Текст книги "Детский сад до детского сада"

Егорь Гугель
Детский сад до детского сада

Предисловие

Первый детский сад в России был открыт госпожой Люгебиль 140 лет назад, в 1863 году, в Петербурге, на углу Большого проспекта и 9-й линии Васильевского острова.

Но за тридцать лет до того в небольшом домике в Гатчинском парке на собственные средства двух молодых педагогов для десяти мальчиков от четырех до шести лет открылась небольшая – школа не школа – вроде бы школа по названию, однако, предназначенная не для обучения, а для придания «правильного направления в развитии детских способностей»… В общем, открылось нечто, куда дети прибегали по утрам с радостью, а расходились с плачем. И просуществовала эта «школа не школа» в этих руках и в таком виде около двух лет.

Вскоре один из друзей напишет и первую в русской истории обстоятельную статью, посвященную дошкольному воспитанию. И издаст ее в первом российском «Педагогическом журнале», который они же и создадут.

А еще через несколько лет по ими представленному проекту выйдет и первый отечественный «нормативный документ», посвященный дошкольному воспитанию. И документ этот будет торжественно скреплен императорской подписью.

Все это происходило до того, как Фридрих Фребель произнес во всеуслышание слова: «Детский сад». Но в те самые годы, когда он готовился их произнести.

Совершались ли опыты в Тюрингии и Гатчине независимо друг от друга? Вроде бы да. Но скорее их стоит считать разными побегами из одного корня. Ведь и Фребель прежде всего опирался на идеи своего учителя, Генриха Песталоцци. А другим учеником Песталоцци был пастор фон Муральдт – учитель Егора Гугеля, того из названных нами друзей, кому и принадлежала вся инициатива в дошкольных проектах. А его товарищ и соратник Петр Гурьев, подхватывавший и поддерживавший эти проекты, оставит через четверть века подробный рассказ о своем друге, которым мы отчасти и воспользуемся в этом номере.

Так что Егора Осиповича Гугеля – первого российского исследователя дошкольной педагогики – можно окрестить «педагогическим племянником» Фребеля, хоть и не знавшим о своем родстве.

Конечно, масштаб и новаторство опытов Фребеля и Гугеля разнились. Гугель отталкивался от известных на тот момент европейских опытов «школ для малолетних детей», Фребель создавал нечто, не имевшее аналогов. Но созвучным было их общее направление, одухотворенность, понимание сути своего дела.

Должность, на которой развернулась деятельность Егора Гугеля была весьма почетна для его двадцативосьмилетнего возраста: «инспектор классов» в Гатчинском Воспитательном доме – одном из крупнейших учебных заведений первой половины XIX века. «Инспектор классов» – то есть человек, заведующий всей учебной частью. (Через четверть века на этом месте в той же должности будет работать К.Д.Ушинский, который в одной из своих работ назовет Гугеля «едва ли не самым замечательным из русских педагогов»).

Гатчинский Воспитательный дом (до 1817 года – Гатчинский сельский воспитательный дом, после 1837 года – Императорский Гатчинский Сиротский институт) был создан в 1803 году указом Александра I по прошению императрицы Марии Федоровны для призрения и обучения сирот всякого звания: сперва после 10 лет, потом – после 7, и, наконец, с четырех. Курс обучения в Воспитательном доме год за годом возрастал от программы, близкой к начальной сельской школе, до курса классической гимназии. Число воспитанников доходило до 1000 человек.

Вроде бы Гугелю не с чего было жаловаться на судьбу. Но насколько парадоксально выглядят судьба и дела его относительно друг друга!

Немецкий мальчик, переехавший в Петербург в пятилетнем возрасте, осваивавший русский язык в зрелые годы как иностранный – станет одним из первых выдающихся русских методистов-словесников. (Будь наш рассказ более обращен к начальному образованию, то в огромной степени следовало бы посвятить его борьбе Гугеля и Гурьева за осмысленную методику преподавания родного языка. Удивительно современно читаются их сочинения, посвященные «методе Жакото». Словно речь идет о защите нынешних методов обучения грамоте, отстаивающих движение от понимания к озвучиванию, от смысла к букве. Вместо имен Жирара и Жакото порой хочется подставить имена А.М.Кушнира, Е.Е.Шулешко, А.М.Лобка).

