Текст книги "Брак с Медузой"

– А деньги по чеку получил без проблем?

– Я всегда могу заставить человека сделать именно то, что мне нужно.

Он что-то удивленно буркнул.

– Я знаю, о чем ты подумал. Но мисс Кью я заставить не сумел.

– Так, – согласился он.

– Если бы я это сделал, – проговорил я, – она перестала бы быть собой, перестала бы быть мисс Кью. Ну а банкир… я только велел ему быть банкиром. – Я поглядел на него и вдруг понял, зачем он все время возился с трубкой, – чтобы опущенные веки скрыли его глаза, и я не мог бы увидеть их.

– Ты убил ее, – проговорил он, и я понял, что он меняет тему, – и погубил нечто важное для себя. Дорогое, но все-таки менее ценное, чем возможность восстановить то, что ты испытывал в компании этих детей. Но до конца ты еще не выстроил свою систему ценностей. – Он поднял глаза: – Правильно я тебя понял?

– Более или менее.

– А ты знаешь истинную причину, которая заставляет людей убивать? – Я молчал, поэтому он сам и ответил: – Чтобы выжить. Чтобы спасти себя или нечто, отождествляемое с собой. Но в твоем случае закон не срабатывает – с точки зрения выживания мисс Кью была для тебя и всей группы куда ценнее, чем то, другое.

– Тогда выходит, что у меня просто не было причин убивать ее.

– Были, раз ты убил. Просто мы еще не добрались до них. То есть причину мы знаем, только непонятно, почему она оказалась настолько важной, решающей. Ответ таится в тебе.

– Где же? – Он встал и начал расхаживать по комнате. – Имеем вполне последовательное жизнеописание. Фантазии в нем, конечно, перемешаны с фактами, о некоторых областях нет подробной информации, однако мы располагаем концом, началом и серединой. Не могу сказать с полной определенностью – однако, скорее всего, ответ может оказаться на мостике, который ты недавно не захотел переходить. Не забыл?

Я вспомнил и возразил:

– Почему там? Разве нельзя попробовать что-нибудь еще?

Он невозмутимо заметил:

– Потому что ты сам и признался.

– Не стоит придавать такое значение пустякам, – отвечал я. Этот тип время от времени начинал раздражать меня. – Это смущает меня. Не знаю сам почему.

– Там что-то скрыто, и ты боишься, что это выйдет наружу, и оно сопротивляется. То, что стремится остаться скрытым, скорее всего, именно то, что нам и нужно. Причина твоего беспокойства сокрыта, так ведь?

– Ну да, – пробормотал я, вновь ощущая ту дурноту и слабость и заново отгоняя их. После чего понял, что больше не потерплю никаких препятствий.

– Словом, продолжим. – И я лег.

Он позволил мне хорошенько изучить потолок, а потом произнес:

– Ты в библиотеке. Ты только что встретился с мисс Кью. Она расспрашивает тебя, а ты рассказываешь о детях. – Я лежал очень тихо. Однако ничего не происходило. Впрочем, нет. В теле моем возникла напряженность, распространявшаяся от самых костей, становившаяся сильней и сильнее. Наконец терпеть стало уже невмочь, однако ничего не произошло.

Потом я услышал, как он встал, подошел к столу. Покопался в нем, раздался щелчок, а за ним последовал шелест. И вдруг я услышал собственный голос:

– Есть еще Джейни, ей одиннадцать, как и мне. Бини и Бони по восемь, они близнецы. Еще Малыш. Ему – три. – И звук собственного вопля…

А потом пустота.

Я вывалился из темноты, размахивая кулаками. Сильные руки ухватили мои кисти. Они не пытались удержать меня на месте, только ограничивали движение. Я открыл глаза. Было мокро. Термос лежал на боку. Стерн согнулся надо мной, не выпуская моих рук. Я успокоился.

– Что случилось?

Он отпустил меня и медленно выпрямился.

– Боже, – сказал он, – какой разряд!

Я взялся за голову и застонал. Он бросил мне ручное полотенце, и я воспользовался им.

– Что это было?

– Я все время записывал твои слова на магнитную ленту, – пояснил он, – и раз ты никак не мог вспомнить, я попытался подтолкнуть тебя, воспользовавшись твоим же собственным голосом. Иногда этот прием творит чудеса.

