Текст книги "Чернорабочий"

* * *

Довольно скоро я определил для себя, что жилось мне в Беер-Шеве очень даже здорово. Денег, выданных мне «Сохнутом» на так называемое обустройство, хватало с лихвой, так как они практически не тратились. Общежитие оказалось совсем непохожим на свои совдеповские аналоги, которые предстают перед мысленным взором любого выходца с территории бывшего «нерушимого» при слове «общага». Мы жили в комнатах по три или четыре человека (у меня оказалось два соседа), мебель представляла собой большой письменный стол, пару стульев, два встроенных в стену шкафа, несколько висящих в художественном беспорядке полок, тумбочки у изголовий кроватей и, собственно, сами деревянные ложа. Также обитатели каждой комнаты становились счастливыми обладателями телевизора, небольшого холодильника, кондиционера и умывальника, что располагался слева от двери, отделенный от остальной комнаты водонепроницаемой шторкой. Да, и над умывальником висел маленький шкафчик с зеркальными дверцами, а напротив, с другой стороны от входа, стояла металлическая вешалка, уже с большим зеркалом сбоку и с множеством крючков. Из-за того, что комната была сильно вытянутой в длину и кровати стояли по бокам, от двери до письменного стола и холодильничка под ним, стоявших у самого окна, нужно было пробираться длинным узким проходом, в котором нередко находилась различная обувь, валялись рюкзаки и сумки, змеились провода, попадались чьи-то ноги и прочая ерунда. На удивление чистые души и туалеты находились в обоих концах коридора, по шесть «человеко-мест» в каждом из них. Уборка в комнатах проводилась два раза в неделю силами трех или четырех добродушных русскоговорящих (с украинским акцентом) женщин, которые всех нас называли «сынками» и «дочками» и охотно расспрашивали о житье-бытье, да и сами с удовольствием делились своими новостями.

Кроме них, каждый обитатель общаги знакомился с экономом, сиречь завхозом (должность которого с иврита переводится как «отец дома»), толстым и добродушным человеком по имени Авихай, и несколькими охранниками, которые, сменяя друг друга, дежурили в небольшой комнатке, отделенной тонкой перегородкой от лобби (так в Израиле называется любой величины пространство от входной двери до лестниц или лифтов). С Авихаем мы обычно сталкивались, когда выпрашивали очередной, простите, рулон туалетной бумаги и когда сообщали о какой-либо неисправности или поломке вверенного нам имущества. Ну, и во время так называемых перекусов: два раза в день в лобби на длинных столах как по мановению волшебной палочки появлялись несладкие булки, консервы (преимущественно дико популярный в Израиле тунец), различные местные «намазки» на хлеб из бобовых или томатов – хумус, тхина, матбуха, – фрукты (в основном яблоки и груши), плавленые сырки и сливочное масло. В общем, несерьезная, конечно, еда, но перекусить, и даже наесться при этом, вполне можно. С охранниками-израильтянами мы сталкивались нечасто – каждый из живущих в общежитии был наделен магнитной карточкой, с помощью которой входил и выходил из здания, поэтому общались с нашей доблестной охраной только гости и различные посетители. А еще все (особенно мужская половина) стремились познакомиться с приятной русско-, англо-, иврито– и даже, кажется, испаноговорящей девушкой, которую звали Рита и которая занималась всевозможными бюрократически-бумажными вопросами (как то: «пропиской», «выпиской», оформлением различных льгот, разъяснением прав новых репатриантов и прочим). Не удивительно, что возле ее офиса всегда была очередь, где томно вздыхающие обожатели перемежались презрительно задирающими носики барышнями.

