Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Путешествие во внутреннюю Африку"

Глава V. От Миние до Эсне

Как хороши ночи, как теплы, звездометны! Являются новые звезды, а наши северные горят иначе; днем жарко: 20 градусов в полдень – очень обыкновенно. На небе порой расхаживают тучи: не надо забывать, что это зима, что январь месяц только в половине. Наш пароход несется быстро, спотыкаясь о мели; того и смотри, что втиснется носом в илистый берег Нила, из которого его нескоро вытащишь. Капитан парохода – араб; знания его ограничены; к этому присоединяется беспечность араба, который, как угорелый, равнодушно смотрит на все совершающееся перед ним, повторяя: «Аллах керим! О чем же хлопочут эти Московы и куда торопятся? Ведь как написано там, свыше, так тому и быть. Инш-Аллах!..». Сколько раз благодарил я мысленно Мегемет-Али за то, что он дал мне пароход; во-первых, мы проезжали в день то, для чего обыкновенно нужно пять и шесть дней на барке, во-вторых, он дал мне возможность увеличить наше общество несколькими русскими еще дней на пять.

Конечно, слышали и прежде берега Нила русскую речь, видели русского человека, хотя изредка, но верно в первый раз услышали хоровую русскую песнь. Время шло быстро, незаметно. Предметы сменялись другими предметами. Деревни, города бежали от нас, как бы угадывая, что мы едем с нарочным приказом от паши. Хуже всего в этих городах и деревнях то, что они имеют вид высушенной грязи, и это по весьма естественной причине: они выстроены из грязи, или из кирпичей, сделанных из ила, с небольшою примесью соломы и высушенных на солнце. Одно несколько разнообразит их – это голубятни, возвышающиеся в виде перешниц, выбеленные и даже выглаженные. Голубятен множество повсюду; голубей здесь едят, ими торгуют, между тем как в Константинополе, в Мекке, считается преступлением убить голубя. Есть деревня Бурач, на левом берегу Нила, которую мы недавно проехали: в этой деревне поставлено правилом не позволять никому жениться, пока не обзаведется своей голубятней. Вот что однажды случилось по этому поводу.

Некто, Мугаммет-Али или Али-Мугаммет, (здесь Мугаммет-Али и Али-Мугамметов больше, чем у нас Иван Ивановичей), захотел жениться, а голубятни нет. Вот он идет сначала к отцу невесты, а потом к муле. – А где твоя голубятня? – спрашивает последний!..

– Нет, а скоро будет.

– Тогда и женишься.

– Отец не станет ждать с дочерью.

– Выберешь другую.

– Никто другой не отдаст за меня, потому что я беден. Мула призадумался, однако, отпустил его с отказом.

Через несколько времени Али-Мугаммет приходил к нему опять: тот же вопрос. Молодой человек отвечал утвердительно. Мула пошел удостовериться и увидел, что жилище жениха превращено в голубятню.

– А где ты станешь сам жить?

Этого закон не спрашивает, – отвечал Мугаммет-Али, и вслед за тем женился, устроив брачное ложе в какой-то норе, которую накануне вырыл.

В домах большей части крестьян вы ничего не увидите, разве какой горшок, да множество детей; обломок пальмы служит мебелью, а рогожа из пальмовых листьев – ложем; рогожа почти у каждого есть, более или менее тонкая, смотря по богатству хозяина; да и зачем ему иметь больше этого? – или турок возьмет, или Нил унесет во время разлива. Впрочем, надо правду сказать, что причиною нищеты, не столько налоги, – налоги, как увидим, не так значительны, – сколько злоупотребление властей, а больше беспечность арабов.

Нас очень забавляли беспрестанно встречавшиеся плоты глиняной посуды, сплавляемые с верхних частей Нила: это довольно остро придумано. Тысячи горшков и кувшинов, гули, связанных в три слоя, нижние обращены вниз горлами, плывут себе в виде огромного плота, саженей в 15 длинной и почти такой же ширины; четыре полунагих гребца распоряжаются наверху; в руках у них, вместо весел, пальмовые ветки, кое-как перепутанные и связанные в конце, и так проплывают вниз по Нилу какую-нибудь тысячу верст. При приближении парохода они стараются уйти как можно далее, в сторону, потому что волнением плоты коробит как листья; воображаю, что с ними делается во время сильного ветра, – а ветры бывают довольно сильные на Ниле.

