Текст книги "Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы"

– У таких людей крайне ограничены ресурсы выживаемости, – сказал Филос. – Они хорошо приспособились к своей среде, но эта среда представляет собой очень сложную структуру, и в ней не осталось ничего, что могло бы соотноситься с самыми простыми и одновременно базовыми процедурами поддержания гомеостаза, такими как – протянуть руку и сорвать плод с дерева или найти пригодную для еды траву. Если машина, на которой работает такой человек и от которой он зависит, сломается, он не сможет добыть себе пропитание альтернативным путем и неизбежно умрет от истощения. Несмотря на то что каждый ледомец обладает познаниями в одной-двух из самых современных технологий, все мы владеем базовыми навыками строительства, выращивания съедобных растений, ткачества, кулинарии, сбора и переработки мусора, разведения огня, поиска воды. Никто не может быть экспертом во всех областях, но человек, способный удовлетворить свои базовые природные нужды, имеет гораздо больше шансов на выживание, чем специалист, лучше всех управляющийся, допустим, с прокатным станом, но не знающий, как соединить стропила, как сохранить зимой семена кукурузы или как выкопать отхожее место.

– Вот оно что!

До Чарли начало доходить.

– Что такое?

– Я начинаю понимать, – сказал Чарли. – А то я никак не мог все это увязать: в Первом медицинском везде эти кнопки и рычаги, а посуда – ручной выделки. Я думал, это какая-то особая привилегия!

– Люди, которые работают в Первом медицинском и Первом научном, считают привилегией выбраться сюда и здесь пообедать или поужинать (слово «привилегия» в ледомском несло дополнительные смыслы – «честь» и «удовольствие»). В конце концов, там они занимаются делом, требующим точности и тщательного соблюдения планов. Поэтому они экономят время. Здесь же время экономить не нужно – у нас его так много! Мы же не спим! Поэтому можем позволить себе роскошь тратить на дело столько времени, сколько нам хочется.

– А сколько времени дети проводят в школе? – задал Чарли очередной вопрос.

– В школе? – переспросил Филос. – Я понимаю, что ты имеешь в виду, но у нас нет школ.

– Нет школ? Как это? Положим, без школ легко обойдутся те, кому нужны лишь простейшие навыки – построить жилище или посеять растения. Но как быть с вашими технологами? Они же не вечны, и со временем приходится их менять. А книги, а музыка – все, ради чего люди учатся читать и писать? Математические справочники…

– Нам все это не нужно, – покачал головой Филос. – У нас есть церебростиль.

– Сиес мне рассказывал, – сказал Чарли, – хотя я и не могу похвастаться тем, что все понял.

– Я, кстати, тоже, – произнес Филос. – Но уверяю тебя, он работает.

– И вы используете его в обучении вместо школ?

– Нет. То есть, да.

Чарли рассмеялся. Филос подхватил его смех и сказал:

– Объясню – на твой вопрос, используем ли мы церебростиль в обучении, я ответил «нет», потому что, используя его, мы ничему детей не учим. С помощью церебростиля мы просто имплантируем знания и навыки. Это делается очень быстро – нужно лишь выбрать нужный блок информации и нажать кнопку. Информация загружается на свободные блоки памяти, между которыми устанавливаются синаптические связи, и вся процедура занимает полторы секунды. После чего устройство можно переключать на другого человека.

Филос подумал несколько мгновений и продолжил:

– С обучением же все гораздо сложнее. Ты обучаешься сам, когда работаешь с уже имплантированной информацией, когда продумываешь ее, структурируешь и реструктурируешь. Причем все происходит гораздо быстрее, чем если бы ты что-нибудь читал. И ты можешь учиться, когда работаешь в поле. Или во время пауз – помнишь молодого ледомца, которого мы встретили перед Первым детским? Но даже этот процесс нельзя назвать обучением. Можно научиться обучать и обучаться, и это – искусство, которым каждый из нас в какой-то мере способен овладеть. Но настоящий учитель – это редкость, талант, подобный таланту скульптора или музыканта. Мы высоко ценим настоящих учителей, ценим их искусство. Оно есть часть любви!