– Чудо состоялось, – проворчал я, – только во мне все пробки, кажется, перегорели.

– По сути дела, да. Ты колебался на границе нежелательного воспоминания и предпочел потерять сознание, лишь бы не входить туда.

– Чем же вы довольны в таком случае?

– Осталась последняя траншея, – ответил он. – Мы уже у цели. Попробуем еще разок.

– Хватит. А то в ней и помру.

– Отнюдь. Ведь этот эпизод долго жил в твоем подсознании, и ничего, ты оставался жив.

– А на этот раз останусь?

– В любом случае не умрешь.

– Вы точно знаете, что если мы извлечем это наружу, оно не убьет меня?

– Сам увидишь.

Я поглядел на него сбоку, искоса и вдруг понял – он знает, что делает.

Врач негромким голосом пояснил:

– Теперь ты узнал о себе больше, чем прежде. Обратись к интуиции. Сам почувствуешь, как пойдут дела. До конца можешь не идти, оставь резерв для защиты. И не беспокойся. Доверься мне. Если станет совсем худо, я помогу. А теперь расслабься. Гляди на потолок и помни о больших пальцах ног. Не гляди на них, гляди вверх. Пальцы, большие пальцы. Не шевели ими, постарайся ощутить каждый. А теперь начинай считать пальцы на ногах по одному, начиная от большого. Один, два, три. Ощути этот третий палец, ощути его, почувствуй, как он расслабляется, расслабляется, расслабляется. А потом следующий за ним на обеих ступнях расслабляется. Расслабляется, потому что расслабились и все прочие пальцы, все расслабились…

– Что ты делаешь? – закричал я.

Он отвечал тем же шелковым голосом:

– Ты мне веришь, и пальцы твои тоже. Они расслабились, потому что верят мне. Ты…

– Ты пытаешься загипнотизировать меня. Я не согласен!

– Ты сам себя гипнотизируешь. Я просто направляю тебя на нужный путь. И никто не заставит тебя идти туда, куда ты не хочешь, но ты сам желаешь следовать в ту сторону, где твои пальцы расслабились, где…

И так далее. Где раскачивающийся золотой медальон на цепи, где яркий свет, где таинственные пассы? Я даже не видел Стерна. И не ощущал сонливости, о которой всегда говорили! Да, он знал, что сна у меня ни в одном глазу и спать я не собираюсь. И я захотел стать пальцем. Расслабленным пальцем. Безмозглым, идущим, идущим, идущим одиннадцать раз, одиннадцать, мне одиннадцать.

Я раскололся надвое, и это меня нисколько не смущало. Одна часть следила за другой, возвращающейся в библиотеку, а мисс Кью наклонялась ко мне, шуршала подо мной газета на кресле, и я сидел в одном ботинке, шевеля расслабленными пальцами другой ноги… я только слегка удивлялся всему этому. Гипноз гипнозом, но я в полном сознании оставался в кабинете Стерна. Лежал на кушетке, а Стерн гудел за моей спиной, и я в любой момент мог перевалиться на живот и сесть, и выйти отсюда. Только я не хотел. Ну, если гипноз таков – я за него. Поработаем.

Там, на столе я мог видеть золотое тиснение на коже, и смогу ли я остаться возле этого стола с вами, мисс Кью…

…Бони и Бини по восемь, они близнецы. Еще Малыш. Ему три.

– Малышу – три, – повторила она.

Сперва надавило, раздвигая, лопнуло, и в муке блаженства потонула боль.

Это было внутри. Все свершилось в один миг, все.

Малышу – три. И моему малышу исполнилось бы сейчас три, только его не было никогда.

Дин, я открылась перед тобою. Открылась… или этого мало?

Его глаза. Эти колеса. Уверена, что они вращаются, однако никогда не могла поймать их в движении. Незримым мостом они связывали его мозг с моим. Знает ли он, чего мне все это стоит? Понимает ли? Не знает, не понимает, он опустошает меня, а я его наполняю. И он пьет, потом ждет, пока я наполнюсь, и вновь пьет, не замечая чаши.