Мы останавливались каждый день на несколько часов, чтобы запастись каменным углем. Это приходилось, конечно, в главнейших городах. Сиут один из самых значительных городов в Египте; в нем 20.000 жителей. Сюда укрылись некогда возмутившиеся мамелюки и придали ему вид независимости, каким еще недавно отличались его жители; Но Мегемет-Али умел подвести их под общий уровень: не то чтобы он придал влияние народу, чтобы уравнял его в правах с образовавшеюся здесь самовольно своего рода аристократией, приподнял стоявших очень низко на ступенях гражданства, а притиснул к ним тех, которые высовывали из-за них высоко свои головы, приведя всех к одному общему знаменателю: это своего рода равенство. Раз спросил я греческого священника, не притесняют ли его паству магометане?

– Нынче нет разноверцев в Египте, – отвечал он, – у Мегемет-Али все равны.

– И всем хорошо? – продолжал я спрашивать. Осторожный грек ничего не отвечал.

Сиут опрятен, чист. Между домами резко отличается дворец, где жил Ибрагим-паша, когда был правителем верхнего Египта. – Нынешний город стоит на месте древнего Ликополиса.

Жюрже был также довольно значительным городом, но Нил мало-помалу срыл едва ли не третью часть его. Нынешний город стоит недалеко от древней Птоломеи и некогда служил столицей сеидов. Нынче в нем едва ли есть 9.000 жителей, считая и принадлежащих к бумажной фабрике Мегемет-Али.

Я посетил эту фабрику и осмотрел во всей подробности. В ней работают до 700 человек ежедневно; плату они получают задельную, с количества пряжи и со штуки бумажной материи, что приходится копеек пятьдесят ассигнациями в день, – плата значительная по-здешнему. Помещение просторное, чистое, люди одеты опрятно, имеют веселый, здоровый вид и работают так ловко, как бы не ожидал от арабов! Как сообразить это с повсеместной нищетой и с тем, что вообще слышишь и видишь кругом. Таким образом, описывая только то, что представляется глазам, не притягивая своих убеждений силою к прежде составленному мнению, невольно будешь иногда себе противоречить или колебаться в определении вещи, пока наконец ряд долгих, к несчастию слишком долгих опытов, не позволит вывести положительного заключения.

Мы были в католическом монастыре. Человек в чалме и полу-турецком, полуарабском, довольно щегольском наряде встретил нас: – это был священнослужитель, монах францисканского ордена, родом из Тосканы. Церковь хороша, но богослужение слишком искажено: хотя все-таки меньше того, что мы видели в монастыре св. Антония.

В отвесных скалах песчаника, сопровождающих течение Нила, чернеются пятна, иногда видны колонны: это древние некрополисы или пещеры, в которых некогда скрывались христиане от гонений, и многие, многие из этих пещер ознаменованы мученическою смертию страдальцев. Грустно подумать, что в годину страшных бедствий, в самом начале своем, христианская церковь распространялась шире и быстрее чем нынче, во время совершенной веротерпимости.

В Кене есть агент нашего генерального консульства для покровительства русских магометанских хаджи, поклонников, отправляющихся обыкновенно отсюда, через Коссейр, в Мекку, этот агент – коптский купец, агент почти всех держав. Кене находится за полчаса от Нила, на грязном канале и не представляет ничего хорошего.

Наконец, единообразие рощ финиковой пальмы, Phoenif dactylifera, оживилось появлением нового вида пальмы, известного здесь под именем дума, Cucifera thebaica. Это единственная ветвистая пальма; она довольно тениста, с яркою, желтоватой зеленью; широкие, остроконечные листья торчат пуками вверх; плод большой, с ядром в середине, заключающим в себе приятную жидкость: сам плод терпкого вкуса.

Мы посетили древние Фивы, посетили Луксор и Карнак, и утомленная душа опять пробудилась… Я уже не думал, чтобы что-нибудь могло поразить меня в такой степени. Вилькенсон почти прав, говоря, что это самые огромные и самые великолепные развалины древних и новых времен. Шамполион младший, восхищенный чудным зрелищем этих развалин восклицает: «Я удержусь описывать здесь что-нибудь; мои изображения или не достигнут и тысячной доли того, чем они должны быть, или, наконец, если я представлю хотя легкий эскиз, лишенный красок, то прослыву энтузиастом и может быть даже сумасшедшим.»