Общежитие было глобально разделено на три условные «зоны», прозванные особо шутливыми жителями «казармами»: первый этаж, где обычно расселялись «временные», то есть те, кто не планировал оставаться под гостеприимной крышей сего заведения дольше недели, второй этаж, где жили девочки (некоторым из них было далеко за пятьдесят), и третий с четвертым, где гордо обитали представители мужского пола. Оставлю за кадром бесконечные процессии, состоящие из хихикающих, как школьники на переменке, репатриантов обоих полов между всеми этажами, а также все, что этому сопутствовало. Мне и самому приходилось пару раз посещать комнату некой дебелой Маргариты на третьем этаже, но она жила с двумя очень чуткими соседками, и дальше совместного лежания на пледе (моя голова на ее мягких коленях), кинутом на прохладный пол, и обсуждения моральной стороны возможной измены (у Маргариты был парень, но она измену не осуждала и угрожающе гладила меня под футболкой) дело так и не продвинулось.

В здании находились также прачечная с огромными стиральными и сушильными машинами (порошок должен был быть свой, сама стирка бесплатная, с самообслуживанием, естественно), автоматы, продающие соки-воды, различные чипсы, кофе, и несколько беседок-курилок в глубине внутреннего дворика, где произрастало некоторое количество пальм, были разбиты цветочные клумбы, росли кусты и посыпались гравием дорожки. Ухаживал за всем этим хозяйством глухонемой обаятельный негр, который самозабвенно копался в земле, подстригал кусты, удобрял землю какими-то вонючими жидкостями (поливка автоматически включалась ночью), и был абсолютно счастлив. По крайней мере, с лица его не сходила довольная улыбка, а приветствовал нас он с огромным удовольствием, прикасаясь кончиками пальцев к козырьку потрепанной кепки цвета хаки, без которой его никто никогда не видел.

Первые две недели пролетели для меня со скоростью «Красной стрелы». Я гулял по городу, ел израильские и арабские блюда в многочисленных закусочных, спасался от жары в кондиционированном воздухе не менее многочисленных магазинов, с наслаждением ходил, сидел и лежал на газонах – оказывается, в Израиле так можно! – и балдел. Съездил с остальными обитателями общежития на экскурсию в Иерусалим – стоила копейки и примерно на ту же сумму подарила впечатлений. Город мне не понравился множественными ограничениями (там не ходи – религиозные арабы, туда не суйся – религиозные евреи), узенькими улочками в исторической части и обыденными в части современной, ну, и святынями, при мысли о которых замирает сердце у любого представителя одной из трех религий во всем мире, – камни и здания, не более. У Стены Плача, разве что, чуть занялось сердце, но впечатление портили ультрарелигиозные евреи, которые подозрительно зыркали в нашу, как им казалось, гойскую сторону. Эти малосимпатичные люди, за которых остальные граждане страны платили налоги, чтоб те могли за них молиться, мягко говоря, не вызывали положительных эмоций. Впрочем, то же наблюдалось и в обратную сторону, и уже не только от ортодоксов. Вообще, поразительный парадокс: «жидовской мордой» тебя кличут в почившем Союзе, приезжаешь в Израиль – оказываешься «русской свиньей». Нет, в лицо тебя так не назовут, да и далеко не все так считают, но какие-то настроения подобного рода в воздухе время от времени витают.

Параллельно приходилось заниматься всякой скучной дребеденью: ходить в филиал министерства внутренних дел для оформления удостоверения личности, выбирать (не без помощи Риты) банк, где я должен был открыть счет, а также больничную кассу – учреждение, где я вставал на медицинский учет и которому шли небольшие отчисления каждый месяц, появляться в филиалах министерства абсорбции и «Сохнута», чтобы сообщать о проделанных мной шагах и предоставлять все новые и новые данные о формирующемся гражданине государства Израиль. Мне пришлось получать целые кипы всяческих бумаг и море различных пластиковых карточек, учиться пользоваться всем этим и в полной мере ощущать свою значимость. Но все эти офисы, учреждения, служащие проходили мимо моих распахнутых глаз бесплотными тенями на фоне моей новой страны, не задерживаясь ни на секунду дольше положенного. Я впитывал язык, музыку, лица, архитектуру, блюда своего народа, живущего на земле, с которой мои предки ушли, плача, в сторону территории, занятой готами, две тысячи лет назад.