Гугелю никак нельзя было ссылаться на недостаточность административной поддержки своих замыслов; надломился он как раз от изобилия должностных прав и обязанностей, столь мало соответствовавших живой натуре талантливого педагога… И человеку, чьи работы были едва ли не в первую очередь посвящены «укреплению умственных сил» детей, этой крепости умственных сил со временем и не достанет…

Мы надеемся, что перед вами на страницах этого номера предстанет трогательная, увлеченная и обаятельная личность первого труженика российской «детсадовской педагогики», первого отечественного Дон Кихота дошкольного детства.

Редакция газеты

«Детский сад со всех сторон»

…После этих великих имен осмелюсь произнести имя человека, которого заслуги так же мало известны у нас, как эйлерова алгебра или заслуги Жирара в Европе, и который был оценен только своим просвещенным начальством.

Я говорю о незабвенном Гугеле. Не зная методы Жирара, он угадал ее; в этом мог увериться всякий, кто только говорил с этим глубоким педагогом или в гатчинском учебном заведении присутствовал при его «разговорах с детьми» – так он называл свое преподавание.

О Гугеле нельзя судить вполне по изданным им книгам, хотя они все-таки лучшие, если не единственные, действительно педагогические книги в нашей литературе. Надобно было видеть его в кругу детей, надобно было видеть детей вокруг него, оживленных его речью; казалось, с каждым ребенком он употреблял особый прием разговора; с каждым он говорил языком, ему вполне понятным. Как глубоко он знал все сокровеннейшие изгибы детского ума, с каким материнским сочувствием он выводил на свет мысли или понятия, запавшие в тайнике души младенческой, за минуту ей самой неизвестные; казалось даже, что он обладал даром, которым еще не мог похвалиться ни один педагог, – даром предугадывать ответ ребенка.

Здесь любовь и наука достигали степени истинного вдохновения; лишь высокая душа могла так глубоко понимать младенческую душу. Педагогия была жизнью Гугеля, элементарное преподавание так сроднилось с его душой, что его истинно гениальные разговоры с детьми казались ему делом весьма обыкновенным, доступным для всякого; ему казалось, что если он набросает на бумагу несколько приемов, то всякий учитель поймет, в чем дело. В том была единственная ошибка Гугеля: он не привязал к бумаге своей заветной тайны, и она похоронилась с ним вместе – во гробе. Мир праху твоему, добрый и великий человек! Да будет мой смиренный труд свидетельством, что несколько слов, которыми мы обменялись в этой жизни, не пропали даром, – лучшей награды я не желаю…

Владимир Федорович Одоевский

Часть 1
Воспоминания о Гугеле

Статья Петра Гурьева в «Русском педагогическом вестнике»

Санкт-Петербург

1859 г.

Эту статью Петр Семенович Гурьев, учитель Гатчинского Воспитательного дома, методист-математик и ближайший соратник Гугеля напишет через четверть века после интересующих нас событий. Может быть, они интересны нам даже не столько фактическими данными, сколько наблюдением за тем, что формировало ум и душу, направляло увлечения и давало возможности к успешной деятельности в еще никем доселе всерьез не обсуждавшемся воспитании маленьких детей. И каковы бывают характерные черты тех людей, которые столь органичны для детсадовской педагогики, как герой этих воспоминаний…

Редакция газеты

«Детский сад со всех сторон»

Воспоминания о Егоре Осиповиче Гугеле

История русской педагогики бедна именами, и кто хорошо знаком с нею, того нисколько это не удивляет; зато тем более мы должны дорожить каждым именем, выходящим из уровня позлащенной посредственности. Бывший инспектор Гатчинского Воспитательного Дома, ныне Николаевского Сиротского Института, Егор Осипович Гугель, умерший в 1842 году, принадлежал к тем немногим у нас педагогам, память о которых должна сохраниться.

Биография Гугеля не долга и незатейлива; он родился в 1804 г. в Саксонии, в городе Гильдбурггаузене и, будучи пяти лет от роду, вместе с своим семейством переехал на жительство в Россию. И отец, и дядя, и брат Егора Осиповича были отличными музыкантами; избрав для себя все трое один и тот же инструмент – валторну, они с честью проходили свое музыкальное поприще. Только дядя Гугеля, приобретший европейскую известность своею игрою на этом инструменте, отказался от валторны, и в последние годы своей жизни, проживая в Париже, занимался преподаванием музыки на фортепьяно.