Я не стану здесь описывать древних Фив подробно: они требуют глубокого изучения; на обратном пути посвящу несколько дней осмотру их и может быть несколько страниц описанию. Теперь представлю вам один очерк престольного города фараонов.

Из Луксора к развалинам храма и дворца Карнака ведет ряд сфинксов, целая улица сфинксов огромного размера, перед которыми два наших были бы карлики; но все это изуродовано, избито, до половины занесено песком. Вы вступаете в Карнак между пилонами, вполне сохранившимися и покрытыми иероглифами снизу до верху. Отсюда открывается направо целый ряд колонн, таких размеров, до которых нынче и приблизиться не смеют; сквозь них светится яркая полоса Нила, осыпанная лучами заходящего солнца, а далее, за ней, стовратые Фивы, которые разбиты, разметаны до того, что едва видны остатки их. Только так называемая статуя Мемнона, да еще другая стоят у некрополиса, поля смерти.

И все это под чудным, прозрачным небом, на горизонте которого ярко рисуются отдельные купы пальм; тут именно, у этих величавых развалин, при этих важно задумчивых лицах сфинксов, под веянием тайны окружающей вас отовсюду, именно тут у места эти пальмы.

Обратимся к Карнаку. По уцелевшим во многих местах стенам, по сотне колонн, еще стоящих и поддерживающих капители чудовищных размеров, по обелискам, из которых один только стоит в первобытной красе своей, – от других остались обломки или цоколи, – по всему этому вы легко представите себе целое: одна зала почти равняется размерами церкви св. Петра в Риме! А груды наваленных камней, поражающие своею огромностью, показывают ясно чем она была обставлена. Тут нет мазанок арабов, кроме прильнувших с левой стороны, в виде ласточкиных гнезд, и это дает возможность обнять все место развалин с одного раза. Не то в Луксоре. Вы должны отыскивать стены храма по всей арабской деревне, на которую стает их; там примкнута изба, там высится голубятня; комната древней гробницы служит жилищем целой семьи; под портиком помещается хлебный магазин паши.

В Луксоре поражает вас обелиск: это лучший, какой мне случалось видеть; другой, соответствующий ему, находится в Париже; примечателен также гигантский сфинкс. Луксор, подобно Карнаку составляет последовательный ряд памятников, из которых древнейшие времен Аменофиса III, а позднейшие Рамзеса. Еще ряды колонн рассеяны там и сям и подавляют своей огромной массой бедную деревушку, среди которой теперь находятся; многие до половины занесены песком и сором; иные поросли колючим кустарником и тощею травой; но не видно и следов моста, которым бы соединялась эта часть города с находящеюся по правой стороне и некрополисом; если мост существовал, то, вероятно, на пантонах, а скорее всего через Нил переправлялись в лодках.

Глава VI. Альме в Эсне и вообще женщины на Востоке

Мы уж кажется имели случай заметить, что египтяне предназначены Мегеметом-Али к роли очень незначительной в системе общего управления Египтом; впрочем, такова была судьба арабов при всех завоевателях; так уже определено свыше, говорят они с удивительным самоотвержением. Все должности, даже второстепенные в руках турок, или бывших рабов черкесов, мамелюков, как называют здесь вообще белых рабов, наконец, греков и армян. Египтяне всех цветов и многоразличных племен служат в рядах солдатами или в нижних офицерских чинах, в деревнях – это феллахи, бедные феллахи… А между тем многих из них образуют в школах, часто даже за границей, и все-таки не определяют ни к каким административным должностям! Впрочем, едва ли они и способны к чему другому. В египтянине нисколько нет чувства самоуверенности, нет силы воли, характера, нет и тени личного достоинства и уважения к себе. Не есть ли это последствие постоянного уничижения и рабства, в котором они издавна находятся? По окончании курса наук, арабы, берберы, копты и другие туземцы поступают иногда учителями в школы, чаще служителями к Мегемет-Али и его пашам, переводчиками и наконец надзирателями фабрики. Много, много что поручают им наконец самим управление фабрикой, пароходом или другим небольшим судном.

