Текст книги "Боги на сцене"

13

Простите, что-то я разнервничался. Вернемся к нашей истории.

Прибравшись в квартире, Первый попросил составить ему компанию и немного прогуляться. Конечно же, я согласился, и уже через несколько минут мы шли по проспекту, вдыхая ароматы парфюмерных лавок и цветочных магазинов. Их было очень много в N. Наверное, столько людей в городе не жило, сколько предоставлялось услуг флористов и парфюмеров.

Шли молча. Первый смотрел перед собой, неспешно чеканил мостовую каблуками туфель. Я же, как мне кажется, заметно нервничал, ведь мне ужасно хотелось поговорить о сценариях. К счастью, Первый все-таки завел о них разговор.

«Я слышал твой голос тогда, в кабинете», – сказал он. А затем добавил, что все намного загадочнее и мистичнее, если говорить о написании того, что так напугало Строгого.

Оказывается, Первый написал свое творение задолго до тех событий, которые взбудоражили театр. Можно сказать, что это был никакой не сценарий, а, скорее, манифест, пришедший ему в голову почти за год до «Монолога».

Первый рассказывал, что в тот период испытывал особую апатию и падение духа после расставания с Музой и сыном. Однажды вечером он сидел в квартире в полном одиночестве. На улице шел сильный дождь, и в какой-то момент порыв ветра распахнул балконные двери. Услышав шум, Первый направился в зал, а когда оказался в нем, произнес (передаю дословно): «Больше не мог ни на секунду избавиться от ощущения присутствия рядом со мной чего-то пугающе могучего, но неосязаемого».

(Спрашиваю: «Как вы это запомнили?» Не отвечает.)

Первый взял бумагу, карандаш и, используя рояль в качестве письменного стола, перевел в буквы бешеный поток мыслей, поступающих непонятно откуда, но словно диктуемых неведомой силой. То были лишь обрывки без какого-либо сюжета.

Наиболее жутким было вот что: творения Первого и Второго были, как бы вам сказать, очень близки по смыслу. Словно главы из одной книги, следующие друг за другом. Но как такое возможно? Ведь оба актера никак не контактировали друг с другом, когда писали свои труды. Впрочем, и об этом я расскажу.

Мы продолжали прогулку, а Первый уже мечтал о постановке «Манифеста». Тогда, в кабинете Строгого, он требовал соединить оба сценария воедино и начать именно с «Манифеста», а закончить «Монологом».

– Раз уж так получилось, что мы со Вторым имели один и тот же неизвестный источник вдохновения, да еще и трудимся в одном театре, то нетрудно предположить, что всё это далеко не случайно, – говорил мне Первый.

А затем сказал следующее: каждое великое, в том числе и светлое, дело почти всегда начинается с хаоса и разрушения. Всё это, по его словам, как раз и присутствовало в «Манифесте». А созидание начиналось в части Второго, поэтому-то написанные ими вещи были гармоничны друг с другом.

Я слушал его и в целом был согласен, однако из головы не уходила настороженность Строгого и его мрачное лицо, когда он запретил мне читать «Манифест».

Первый спросил меня, читал ли я его. Я ответил, что нет. Он остановился, покачал головой и сказал, что в определенном смысле совершил глупость, отдав Строгому единственный экземпляр.

– У меня есть предчувствие, что он мне его не вернет, – заключил Первый.

На том и распрощались. Напоследок я выразил надежду, что «Манифест» все-таки одобрят, и пошел домой, окутанный тяжелыми мыслями. Первый, Муза, их ребенок, Строгий, Второй, грядущая постановка… Хорошо, что вечер был чудесный. Яркие огни N и его замечательные жители могли привести в чувство кого угодно.

14

Следующее утро началось со скандала. Только я переступил порог Белого театра, как увидел красного от гнева Второго, стремительно спускающегося по лестнице. На мое приветствие он никак не отреагировал, лишь гневно посмотрел и скрылся в темном коридоре. А затем откуда-то выскочил один из наших актеров, уже не вспомню, как его звали. Он сказал, что через полчаса в третьем зале намечено собрание и проводить его будет руководитель, то есть Строгий. Я кивнул в ответ: мол, информацию принял, буду на месте.

В зале было тускло и прохладно. Чувствовалось, что спектакли здесь давно не проводились. Равно как и в четвертом зале.