Я увидела его, когда танцевала в лесу под солнцем и ветром. Я кружила, а он, замерев в тени, следил за мной. Я ненавидела его за это. Это был не мой лес. Не моя позолоченная лужайка в оправе из папоротника. И он, явившись сюда незваным, отнял у меня мой танец. Я ненавидела его за это. Он стоял, утопая по лодыжку в нежных влажных папоротниках, похожий на дерево, с ногами-корнями и в одежде цвета земли. Я остановилась тогда, он шевельнулся и превратился из дерева в мужчину, рослого, коренастого, с могучей мускулатурой. Грязное животное. Ненависть моя вдруг обратилась в страх, и я застыла.

Он знал, что сделал со мной, и не смущался. Не плясать мне больше: теперь я знаю, что у деревьев есть глаза, а лес полон высоких, широкоплечих, грязных животных-мужчин. Летние ночи, когда одежда душит тело, зимние ночи с их бесценными благопристойностями, что окружают меня и заключают в себе. И не плясать мне более, не вспомнить о пляске, не ощутив заново того потрясения, которое я перенесла, когда он увидел меня. Как я его ненавидела! О, как я его ненавидела!

Мои одинокие пляски, единственная тайна этой мисс Кью, чопорной викторианки, старше, чем выглядит, упустившей свое время, корректной и накрахмаленной, в полотне с кружевами – и абсолютно одинокой. Теперь я навсегда останусь такой, какой они говорят обо мне, во всем и всегда, всегда и вечно, потому что он украл у меня то единственное, что я посмела сохранить в тайне.

Он вышел на солнце и приблизился ко мне, чуть склонив набок лобастую голову. А я застыла на месте, мгновенно окоченев изнутри и снаружи, покрытая коркой гнева и слоем страха… до самой сердцевины. Рука моя замерла над головой, стан оставался изогнутым в пляске, и когда он остановился, я вздохнула, потому что не могла более не дышать. Он спросил:

– Ты читаешь книги?

Присутствие его было непереносимым, но я не могла шевельнуться. Он протянул ко мне жесткую ладонь, взял за подбородок и повернул мое лицо вверх, чтобы я поглядела в его глаза. Я попыталась отодвинуться от него, однако лицо мое оставалось в его руке, хотя он не удерживал его, а только поднимал.

– Тебе придется почитать для меня кое-какие книги. У меня нет времени их искать.

Я спросила:

– Кто ты?

– Дин, – ответил он. – Будешь читать для меня книги?

– Нет. Пусти, пусти меня. – Он не держал меня.

– Какие еще книги? – вскрикнула я.

Он не выпускал из руки мой подбородок. И заставил меня поднять глаза чуть повыше. Он уронил руку, его глаза, его радужки готовы были закружиться.

– Откройся, – проговорил он, – и дай мне заглянуть внутрь.

Оказалось, что моя голова набита книгами, но он глядел на заглавия, потому что читать не умел. Его интересовало то, что я знала о них. И вдруг я ощутила себя ужасающе ничтожной, потому что знала лишь малую долю того, что ему было нужно.

– Что это? – резко спросил он.

Я поняла. Он выудил нечто из моей головы. Выудил и отыскал, а мне было невдомек, что я знаю это.

– Телекинез, – ответила я.

– А как это делается?

– Никто не знает, к тому же вообще не ясно, можно ли передвигать предметы усилием мысли.

– Это можно, – заверил он. – А вот это что?

– Телепортация. Почти то же самое. Когда силой мысли ты перемещаешь собственное тело.

– Да-да, вижу, – закивал он.

– Взаимопроникновение на молекулярном уровне. Телепатия и ясновидение. Я о них ничего не знаю. По-моему, все это просто глупости.

– Почитай об этом. Неважно, поймешь или нет. А это что?

В мозгу проступило, губы произнесли: Гештальт[4]4
  Gestalt (нем.) – форма, образ, структура. Гештальтпсихология, одно из основных направлений довоенной европейской психологии, впервые выдвинула идею целостности психических образований, подчеркивая, что целое есть нечто большее, чем сумма составляющих его частей.


[Закрыть].

– Что это?

– Общность. Ну как лечение группы болезней определенным общим лекарством. Или как ряд образов, совмещенных в одной фразе. Когда целое больше суммы частей.