Глава третья
Либо петь да плясать, либо…

Все, что проходило передо мной в первые дни пребывания на Земле обетованной, напоминало изображение на экране в дорогом кинотеатре, где без малейшего перехода скучный черно-белый фильм сменился цветным приключенческим боевиком с множеством спецэффектов, расцвеченных современной компьютерной графикой. Я неожиданно увидел, что улицы необязательно должны быть серыми, лица встречных прохожих, продавцов и официантов могут быть улыбающимися, овощи и фрукты в открытых лавках должны быть яркими и вымытыми и каждый может одеваться, как ему заблагорассудится, без опасения быть высмеянным. Попав в другой мир, я искренне радовался этому, как ребенок, родители которого сменили его чопорный престижный детский сад с примерными очкастыми детьми и воспитательницами в строгих костюмах на обычный районный – с драками, голыми коленками в вечных пятнах зеленки и никем не сдерживаемым звонким детским смехом.

Однако эйфория довольно скоро закончилась.

В один прекрасный день я все-таки задумался о том, что же я буду делать дальше, и ужаснулся. Потому что сам не ожидал, что настолько слабо представляю свое будущее после достижения основной на тот момент цели: переезда в Израиль. Переехал. И что?! Пятый сон Веры Павловны закончился, так и не начавшись, когда я, апатично жуя надоевшую булочку с надоевшим хумусом и лежа на кровати в одежде и кроссовках, спросил у одного из своих соседей по комнате, высокого, лысого и худого дядьки средних лет из Ужгорода:

– Дядь Мыкола, – тот не признавал никаких москальских «Коль», – а что делать-то дальше?

Типичный «западэнец», считающий русских «москалями», а поляков кровными братьями, Николай Васильченко, или дядя Мыкола, как его называли в наших пенатах, озадаченно поднял голову от сборника сканвордов, над которым пыхтел, покусывая вислые усы, добрых полчаса.

– Вибач, Даниїла, що ти казав?

Дядя Мыкола не был законченным националистом, и относился ко всем русскоговорящим вполне терпимо, но разговаривал с ними всегда на украинском. Тем удивительней было слышать его телефонные разговоры со старенькими родителями, оставшимися на Украине и бывшими, очевидно, людьми старой советской формации, так что «незалежность» вместе с «самостийностью» просвистала мимо них. «Дядя Мыкола» превращался в «Коленьку» и на безукоризненно правильном русском языке каждые три дня рассказывал маме свои нехитрые новости. Мой сосед был первым из бесконечной вереницы людей, с которыми мне довелось пообщаться в Израиле и которые относились к этой стране просто как к месту, где можно заработать, нахапав при этом максимально возможной помощи от государства, обхаять все и вся и поскорее свалить обратно в свои норы, посмеиваясь над доверчивым еврейским государством. Несмотря на полнейшую антипатию к такому типу людей и их потребительскому отношению ко всему окружающему, я лишь стеснительно улыбался и старался не обращать внимания на ведра грязи, выливаемые новыми репатриантами на приютившую их землю.

– Дядь Мыкола, – повторил я, – что мне дальше-то делать? Ну, приехал я, и что?

Он непонимающе посмотрел на меня.

– Як що? Працювати йди, ледар, а то гуляєш десь цілими днями, або на ліжку валяєшся. І їж, як свиня.

– Почему это свинья? – обиделся я. – И не валяюсь или гуляю, я документы оформлял и… и вот.

– Ах, документи? Так ти отут уже місяць живіт вирощуєш, а про роботу навіть не подумав жодного разу, а якби я тобі не казав, ти б і не згадав!

– Не месяц, а пару недель всего! И я думал про работу, просто все же говорят, что в Беер-Шеве сложно найти и все такое, и тем более денег хватает пока что…

– Вистачає тобі? Роботу знайти важко? Сходь до Риты, вона тобі все знайде, а гроші твої закінчаться швидше, чому ти думаєш. Викинуть тебе з гуртожитку, чому за квартиру платити будеш? Ой, дурень ти!

Дядя Мыкола, расходясь, хватил кулаком по ляжке.