Свет горел очень слабо: экономили электричество. Напомню, что театр буквально выживал, держался из последних сил, трещал по швам.

Расселись кто куда. Я же не стал прятаться и сел прямо напротив сцены. Позже ко мне присоединился и Первый. Был он белее белого, сильно вспотевший и какой-то потерянный. Второй вообще ушел куда-то вглубь зала и спрятался – так, что его совсем не было видно.

На сцене появился Строгий и тут же призвал собравшихся к тотальной тишине. Новости были относительно хорошими: «Репетиции «Монолога“, – сказал он, – начинаются через два дня». Однако главным героем постановки станет не Второй, а Первый.

Все оцепенели. Я посмотрел на Первого, который всё так же неподвижно сидел, уставившись в никуда. Было очевидно, что ему не по себе от такого решения.

И вдруг – крик с последних рядов: «Тварь!» Или что-то в этом духе.

Я поначалу даже не узнал голоса Второго, потому что ни разу не слышал, чтобы он когда-либо ругался или повышал голос.

Все оглянулись. Из полумрака вышел Второй. В тот день он был одет в замечательный белый костюм, и потому на его пиджаке особо отчетливо выделялось большое бледно-красное пятно на груди. Сначала я даже испугался, но потом, судя по походке и речи Второго, понял, что пятно – от вина, а сам Второй – чертовски пьян. Как он успел так напиться, ума не приложу, ведь виделись всего полчаса назад.

(Недолго о чем-то думает, чешет подбородок.)

Хотя Второй отличался трезвым образом жизни, поэтому пара бокалов и вправду могли расшатать его тело и разум.

(Едва заметно вздрагивает, словно задремал и проснулся, пытаясь сохранить равновесие.)

Подойдя к сцене, Второй заявил: поскольку он является автором пьесы, то требует немедленной отмены постановки в Белом театре. В зале тут же началось волнение, собравшиеся перешептывались, гудели, только Первый всё так же отстраненно смотрел куда-то вдаль.

Строгий подошел ко Второму настолько близко, что почти касался ботинками его груди, и, смотря на того сверху вниз, сказал примерно следующее: «Все авторские права на «Монолог“ со вчерашнего дня принадлежат мне. Юридически всё заверено. Если хочешь, тебе сегодня же выплатят неплохую сумму в качестве определенной компенсации, но не более».

Второй поначалу не понял, что конкретно ему сказали. Повернулся к залу. Постепенно лицо его стало трезветь. Потом он молча пошел к нам с Первым и сел слева от меня, так что теперь я был, можно сказать, меж двух огней. Строгий же остался стоять там, где и был прежде.

Народ начал потихоньку расходиться, почувствовав, что нового уже ничего не скажут. Да и понимали люди: назревает конфликт. Хотел уйти и я, но тут же почувствовал руку Первого на своем плече. Словом, пришлось остаться.

Итак, пустой зал. Только мы четверо. Гробовое молчание. Было даже слышно мурлыканье кота, мирно спавшего на краю сцены как ни в чем не бывало. Я ему в тот момент от всей души завидовал, думая, как бы и мне добиться подобной невозмутимости.

Строгий спустился к нам, достал портсигар, открыл его и протянул нам троим. Взял сигарету только я, но курить не стал. Строгий же прикурил свою, глубоко затянулся и, выпустив клуб сизого дыма, спросил, что мы можем знать о трудных временах. Я сразу понял, что вопрос был адресован не ко мне, а к Первому и Второму. Очевидно, Строгий намекал на то, что они никогда не сталкивались ни с творческим застоем, ни с дефицитом ролей и прочими неприятными для театрального дела вещами.

Если коротко, то главный человек Белого театра доносил следующую мысль: это я вас заметил, это я забрал вас к себе после учебы и это я обеспечил вам сладкую жизнь. А еще мне лучше знать, кто из вас на что способен на актерском поприще. И потому не противьтесь, а примите всё, как есть, потому что так надо.

На последовавший вопрос Второго, мол, как же так, «Монолог» написан им, и только ему виднее, кто и какую роль должен исполнять, Строгий ответил очень жестко. Точнее, он крайне агрессивно пристыдил Второго, обвинив его в гордыни и тщеславии, чего якобы Строгий ранее за ним никогда не замечал.

– Ты написал действительно гениальную вещь и тут же в мыслях над всеми воспарил, – кричал Строгий на Второго. – Но не тебе играть Путника, ты не потянешь, это ясно как день! Его будет играть Первый, и не потому, что он лучший из нас, а потому, что эта роль для него богами создана.