Е.О.Гугель с июля 1814 года по октябрь 1819 года обучался в С.Петербургской Петропавловской школе, где и окончил курс наук, пользуясь постоянною благосклонностью тогдашнего директора школы, известного Вейсса. Четыре года сряду после того он прожил дома без особого назначения, в беспрестанной борьбе с собою и с обстоятельствами: с одной стороны внутреннее чувство говорило ему, что истинное его призвание быть педагогом, с другой родители его, смотревшие на жизнь по-своему, побуждали его избрать такой род деятельности, который бы скорее мог доставить ему безбедное существование. «Много тяжкого, говаривал мне Гугель, вытерпел я в эти юношеские мои годы, которые для большей части людей обыкновенно бывают так богаты отрадными воспоминаниями; на все мои тогдашние занятия, которые большею частью состояли в чтении и изучении педагогических писателей, родители мои смотрели как-то враждебно, не считая этого делом и упрекая меня в том, что я праздно провожу время, когда бы мог в любой коммерческой конторе получать хорошее содержание».

Существенный недостаток многих из наших преподавателей состоит в том, что они большею частью суть люди односторонние…

К счастью для Гугеля, он вскоре сошелся с человеком, который вполне мог и понять его и дать ему надлежащее направление. В то время славился в Петербурге пансион реформатского пастора фон-Муральдта, ученика Песталоцци; туда-то, в эту педагогическую школу честного и умного швейцарца, поступил Гугель, и здесь-то собственно могла развернуться его деятельность, столь соответствовавшая его природным наклонностям.

В пансионе, где внутренняя жизнь не стеснялась никакими излишними формальностями, как это бывает в большей части казенных учебных заведений, что так много вредит в них успеху воспитания, и где в средствах к продолжению педагогического образования никогда недостатка не было по известной щедрости и гуманности Муральдта, Гугель имел возможность в течение семи лет, с 1823 по 1830 г., испробовать свои силы в разных предметах преподавания, не предназначая себя преждевременно ни к какому в особенности; кроме учительских должностей, он исполнял также в этом пансионе сперва должность гувернера, а потом инспектора классов. Вот лучшее средство, чтобы со временем быть настоящим педагогом, само собою разумеется, когда имеешь к тому еще и призвание.

Существенный недостаток многих из наших преподавателей состоит в том, что они большею частью суть люди односторонние, знакомые только с одним, много двумя и то сродственными предметами обучения, к которым сверх того еще иногда побуждаются только силою внешних, тяготеющих над ними обстоятельств. При таких условиях легче всего по прошествии нескольких лет сделаться рутинером во вред себе и своим ученикам.

Нечего и удивляться после того, что в наших общественных учебно-воспитательных заведениях, когда поглубже вникнуть в их внутренний характер, существует столько еще разноголосицы и неурядицы и во мнениях и действиях не только по учебной части, но и по воспитанию вообще, так что очень трудно, если не невозможно подвести все эти мнения и действия под какие-либо определенные начала педагогики. В так называемых педагогических советах или конференциях услышишь часто такие странные суждения, в особенности об общих принципах и правилах воспитания, что вскоре и удостоверяешься, как мало проникнуто у нас сословие учащих истинным духом педагогического образования. Нет, чтобы быть педагогом, для этого еще недостаточно быть учителем какого-либо одного предмета хотя и с университетским дипломом; для этого нужно и разностороннее образование, и прямое участие как в преподавании разных научных сведений, так и в самом воспитании, кроме того, требуется хорошее знакомство со всеми возрастами детей; пока этого не поймут, до тех пор тщетно ожидать существенных улучшений в наших школах.

Он как Песталоцци, да и как все вообще педагоги с истинным призванием, жил в идеях; если он что задумывал, то только этим и был занят.

Для молодого человека, желавшего посвятить себя педагогике, не было лучшей школы как та, куда попал Гугель. С одной стороны опытный, просвещенный, с прямым и благородным характером руководитель, а с другой – довольно обширный пансион, богатый всеми возможными учебными пособиями, в котором обучалось юношество самое разнохарактерное по сословиям: там были княжеские и графские дети, были и дети иностранных негоциантов, и богатых ремесленников и чиновных особ; однако не было различия ни для кого, и вся эта разнообразная, живая толпа воспитывалась настолько свободно, сколько нужно было для проявления юношеских характеров и природных наклонностей, во всей их наготе, чтобы через то успешнее потом направлять их к благим целям жизни.