– Почитай и об этом. Прочти все, что найдешь. Это в основном все, что тебе придется прочесть. Это важно.

Он отвернулся, и, когда глаза его отпустили мой взгляд, словно порвалась какая-то связь, я пошатнулась и упала на одно колено. А он развернулся и, не оглядываясь, пошел в лес. Я подобрала свои вещи и помчалась домой. Гнев владел мною – он разил меня, словно гроза. Страх владел мною – и гнал меня вперед ураганом. И я знала, что прочту эти книги, знала, что вернусь назад, знала уже – более не плясать мне.

И я читала книги и возвращалась. Иногда ежедневно, иногда через несколько дней. А он всегда ждал меня на лужайке, в тени дерева, и забирал все, что я успевала прочесть. Я терялась в догадках: каждый ли день он ходит туда или неизвестным образом узнает о моем приходе.

Он заставлял меня читать абсолютно чуждые мне книги: об эволюции, о социокультурной организации общества, о мифологии, еще больше о симбиозе. Наши разговоры нельзя было назвать разговорами; слух мой улавливал иногда только его удивленное восклицание или короткое, полное интереса гудение.

Он вырывал из меня книги так, как обрывал бы ягоды с куста – горстями; от него пахло потом, землей и соками зелени, с которой соприкасалось в лесу его тяжелое тело.

Узнавал он что-то из этих книг или же нет, не составляло для него разницы. А потом настал день, когда он уселся рядом со мной и начал задавать вопросы.

– В какой книге может сыскаться такое? – И долго молчал в раздумье. – Ну, как сам термит не может есть древесину: этим занимаются микробы в его животе, а термиту достаются только объедки с их стола. Что это такое?

«Симбиоз, – вспомнила я, перебирая слова. Дин отодрал слова от содержания и отбросил в сторону. – Два вида жизни, нуждающиеся в сосуществовании».

– Ага. А есть такая книга насчет четырех-пяти видов? Чтобы они существовали как одно целое?

– Не знаю.

– А как тогда насчет этого? У тебя есть радиопередатчик и четыре-пять приемников, каждый из которых настроен на то, чтобы происходило что-то особенное: один копает, другой летает, третий шумит, но так, чтобы они получали указания от кого-то одного. Каждый из них обладает собственной силой и собственным делом. И все они – сами по себе. Может ли существовать такая жизнь, если забыть про радио?

– Там, где части одного организма существуют отдельно? Не знаю, едва ли… если только ты не имеешь в виду общественные организации – группы, бригады рабочих, – получающие указания от одного босса.

Он немедленно возразил:

– Нет, не так. А чтобы они образовывали отдельное животное. – Он зачерпнул воздух ладонью.

– Ты имеешь в виду гештальтную форму жизни? Но это фантастика.

– И нет никаких книг на эту тему?

– Насколько я знаю – нет.

– Мне нужно разузнать об этом, – веско проговорил он. – Такая штука существует. И я хочу знать, не бывало ли такого прежде.

– Не понимаю, как может существовать такой организм.

– Одна часть добывает, другая рассчитывает, третья находит, четвертая говорит.

– Говорит? Но говорят только люди.

– Знаю, – ответил он, поднялся и удалился. Я искала и искала такую книгу, но не нашла ничего даже отдаленно похожего. Тогда я вернулась и сказала ему об этом. Долгое время он не шевелился – только глядел на темно-синюю линию гор на горизонте. А потом вонзил в меня свои вращающиеся зрачки и учинил обыск.

– Ты читаешь, но не думаешь, – проговорил он, снова устремляя взгляд на холмы. – Все это происходит с людьми, прямо у них под носом, но они ничего не замечают. Есть люди, читающие мысли. Есть люди, передвигающие предметы усилием мысли. Есть люди, которые могут переноситься сами собой. И есть такие, кто может рассчитать все что угодно, если только их попросить. Вот чего нет, так это личности, способной объединить всех воедино, – ну, как мозг распоряжается всеми частями тела, которые и сгибаются, и разгибаются, и ощущают жару, которые ходят и думают, и все прочее…

Как я, – вдруг закончил он. А потом утих надолго, так что я подумала, что он позабыл обо мне.