Чарли вспомнил умирающую мисс Морган. Да, хорошая педагогика невозможна без любви. И тут же он подумал о Лоре.

– Мы используем церебростиль, – продолжал между тем Филос, – так же, как используем А-поле. Мы от него не зависим, и он нам, в общем-то, не очень нужен. Мы научились чтению и письму, и в нашем распоряжении находится множество книг. Любой ледомец имеет право их читать, хотя обычно, когда кто-то читает новую книгу, мы помещаем его в цереброрецептор, чтобы получить запись. Потом ее можно использовать.

– И сколько места занимает такая запись? – спросил Чарли.

Филос свел вместе два пальца, между ними оказался крошечный, с маковое зернышко, просвет.

– С булавочную головку, – сказал он. – Но у нас есть и станки для производства бумаги, и печатные машины, и мы производим полноценные книги. Я хочу, чтобы ты понял вот что: мы никогда не станем рабами тех удобств, что нас окружают.

– Это здорово! – произнес Чарли, одновременно вспоминая многое из того, что знал, через что прошел и чему был свидетелем в своей прошлой жизни. Бывало так, что целые отрасли промышленности выходили из строя по той лишь причине, что бастовали лифтеры в здании центрального офиса. А если в доме вырубалось электричество? Это же полная катастрофа! Ни воды, ни света, ни радио, ни телевидения. Холодильник не работает, ничего ни приготовить, ни постирать одежду…

– Но, – проговорил он задумчиво, – кое-что мне в вашем подходе не нравится. Вы же можете имплантировать в молодой мозг заранее определенный набор верований и убеждений, причем ложных. Не будет ли это похоже на рабство? Или на бег в мешках?

– Нет, сделать этого мы не можем! – возразил Филос. – И не станем, будь уверен. Нельзя добиться любви по приказу. Нельзя завоевать любовь, посадив любимое существо в тюрьму. Ложь и предательство не могут быть орудиями любви.

– Вот как?

– Сейчас уже точно определено назначение тех или иных отделов головного мозга. Церебростиль есть средство передачи информации. Если мы попытаемся внедрить в сознание обучаемого ложные верования и ложные сведения, они вступят в конфликт с ранее усвоенным – все данные, имплантируемые с помощью церебростиля, подвергаются оценке в контексте уже известного, а также с точки зрения предшествующего опыта. Даже если бы мы и попытались сделать что-то в подобном роде, ничего бы не вышло.

– А вы придерживаете информацию?

Филос усмехнулся.

– Ищешь лазейку?

– Я просто хочу знать – вы придерживаете информацию?

Улыбка сползла с лица Филоса.

– Конечно, – сказал он серьезно. – Мы никогда не откроем ребенку тайну производства азотной кислоты. Не станем рассказывать человеку, потерявшему супруга, как тот кричал, умирая под случайным камнепадом.

– Вот как! – задумчиво произнес Чарли. Ледомец и его супруг (или супруга?).

– Так вы вступаете в брак? – спросил он.

– Ну разумеется! Любовь дарует нам счастье. Но находиться в браке – это совсем другое дело; это другой уровень счастья. Для нас это фундаментальная вещь, и мы относимся к браку очень серьезно. Помнишь Гросида и Назива?

Догадка осветила сознание Чарли.

– Они одинаково одеваются, – сказал он.

– Они все делают одинаково. А если не одинаково, то вместе. Да, они состоят в браке.

– И вы… вы… Как бы это сказать?

Филос похлопал Чарли по плечу.

– Я знаю, насколько ты зациклен на вопросе секса, – сказал он. – Можешь спрашивать. Смелее – ты среди друзей.

– Неправда! Вовсе я не зациклен!