Известные в то время в Петербурге наставники преподавали в этом пансионе: там обучали и П.Н.Фус, и Н.И.Греч, и К.И.Арсеньев, и А.Г.Ободовский и другие. Если где успешнее всего может идти воспитание юношества, так это именно в таких небольших педагогических кружках, к каким принадлежал пансион пастора Муральдта. То время, в которое находился в нем Гугель, было самым цветущим для этого учебно-воспитательного заведения; впоследствии, когда Муральдт стал отчасти прихварывать, отчасти рассеиваться большим знакомством, какое он имел в Петербурге, пансион стал упадать и, сколько мне известно, уже никогда не доходил до прежнего своего состояния. Муральдт как будто предчувствовал это, уговаривая потом часто Гугеля оставить Гатчинский Воспитательный Дом и принять от него в свое заведование пансион, и Гугель в последние годы сам раскаялся в том, что не последовал столь благому призыву. Конечно будущее не в наших руках, но позволительно предполагать, что если бы Гугель принял предложение Муральдта, он и более бы сохранил себя и скорее бы достиг каких-либо определенных результатов от своих педагогических тенденций. Он как Песталоцци, да и как все вообще педагоги с истинным призванием, жил в идеях; если он что задумывал, то только этим и был занят и не смотрел на препятствия со стороны материальных средств, лишь бы привести в исполнение задуманное; формалистика обыкновенно стесняла его, а где же ее больше и где же она мелочнее, как не в казенных учебно-воспитательных заведениях? Пробовать методы, делать постоянно опыты над тою или другою из них – был его конек, точь-в-точь как у Песталоцци, который только при помощи товарища своего Шмида, педагога спокойного и настойчивого, успел осуществить свою методу. Но зато сколько огня, сколько жизни проявлял он во всех своих начинаниях и как все это должно было возбудительно действовать на всех его окружающих!

Для таких натур нужны простор и свобода в действиях, которых казенное заведение никогда доставить не может; частный же пансион, да еще с хорошими материальными средствами есть лучшее для того условие. В казенном заведении, особенно если оно многочисленное, вы не можете ввести ни одной методы, произвести ни одного опыта без того, чтобы не сделать в нем ломки, не коснуться чьего-либо частного интереса, который от этого непременно пострадает. Вы находите, например, необходимым усилить в таком-то классе преподавание такого-то учебного предмета, на время уменьшить уроки или прекратить их совсем по другому предмету; в частном пансионе все это вам легко сделать так, что даже этого и не заметят; но попробуйте произвести подобные перемены в казенном заведении, и сколько голосов вы восстановите против себя, которым мало надобности до того, что перемены эти вынуждаются общим благом и самым высшим интересом всего заведения, лишь бы вы не касались до их кармана. Предприимчивый Гугель сначала не смотрел на это, а потому ежегодно изменял расписание уроков, и впоследствии за одно это нажил уже себе много врагов.

Под руководством Муральдта Гугель приобрел много. Муральдт умел не только беспрестанно возбуждать молодых людей к труду, но и следить за ними зорко, чтоб они непременно исполнили то, что им было поручаемо. «Были времена, говорил мне Гугель, что я спал не более пяти часов в сутки и с утра до позднего вечера был поглощен то уроками, то занятиями по своему образованию, то работами собственно для пастора. Муральдт употреблял меня повсюду; по его назначению я давал уроки, которые даже и не входили в мои определенные занятия, а по вечерам занимался также с отставшими пансионерами. Я работал сверх того при нем, вел его корреспонденцию, сводил счеты, прочитывал по его указанию книги, о которых потом должен был давать ему подробный отчет и проч. и проч. Для моей пылкой и восприимчивой натуры такая трудолюбивая жизнь была чрезвычайно полезна; она приучила меня к усидчивости, настойчивости, терпению, что так необходимо для педагога. Не полагайте однако, чтобы Муральдт поступал так из своекорыстия; отнюдь нет: эта слабость менее всего была свойственна его характеру. Он сознавал, что чем больше противопоставлять молодому человеку препятствий и менее удовлетворять его прихотям и наклонностям к внешней жизни, тем значит больше приготовлять его к самостоятельной деятельности и вырабатывать в нем ту энергическую силу, которая так нужна в нашем звании. Но когда он замечал во мне особое утомление, тогда приказывал все бросать и непременно предаться надлежащей рассеянности для восстановления упавших сил моих, и здесь-то он столько оказывал ко мне внимания, столько заботливости, не жалея ничего, чтобы только доставить мне удовольствие, что и самые родные мои не могли бы оказать мне больше привязанности».