– Ми ж собі роботу знайшли в Бер-Шеве твоєї! А хто не зміг знайти, у центр поїхав, у Тель-Авів, там квартиру орендували втрьох-учотирьох і живуть, працюють, гроші родинам посилають! Один ти, ледар, сидиш і нічого не робиш, твоїй родичці гроші б теж придалися, напевно…

Он понял, что сморозил что-то лишнее, и замолчал. Я молча доел опостылевшую булочку и повернулся к стене. Обиды на дядю Мыколу я не чувствовал, потому что понимал, что в чем-то он прав, несмотря на хамское отношение к «моему» Израилю – ну тому, который, как воздушный замок, вырос в моем сознании. Моя жизнь в течение последних дней пятнадцати ничем не отличалась от жизни всей этой толпы, которую «Сохнут» гордо называет «новыми репатриантами», а они на самом деле являются обычными гастарбайтерами, несмотря на все старания министерства абсорбции взять и таки абсорбировать эти нерастворимые элементы в израильском обществе. Гаст в переводе с немецкого означает «гость», арбайтер – «работник». Поработали в гостях, набили мошну – и шабаш, на родину, покупать или ремонтировать квартиру, строить дом, одевать жену и детей. А потом, через год-два, может, вернутся еще подзаработать: гражданство-то есть, легко и без проблем полученное ввиду «права на репатриацию». Я понимал, что уже никогда не стану таким, как они, что в фундамент моего дома в этой стране уже полился бетон из огромной цистерны с надписью «любовь к государству, в котором ты живешь». Уж не знаю, действительно ли это был пресловутый зов еврейской крови, тяга избранного народа к своей земле или просто качественная промывка мозгов, не только со стороны еврейского агенства, но и собственного производства, самопромывка, так сказать.

Волна злости на этих недостойных Израиля гастарбайтеров с бешеной скоростью накрыла меня с головой. Я резко повернулся на кровати, чтобы высказать своему соседу все, что крутилось в моей голове и относилось к нему и таким, как он, но дяди Мыколы в комнате уже не было. Наверное, неслышно выскользнув за дверь, пошел покурить в беседку. Что-то мешало мне лежать, я привстал, сунул руку под свой левый бок и вытащил… полураздавленную шоколадку в смятой обертке. Волна схлынула. Остался только Данила Пучков, сидящий на кровати в комнате беер-шевского общежития с шоколадкой в руке. И в носу у него подозрительно щипало.

* * *

Где-то глубоко внутри я, конечно, понимал, что долго такая относительно беззаботная жизнь продолжаться не может, однако до поры до времени гнал от себя эти мысли. Хотелось наслаждаться новой жизнью, не думая о всяких пустяках, но… Деньги, выданные государством, рано или поздно должны были закончиться, пусть за общежитие я и платил копейки, стараясь при этом ограничивать себя в «шопинге» (хотя безумно хотелось ходить и покупать, покупать, покупать…). Типичный синдром советского гражданина, попавшего за границу. Единственная дорогая покупка, которую я смог себе позволить, – это дисковый mp3-плеер Lenco, с прозрачным оранжевым окошечком сверху и божественным, как мне, никогда не имевшему ничего круче магнитофона «Электроника», тогда казалось, звучанием. Кстати, серые наушники Panasonic с поролоновыми накладками пришлось покупать отдельно, от маленьких кусочков пластика, засовываемых прямо в ушные раковины, последние начинали болеть буквально через десять минут. Нежными они у меня оказались. В том же магазине я купил несколько чистых дисков, а в «русском» (то есть с русскими продавцами, привозимыми из стран СНГ товарами и русским владельцем) магазине неподалеку взял красивую бутылку с содержимым вишневого цвета. Стоила она, кстати, столько же, сколько и наушники: для провинциальной России заоблачно, для Израиля прилично. Со всем этим, ну, и плюс еще с замирающим сердцем, я поднялся на четвертый этаж и постучал в обклеенную различными стикерами дверь долгожителей нашей общаги. Уток.