Сами понимаете, что эти слова только раззадорили самолюбие Второго. Ситуация была прескверная. Можно ли было обойтись малой кровью, спросите вы?

(Пожимаю плечами.)

Думаю, вполне. Второму дали бы роль Путника, и он бы с ней в каком-то смысле даже справился, и даже успех постановке был бы обеспечен, это очевидно. Но всё это было бы лишь половиной от тех возможностей, которые Строгий хотел выкачать из «Монолога». Он чуял это произведение, впитал его раньше остальных. Я даже вижу, как после прочтения сценария в его голове тут же закипела работа по планированию дальнейших действий. Нисколько не сомневаюсь: он моментально увидел Первого в роли Путника, а также предчувствовал конфликт со Вторым. Поэтому, не дожидаясь разборок, подключил нужных юристов и все права на «Монолог» закрепил за собой. По отношению к истинному автору – бесчеловечно. Но уж слишком хороша была вещь, которую Второй потянул бы своей игрой только наполовину.

(Снова меняется в лице. Становится похожим на недовольного учителя.)

И вообще, юноша, всем нам не хватает понимания того, что каждый должен заниматься своим делом. Не следует дворнику учить психиатра, как беседовать с пациентами. А актерам не следует спорить с режиссерами. Особенно такими замечательными, как Строгий. По-настоящему хороший режиссер видит всё и вся насквозь – каждый уголок души того или иного артиста перед ним как на ладони. И Строгий отлично чувствовал, кто на что способен. Жаль, что Второй не мог с этим смириться.

(Собеседник откидывается на спинку кресла, успокаивается.)

Второй встал, медленно подошел к неподвижно сидящему Первому и спросил, будет ли тот играть Путника? Первый вытянулся во весь рост, протянул руку Второму и ответил: «Это моя роль. Не держи зла».

Оскорбленный Второй вылетел из зала.

– Он не вернется, – сказал Первый, опуская руку, которую Второй так и не пожал.

Строгий лишь усмехнулся и, что-то насвистывая, пошел по своим делам, велев нам не расслабляться и готовиться к репетициям. Уже перед выходом из зала он оглянулся и как бы вскользь напомнил, что я буду играть одного из последователей Путника.

Так мы остались в зале одни. Первый был мрачнее тучи и нем, как мертвец. Я же весь ликовал от новости о получении роли в «Монологе».

Совсем забыл отметить одну важную деталь. Помните, я говорил, что в конце сценария после смерти Путника его попутчики расходятся по разным частям света? Так вот, в итоге Строгий сделал, чтобы попутчик был один. Зачем? Строгий никогда об этом не говорил, но могу предположить, что дело было в нагромождении эпизодических персонажей. Всё равно никто из них ничего не говорил. Стало быть, и одного хватит.

Неожиданно Первый улыбнулся и поздравил меня с получением роли.

– Теперь мы в одной лодке, – подмигнул он, протягивая мне руку.

Я с удовольствием ответил крепким рукопожатием.

15

Второй покинул наш театр. Все газеты только и писали об этом. Смертельно обиженный, он весьма активно давал интервью, рассказывая о невыносимых условиях в Белом, про лживого руководителя, о мерзкой натуре Первого и так далее. Словом, мстил, повышая тем самым интерес к своей персоне.

Напомню также, что Второй являлся очень хорошим поэтом, и продажи его сборников стихотворений на фоне вышеупомянутых событий возросли в разы. Что касается сцены, то с ней Второй решил покончить раз и навсегда. Не знаю, легко ли ему далось такое решение, но Первый, узнав об этом, был крайне опечален. Прежде всего тем, насколько легко Второй задушил свое призвание.

А мы репетировали. «Монолог» давался непросто, глубина текста поражала. То, как Первый вживался в образ Путника, можно назвать разве что волшебством. Порой казалось, что еще немного, и нервы его порвутся, словно перетянутые струны, – уж так он замечательно играл. Но стоило ему спуститься со сцены в зал, как он вновь становился самим собой, контрастируя с наклеенной седой бородой и балахонистым одеянием, в котором Путник, согласно сюжету, шагал по пустыне.

(Пытаюсь расспросить Собеседника о его роли в спектакле.)

