлось и то, что в самый день завершения работы конгресса пришел корабль с первыми двумя тоннами гербовой бумаги. Старый губернатор Колден поступил мудро и под покровом ночи тайком переправил груз в форт, но это не решило проблемы. Вокруг форта бродили орды, печатались листовки с угрозами, горожане дружно приспускали флаги. До вхождения закона в силу осталась всего неделя, и гербовой бумаге предстояло пойти в ход. Бог знает, что тогда будет.

В конце месяца Мастер посетил собрание с участием двухсот ведущих городских торговцев. Одни, как он сам, призывали к терпению, но общий настрой был явно не в их пользу. Вернувшись домой, он сказал Мерси:

– Они решили прекратить импорт. Больше никаких товаров из Британии. Умно, конечно, потому что это ударит по лондонским купцам, хотя бы по Альбиону, а те в свою очередь надавят на парламент. Но я все равно жалею об этом шаге.

В последний вечер октября он стоял под звездами у воды. На оконечности Манхэттена темнела приземистая глыба форта Джордж, теперь оснащенного девяноста пушками, безмолвно охранявшая гербовую бумагу из Англии. Завтра эти листы должны разойтись. Через пять дней наступит День Папы[34]34
  То есть День Гая Фокса.


[Закрыть] – пятое ноября, с его обязательными кострами. Но не охватит ли город раньше пожар сильнейший?

День начался. Небо было ясным. Бухту тревожил прохладный легкий бриз. Джон дошел до Боулинг-Грина. Тишина. Он вернулся домой, позавтракал с Мерси и Абигейл и далее несколько часов занимался делами.

В полдень он вышел снова. Стало людно, но никаких беспорядков. Он отправился к форту. О том, что старый губернатор Колден предпринял попытку распространить гербовую бумагу, не говорилось ни слова. Хвала Господу хоть за это! Он возвратился в дом и снова засел за работу.

Дел было много. Решение пресечь импорт ударит, конечно, и по его сделкам с Лондоном. Но открывались и новые возможности: как всякий рассудительный бизнесмен, Мастер составлял список товаров, которых будет не достать в Нью-Йорке. Нельзя ли заняться местным производством? Чем их заменить? Как быть с кредитовым сальдо, которое сохраняет для него Альбион? Это были интересные вопросы. В середине дня явился Гудзон, спросивший, не нужно ли чего. Мастер попросил чая и велел Гудзону послать мальца, чтобы разведал обстановку в городе. Затем вернулся к трудам. Он не знал, сколько времени просидел, когда Гудзон вошел снова:

– Соломон вернулся, Босс. Говорит, на Коммон что-то происходит.

Мастер быстро зашагал по Бродвею. Ноябрьский день уже сменялся сумерками. В правой руке у Мастера была трость с серебряным набалдашником. Он миновал церковь Троицы. Впереди уже показалась таверна Монтейна, а за ней – Коммон. Но дальше он не продвинулся.

На него надвигалась толпа, насчитывавшая не меньше двух тысяч душ. Ее образовали в основном бедняки: мелкие ремесленники, матросы, вольноотпущенные рабы и рабочие. В середине этой процессии Мастер увидел большую телегу, похожую на платформу для карнавальных шествий. Он посторонился, пропуская народ.

Оценить их настрой было трудно. Ему показалось, что они не столько разгневаны, сколько просто язвительны и свирепы. Многие смеялись и шутили. Что касалось карнавальной платформы, то она была в своем роде произведением искусства.

В преддверии Дня Папы соорудили отличную шутовскую виселицу. Правда, вместо Папы было большое и очень похожее на губернатора Колдена чучело, рядом с которым было второе – дьявола. Губернатор держал огромную пачку гербовой бумаги и барабан. Джон, сам того не желая, оценил этот черный юмор. Было очевидно, что в этом году сожгут не папу, а губернатора. Вопрос лишь в том, что за этим последует? Влившись в толпу зевак, двигавшуюся вместе с процессией, Джон снова пошел по Бродвею и постарался идти вровень с платформой.

Примерно через четверть мили он различил многоголосый рев. Тот доносился с боковой улицы и стремительно нарастал. Что-то приближалось, но он не мог разобрать что.