Никто, в том числе, кажется, и сами Утки, уже не помнили, почему их прозвищем стали именно эти пернатые, но если вы хотели назвать всех троих обитателей комнаты номер 421 одним словом – обязательно вспоминали перепончатолапых птиц. По отдельности их звали Юра, Вова и Кирилл, причем, если разговор шел о большой компании, практиковались уточнения, вроде «…там еще были Вова, Игорь, Вова-Утка, Саша…». Эта троица – все худые, загорелые, всем около тридцати или немного за – жила в общежитии с незапамятных времен, что, в общем-то, не поощрялось высоким министерским начальством. Наоборот, регулярно проводились проверки с многостраничными отчетностями и перетряхиванием огромных папок, в которых хранились дела новых репатриантов, в прошлом и настоящем общажных жителей. Существовал какой-то определенный срок, после которого репатрианту настоятельно рекомендовалось устроиться на работу и найти себе съемную квартиру, либо поступить в университет и перейти жить в общежитие при нем, либо… В общем, что-то сделать со своей жизнью. При этом предлагалась помощь (например, министерство абсорбции активно сотрудничало с биржей труда), практиковались различные консультации, встречи и собеседования. Нас активно пытались не забыть. Нам активно пытались помочь. Иногда чересчур активно, иногда чуть напоказ, но, тем не менее, старались не бросать. По крайней мере, на этом этапе.

Но все это проходило мимо Уток. Их дела терялись, перепутывались друг с другом и с делами остальных жильцов, про них забывали, потом, вспомнив, забывали снова, и так тянулось и тянулось. А Утки продолжали жить в комнате номер 421 (среди наших шепотом передавались различные цифры, от трех до шести лет), которую за длительный срок своего пребывания в сих гостеприимных стенах они обустроили на славу. Вот последнее обстоятельство и побудило меня поздним вечером подняться на четвертый этаж и робко постучать в дверь Утиного жилища. Дело в том, что Юра был счастливым обладателем вполне приличного компьютера, с пишущим дисководом и объемным жестким диском, причем его ПК, опять-таки в обход всех правил, был (уж не знаю, как Уткам это удалось!) подключен к интернету. Последнее благо цивилизации в общежитии, между прочим, было, но только в определенные часы, отнюдь не каждый день и в специальном помещении с десятью компьютерами и установленной на них Windows 95 (на дворе был, напомню, 2004 год). Когда мы пытались выяснить, почему в довольно развитой стране пользуются такими архаизмами, и даже предлагали собственноручно установить систему посвежее, нам разъяснили, что Израиль – страна законопослушная, софт здесь исключительно покупается, особенно в учреждениях, но теоретически проверить копию твоей системы на подлинность могут и у тебя дома. А менять «винду» на десяти компьютерах – деньги для общежития довольно серьезные. Так что незачем.

Возвращаясь к представителям семейства утиных, добавлю, что с фильмами и музыкой у трех товарищей проблем не было и за небольшую и нередко символическую мзду они одаривали этими благами цивилизации всех жаждущих. Кроме всего этого, они были просто неплохими парнями, немного зацикленными на своей работе, которую отчаянно ругали (и на которую ходили с каким-то парадоксальным мазохистским удовольствием), но, тем не менее, пообщаться с ними было интересно и небесполезно. А этим вечером, кроме записи музыки, мной двигала еще одна цель: я окончательно понял, что тянуть дальше нельзя и пора устраиваться на работу. Будущее все еще плавало где-то очень далеко и было покрыто плотнейшим туманом, а «пока» можно и поработать. Там решу. Может, учиться пойду. Но сначала точно в армию. Вот примерно такой я и видел свою дальнейшую жизнь – наивно, глупо, по-детски. Но, тссс! Дверь открылась.

Заспанный Вова почесал в затылке и осведомился:

– Саня?

– Не… Данила, – несколько обескураженно ответил я.

– А-а-а, Даня, – немедленно отозвался тот, – помню, из Харькова, заходи!