О своей роли мне говорить не особо хочется. Согласно сценарию, я шел немного позади Путника, несколько раз помогал ему встать, когда тот падал от нехватки сил. Вот и всё. Шел и слушал, шел и слушал. Одного не могу понять и по сей день: как так получилось, что мне всегда доставались «немые» роли… Быть может, именно так судьба вела меня к этому образу?

(Вопросительно на меня смотрит. Не услышав ответа, вздыхает и продолжает говорить. Голос заметно ослаб. Предлагаю сделать перерыв, но Собеседник снова пропускает вопрос мимо ушей.)

Время летело пуще прежнего, а ажиотаж вокруг премьеры Белого театра все увеличивался. Строгого и Первого постоянно подкарауливали журналисты, но оба достойно держали удар и отвечали лишь парой-тройкой стандартных фраз, еще больше распаляя интерес акул пера. Признаюсь, было очень приятно осознавать, что я также являлся одним из участников тех волнительных событий. Но лично мне никто не докучал. Пресса не знала о моей роли, а я такому положению вещей только радовался.

Второй же продолжал кусаться. Как-то заявил, что обязательно придет на премьеру. И всё – с этого момента цены на премьеру «Монолога» можно было взвинчивать хоть до небес. Аншлаг в любом случае был гарантирован.

За несколько дней до начала сезона мы с Первым шли по главному парку Центрального острова.

(Еле слышно добавляет: «Его уже нет». Скорее всего, имеет в виду парк, но перебивать не решаюсь – этот вопрос рискует также остаться безответным.)

Конец лета, приятный летне-осенний вечер, мужчины почтительно снимают перед нами головные уборы. А девушки, несмотря на приличия и тактичность, периодически подбегают со всех сторон и просят автограф. Напомню, в те времена это было не слишком красивым жестом с их стороны, но отказать не представлялось возможным. Расписываясь то в блокнотах, то на каких-то книгах, Первый с улыбкой кивал в мою сторону и говорил: этот молодой человек – тоже актер Белого театра и тоже причастен к «Монологу». После этих слов подпись приходилось оставлять и мне.

Дойдя до берега маленькой речушки, Первый остановился возле фонарного столба и уставился на стаю комаров и мошкары, круживших вокруг электрического света.

– Гляди, дружище, – сказал он мне. – Вот этот свет – мы. И люди точно так же хотят нас, как эти мошки желают быть ближе к огню.

Такое сравнение мне не очень понравилось, но я решил не придавать этому особого значения, а набрался смелости и спросил Первого, почему же он все-таки согласился на роль Путника? И стоило ли терять друга ради этого?

Мне кажется, что Первый услышал в моем вопросе нотки укора, чего я никоим образом не добивался. Он посмотрел на меня, прищурившись, затем цокнул губами и ответил, что Строгий сказал сразу: Второй роль Путника не потянет. Конечно, продолжал Первый, услышав предложение о роли, он дал отрицательный ответ. Подставлять Второго совершенно не хотелось. Но Строгий был гением, провидцем в своей сфере, и, если он считал, что Первый – Путник, значит, это не просто каприз.

– Он заверил, что если я соглашусь, то в будущем мы еще поставим и «Манифест», – почти шепотом сказал Первый. – Но потом.

Я опешил. Я прекрасно понимал, что «Манифест» – вещь сильная, увлекательная, но и страшная по своей сути. И как Строгий мог такое обещать… Еще тогда, в кабинете, он говорил совсем другое, и тут такая новость.

– Знал бы ты, как «Манифест» создавался, – куда-то в пустоту протянул Первый. – Это было нечто неописуемое.

Далее я расскажу историю создания сего творения и попытаюсь говорить от лица Первого.

16

(Начинает говорить тише обычного. Тембр мягкий, слова едва слышны. Интонация чем-то походит на чтение молитвы.)