Они пошли дальше, Чарли – угрюмо, Филос – напевая что-то себе под нос в тон мелодии, которая доносилась с полей, где работали дети. Прислушавшись к музыке, Чарли повеселел. В конце концов, все познается в сравнении. Ледомцы в гораздо меньшей степени озабочены вопросами секса, чем он – точно так же, как он озабочен ими не так сильно, как, скажем, какая-нибудь викторианская леди, которая не может без дрожи в голосе говорить о «ножках» рояля и которая не поставит на книжную полку бок о бок книжку автора-мужчины и автора-женщины, если эти писатели не состоят в браке.

Ну что ж, если он среди друзей, то пусть они отвечают на его вопросы.

– А как насчет детей? – спросил он.

– Что насчет детей? – не понял Филос.

– Ведь есть дети, рожденные и вне брака, верно?

– Есть, и много.

– И что, нет никакой разницы между детьми, рожденными в браке, и рожденными вне брака?

– Для детей – никакой. Да и для родителей тоже.

– Тогда зачем вступать в брак?

– Дело в том, Чарли, что целое гораздо больше простой суммы составляющих его частей.

– Вот как?

– Высшая форма сексуального взаимодействия – это совместный оргазм, не так ли?

– Допустим, – сказал Чарли, стараясь, чтобы голос его не дрожал.

– А деторождение – это вершина любви, так?

– Согласен.

Филос кивнул головой и продолжил:

– Тогда представь, каких высот достигает любовь, если два любящих друг друга ледомца несут под сердцем по два близнеца каждый, причем, зачатых друг от друга!

– Да уж… – произнес Чарли, ошеломленный. Но бог с ней, с вершиной! Чарли постарался справиться с волнением и, когда ему это почти удалось, он спросил:

– А как насчет прочих видов секса?

– Прочих видов? – переспросил Филос, и было видно, что он как будто перелистывает в своей памяти некое досье. – Ты имеешь в виду секс как простое выражение симпатии?

– Наверное, именно так это и следует назвать.

– Обычное дело. У нас есть все, что может стать выражением любви – секс, помощь в починке крыши, совместное пение.

Взглянув в лицо Чарли и сверившись со своим внутренним досье, он кивнул и продолжил:

– Я понимаю, что тебя ставит в тупик. Ты явился из мест, где существуют гласные и негласные запреты на некоторые деяния и выражения. Верно?

– Верно.

– Тогда я должен тебе сказать следующее, – серьезным тоном произнес Филос, – здесь таких запретов не существует. Единственное ограничение – отсутствие взаимного расположения. Но когда его нет, то ничто и не происходит. Когда же есть, может произойти все что угодно, и никому из посторонних до этого нет никакого дела.

– А как же молодежь?

– Что молодежь?

Чарли пытался подыскать слова.

– Ну, дети… Они же любят экспериментировать и все такое…

Филос жизнерадостно рассмеялся.

– Понятно! Вопрос стоит так: когда они становятся достаточно взрослыми, чтобы заниматься любовью? Ответ таков: когда они становятся достаточно взрослыми, тогда и занимаются любовью. Что до экспериментов, то какой в них толк, если никто ничего не скрывает и все всем известно?

Чарли сглотнул. Хотя он вроде бы все понимал из того, что говорил Филос, недоумение не рассеивалось.

– А как насчет нежеланных детей? – спросил он.

Филос остановился, повернулся и посмотрел на Чарли, причем на протяжении всего нескольких мгновений выражение его смуглого лица несколько раз изменилось: крайняя степень удивления и недоверие (Ты что, шутишь?) уступили место сочувствию.

– Прости меня, Чарли, – сказал он, – я и не подозревал, что ты сможешь меня ошеломить. Но ты это сделал.

Он помолчал и продолжил:

– Я перелопатил гору материала и полагал, что знаю и понимаю все. Но мне и в голову не приходило, что существует такое понятие, как «нежеланный ребенок».

– Мне очень жаль, Филос, – пробормотал Чарли. – Я никого не хотел обидеть.

– Мне тоже жаль, – сообщил ему Филос. – Удивительно, что есть вещи, способные меня шокировать, и я сожалею, что не сумел этого скрыть.

Когда они выходили из сада, их окликнул Гросид:

– Пить хотите?