– Дин, – спросила я, – а что ты делаешь в лесу?

– Жду, – отвечал он, – я еще не закончен. – Поглядев мне в глаза, он раздраженно фыркнул. – Не в этом смысле «закончен». Я имею в виду – не завершен. Это как если червяка перерубить, он может срастись заново. Я нашел еще не все свои части. И потому не закончен. И я хочу книгу о том существе, которым я стану, когда завершусь. Получится самое сильное и быстрое тело, но не с той головой. Может быть, это потому, что я – один из первых. Как на той картинке пещерный человек…

– Неандерталец.

– Ага, подумай – вовсе не из смышленых. Просто первая попытка создать нечто новое. Я буду похож на него. Но, может быть, нужная воля найдется потом, когда я все устрою. Тогда получится что-то.

Удовлетворенно заворчав, он ушел.

Я искала, искала целыми днями, но все не могла найти то, что ему было нужно. Я разыскала журнал, где говорилось, что следующий шаг эволюции человека будет сделан не в физическом, а в психологическом направлении, но там ничего не было о том, что можно было бы назвать гештальт-организмом. Нашлось, правда, что-то о слизевиках, однако они скорее представляли собой скопление амеб, чем симбиоз.

С точки зрения моего ненаучного, лично не заинтересованного ума не существовало ничего более похожего на его запрос, чем марширующий вместе оркестр, где каждый собственным способом и на собственном инструменте производит свою личную ноту, складывающуюся в особое музыкальное произведение. Однако ему было нужно нечто совсем другое.

И прохладным осенним утром я опять вернулась к нему. Он забрал то немногое, что крылось в моих глазах, и отвернулся с грубым словом, которое я не осмеливаюсь произнести.

– Ты не можешь найти, – сказал он, – не возвращайся.

Потом встал и подошел к растрепе-березке, прислонился к ее стволу, разглядывая мятущиеся под ветром тени. Думаю, он уже забыл обо мне. Даже подскочил, как перепуганный зверь, когда рядом с ним раздался мой голос. Должно быть, он полностью углубился в свои странные мысли, потому что не услышал моих шагов.

– Дин, не вини меня в этом. Я старалась найти.

Справившись с удивлением, он вновь обратил ко мне свои глаза.

– Винить? Я не знаю, о чем ты говоришь.

– Я подвела тебя, и ты сердишься.

Он смотрел на меня так долго, что мне стало неуютно.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – проговорил он.

А я не хотела, чтобы он отвернулся. Тогда он уйдет, уйдет и оставит меня, не вспомнив ни разу. Не из жестокости или коварства, как случается среди людей. Просто я была ему безразлична – словно для кошки красный тюльпан.

Я схватила его за руки выше локтей и тормошила – с тем же успехом можно было бы трясти фасад дома.

– Ты не можешь не знать! – закричала я. – Ты знаешь все, что я прочла. И ты должен знать все мои мысли!

Он покачал головой.

– Я же человек, я женщина, – бесилась я. – А ты использовал меня, использовал и ничего не дал взамен. Из-за тебя я поломала все свои привычки: читала все дни напролет и возвращалась к тебе, будь то дождь, снег или воскресное утро. А ты не говоришь со мной, ты не глядишь на меня, ничего обо мне знать не хочешь, я тебе безразлична. Ты словно околдовал меня, и я не могу разрушить твои чары. А теперь, окончив свои дела, ты отделываешься от меня одним «не возвращайся».

– Значит, если я что-то взял, нужно отдать другое?

– Так делается среди людей.

Он коротко и заинтересованно хмыкнул.

– Что же ты от меня хочешь? У меня ничего нет.

Я отодвинулась от него. Я чувствовала… не знаю, что я тогда чувствовала. Только по прошествии какого-то времени сказала:

– Не знаю.

Он пожал плечами и отвернулся. Я бросилась к нему и потянула назад:

– Я хочу, чтобы ты…

– Ну и чего же ты хочешь?

У меня не было сил смотреть на него; я едва могла говорить.

– Не знаю. Что-то есть, что-то должно быть, но я не знаю, что это такое. Что-то такое, что я не могла бы произнести вслух, даже если бы знала.