Впечатления юности никогда не изглаживаются, и Гугель до конца дней своих питал к своему наставнику самое глубокое уважение.

В 1826 году Гугель держал особый экзамен в С. Петербургском университете на звание учителя немецкого языка и вскоре потом, оставаясь по-прежнему в пансионе Муральдта, поступил учителем в Инженерное Училище. Инженерное Училище он оставил только при переходе в Гатчинский Воспитательный Дом. Далеко от того, чтобы назваться красивым мужчиною, Гугель тем не менее имел привлекательную наружность, с первого знакомства с ним чрезвычайно располагавшую к нему; при горячем, легко воспламеняющемся нраве, он был добр от природы, доверчив и всегда готов был прощать обиды и забывать их при первом примирении. Наделенный с избытком силою воли и предприимчивым характером, он отличался в особенности тою способностью, которая так нужна в деле воспитания, хотя и редко встречается в педагогах: это умение читать в детской душе и предугадывать ее легкие, едва заметные проявления. При таких счастливых свойствах он обладал еще крепким, атлетическим телосложением, был трудолюбив и деятелен в высшей степени. Для него просидеть за работою до двух, трех часов ночи, а в 8 часов утра быть в классе, и часто поспеть к сроку прежде других, ничего не значило. Не столько Петропавловской школе, сколько Муральдту и собственной деятельности он обязан был своим образованием: скудные сведения, которые тогда приобретались повсюду, даже и в университете, не могли довольствовать этой жаждавшей познания души; он скоро понял всю бедность таких познаний и, как сам неоднократно говорил, в пансионе Муральдта принялся за совершенное свое преобразование, начав с элементарных познаний. Метода англичанина Гамильтона, состоящая в изучении иностранного языка по надстрочным переводам, при беспрестанном сравнении обоих текстов, с которою он прежде всего познакомился и которая относится к методе Жакото, как часть к целому или вид к роду, пособила ему приобрести достаточные сведения в иностранных языках, в особенности в английском. Обширное чтение, начатое еще в пансионе Муральдта и направляемое этим просвещенным мужем, и потом постоянно продолжаемое в Гатчине, на которое он посвящал каждый досужий час, довершило его образование. Он имел библиотеку хотя небольшую, но составленную из лучших сочинений, как по педагогике, так и по наукам, с нею соприкосновенным. Достойно было удивления, с какою легкостью и быстротою выучился он русскому языку. В первое время пребывания его в Гатчине он говорил и писал по-русски очень ошибочно; но не более как через год совладал и с трудным для иностранца русским произношением и с русскою фразеологией. Грамматика живых языков, в особенности сравнительная, а также география были любимыми его занятиями. Будучи по преимуществу автодидактом, он так изучил грамматики языков немецкого, латинского, русского и французского, беспрестанно сравнивая их между собою, что мог служить образцовым преподавателем иностранных языков, каким и был на самом деле. Ученики его всегда делали замечательные успехи.

Внутренняя жизнь учебных заведений, особенно большого размера, не то, что внешняя: она совершенствуется десятками лет.

Гугель поступил инспектором классов в Гатчинский Воспитательный Дом в 1830 г. по рекомендации А.Г.Ободовского и по испытанию, ему сделанному самим статс-секретарем Учреждений Императрицы Марии действительным тайным советником Григорием Ивановичем Вилламовым, который тогда имел высший надзор над учебною частью. Вилламов, определив инспектором иностранца, да еще вдобавок и бесчиновного, умел тотчас же поставить его в надлежащие отношения к прочим властям огромного воспитательного заведения и вообще дать ему значение, соответствовавшее его положению, как инспектора. Таким образом, в обширном, многообразном Гатчинском Воспитательном доме, где тогда было до 1200 детей обоего пола и всех возможных возрастов, владеющем обширными материальными средствами, Гугелю было где, при данной ему возможности высшим начальством, приводить в исполнение свои проекты, которые у него роились в голове и сменялись одни другими беспрестанно.