Жуткая орда, вдруг вывалившая на Бродвей с западной стороны, насчитывала несколько сот человек. У них тоже было чучело, но другое. На деревянном шесте дико раскачивалась огромная и непристойная кукла того же губернатора, больше похожая на пирата. Вопя и улюлюкая на индейский манер, эта вторая процессия, подобно паводковому ручью, когда тот вливается в реку, врезалась в основную массу шествующих и создала нешуточный водоворот. Первая платформа накренилась, как судно, ударенное в середку, однако выровнялась.

В новой толпе многие несли фонари и факелы. Кое-кто был с дубиной. Что бы они ни задумали, настрой был серьезный. И вот, под натиском пополнения, процессия потекла быстрее, после чего Джону Мастеру, несмотря на его длинные ноги, пришлось едва ли не бежать, чтобы не отставать.

Когда два чучела старого губернатора почти бок о бок миновали церковь Троицы, ему удалось хорошенько рассмотреть вторую платформу. К своему ужасу, Джон осознал, что это не простая телега. Шест с насаженной куклой торчал не откуда-нибудь, а из личной кареты самого губернатора. Бог знает, как ее умыкнул этот сброд. Мастер увидел, как кто-то забрался внутрь. Человек размахивал треуголкой и дико орал, обращаясь к толпе. Это был Чарли Уайт. И в их конечной цели сомневаться не приходилось. Достигнув южного конца Бродвея, толпа устремилась прямо к форту.

Мастер принялся наблюдать с границы Боулинг-Грина. В сгущавшихся сумерках горели факелы, толпа выкрикивала оскорбления в адрес губернатора. Он увидел, как отделившаяся компания подбежала к большой деревянной двери форта Джордж и пришпилила к ней послание. Затем, растекшись вокруг форта, толпа начала швырять в стены палки, камни – все, что оказывалось под рукой, – откровенно провоцируя губернатора открыть огонь.

«Если войска начнут стрелять, – подумал Мастер, – толпа спалит этот форт дотла». Но гарнизон оставался за прочными стенами и не подавал признаков жизни.

Однако толпе хотелось действовать, и она не собиралась отступать от задуманного. С гиканьем и криками большая группа людей поволокла чучела губернатора обратно на Боулинг-Грин. Другой отряд охапками понес туда солому. Через считаные секунды Мастер увидел, как занялось пламя. Толпа подожгла куклы, платформу, губернаторскую карету – короче говоря, все. Почти забыв об опасности, Мастер обнаружил, что созерцает костер и заворожен им как дитя. Это длилось, пока рядом не послышалось:

– Нравится костерок? – Это был Чарли. Он грозно осклабился в свете пламени. – Покончим с фортом – возьмемся за тебя…

Мастер пришел в такой ужас, что какое-то время не мог вымолвить ни слова, когда же выдавил: «Но, Чарли…» – было уже поздно. Чарли исчез.

Добравшись до дому, Мастер был рад увидеть запертые ставни. Войдя, он велел Гудзону закрыть дверь на засов. Все уже знали о событиях возле находившегося неподалеку форта, и Мерси взглянула на него с тревогой.

– Оружие готово, Босс, – шепнул ему Гудзон.

Но Джон Мастер покачал головой и пробормотал:

– Их слишком много. Лучше не провоцировать. Но если они явятся, возьми Соломона и отведи женщин в погреб.

Худший момент наступил, когда Абигейл с круглыми глазами спросила:

– Нас хочет убить тот плохой человек, который тебя ненавидит?

– Ничего подобного, деточка, – улыбнулся он. – Сейчас мы пойдем в гостиную, и я почитаю тебе сказку.

И вот в гостиной собрались все – он, Мерси, жена Гудзона и прочая челядь. И Джон начал читать им из детской книги, которую любила Абигейл. Однако Гудзон и юный Соломон наблюдали за улицей через окна верхнего этажа.

Прошел час, за ним другой. От форта время от времени долетал рев, но к дому никто не шел. Наконец Гудзон спустился и сказал:

– Похоже, они уходят. Пойду-ка я гляну.

Но Мастер усомнился в разумности этого.

– Я не хочу, чтобы ты пострадал, – возразил он.

– Им нынче, Босс, не черные надобны, – негромко ответил Гудзон.

Через пару минут он выскользнул на улицу.