Он снова покачал головой, и я опять взяла его за руки.

– Ты вычитал из моего ума столько книг, неужели ты не можешь прочесть во мне… меня.

– Я не пытался. – Он взял мое лицо в ладони.

Странный взгляд его проник в меня, и я вскрикнула. Попыталась вырваться. Я не хотела этого, я была уверена в этом. Я отчаянно сопротивлялась. Мне казалось, его большие ладони отрывают меня от земли. Он не отпускал меня, но, дочитав, выронил на землю. Рыдая, я съежилась на траве. Он присел возле меня. Он не пытался ко мне прикоснуться, не стремился уйти. Я наконец успокоилась и притихла, ожидая.

– Я не намереваюсь еще раз повторять это.

Я села, обтянула колени юбкой, и припала к ним щекой, чтобы видеть его лицо.

– И что же произошло?

Он ругнулся:

– Чертова путаница у тебя в голове! Тебе тридцать три года – и чего ради ты намереваешься жить подобным образом?

– Я живу весьма уютно, – возразила я с вызовом.

– Оно и заметно – одна целых десять лет, никого, кроме прислуги, не видишь.

– Мужчины – это животные, а женщины…

– На самом деле ты ненавидишь женщин. За то, что им известно такое, чего не знаешь ты.

– И не хочу знать. Я счастлива жить такой, какая я есть.

– Черта с два.

Я промолчала. Презираю подобные выражения!

– Ты хочешь знать обо мне две вещи. И ни одна из них не имеет смысла. – Он посмотрел на меня с первым подлинным чувством, которое я заметила на его лице: с полным изумлением. – Ты хочешь знать обо мне все: откуда я родом и как стал таким.

– Да, хочу. А что за вторая вещь, которую ты знаешь, а я нет?

Не обращая внимания на мой последний вопрос, он прогово-рил:

– Я где-то родился и как-то вырос. Родные даже не потрудились пристроить меня в сиротский приют. И я остался на полной свободе – учиться на должность деревенского идиота. Вот я и убежал. Но не в деревню – в леса.

– Почему?

Он задумался и наконец сказал:

– Наверное, потому, что людская жизнь казалась мне бессмысленной. А тут я мог расти, как хотел.

– И как ты хотел? – спросила я, преодолевая ту огромную даль, которая то и дело возникала и исчезала между ним и мною.

– То, что я хотел, я извлек из твоих книг.

– Ты никогда не говорил мне об этом.

Он снова повторил:

– Ты учишься, но не думаешь. Оказывается, существует такая… ну, персона. Она состоит из отдельных частей, но образует единую личность. У нее есть нечто вроде рук, нечто вроде ног, подобие говорящего рта и мозга. И я – мозг этой личности. Очень слабый мозг, но лучшего мне не попадалось.

– Ты безумен!

– Нет, нисколько, – отвечал он без обиды и с абсолютной уверенностью. – У меня есть та часть, которая служит вместо рук. Я могу направить их куда угодно, и они сделают все, что велю. У меня есть говорящая часть. Очень хорошая.

– Ну сам ты не слишком красноречив, – отвечала я.

Он удивился:

– Так я не о себе! Она сейчас там, с остальными.

– Она?

– Ну та, что говорит. Теперь мне нужна, которая думает, и та, что может сложить одно с другим и найти правильный ответ. А когда все окажутся вместе и будут сообща работать, я стану тем самым невиданным существом, о котором тебе говорил. Поняла? Только я хочу, чтобы у него была голова получше моей.

Моя собственная голова шла кругом.

– А почему ты все это затеял?

Он серьезно поглядел на меня.

– А почему у тебя волосы под мышками растут? Такое не задумаешь. Так, наверное, должно быть.

– А что бывает… ну то, что случается, когда ты смотришь мне в глаза?

– Ты хочешь, чтобы я дал этому имя? У меня его нет. Я не знаю, как это получается, но знаю, что умею заставить всякого выполнить мое желание. И ты, например, сейчас забудешь обо мне.