Если в таком положении находится мужская половина египетского населения, то женская, которая на востоке вообще, а на магометанском востоке и того более считается породою низшего разряда, которая если не исключается, то избавляется во многих случаях даже от молитвы и обрядов религии, как недостойная ее, как такая, на которую Бог не обращает внимания, женская половина в Египте унижена более, чем где-либо. Аристократия, т. е. турки берут себе жен из своего круга, а чаще невольниц из гор Кавказа, из Греции, или абиссинянок. Белизна тела – необходимая принадлежность красоты для турка; туземные женщины без исключения и разделения принадлежат к низшему классу жителей. А между тем, между ними много хорошеньких: они высокого роста, стройны, хорошо сложены, цвету коричневого, пепельного, или смуглые, смотря потому, какому племени принадлежат, с прекрасными белыми зубами, с чертами лица, не резкими, сглаженными, далеко отличающимися от лиц Нубии Сенаара, как увидим ниже.

Обелиск, рис. Тим, рез. Д.

Стареются скоро: в 10 лет часто уже выходят замуж; в Сенааре – в 8. В городах женщины закрывают лица; в деревнях редко. Апатия и лень – свойства также общие между ними, как и между мужчинами.

Некоторые французские писатели распространили мнение, что необразованность, фанатизм и нетерпимость на востоке зависят преимущественно от отсутствия из общества женщин, их заточения, невольничества. Постараемся доказать неосновательность такого мнения. Во-первых, женщина на востоке не невольница: это пора бы узнать по крайней мере тем, кто берется о ней писать, разве названию невольницы придадут слишком обширное значение. Она выходит или выезжает из-дому, смотря по ее состоянию, когда хочет, посещает бани, базары, делает визиты своим приятельницам, не спросясь мужа, и конечно без него; потому что выйти в сопровождении мужчины ей также предосудительно, как у нас выйти без мужчины, одной: это предубеждение, предрассудок, как и всякий другой, без значения и последствий. Более, муж, увидевши у порога комнаты своей жены папуши посетительниц, не посмеет войти в комнату, ни спросить об имени гостей. Женщина выбирает знакомства по сердцу, во все не справляясь с интересами супруга, и никогда, ни один муж не решился употребить ее орудием для достижения своих целей, хотя на востоке это было бы одно из действительнейших средств, и только сила или слишком хитро веденная интрига могут извлечь женщину из чужого гарема. Женщину в гареме окружает возможное довольство, даже роскошь, если муж богат. Всегда умеренный в желаниях, сам он живет в комнатах, где едва есть бедный диван, одевается просто, не тратит денег для себя и жертвует всем для украшения гарема: это его земной рай, в котором он проводит большую часть свободных часов. Только объевропеевшиеся турки ищут развлечения в обществах. Придайте этой жизни хотя несколько колорита, энергии чувств, а не одной чувственности, и вы поймете, какого значения могла бы быть домашняя, внутренняя, сосредоточенная около одного предмета жизнь восточной женщины; потому что здесь, как и у нас, это не больше как условленный раздел занятий между мужем и женой: муж несет обязанности общественные, если он поставлен в уровень с ними, или хлопочет о прокормлении семьи, если этой работы достаточно, чтобы поглотить его деятельность; жене отдана лучшая, но и труднейшая часть: семья, попечение о муже, о том, чтобы вознаградить его раем домашней жизни за труды, страдания, лишения всякого рода, борьбу нескончаемую, которую он ведет в этом водовороте света, между тем как она, женщина востока, наслаждается миром в своей семье.

Да, пускай вспомнят обвинители мнимого невольничества женщины на востоке, каких страданий, скольких мучительных страстей избавлена она! Если спросить откровенно многих из наших женщин, посвятивших жизнь свою обществу, что вынесли они из него, что оставили в нем? – Вынесли преждевременные морщины, расстройство нервов, оставили часть своего истерзанного сердца и нередко поруганное имя…. О, как бы они были счастливы, если бы никогда не знали этого общества. Послушайте, что говорит одна из умнейших женщин, французская писательница: «Это бремя условий, лицемерия, принуждения, которое несет женщина, способно убить самую пламенную душу: она – рабыня света, рабыня мужа, рабыня обязанностей, и за все это не имеет никаких прав, кроме притворного поклонничества мужчин, которым всякая умная женщина должна оскорбляться, потому что в нем или снисхождение к ее слабости, или покушение на ее доброе имя; повторяю, – она рабыня, какой была тысячу лет тому назад, только сознающая свое рабство», и так далее. Вот голос более тихий, более простой, но не менее убедительный русской писательницы – девушки: «Ни одно существо так не связано и не порабощено приличием, как девушка и ни на ком не лежит так тяжело карающая власть света. Она обязана жить беззаботно улыбаясь, тогда как она живет без пользы себе и другим, без цели, без занятий.» – Это не пустые фразы, но голос, исторгшийся в минуту откровения из глубины сердца. Это факт, который сердце вписало кровью в протокол женского приговора, и потому я привел его в свидетельство своих слов.