Вернулся через час. Новости, которые он принес, были безрадостными. Предав огню губернаторские чучела, толпа бросилась по Бродвею к дому майора Джеймса, командира стоявшей в форте артиллерийской батареи.

– Они вынесли все: фарфор, мебель, книги. Что сумели – разбили, остальное сожгли. Невиданное разорение!

Ажиотаж спадал на протяжении нескольких дней. Старый Колден переправил гербовую бумагу в Сити-Холл, где та и осталась. Но перед Рождеством возникла новая сила. Ее вожаки представляли собой разношерстную компанию. Некоторые, счел Мастер, были обычными смутьянами вроде Чарли. Один, он знал точно, был каторжником. Однако другие оказались посолиднее. Двое из них, Сирс и Макдугалл, дружили давно, промышляли приватирством и выбились из бедняков в людей умеренного достатка, но остались близки к корням и могли увлечь за собой чернь. Они устроили себе штаб-квартиру в таверне Монтейна. И у них имелась программа. «Сперва заключим союз с другими колониями. А после – к черту Лондон! Мы сами отменим Акт о гербовом сборе!» Будоражило и название, которое они подобрали для своего движения: «Сыны свободы».

Джон Мастер назвал их сынками свободы. Порой они действовали убеждением, порой – силком. Однажды вечером, когда Джон и Мерси сидели на спектакле, толпа сынков свободы разгромила театр, сказав изумленным попечителям, что нечего развлекаться, когда весь город страдает. В другое время они патрулировали доки, следя за тем, чтобы никто не получал никаких товаров из Англии.

Уличные беспорядки привели в ужас провинциальную ассамблею; она выделила майору Джеймсу щедрую компенсацию за уничтоженное имущество и всячески постаралась утихомирить сброд. Хотя она разделилась на две основные фракции, два лидера последних, Ливингстон и Деланси, были джентльмены богатые и дружные с Джоном Мастером. И каждый сказал ему: «Нам, джентльменам, придется приструнить так называемых сынов свободы». Но это было не так-то просто.

Альбион немного обнадежил Мастера. Английский купец сообщил, что упрямого Гренвилля заменили новым премьер-министром – лордом Рокингемом, который сочувствовал колониям и хотел отказаться от Акта о гербовом сборе. Другие были настроены так же. «Но сейчас их настолько донимают радикалы и наш собственный лондонский сброд, что они боятся пойти на уступки, которые покажутся слабостью. Посему наберитесь терпения».

«Скажи это сынкам свободы», – подумал Джон.

Ему пришлось выдержать еще шесть недель, пока не прибыл наконец корабль, принесший новость: парламент отменил акт.

Город ликовал. «Сыны свободы» назвали это победой. Ассамблея постановила воздвигнуть на Боулинг-Грин новую великолепную статую короля Георга. Купцы возрадовались возобновлению торговли. Мастера поразило, как быстро изменились народные настроения.

Но Джон Мастер, хотя и был рад новостям, не мог возрадоваться всей душой, ибо тот же корабль доставил письмо. Оно было от Джеймса.

Мой дорогой отец!

Поскольку в скором времени я завершу обучение в Оксфорде, возникает вопрос, что делать дальше. Мистер Альбион предложил мне – если я пожелаю и будет на то родительское согласие – какое-то время поучиться у него основам нашего бизнеса. Как ты знаешь, он на широкую ногу торгует не только с американскими колониями, но и с Индией и большей частью других областей империи. Хотя я тоскую и стремлюсь вернуться в лоно семьи и снова быть с вами, я не могу не признать, что мы значительно выиграем, если на какое-то время я останусь здесь. Мистер Альбион готов меня приютить. Но я, разумеется, буду во всем подчиняться родительской воле.

Твой послушный сын

Джеймс.

Прочитав это письмо у себя в кабинете, Мастер проходил с ним несколько дней, не спеша поделиться с женой. Он хотел сперва обдумать все сам.

Прошла без малого неделя, когда однажды вечером он вошел в гостиную, где сидели его обожаемая Мерси и крошка Абигейл. Он только что вновь перечел письмо и теперь задумчиво посмотрел на них. Вряд ли сыщется человек, который сильнее любил бы жену и дочь, подумал Джон. Однако он только сейчас осознал, как остро ждал возвращения сына.