Я сказала сдавленным голосом:

– Но я не хочу забывать…

– Захочешь… – Я не поняла, чего он хочет: чтобы я забыла о нем или захотела забыть. – Сперва ты возненавидишь меня, а потом, не скоро, будешь мне благодарна. Может быть, тогда ты сумеешь сделать кое-что для меня. И сделаешь это охотно. Но сейчас ты все забудешь, да, все, кроме чувства. И моего имени, может быть.

Не знаю, что заставило меня спросить об этом, но я отрешенно произнесла:

– И никто никогда не узнает о тебе и обо мне?

– Не узнает, – проговорил он. – Если только… если только это не будет голова животного, такого, как я, или даже лучше.

Он поднялся.

– Подожди, подожди! – вскрикнула я. Только бы он не ушел! Высокий, грязный, гадкий зверь, мужчина, он каким-то невероятным образом поработил меня. – Но ты еще не дал мне того, второго… не знаю, что это…

– Ах, это, – произнес он. – Да, я понимаю.

Двигался он, как молния. Сперва надавило, раздвигая, пронзило, и в муках блаженства утонула боль.

Выбрался из всего этого я на двух четко разделенных уровнях.

Мне одиннадцать, и я задыхаюсь от потрясения, переживая вторжение в чужое «я».

И мне пятнадцать, я лежу на кушетке, а Стерн все жужжит: спокойно, спокойно, расслабился, лодыжки и ноги твои расслабились, как и пальцы ног, живот сделался мягким, затылок расслабился, как твой живот, все тихо и спокойно, все мягко, все мягче, чем мягкое…

Я сел и спустил ноги на пол.

– О’кей!

Стерн посмотрел на меня с легкой досадой.

– Это должно сработать, но только в том случае, если ты будешь содействовать. Только ле…

– Уже сработало, – проговорил я.

– Что именно?

– Все было, как вы сказали. От А до Я. – Я щелкнул пальцами. – Вот так.

Он проницательно посмотрел на меня.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Это произошло там, в библиотеке. Когда мне было одиннадцать. Когда она сказала «Малышу – три». И все, что три года кипело в ней, хлынуло на меня с полной силой, на подростка, без предупреждения, без защиты. В ней было столько боли… я даже не подозревал, что такое возможно.

– Продолжай, – проговорил Стерн.

– Это действительно все. Я не про то, что было в ней, я про то, что это сделало со мной. На самом деле это была какая-то часть ее самой. Все, что случилось с ней за четыре месяца, все до последней малости, все разом вылилось на меня. Она знала Дина.

– Ты имеешь в виду всю последовательность эпизодов?

– Именно.

– И она хлынула на тебя? За долю секунды?

– В самом деле. Понимаете, на эту самую долю секунды я сделался ею, всем, что она делала, что думала, слышала и ощущала. Всем, целиком, в полном порядке, если бы мне вдруг захотелось припомнить. Любой частью ее прошлого, если оно потребовалось бы мне. Если бы я вдруг решил рассказать вам, что ел за ленчем, нужно ли было мне рассказывать все, что я делал с самого дня рождения? Нет. Говорю вам, я сделался ею, и с этого мгновения и на веки вечные способен припомнить все, что помнила она в этот момент. Единым порывом.

– Гештальт, – пробормотал он.

– Ага! – проговорил я и задумался, задумался о многом и всяком. И, отодвинув в сторону эти мысли, сказал: – Но почему я не знал этого прежде?

– Тебе поставили мощный блок на подобные воспоминания.

Я в волнении поднялся на ноги.

– Не вижу причины. Совершенно не понимаю, зачем.

– А может быть, дело просто в естественном отвращении, – предположил он. – Как тебе такой вариант? Тебе было отвратительно ощутить себя женщиной даже на короткий момент.

– Но вы еще в самом начале говорили мне, что это не является для меня проблемой.

– Ну и как тебе самому кажется? Ты говоришь, что чувствовал боль в этом эпизоде. Значит, ты не хотел возвращаться к нему, чтобы не почувствовать эту боль.