И они направились к белому коттеджу. На некоторое время им было приятно отвлечься друг от друга и еще раз полюбоваться терракотовой скульптурой.

Херб стоит в темной детской, слегка освещенной пробившимся сквозь штору лучом лунного света, и смотрит на спящую Карен. Он выбрался из своей постели и пришел сюда, как делает всегда, когда его что-то расстраивает, и он хочет успокоиться. Лучший способ побороть гнев и озлобленность, равно как тревогу и беспокойство, – посмотреть в свете луны на своего мирно спящего ребенка.

С Хербом это началось три дня назад, когда, болтая с ним возле задней изгороди, разделяющей их участки, Смитти через плечо бросил на первый взгляд ничего не значащую фразу. Они болтали о политике, и эта фраза, хоть и попахивала изрядно, в том контексте не несла в себе никакого особого смысла. И тем не менее она засела у Херба в голове – словно Смитти, инфицированный каким-то неведомым науке вирусом, внедрил его и в плоть своего соседа.

Теперь эта фраза, словно гвоздь, торчит у Херба в мозгу, и отделаться от нее он не в состоянии.

Все мужчины – сукины дети, потому что их матери – суки!

По прошествии некоторого времени Херб уже не связывает эту фразу со Смитти – мало ли что заставило того так выразиться, и он, Херб, не отвечает за личные обстоятельства своего соседа. Но что беспокоит Херба, так это то, что значение этой фразы вышло за пределы конкретной ситуации и начало относиться к человечеству как таковому – с того самого момента, когда оно спустилось с деревьев и столько всего наворотило, что у одного человека появилось право произнести за всех эту грязную фразу, относящуюся ко всему виду.

Неужели это не просто непристойная шутка, а – правда? Или почти правда, сдобренная изрядной порцией мифологии Первородного греха? Не скрыто ли в этой фразе обычное (пусть и, как правило, тщательно скрываемое) презрение мужчины к женщине? И не объясняют ли подобные фразы то, почему всевозможные донжуаны и лотарио, при всей своей страстной тяге к женщинам, стремятся как можно большее количество их наказать, погубив безвозвратно в геенне преступной любви? И не воплощено ли в этой фразе отношение к матери, которое начинает, как это описал еще Фрейд, испытывать мальчик, преодолевший в себе младенческий страх отторжения от источника пищи?

Когда мужчины впервые сочли женское начало достойным лишь презрения, а большинство его проявлений – нечистыми? Ведь до сих пор в христианских церквях проводятся ритуалы «воцерковления женщин», когда их подвергают процедуре «очищения» после акта рождения ребенка.

Херб размышляет об этом, стоя над постелью дочери. Нет, он, Херб, думает и чувствует иначе. Он любит Джанетт именно за то, что она – женщина, и любит ее всю, без остатка.

Карен вздыхает во сне, и сразу же злость и страх покидают душу Херба. Склонившись над детской кроваткой, он улыбается.

Почему никто ни слова не написал про отцовскую любовь? С материнской любовью все понятно – это давняя магическая формула, означающая ни больше ни меньше как «длань Господню», как нечто, не подлежащее сомнению – кто бы ни говорил. Но «отцовская любовь»! Это нечто, с одной стороны, забавное, а с другой, способное внушить ужас – Хербу приходилось видеть, как вполне спокойный и мягкий человек превращался в злобного берсерка, стоило кому-то сделать что-то плохое его ребенку.

Херб знает по собственному опыту – стоит почувствовать в себе эту отцовскую любовь, как она начинает разрастаться, и ее объектом становятся вообще все дети, а не только твои. Так в чем же ее источник? Непонятно! Ребенок не живет в твоем чреве, не растет за счет твоих жизненных сил, не кормится твоей плотью, как это происходит у женщин. Редкий отец, да и то, исключительно в особых обстоятельствах, если ему напомнить, воспроизведет в своей памяти те укладывающиеся в несколько секунд содрогания, которые привели к зачатию ребенка.