Ему не приходило в голову, что Джеймс не захочет вернуться. Конечно, мальчик не виноват. Он горячо любил Лондон. И даже после отмена Акта о гербовом сборе еще неизвестно, как обернутся дела в Нью-Йорке. Возможно, Джеймсу лучше пересидеть в Лондоне.

Так что же делать? Посоветоваться с Мерси? А вдруг она потребует от Джеймса вернуться домой, хотя мальчик откровенно этого не желает? Нет, добра не выйдет. Джеймс вернется против воли и затаит обиду на мать. Пусть лучше решает сам, подумал Джон Мастер. Если Мерси поставит ему это в упрек – что ж, так тому и быть.

Но, глядя с грустью на жену и дочь, Джон Мастер не мог отделаться от мысли: увидит ли он сына вообще?

Лоялист

1770 год

Юный Грей Альбион остановился на пороге. Джеймс Мастер улыбнулся ему. Мало того что Грей был ему как младший брат, Джеймса забавляла и вечно всклокоченная шевелюра Грея.

– Джеймс, ты идешь?

– Мне нужно написать письмо.

Когда Грей удалился, Джеймс вздохнул. Не так-то легко написать письмо. Хотя он всегда добавлял короткую приписку к отчетам, которые Альбион отсылал его отцу, ему пришлось со стыдом признать, что он уже год не писал родителям настоящих писем. Нынешнему лучше быть подлиннее, и он надеялся сделать им приятное. Однако истинную причину, побудившую его взяться за перо, он прибережет для конца.

Он сомневался, что она им понравится.

«Мои дорогие родители», – вывел он и помедлил. С чего начать?

Джон Мастер никогда не ссорился с женой, но в этот погожий весенний день был очень близок к скандалу. И как только ей в голову пришла такая мысль? Он выразил взглядом упрек, но на самом деле рассвирепел.

– Умоляю тебя – не ходи! – воскликнул он.

– Не может быть, Джон, ты это не всерьез, – ответила она.

– Неужели ты не понимаешь, что выставишь меня болваном, черт побери?!

Что тут непонятно? В прошлом году, когда его пригласили в приходское управление церкви Троицы, он был польщен. Должность была престижной, но и обязывала – не позволять жене открыто посещать собрания диссентеров. Пять лет назад это было бы не так уж скверно, но времена изменились. Диссентеры превратились в занозу.

– Пожалуйста, не богохульствуй, Джон.

– Ты моя жена! – взорвался он. – Я требую послушания!

Она помедлила, потупив взор и тщательно взвешивая слова.

– Прости, Джон, – сказала тихо, – но есть власть и выше твоей. Не запрещай мне внимать слову Божьему.

– И ты хочешь взять Абигейл?

– Да, хочу.

Джон тряхнул головой. Он предпочитал не спорить с совестью жены. У него и без этого довольно хлопот.

– Тогда ступай! – вскричал он гневно. – Но без моего благословения!

«И без моего „спасибо“», – добавил он про себя. Он отвернулся и показывал ей спину, пока она не ушла.

Взирая на мир весной 1770 года, Джон Мастер не сомневался в одном: еще не было времени, когда колония столь остро нуждалась в приличных людях с доброй волей и холодной головой. Пять лет назад, когда Ливингстон и Деланси заявили на ассамблее, что джентльмены должны обуздать сынов свободы, они были правы. Но сделать им это не удалось.

Главные фракции провинциальной ассамблеи давно уже разделились в большем или меньшем согласии с английскими политическими течениями. Деланси и его богатые англикане именовались главным образом тори и считали Мастера своим как члена приходского управления церкви Троицы, сын которого обучается в Оксфорде. Виги, предводительствуемые Ливингстоном и группой юристов-пресвитерианцев, могли ратовать за простых людей и противиться всему, что считали злоупотреблением королевской властью, но были все-таки джентльменами уравновешенными. У скромного, беспартийного Джона Мастера среди них было тоже много друзей.

И потому ему казалось очевидным, что если порядочные люди вроде него самого прибегнут к здравому смыслу, то этого хватит, чтобы навести порядок в колонии. Но ничего подобного не произошло. Последние пять лет явились бедствием.

После отмены Акта о гербовом сборе он какое-то – недолгое – время надеялся, что благоразумие восторжествует. Он был среди тех, кто заклинал ассамблею возобновить поставки британским войскам.