Я слишком далек от того, чтобы проповедовать изгнание женщины из общества, но во-первых, думаю, что у нее и без того слишком большие, важные, святые обязанности, и что она, посвящая себя свету, приносит жертву, которую общество не умеет достойно ценить. Во-вторых, может быть скажут, что эта-то жертва и очищает общество, что она для него необходима: укажу на одну из просвещеннейших держав, которая умела достигнуть своих высоких целей без участия женщины, и в какое время? когда весь свет более или менее был погружен в невежество. Я говорю об Испании магометанской, времен владычества аравитян, по изгнании которых в одной Кордове духовенство публично сожгло 1.200.000 книг! Теперь едва ли во всей Испании найдется столько книг, говорю об Испании, калифы которой за мир требовали книг и воевали для покорения просвещения!.. Женщина в то время играла между ними почти ту же роль, которую она играет теперь на востоке, между тем, как в остальной Европе, ее уже воспевали, ее боготворили.

Взглянем на вопрос с другой, более материальной точки зрения: участие женщины в обществе породило в одной Франции тысячи преступлений. В Турции в 1847 году было 20, в Египте 18 женщин сужденных и осужденных. Верьте после этого, что женщины умягчают нравы! все, или почти все, были судимы за гаремные преступления, измену супружеской верности, за что у нас и не судят, за отравления, побудительной причиной которых была ревность. Правда, эти гаремные преступления бывают иногда ужасны, но разве история с Лафарж и другие подобные ей совершились не на наших глазах.

Повторяю, что я вовсе не гонитель женщин из общества, но совершенно убежден, что не отсутствие их причиной невежества востока; – имели же турки и без них высокие добродетели, еще и ныне имеют некоторые; убежден что женщина на востоке не невольница, не вечная страдалица, она даже часто имеет влияние на общественные дела, как например, теперь, в Константинополе, в самом дворце султана…. Она в некоторых случаях унижена, особенно если смотреть на предметы с европейской точки зрения, но мысль о ее неприкосновенности, заключается в самых нравах мусульман: таким образом, преступник, достигший порога гарема султана, и вообще своего судьи, по закону прощается: он под покровительством женщины….

Вот если нам будут говорить о важности образования женщин на востоке, то мы с этим совершенно согласны, во-первых, по весьма естественной причине, что образование хорошо во всех народах и в обоих полах, во-вторых, дети здесь остаются долее, чем у нас под влиянием женщин, живя в гареме. Но, скажут, коран противится образованию женщины: это одно из общих мест, весьма несправедливо усвоенных европейцами. Нет свода законов сговорчивей корана; он разрешает все; стоит только порядочно растолковать его. Блестящим доказательством может служить нынешнее правление Мегемет-Али: чего не разрешил коран, чего не простил ему! Вице-король, как бы желая показать торжество свое над святою книгой, над книгою книг, подстрекаемый неутомимым Клот-беем, решился основать училище для образования повивальных бабок, и это теперь одно из лучших учебных заведений; мусульманки учатся медицине и анатомии, девочки, которые еще недавно ни за что не решились бы показаться без покрывала мужчине, с открытым лицом слушают самые странные речи франков, и – торжество торжеств, – своими руками разрезывают труп человеческий; труп, – святыня, неприкосновенность, под ножом мусульманки!.. После этого нельзя не согласиться, что коран разрешит все; надо только уметь взяться за него, и Мегемет-Али мастер этого дела. Паша умел убедить свое духовенство, некогда сильное, доставившее ему власть и доверие в народе, что он гораздо лучше распорядится богатым имуществом мечетей и отобрал его себе, выдавая муллам, что заблагорассудит из милости, и таким образом распоряжаясь им по произволу; вследствие чего оставил мечети на жертву разрушения под тем предлогом, что грех прикасаться к святыне нечистыми руками мастеровых.