И почему никто, на всем протяжении человеческой истории, не называл детей, скажем, «кобелиными детьми», с не меньшим презрением, чем то, которое мы вкладываем в словосочетание «сукин сын»?

Вероятнее всего, говорит себе Херб, происходит это оттого, что мужчина доминирует в человеческом обществе. «Человек» – это прежде всего «мужчина», а человечество – царство так называемого сильного пола. И, что самое печальное, женщины усвоили это правило. Кстати, то меньшинство, которое действительно доминирует в этом мире, мало озабочено претензиями мужчин на господство. Беда в том, что к доминированию стремятся те, кто неспособен ни на что стоящее – свое превосходство они доказывают тем, что унижают тех, кто рядом. И это желание, живущее в большинстве людей с доисторических времен, заставляет соседей наступать друг другу на горло, одну нацию или даже расу – порабощать другую. То же самое мужчины от веку делают по отношению к женщинам.

И не из этого ли желания доминировать над женщиной проистекает присущее в основном мужчинам желание унижать чужие расы и нации, а также представителей иных религий и профессий?

А может быть, все наоборот, и мужчины унижают женщин по той же причине, по которой делают это в отношении всех чужаков? Где здесь причина и где следствие?

Хотя не исключено, делается это исключительно из чувства самосохранения, и, будь у женщин возможность, они бы поступали точно таким же образом.

И разве они не пытаются это делать?

И разве они уже не добились в этом определенных успехов здесь, на Бегония-драйв?

Херб смотрит на руку Карен, выхваченную из темноты лучом лунного света. Впервые он увидел ее, когда дочери был всего час от роду, и был поражен красотой и совершенством ее ноготков – таких крохотных, таких изящных! Смогут ли эти изящные ручки взнуздать свою судьбу и править ею твердо и непреклонно? Готова ли его маленькая Карен найти свое достойное место в мире, который изначально презирает женское начало?

Чувство отцовской любви переполняет Херба, и каким-то внутренним оком он видит себя доблестным воином, который грудью защищает Карен от рожденных в грязи и позоре сукиных детей.

– Назив!

Ледомец, сияя от удовольствия, стоял рядом с Чарли перед терракотовой скульптурой. Улыбнувшись, он сказал:

– Слушаю тебя!

– Могу я кое о чем тебя спросить?

– Конечно! Спрашивай, о чем хочешь.

Чарли задумался.

– Но это дело очень деликатное, – сказал он. – Имею ли я право?

– А почему бы и нет?

– А если я переступлю границы дозволенного, ты не рассердишься? Я ведь здесь чужой.

– Спрашивай!

– Я хотел спросить о Филосе.

– Вот как?

Чарли медлил, подыскивая слова.

– Почему здесь все так плохо относятся к Филосу… – начал он, после чего, спохватившись, покачал головой – начало было явно неудачным.

– Спрошу иначе, – продолжил он. – Это вышло слишком резко. Мне кажется, Филоса и все, что с ним связано, вы… не одобряете. Не самого Филоса, а нечто, что имеет к нему отношение.

– Понятно, – ответил Назив. – Я не думаю, что здесь скрыто нечто серьезное.

– Как я понимаю, ты не хочешь мне ничего рассказать, верно? – спросил Чарли.

Воцарилась напряженная тишина, прерванная словами Чарли:

– Ты же знаешь, я должен узнать о Ледоме и ледомцах все что смогу. И, наверное, будет лучше и для меня, и для вас, если я узнаю Ледом со всех сторон. Или ты думаешь, что я должен судить о вас только по тому, что вам нравится в самих себе больше всего?

И он кивнул на статую.

Как и в случае с Филосом, Назив был полностью обезоружен прямотой, с которой говорил Чарли, – если придерживаться искреннего тона, то добиться от ледомцев можно чего угодно!

– Ты абсолютно прав, Чарли Джонс, и я не имел права колебаться. Но при том, что я хочу быть справедливым по отношению к Филосу, я прошу тебя держать то, что я скажу, в тайне. Дело в том, что ни мне, ни тебе лучше в дела Филоса не лезть.