– Бог свидетель, – сказал он одному вигу, – что войска нам нужны, и их придется кормить, и платить им – тоже.

– Не могу я на это пойти, Джон, – прозвучало в ответ. – Дело принципа. Мы не согласовали этот налог.

– Ну так давайте согласуем!

Он понимал, почему лондонские министры приписывали колониям обструкционизм. Но почему лондонцы, в свою очередь, вели себя так заносчиво?

Их следующий шаг стал оскорблением. Его предпринял новый министр Тауншенд, который обложил пошлинами многие товары, включая бумагу, стекло и чай. «Новый министр – новый налог, – вздохнул Мастер. – Старая песня. Не пора ли сменить?» Однако занозой явилась заключительная часть. Деньги взимались не только на войска. Их собрались пустить на жалованье провинциальных губернаторов и их чиновников.

И нью-йоркские виги пришли, разумеется, в ярость.

– Губернаторам всегда платили избранные ассамблеи! – возмутились они. – Это единственный способ дать им какой-то окорот! Мы станем для них пустым местом, если им будет платить Лондон!

– Это же очевидно, Джон, – внушал Мастеру его товарищ-купец. – Лондон хочет нас уничтожить. – И после этого добавил: – Пусть идут к черту, раз так!

Никто не успел оглянуться, как купцы снова отказались торговать с Лондоном. Мастеру показалось, что ассамблея заходит в тупик. Но хуже всех были проклятые «Сыны свободы». Чарли Уайт и его дружки. Они практически завладели улицами.

Прямо перед фортом, на Боулинг-Грин, они установили высоченный, как корабельная мачта, Шест свободы. Там постоянно возникали стычки с «красными мундирами». Если солдаты сносили шест, то сыны свободы ставили новый, еще больше, – тотем триумфа и неповиновения. А члены ассамблеи успели настолько перепугаться, что всячески им угождали. Кое-кто из сынов свободы даже выдвинул туда свою кандидатуру.

– Если не побережемся, – предупредил Мастер, – то городом будет править чернь.

Последней каплей явились проблемы с диссентерами.

Мастер не имел ничего против диссентеров. В Нью-Йорке их всегда было много: почтенные пресвитерианцы, община гугенотов Французской церкви и, разумеется, голландцы. Бок о бок уживались лютеране и моравские братья, методисты и квакеры. Некий Додж создал баптистскую группу. Да если на то пошло, то что там диссентеры – в Нью-Йорке всегда существовала еврейская община.

Беды начались с простой юридической закавыки. Церковь Троицы была корпоративным образованием. Этот статус был выгоден как в юридическом, так и в финансовом смысле – вот пресвитерианские церкви и решили, что тоже должны стать корпорациями. Однако это был деликатный вопрос. Королевская коронационная присяга и множество исторических законодательных актов обязывали правительство поддерживать Церковь Англии. Объединение с диссентерами влекло за собой юридические и, несомненно, политические проблемы. Однако едва об этом заговорили пресвитерианцы, как к ним захотели примкнуть и все остальные Церкви. Правительство ответило отказом. Диссентеры были разочарованы.

Но увы! Мастеру пришлось признать, что масла в огонь подлили его собственные единоверцы, когда англиканский грубиян-епископ прилюдно заявил: «Американские колонисты суть варвары и язычники».

Чего же было ждать после этого? Разъяренные диссентеры оказались на ножах со всеми британскими влиятельными кругами. Почтенные пресвитерианцы, члены ассамблеи, оказались в одном лагере с «Сынами свободы». В тот самый час, когда понадобились холодные головы, иные лучшие люди города якшались с отбросами.

Что касалось сегодняшней проповеди, то Мастер понимал желание Мерси ее посетить. В город вернулся великий Уайтфилд собственной персоной. Прошел слух, что проповеднику нездоровится, но послушать его собиралась огромная толпа. Джон не возражал ни против самого Уайтфилда, ни против его речей. В толпе, несомненно, найдутся и англикане – люди, идущие к свету, как выразилась бы Мерси.

Но все равно это было ошибкой. Эти сходы лишь подогревали страсти. «Боже, – подумал он, – скоро Чарли Уайт сожжет мой дом и заявит, что сотворил богоугодное дело!»