После всего сказанного мною, не странно ли встретить в Египте, Альме и Гавазе, что нынче слилось в одно и то же и нравами и одеждой. Общий уровень, под который не подходит только паша, в Египте составляет условие и закон жизни, едва ли не важнейший самого корана. Альме и Гавазе платили некогда подать наравне со всеми женщинами сомнительного поведения: эта отрасль промышленности приносила вице-королю огромные суммы. Разврат, особенно в Каире и Александрии, превосходил всякое описание. Муллы, люди с нравственностью не совсем гибкою и европейские консулы, возмущенные зрелищем соблазна, беспрестанно представлявшегося во всеувидение на площади Эзбекие, старались убедить вице-короля уничтожить этот нового рода откуп, но тщетно. Наконец один дервиш решился на дело смелое. Об руку с Альме вышел он на дорогу, по которой должен был проезжать паша; завидя его, дервиш расположился со своей спутницей в положении самом соблазнительном. Мегемет-Али приостановился; дервиш продолжал свое дело, не обращая ни на кого внимания…. Наконец паша велел прикрыть обоих бурнусом и поехал дальше. Редко увлекаемый первым чувством гнева и обдумав происшествие, он увидел, что не в праве был наказать дервиша, потому что сам поощрял разврат. Как бы то ни было, это ли обстоятельство, настоятельное ли требование других было причиною, только паша отменил подать с женщин и тогда началось на них ужасное гонение. Не только торгующие собой, но даже те, которые были как-либо причастны к этой торговле изгонялись из Каира; их били, ссылали в далекие провинции; Альме и Гавазе, без которых прежде не обходился ни один праздник правоверных, были сосланы в Эсне. Не знаю, почему именно Эсне избран для их местопребывания, но здесь они, на правах ссыльных, получают солдатский паек и даже отправляют прежнее занятие танцовщиц, разумеется только для любознательных путешественников, стремящихся с такою жадностью поучиться всему в далеких странствованиях своих и достигающих до Эсне с единственною целью испытать сильные ощущения, доставляемые этими женщинами. Таково уже кочующее племя путешественников! У вторых порогов оно однако исчезает, возвращаясь отсюда домой, где с гордостью рассказывает, что оно переступило через тропики, видело пирамиды, крокодилов, Фивы и Альме!..

Почти все Альме и Гавазе собрались в доме, где мы остановились. Тут были сириянки, гречанки, коптки и наконец сама София…. София некогда была любимицей важного лица и несмотря на открывшуюся измену, так легко за нее поплатилась. Привели музыку: эта восточная музыка известна: скрипящая, жужжащая, гремящая; она состоит из разных барабанов, чего-то вроде скрипки об одной струне и дудки и тем лучше, чем сильнее подирает по коже своими звуками. Альме сначала пели, потом две из них вышли вперед и стали танцевать. Они были в коротеньких, весьма богатых, шитых золотом курточках; под этими курточками, едва застегнутыми внизу, без рукавов, виднелись кисейные сквозистые рубахи; головы украшались ниспадающими в прядях роскошных черных волос золотыми и серебреными монетами и шнурками; на руках были толстые браслеты; наконец широкие шаравары, ниспадавшие в виде юбки, довершали наряд. Пляска Альме состояла большей частью в позе, мимике, в дрожании нижней половины тела, но эти движения были так сладострастны, так гибки, полны неги, трепета, волнения, что действительно нельзя было не удивляться им. Пляска цыганок жива, сладострастна, но в ней много дикого, много оргии; у Альме больше неги, спокойствия. Это климатическое отличие.

Альме пели, пили и курили. Развеселившись, некоторые из них решились танцевать «Осу» нахле. Дело состоит в том, что танцующая воображает, будто ее укусила оса и ищет эту осу в своем платье. Альме вышла на сцену; она долго не решалась танцевать; наконец, побуждаемая песнями, телодвижениями, музыкой, гиканьями, которые становились все громче, исступленнее, разгорячаемая вином, она мало-помалу воспламенялась и с припевом «нахле-эгу! нахле-эгу!» т. е. ой, оса, ой, оса! Начала искать роковую пчелу, сбрасывая с себя платье….

И ни одни телодвижения Альме изображают эту негу, эту роскошь тела. Лицо полно сладострастия; глаза томны, полуприкрыты ресницами, щеки пылают, уста полураскрыты. Она сочувствует вполне своей пляске; она наслаждается ее сладострастием до исступления.

Эсне примечателен в другом отношении. В нем находится известный храм с изображением Зодиака.