– Я не скажу ему, что что-то про него узнал.

– Очень хорошо. Дело в том, что Филос стоит несколько особняком от всех нас. Во-первых, некоторые вещи, которыми он занимается, являются, скажем так, засекреченными. Во всяком случае, он имеет доступ к материалам, с которыми большинство из нас предпочло бы не иметь дела. И мы чувствуем, что ему это нравится, хотя обычный ледомец отнесся бы к такого рода деятельности как к обременительной обязанности.

– И это – повод к тому, чтобы не любить человека?

– Ну-у… Просто как-то все сошлось… одно к одному.

Назив с минуту подумал.

– Во-вторых, – произнес он, – Филос не хочет вступать в брак.

– Но разве вы обязаны делать это? Все, как один?

– Нет, конечно, – отрицательно покачал головой Назив, облизнув губы. – Но Филос ведет себя так, словно он женат.

– Женат?

– Когда-то он был женат на Фрауре. И у них должны были родиться дети. Однажды они отправились к краю неба (Чарли попытался понять смысл фразы, но не смог), и там произошел несчастный случай. Камнепад. Их завалило, и откопали их только через несколько дней. Фраур погиб, а Филос потерял своих нерождённых детей.

Чарли вспомнил, как Филос говорил о супруге, умирающем под случайным камнепадом. Значит, это была не фигура речи!

– Филос горевал, – продолжал между тем Назив. – И это было понятно. Мы любим сильно и страстно, любим по-разному, любим глубоко, а потому нам понятна и природа горя. Но наша любовь – это любовь к живому, а не мертвому! И если кто-то из нас отказывается от такой любви и всячески выказывает свою преданность ушедшим из жизни, мы чувствуем… некий дискомфорт. Это, как мы считаем, патология.

– Может быть, Филос преодолеет это? – предположил Чарли.

Назив с сомнением покачал головой и сказал:

– Это случилось много лет назад.

– Но если это патология, вы же можете ее вылечить, верно?

– Если бы на то было его согласие, то конечно! Но поскольку его причуда доставляет дискомфорт лишь небольшому кругу тех, кто его знает, и не представляет неудобств большому количеству людей, все остается так, как есть.

– Теперь я понимаю шутку Миелвиса, – сказал Чарли.

– А что он сказал?

– Он сказал, что Филос – единственный в своем роде.

– Не стоило ему так говорить, – строго сказал Назив.

– Но, как бы то ни было, я буду хранить все это в тайне.

– Конечно, – кивнул Назив и, после паузы, спросил:

– Ты можешь сказать, что узнал нас получше?

– Нет, пока не могу, – ответил Чарли. – Но со временем у меня все получится.

Они обменялись улыбками и вернулись в дом. Филос беседовал с Гросидом, и Чарли был уверен, что разговор идет о нем. Гросид подтвердил его предположения, сообщив:

– Филос говорит, ты уже готов вынести свое суждение по нашему поводу.

– Это не вполне так! – рассмеялся Филос. – Просто я поделился с тобой всем, чем располагаю, а уж когда и как выносить свой приговор – решать тебе.

– Надеюсь, это случится не скоро, – проговорил Гросид. – Нам бы не хотелось с тобой расставаться, Чарли! И Називу ты очень нравишься.

Во времена Чарли такого рода заявления делали обычно в отсутствие того, о ком шла речь. Чарли взглянул на Назива, и тот кивнул.

– Именно так, – сказал он.

– Спасибо! – произнес Чарли. – И мне у вас нравится.

– Этот Смит – настоящая свинья!

Реплика Джанетт. Она возвращается от соседей – ходила поболтать с Тилли. Херб Рейли, занятый своими мыслями, поднимает голову. Странно, он ни с кем не делился своими идеями относительно Смитти – даже с женой, – хотя и очень хотелось. Он вспоминает все случаи, когда на женщин оказывали давление только из-за их пола: вспоминает ту девицу, которая попалась под горячую руку после заседания Лиги женщин-избирателей, и кое-кого еще на конференции библиофилов, а потом – терки на заседании местного родительского комитета (хотя Херб, как отец пятилетки, еще далек от того, чтобы быть активно в них вовлеченным). Но он изрядно напуган. Свинья Смитти или нет – такого серьезного клиента нельзя упустить. Все остальное – побоку!