В таких меланхоличных размышлениях он пребывал после ухода Мерси и Абигейл. Он чувствовал себя подавленным и одиноким.

У проповедника было широкое лицо. Когда он обращал взор к небесам, то как бы лучился светом, словно само солнце благословляло его. Он выглядел нездоровым, взбираясь с чужой помощью на помост, но стоило его певучему голосу разнестись над собравшейся на Коммоне толпой, как он будто вдохновился самим днем и напитался жизнью. Толпа стояла завороженная.

Но Мерси не удавалось сосредоточиться.

Абигейл была рядом. В свои десять лет она стала достаточно взрослой, чтобы понять. Сейчас она покорно взирала на проповедника, но Мерси подозревала, что Абигейл не слушает. Она уже несколько раз отметила, что дочь глазеет по сторонам.

Она солгала ребенку, сказав, что отец не смог пойти, и видела дочкино разочарование. Она не исключала, что Эбби слышала их спор. О чем втайне думает это дитя? Мерси почти пожалела, что пошла, но теперь уже было поздно. Хотя они стояли с краю, ей не пристало уходить с проповеди. Как это будет выглядеть? Да и гордость не позволяла.

Минуты текли. Затем Абигейл вдруг потянула ее за рукав:

– Смотри, папа идет.

Он направлялся к ним. Боже, да когда он бывал таким красивым и величавым? И он улыбался. Она едва верила своим глазам. Он дошел до нее и взял за руку.

– Однажды мы уже сходили вдвоем на проповедь, – сказал он мягко. – Я решил, что надо бы повторить.

Она не ответила. Сжала его руку. Она знала, чего ему это стоило. Но через пару минут шепнула:

– Идем домой, Джон.

Они пошли рука об руку, а крошка Абигейл бежала впереди вприпрыжку, довольная воссоединением родителей.

– Джон, я должна кое в чем признаться, – сказала Мерси чуть погодя.

– И в чем же? – с любовью осведомился он.

– Думаю, я пошла на проповедь потому, что много лет гневалась на тебя.

– За что?

– За то, что ты разрешил Джеймсу остаться в Лондоне. Уже пять лет, как я не видела моего единственного сына. Хочу, чтобы он был здесь.

Джон кивнул. Потом поцеловал ей руку:

– Я напишу ему сегодня и велю возвращаться немедля.

Письмо от Джеймса, а заодно и от Альбиона, принесли тем же вечером. Гудзон вручил их Мастеру в библиотеке. Мерси и Абигейл читали в гостиной. Джон ознакомился с письмами в одиночестве.

Если в колониях произошли беспорядки, то видели бы вы, что творилось в Лондоне! Быть может, вы помните Уилкса, который клеймил правительство и процесс над которым отчасти напоминал знаменитое дело нашего Зенгера в Нью-Йорке. После этого Уилкс, находясь в тюрьме, выдвинул свою кандидатуру в парламент. Когда ее отклонили, лондонские радикалы взбудоражили чернь и чуть не установили контроль над улицами. Они орут: «Уилкс и свобода!» – совсем как ваши «Сыны свободы» в Нью-Йорке. Независимо от того, кто прав и кто виноват, прискорбно видеть такое буйство распоясавшейся толпы, и правительство не намерено уступать этой смуте ни здесь, ни в колониях, а если вдруг уступит, то джентльмены из парламента его не поддержат. Здравый смысл и порядок должны возобладать.

Что касается американских колоний, то отказ заокеанских купцов от торговли с Англией не только вероломен, но и вредит родному отечеству меньше, чем они рассчитывают. На то есть две причины. Во-первых, эмбарго соблюдают жители Бостона и Нью-Йорка, но южные колонии втайне его игнорируют. Даже Филадельфия торгует с Лондоном. Во-вторых, такие купцы, как Альбион, прекрасно покрывают убытки за счет торговли с Индией и европейскими государствами. Но я в любом случае полагаю, что нынешняя ссора с колониями не затянется. Новый премьер-министр лорд Норт весьма расположен к американским колониям, и все считают, что он приложит все усилия, чтобы покончить с раздорами. Все, что нужно, – немного терпения и здравомыслия, которых, я в этом не сомневаюсь, в избытке найдется в Нью-Йорке.