Храм этот, еще недавно заваленный до самых капителей, нынче очищен. Земля и сор вынуты, конечно не для того, чтобы представить его во всем великолепии глазам путешественника, но чтобы употребить землю на выделку селитры. Портик храма сохранился прекрасно; двадцать четыре колонны, покрытые иероглифами, поддерживают его: все это огромных размеров, которые видишь только в древних зданиях Египта. Нынешнее название Эсне Шамполион прочел в иероглифах. Греки называли его Латополисом, будто бы потому, что близ него, в Ниле, находилось много рыбы, называвшейся лато. Копты называют его Сна. Недалеко за Эсне едва видны на берегу полуразрушенные пирамиды Ком-эль-Ахмар.

Часа за два до Ассуана, обрывистые, безжизненные песчаники врезаются в гранит, который за Ассуаном сжимает Нил, вторгается в его русло и образует первые пороги; отсюда начинается частая с ним борьба, гораздо энергически той, какую до сих пор Нил вел с песками Ливии.

Ассуан последний город собственно Египта; он находится под 24°4′45″ широты и был всегда важен для него, как пограничный пункт с дикими народами. Римляне имели тут свой гарнизон; христиане – свое епископство в начале распространения христианской веры; при калифах тут была знаменитая академия; нынче нет ничего, кроме полуразрушившихся домов с 5.000 жителей. Чего не порешили чума и время, то покончили набеги нубийцев. Здесь было первоначальное обучение и сформирование египетской армии, под начальством Солимана-паши (Сева), который ознаменовал себя многими подвигами и отчаянной смелостью при этой реформе.

Я не без намерения умалчиваю об этом человеке, с которым был довольно коротко знаком. Пускай, прилагаемый здесь портрет, очень похожий, говорит за меня: если только наружность есть выражение душевных качеств человека.

Здесь покинули мы пароход, и пока губернатор распоряжался перевозкой на верблюдах наших вещей, по ту сторону порогов и изготовлением барок для дальнейшего плаванья, мы осмотрели славные в древности Эльфантину и Филоэ.

Эльфантина вся состоит из обломков памятников египетских, римских и арабских; в ней нет ничего, почему бы можно создать воображением целое, какой-нибудь отдельный портик или даже колонну: там кусок сфинкса, там нога огромного размера, там барельеф; и все перемешено с надгробными памятниками нового кладбища, и может быть рука Мемнона-Ра подпирает чалму на могиле правоверного!.. Превратности всего свойственней востоку. Окрестная природа соответствует этим развалинам. Горы изрыты, разметаны, разрушены, но напрасно думают, что течение Нила, прорвавшегося через пороги, изуродовало горы; ложе его было приготовлено прежде, другим переворотом.

Мы вернулись в Ассуан. Ассуан прежняя Сиэна, знаменитая своими каменоломнями. Древние здесь полагали тропики; говорили даже, что тут находился глубокий колодец, на дне которого во время равноденствия отражался солнечный луч. Но этого колодца нет и следов, и напрасно силятся отыскать его именно здесь. Трудно вообразить, чтобы греки и римляне (и даже египтяне) могли так ошибаться в означении линии тропиков; скорее сам город Сиэну должно отнести несколько дальше. Великолепные развалины около деревни Келябши, именно под тропиками, оправдывают подобное предположение, тем более, что знаменитая сиэнская каменоломня все-таки придется недалеко отсюда, только с другой стороны.

От Ассуана надо объезжать пороги сухопутно; расстояние невелико: около полутора часа пути; развалины, одни развалины и тут! Барки еще не были готовы и верблюды не пришли. Мы воспользовались временем и отправились на остров Филоэ.

Филоэ очень хорош. Это небольшой островок, на котором прекрасно сохранился древний храм, посвященный Изиде. Портик, еще как видно не оконченный и целые галереи колонн! Мы опишем его на возвратном пути, когда займемся исключительно описанием древностей. Колонны, храмы, пилястры так и сквозили на прозрачном небе; Нил тут тише и покойнее; природа роскошнее, чем где-либо до сих пор; на противоположной стороне островок Битче; на нем также развалины. Это место избрано для действия в «Тысяче и одной ночи»; действительно, тут есть, где разыграться фантазии. Мы провели ночь на бивуаках, но на другой день, силой угроз, подвинули все власти к деятельности необычайной; часам к 8 утра все было готово и при легком попутном ветре, мы двинулись вперед.

Портрет Сева (Солиман-паши), рис. Тим, рез. Д.