Хотя Херб пока не может осмыслить проблему во всей ее полноте – она слишком обширна и все здесь далеко от полной ясности. Он удивлен тому, насколько слова Джанетт созвучны его мыслям, он не уверен, стоит ли считать Смитти свиньей. Свинья среди людей – разумеется, свинья – кто же еще? Но свинья среди свиней – это нормальный, ничем не выдающийся человек.

– И что он такого натворил? – спрашивает Херб.

– Сходи сам, он тебе покажет, – отвечает Джанетт. – Тилли в бешенстве.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, милая.

– Прости, дорогой. Он повесил плакат в игровой комнате.

– Призывает голосовать за демократов?

– Значительно хуже. Увидишь.

– И что дальше, Филос?

– Дальше? Внимательно посмотри на себя.

Произнося эти слова, Филос улыбнулся и уточнил:

– На себя как представителя определенного сообщества. Ты не сможешь оценить Ледом вне контекста. А контекстом станет иная культура, в данном случае, твоя.

Чарли покачал головой и произнес:

– А мне кажется, я могу. Во-первых…

Но Филос перебил его:

– Ты думаешь?

Это означало: «Заткнись и подумай как следует!».

Они подходили к Первому научному центру – их экскурсия в Первый детский заканчивалась. Несколько раздраженно Чарли заявил:

– О своей культуре я знаю достаточно, чтобы…

– Неужели? – перебил его Филос, и в словах его звучали насмешливые нотки.

Чарли окончательно вышел из себя.

– Если ты думаешь, что это не так, давай! – сказал он.

– «Давай» что?

– Просвети меня!

– Хорошо, – отозвался Филос, нисколько не обиженный горячностью Чарли. – Сделаем это при помощи церебростиля. Будет быстрее, легче и с большей детализацией. К тому же так ты не сможешь ни спорить, ни перебивать.

– Я и не собирался.

Филос покачал головой:

– А в принципе, должен бы – и спорить, и перебивать. Речь пойдет прежде всего о культуре секса. Не было в истории человечества предмета, до такой степени противящегося объективному анализу. По поводу истории и тех мотивов, что стояли за историческими событиями, написаны бесчисленные тома, но секс среди этих мотивов не упоминается почти никогда. Эти тома лежали на рабочих столах у миллионов студентов, и те принимали сказанное в них за правду; а многие из этих студентов потом сами становились профессорами, и продолжали тупо проповедовать то, что там написано, несмотря на то, что уже были открыты факты, подтверждающие важность сексуальных мотивировок в жизни человека, который через призму сексуального интереса интерпретирует мир, в котором живет, а также наполняет сексуальными референциями как свои мысли, так и речь. Для большинства история, в силу присущей человечеству тупости, остается сборником анекдотов о странных личностях, которые совершали какие-то дикие поступки, подчинялись неким нелепым страстям, совершенно не связанным с их сексуальным поведением, которое в реальности и составляло подоплеку всего, что они думали и делали. Кстати, это поведение породило не только историю, но и историков, а также саму ту слепоту, что отличает историка, не учитывающего важность сексуального поведения человека в истории человечества. Впрочем, нам лучше поговорить об этом после курса церебростиля, а не до него.

– Ну что ж, – отозвался Чарли, – тогда приступим.

Они обошли здание Первого научного и сели на метро, которое перебросило их к Первому медицинскому. Там, пройдя по уже знакомым коридорам нижнего уровня, они совершили головокружительный взлет на один из верхних этажей и оказались в холле размером не меньше зала ожидания железнодорожного вокзала. Зал был наполнен уже знакомыми Чарли мелодичными аккордами и негромким шумом голосов, но более всего Чарли поразила живописная группа из двух совершенно одинаково одетых ледомцев, каждый из которых держал на коленях по спящему ребенку и одновременно нянчил другого.