Я вышел из ванной, было очень темно. Выглянув в окно, я понял, что электричество отключили по всей улице. Я пошел на кухню, достал из шкафа две свечи с подсвечниками и, воодушевившись, так сказать, живым светом, отправился в самую дальнюю комнату. Там я всегда планировал сделать себе кабинет. Шел я туда скорее ведомый подсознанием. Зайдя в абсолютно пустую комнату, в которой не было даже обоев, я резко почувствовал дикую усталость, в результате чего даже пришлось сесть на пол. Сколько я так сидел, не знаю, но спустя некоторое время краем глаза увидел в углу пачку бумаги. Я встал, приблизился к этому месту, и видение мое оправдалось. На бумагах лежала перьевая ручка, которой у меня отродясь не было. Не знаю почему, но в те секунды данный факт меня нисколько не смутил, слишком уж я был заинтригован. Взяв бумагу с ручкой, я хотел выйти из комнаты, но не смог. Прямо у порога меня одолела настолько тяжелая волна тоски, что задрожали руки, полились слезы, появилось желание пойти в кладовую, где лежал мой револьвер. Более того, я кристально ясно ощутил, что если сейчас переступлю порог, то погибну. Не знаю, каким образом – застрелюсь ли, получу сердечный удар – это неважно. Важным было то, что мой жизненный путь в качестве одного лишь актера подходил к финальной стадии. Наступало время творить самому, не просто примеряя чужие образы, а теперь уже создавая собственные. В любом случае, в тот странный темный вечер я твердо решил остаться в комнате и начать писать хоть что-нибудь. Главное, начать. Зародить в себе новое, неведомое на месте умирающего образа артиста – пускай и востребованного, но душою уже холодного ко всему происходящему.

Я лег на холодный пол, поставил свечи перед собой, взял эту загадочную ручку… И не смог написать ни единого слова. Пустая голова, пустое сердце, в мыслях даже ветер не гулял. Сказать, что в те секунды я испытывал яростное отчаяние, не сказать вообще ничего. А еще я вспомнил, где именно лежал револьвер и патроны к нему. Очень хотелось обнять напоследок сына или хотя бы позвонить ему, но времени было за полночь. Поэтому я решил тихо, максимально незаметно для соседей застрелиться в спальне. Решил стреляться через подушку, обмотав ее вокруг руки, дабы хоть как-то приглушить грохот от выстрела.

И вот я стою на том же пороге, где стоял примерно час назад. Решил больше не бороться: смерть так смерть. И только я об этом подумал, как прямо за спиной ощутил чье-то дыхание. Клянусь, это происходило наяву. Тело моментально оцепенело. Я не мог не только пошевелиться, но и дышать. А затем в мой разум кто-то или что-то стало активно пробиваться, и чувствовал я это даже физически. Животный страх тут же построил в голове своеобразную стену перед неведомой силой, которая зачем-то хотела залезть мне в мозг.

Противостояние продолжалось не более пары минут, после чего стена рухнула… И полилась информация…

Схватив ручку, я уже безо всякого страха начал описывать образы, возникавшие перед глазами.

Вот площадь. На сцену перед толпой выходит человек. Весь в черном. Мертвенно-бледная кожа, волос нет вообще, белые брови, впалые щеки, едва заметные губы, стрелообразный нос и черные глаза. Черными были даже глазные яблоки.

Сам я как будто находился среди зрителей, то есть в толпе, в самом центре площади. Никто ничего не говорил, никто ничего не делал. Все просто смотрели на этого… Назовем его Альбиносом, из-за кожи. Он медленно поднимается по ступеням, выходит на сцену, подходит к ее краю. И вдруг, устремив руки к небу, начинает говорить таким громким и низким голосом, что, казалось, сердце замедлило свой ход, а дыхание перехватило, словно прямо в лицо подул сильный ветер. Говорил Альбинос медленно, размеренно. Можно даже сказать – нараспев. Кто-то позади меня упал, должно быть, в обморок, но я не оглянулся. Я был прикован к Альбиносу, как и все остальные.

А он вещал про гнев, про хаос и вынужденную ненависть ради разрушения старого мира с неправильными и извращенными законами и построения на его руинах чистого, безупречного, земного рая. Альбинос обвинял всех собравшихся в душевном очерствении. С каждым его словом я чувствовал себя все более виноватым и бесполезным. Всё сильнее становился плач в толпе, постепенно превращаясь в ужасный, бесконечный вой. Люди возненавидели свое существование и свои никчемные, бесплодные жизни, лишенные созидания, направленные на животное самоудовлетворение.

Когда нервное перенапряжение собравшихся достигло апогея, Альбинос громогласно приказал всем замолчать. Стало тихо, как в пещере. Далее, разрезая эту тишину новыми словами, Альбинос повелевает толпе идти и уничтожать любого, кто встретится им на пути. Только так, истребив грязных, насквозь порочных людей, все собравшиеся смогут очистить город, приготовив себя к созданию лучшего мира в будущем. После этих слов многотысячная масса приходит в движение и расползается по улицам. У всех одно выражение на лице: глаза навыкат, а во взгляде – бездонное бешенство.