Но справедливость требует присовокупить здесь, что это-то и жаль было видеть в нем, что он был слишком скор в своих действиях, не умел ни достаточно сдерживать себя в том, что предпринимал, ни достаточно выжидать результатов. Я отношу это к тому, что он не довольно имел опыта в управлении учебною частью огромного заведения, слишком предавался страсти к реформам, которая в начале тридцатых годов так же была сильна в русском обществе, как и в новейшее время; не довольно сознавал ту истину, что в огромных учебно-воспитательных заведениях никогда не бывает, по множеству соприкасающихся между собою обстоятельств, чтобы какая-либо идея, даже самая счастливая, могла быть тотчас принята, усвоена и осуществлена на деле всеми исполнителями. Внутренняя жизнь учебных заведений, особенно большого размера, не то, что внешняя: она совершенствуется десятками лет. Впрочем, нет сомнения, если б обстоятельства впоследствии также ему благоприятствовали, как они благоприятствовали в начале, если б поболее было около него людей, которые бы искренне разделяли с ним его намерения, а подчас и более имели к нему сострадания, когда он в особенности нуждался в поддержке, то этот недостаток, с приобретением большей опытности, уничтожился бы в нем мало-помалу.

А разве дорогая посредственность когда-либо простит вам, что вы ошибались в ней, когда ее хвалили, еще не узнав ее хорошенько, а потом были только справедливыми, когда ознакомясь с нею поближе, стали отклоняться от ее бездарных услуг?

Справедливо замечание князя Одоевского, что Гугель был преимущественно практический педагог. Природа наделила его для этого богатыми средствами, но не полагайте, чтобы педагогика далась ему скоро, без тяжкого предварительного учения. С одной стороны, читая много, с другой, обретаясь беспрестанно между детьми, он не упускал ни малейшего случая наблюдать над ними, не только в их занятиях науками, но и в их играх. Когда он отдыхал бывало после трудов, то садился в своем кабинете к окну, обращенному на двор, обыкновенно наполненный играющими детьми, и тут-то начинал делать свои наблюдения. Эта была для него, так сказать, педагогическая экскурсия, которою он очень дорожил. И надобно было видеть, какие верные, какие меткие замечания выносил он каждый раз из этих своих наблюдений. Он знал всю цену каждого самостоятельно добытого опыта; он понимал, что вносит пытливый ум в общую сокровищницу знаний человеческих из трудных бдений своих, из долгой, спорной беседы вопрошающего духа с наукою, которая всегда увлекает, но не всегда разрешает сомнения.

И он блестящим образом начал свое новое звание, как инспектор классов огромного и разнообразного заведения, и многое бы сделал, если б сначала не тяжкая болезнь, а потом смерть не прекратили так рано его полезной для детей жизни. Это был метеор, ярко озаривший горизонт и вскоре скрывшийся в даль недосягаемую. Но тяжкая болезнь его произошла не от трудов научных, которые при всей внешней горечи своей всегда доставляют столько сладости для ума пытливого и наблюдательного, что предупреждают зло и скоро восстановляют утраченные силы; нет, крепкого Гугеля сломили люди, или правильнее, та точка зрения, с которой он смотрел на них. Надобно сказать правду: взысканный слишком скоро отличиями за свои успехи по службе, он вопреки своему скромному званию, не умел удержать вовремя порывов своего самолюбия; вступал в ссору с людьми, о которых не должен бы был и думать, а тем менее огорчаться их нелепыми толками и выдумками. По симпатичной натуре своей слишком увлекавшийся людьми при первом знакомстве с ними, хотя их вовсе не мог еще и узнать, он не затруднялся однако ж, по чувству к истине, открыто разочаровываться в них, когда узнавал их ничтожность. А разве дорогая посредственность когда-либо простит вам, что вы ошибались в ней, когда ее хвалили, еще не узнав ее хорошенько, а потом были только справедливыми, когда ознакомясь с нею поближе, стали отклоняться от ее бездарных услуг? Да, неоспоримо, Гугеля погубили дрязги, имевшие в последние годы его жизни весьма дурное влияние на все заведение. Но, грустная мысль! почти нет учебного заведения, история которого не представляла бы нам примеров подобной вражды мелких страстишек, кончавшейся обыкновенно потерею людей замечательных по своим дарованиям и торжеством убогой, своекорыстной посредственности.