– Чего они все ждут? – спросил Чарли.

– Мне кажется, я тебе говорил – каждые двадцать восемь дней они являются на осмотр.

– А почему?

– А почему бы и нет? Ледом невелик; население его составляет не больше восьмисот человек, и, чтобы добраться до Первого медицинского, тому, кто живет дальше всех, понадобится какая-то пара часов. Любое оборудование у нас есть, так что почему бы и не провериться?

– Насколько тщателен осмотр?

– Весьма тщателен.

В коридоре под самой крышей здания Филос остановился перед дверью.

– Приложи ладонь, – предложил он Чарли.

Тот приложил, но ничего не произошло.

Тогда свою ладонь к виртуальному замку приложил Филос, и дверь открылась.

– Мое личное убежище, – сказал Филос. – Если хочешь что-нибудь укрыть от посторонних глаз, лучшего места во всем Ледоме не найти.

– А зачем что-то укрывать? – спросил Чарли, который уже отметил про себя полное отсутствие каких-либо замков, особенно – в Первом детском.

Филос пригласил Чарли войти и плотно закрыл дверь.

– У нас, в Ледоме, очень немного запретов, – сказал он. – Допустим, нельзя оставлять без присмотра контагиозные материалы.

Хотя эти слова Филос произнес шутливым тоном, Чарли понимал – тот говорит об очень серьезных вещах.

– Вообще-то, – объяснил Филос, – мало кто из ледомцев захочет с этим возиться.

И он показал рукой на книжные полки числом с полудюжину, которые высились от пола до потолка, да на стеллажи, где штабелями лежали небольшие прозрачные кубики.

– Нас страшно интересует будущее, а все это, – он обвел полки и стеллажи широким жестом, – все это не имеет никакого значения. И тем не менее никто не отменял древнего правила: «Познай самого себя»… Хотя, радости и счастья через самопознание не обретешь…

Филос подошел к стеллажам, сверился с каталогом и выбрал один из кубиков, на котором густым красным цветом был нанесен ряд цифр. Заглянув в каталог еще раз, Филос подошел к низенькой кушетке, над которой находилась ниша. Из нее он извлек напоминающий блюдо шлем с ручкой.

– Церебростиль, – пояснил он и показал Чарли внутренность шлема. Там, в самой макушке, располагалось несколько маленьких, словно бы резиновых, выпуклостей.

– Никаких электродов. И никаких неудобств, – сказал Филос.

Он взял пронумерованный кубик, открыл небольшой полый отсек в верхней части шлема и, опустив туда кубик, закрыл крышку, после чего лег на кушетку и натянул шлем на голову. Тот – самостоятельно, без участия Филоса, – некоторое время двигался взад и вперед, вверх и вниз, ища оптимальное положение.

Наконец шлем затих, а Филос расслабился. Улыбнувшись Чарли, он сказал:

– На пару секунд я отвлекусь, извини.

Закрыв глаза, он протянул руку к кнопке на шлеме и нажал. После этого рука его опустилась, кнопка же осталась нажатой.

Наступила глубокая тишина.

И буквально через несколько секунд кнопка щелкнула, а Филос открыл глаза. Сняв с себя шлем, он сел. На его спокойном лице не было и тени усталости.

– Все прошло быстро, верно? – спросил он.

– А что ты делал?

Филос показал на шлем, куда он поместил кубик с красными цифрами.

– Там у меня трактат о некоторых особенностях вида homo sapien, – пояснил он. – Я занимался редактурой. Ты сказал, что не хотел бы знать о некоторых фактах своей истории, поэтому я их и убрал. К тому же лучше будет, если ты все-таки узнаешь о них от меня, если, конечно, захочешь. Сухой научный трактат может оказать на тебя убийственное впечатление.

– Ты хочешь сказать, что можешь изменять записи?

– Нужна определенная практика, умение сконцентрироваться… Ну что, начнем?

Чарли, глядя на шлем, колебался. Филос рассмеялся.