– Позвольте подумать, позвольте подумать… Да-да, это часть всей проблемы – проблемы погружения в чужой ум. Она открылась передо мной потому, что я напомнил ей Дина. И я вошел. Вошел, но не был готов, потому что никогда не делал этого прежде, разве что в малой доле и при наличии сопротивления. Я прошел внутрь на всю глубину, и этого оказалось слишком много; я пережил ужасный испуг, заставивший меня на многие годы отказаться от новых попыток. Однако воспоминание не исчезло, оно осталось отгороженным стенкой, запертым на замок. Однако я взрослел, и потребность сделать это становилась во мне все сильнее, однако я все время боялся это сделать. И чем больше я рос, тем сильнее и глубже понимал, что мисс Кью должна погибнуть прежде, чем она убьет… то, чем я являюсь. Боже мой! – воскликнул я. – Да знаете ли вы, что я такое?

– Не знаю, – ответил он. – Хочешь рассказать?

– Хотелось бы, – ответил я. – О, как хотелось бы…

На лице Стерна почивало полное профессиональной открытости выражение, не выражавшее ни веры, ни недоверия, но просто воспринимающее. Мне нужно было кое-что сказать ему, и я вдруг понял, что для этого мне не хватает слов. Я знал предметы и факты, но не знал их имен.

Дин забрал смыслы и отбросил слова.

И ранее того: Ты читаешь книги. Читай их для меня.

И его глаза… вскрывающие суть.

Я подошел к Стерну, он посмотрел на меня, я пригнулся. Сперва он испугался, но потом справился с собой и даже пододвинулся ближе.

– Боже мой, – пробормотал он. – Я еще не видел подобных глаз! Клянусь, у тебя радужки вращаются, как колеса.

Стерн прочел много книг. Я и не думал даже, что их столько понаписано. И я проскользнул внутрь, выискивая необходимое.

Не могу точно сказать, на что это было похоже. Словно бы идешь по тоннелю, своды и стены утыканы палками с деревянными рукоятками… как вращающееся колесо на ярмарке, с которого нужно снимать медные кольца. На конце каждой из рукояток было по медному колечку, и при желании можно было срывать любое из них. А теперь представьте, что вы настраиваете свой разум срывать только те, которые вас интересуют, а еще – что у вас тысяча рук, и все они срывают эти кольца. А кроме того, тоннель тянется на какие-нибудь зильоны миль, но вы способны пройти, срывая кольца, от одного конца его до другого в мгновение ока. Да, так оно и было, только много легче.

Мне было проще проделать это, чем Дину.

Я выпрямился и отошел от Стерна. Ему было явно не по себе. Он даже испугался.

– Все в порядке, – успокоил я.

– Что ты сделал со мной?

– Мне были нужны кое-какие слова. Спасибо.

Держался он превосходно. Положил трубку в карман, провел кончиками пальцев по лбу и щекам. А потом сел, уже в полном порядке.

– Я знаю, – сказал я. – Так себя чувствовала мисс Кью после встреч с Дином.

– Так кто же ты?

– Скажу. Я – центральная ганглия сложного организма, состоящего из компьютера – Малыша, телепортеров Бини и Бони, телекинетика Джейни и меня самого – телепата и управляющего. В нас нет ни единого свойства, еще неизвестного людям. Йоги знакомы с телепортацией, некоторые азартные игроки владеют телекинетикой, есть безумные счетчики, но в наибольшей степени известен так называемый полтергейст, когда очередная юная девица движет по дому разные вещи… Только в нашем случае каждый элемент действует с максимальной эффективностью.

Нас создал Дин, либо же этот организм сложился вокруг него, – неважно, как это получилось. Я пришел Дину на смену, но был еще слишком неразвит, когда он умер, а к тому же получил тяжелый удар от мисс Кью. В этом отношении вы действительно правильно говорили, что полученный удар вселил в меня подсознательный страх и нежелание узнать, что именно за ним таится. Однако существовала и другая причина моего нежелания заглянуть за барьер в виде фразы: Малышу – три.

Перед нами возникла проблема относительной ценности. Да, мисс Кью дала нам безопасность. Но мой гештальт-организм погибал от этой безопасности. Тогда я понял – или я умру, или она. О, конечно, части бы выжили: две цветные девчонки, толком не умеющие говорить, девушка-интровертка, любящая рисовать, монголоидный идиот и я сам – девяносто процентов закороченного потенциала и на десять процентов малолетний преступник. – Я усмехнулся. – Конечно, ее оставалось только убить. Из чувства самосохранения гештальт-организма.