Что до меня, то я не мог сдвинуться с места и спустя мгновение остался совершенно один посреди площади. А Альбинос всё так же стоял на сцене и не сводил с меня своего хищного взгляда. Где-то вдалеке раздались первые крики – истошные, нечеловеческие – детский плач, грохот. Мы же по-прежнему стояли и смотрели друг на друга, пока Альбинос не хлопнул в ладоши и я вновь не очутился в своей комнате с ручкой в руках и исписанными страницами перед собой.

Свечи давно растаяли, в глубине коридора виднелись проблески света. Наступило утро.

Не могу объяснить, как я писал, находясь в кромешной тьме.

Так прошел первый из двух дней, которые я был вынужден посвятить «Манифесту». До самого вечера ничего не происходило. В голове пребывала тишина, и я ненароком подумал, что сошел с ума, изрешетив буквами целую гору бумаг несколько часов назад, находясь под влиянием собственных галлюцинаций. Сходив в кофейню напротив и кое-как запихав в себя какую-то еду, я вернулся домой и решил прочитать то, что написал минувшей ночью. А когда прочел, то испытал неведомое доселе чувство удовлетворения творца. Восторг ощутимо омрачался жестоким содержанием, но всё же… Это было неописуемо. Я уже предвкушал, как отнесу рукопись в издательство, и она будет опубликована. Возможно, даже не в газете, а в литературном журнале. Одним словом, мыслил мелочно и еще не ведал того, что произойдет вечером.

Примерно после десяти в дверь постучали. Открыв, я едва не лишился чувств – на пороге стоял Альбинос. Точно так же одетый, как в видении. Не говоря ни слова, он прошел в зал и сел на диван. На руках его, контрастируя с абсолютно черным костюмом, были белые кожаные перчатки, которые выглядели слишком уж новыми, как будто он купил их только что. Шляпы не было. Отвратительная голова, просто отвратительная. Вблизи можно было прекрасно рассмотреть множественные деформации и вмятины на черепе, который к тому же был еще и слегка вытянут в районе затылка. Лицо не выражало вообще ничего, скорее походило на посмертную гипсовую маску. И глаза… Черная вода, холодная осенняя река, поглощающая всё живое и сковывающая смертельным холодом.

Я уже знал, что делать. Бумага и ручка лежали на журнальном столике, хотя я их сюда не приносил. Я сел на пол, посмотрел снизу вверх на Альбиноса и снова провалился в неизвестную реальность, ибо назвать увиденное иллюзией не поворачивается язык.

Теперь я находился на какой-то широкой улице, более походящей на проспект. Рядом горели два автомобиля, в одном из которых на водительском сидении сквозь пламя просматривался человеческий силуэт. Повсюду лежали обезображенные тела. На некоторых были поистине чудовищные травмы, которые нет смысла описывать. Из нескольких окон в ближайших домах вырывался огонь и валил густой черный дым. Крики раздавались со всех сторон, кто-то постоянно за кем-то гнался. Затем я увидел, как с крыши, словно мешок, несколько человек выбросили молодую девушку. Я тут же отвернулся, не желая видеть ее падения. Тут же передо мной появился Альбинос.

Зашевелив синими губами, он прошипел: «Это страшно. Но нужно». После чего не спеша пошел вдоль улицы, перешагивая через трупы.

Я еще долго пытался выбраться из этой мясорубки, повидав на своем пути такие зверства, которые не придут на ум даже самому извращенному человеку. Меня никто не замечал, но от этого легче не становилось. Кошмар прекратился только тогда, когда я вновь очнулся под утро в зале своей квартиры напротив пустого дивана. Однако на сей раз листы были пустыми: я не написал ни слова.

Сев за печатную машинку, я сделал копию того, что было написано ранее, и принялся ждать наступления темноты. Но более ничего не произошло: ни Альбиноса, ни видений, ни информации. Позже я заметил, что та самая перьевая ручка бесследно исчезла, и расценил это как знак от своего страшного гостя – встречам пришел конец. А еще на последней странице рукописи будто вовсе не моим почерком были написаны две буквы: Б. Т.

На следующее утро «Манифест» лежал у Строгого на столе в Белом театре.