Таким образом, невинное само по себе дело и столь полезное для всего человечества предано было забвению…

Первым делом Гугеля, по вступлении в должность инспектора, было заняться преобразованием низших классов. Там до него существовала метода Ланкастера для обучения чтению, письму и первым четырем правилам арифметики. После так называемой пономарской методы, где дети сидели по году и более за азбукою и складами и все-таки не научались порядочно читать, этот способ обучения, распространенный в России кажется Н. И. Гречем и введенный им в Гатчинском Воспитательном доме в 1821 году, был конечно новым шагом вперед в дидактическом искусстве. По крайней мере в этом, хотя тоже чисто механическом способе, было гораздо более движения для детей и возможности развивать и грудь, и голос их через явственное, громкое произношение по команде, слов и целых предложений. Самый порядок, по ней устроенный, где дети распределяются на небольшие отделы или группы по успехам их в грамотности, это мониторы из них же самих, которые друг от друга заимствуют новые упражнения и передают их потом заведующим ими группам, все это вместе, особенно на постороннего, незнакомого хорошо с делом, должно было производить приятное впечатление. Машина как будто действует сама собою, а учитель остается скрытым двигателем. Но все это только по наружности: в сущности же это театр марионеток, где дети пожалуй упражняют свою память, укрепляют также голос в членораздельных звуках, приучаются к правильному движению своих членов и при сидении и при стоянии; для развития же мышления не имеют ни времени, ни места. Еще хорошо, если попадется учитель живой, расторопный, деятельный, который не только сумеет завести такую машину, но и поддерживать в ней равномерное, правильное движение, дело по крайней мере по наружности будет идти хорошо; не то бывает при учителе вялом, впрочем даже и не вялом, а при существе мыслящем, для которого делается невыносимою эта многочасовая механическая работа, хотя и бывают частые остановки для отдыха. Худая сторона методы обнаруживалась в особенности тогда, когда дети из класса ланкастерского переходили в класс разумного чтения и первых, развивающих их душевные силы упражнений в языке. Ничто так не вредит первоначальным успехам как привычка читать без размышления, то есть схватывать глазами одни только знаки слов и передавать их голосом без всякого участия мысли; но это-то именно чаще всего и случается с детьми, обученными грамоте по методе Ланкастера…

Гугель тотчас понял всю несостоятельность методы Ланкастера, совершенно отстранил ее в Доме и вместо ее ввел обучение грамоте по методу Стефани, усовершенствованной Оливье, которую еще более упростил Жакото. Жакото хотел, чтобы каждый, самый бедный гражданин умел читать Евангелие, понимать законы своей страны, знакомился основательнее через чтение с своим бытом, с своими занятиями, не употребляя на все это больших издержек, которых он сделать не может и – как нельзя лучше достиг своей цели. Что его метода не утвердилась и была заглушена критикою, это еще ничего не доказывает: мало ли в истории наук таких примеров, что ученые восставали против истин, пред которыми благоговело потомство?

В России, в одной только Гатчине были сделаны удовлетворительные опыты по этой методе, и честь введения ее принадлежит также Гугелю. Успехи воспитанников в 1833 и 1834 годах, в особенности воспитанниц Гатчинского Института, были совершенно удовлетворительны и вполне одобрены высшим начальством.

Но Гугеля и его сотрудников нельзя было винить в том, что эта метода не только не продолжалась, но и была вскоре оставлена. Надобно заметить, что Жакото и его последователи много повредили себе полемическим характером своих сочинений. Доктрина их («De egalite des facultes intellectuelles»), которую они поставили во главу своего учения, имевшая только относительное значение в их методе, произвела много шуму в 1830 году во Франции, в особенности во Французской Академии, и отсюда, распространясь по Европе, много повредила Жакото. Начались споры за слова, а отсюда родились такие намеки и такие опасения, которые произвели целые горы подозрений… Таким образом, невинное само по себе дело и столь полезное для всего человечества предано было забвению…