Он широко взмахнул рукой, отметая мои слабые возражения, что я, в общем-то, из России, а вовсе не из самостийной жовто-блакитной, и отодвинулся, пропуская меня внутрь. В вожделенной комнате я был до этого всего раз, и то как-то мельком, поэтому, войдя, тут же начал озираться. Стены Утки затянули тканью, что само по себе очень популярно в Израиле: тут продаются большие куски ткани, полтора на полтора или два на два метра, чаще всего одноцветные и с различными узорами, нанесенными черной краской. Между тканевыми границами были оставлены промежутки сантиметров в семьдесят, а в них (как и на самой ткани) «у художньому безладді» висели вперемешку фотографии, открытки, какие-то картинки, наброски рисунков, значки, автомобильные номера, таблички и даже дорожный знак «Стоянка запрещена». Телевизор в комнате был не маленький, общежитский, а «свой», огромный, то же относилось и к холодильнику. Одну из трех кроватей Утки ликвидировали, купив или смастерив взамен двухъярусную, что позволило им освободить солидный кусок площади, на котором теперь размещался компьютерный стол со всяческой аппаратурой на нем и под ним. Под потолком по углам комнаты были закреплены небольшие колоночки для придания звуку эффекта объемного, между кроватей стоял низкий стеклянный столик с пультами и книгами на нем, а на тумбочке у окна притулилась строго-настрого запрещенная электроплитка с двумя конфорками. Я благоговейно взирал на все это великолепие и, кажется, забыл закрыть рот, который открыл, чтобы внятно объяснить причину своего визита. Вова плюхнулся на кровать и благодушно воззрился на меня. Со второго яруса уютно посапывал Юра, который вставал в четыре утра, так как работа его начиналась в пять: он работал помощником повара в ресторане при одной из малочисленных беер-шевских гостиниц. Кирилла видно не было.

– Я… э-э-э… привет, – глупо сказал я.

– Привет-привет, – улыбнулся Вова, – ты присаживайся, чего стоять-то, да? Водички налить?

– Нет, спасибо, я… то есть мне бы тут с компьютером…

– А, так тебе комп нужен? Нет проблем, только сейчас у нас с интернетом напряженка, тебе что конкретно?

– Вот… – Я протянул ему диски и примерный список музыкальных исполнителей, пластинки которых, по идее, должны были найтись у Уток, – переписать хотел.

Вова встал и ткнул пальцем в блок, стоявший под компьютерным столом. Тот немедленно засветился и тихо зажужжал. Я поспешно вытащил бутылку из пакета и протянул Вове.

– А это… вот… вам.

Утка спокойно взял, повертел перед глазами, поставил на стол и вытащил откуда-то два стакана.

– Ну, смотри! Если фигня какая-то, сам же и будешь страдать! – Он сноровисто открыл бутылку и наполнил стаканы примерно до половины, потом достал из холодильника пластиковый судок с виноградом, кусок сыра, который тут же, прямо на тарелке, нарезал, и вазочку с оливками (в Израиле нет привычных советскому глазу огромных черных мясистых маслин, здесь едят зеленые горьковатые остро-соленые оливки). Оснастив всем этим столик, Вова протянул мне один из стаканов.

– Говори!

– Что говорить? – смешался я.

– Тост, конечно! Зачэм жи пит, если без тоста, слюшяй? – с грузинским акцентом ответствовал мне Вова и подмигнул. – Ладно, не тушуйся. Давай выпьем знаешь за что? А давай, чтобы лет через двадцать, когда тебе снова понадобится компьютер, тебе бы снова пришлось долго идти – через все шесть комнат твоей виллы в Герцлии-Питуах, да?

Мы рассмеялись и чокнулись. Осторожно отхлебывая вино, я заметил, что Утка лишь смочил губы, отставил стакан в сторону и больше к нему не притрагивался.

– Ну, показывай, что там у тебя? – Вова пробежал глазами по списку и, нагнувшись, вытащил из-под кровати спортивную сумку. В ней оказалось несколько кляссеров, заполненных различными дисками, некоторые были покупными, но подавляющее большинство были просто надписаны черным маркером, кое-где прилагались распечатанные списки альбомов и песен из них. – Думаю, что практически все желаемое у нас отыщется. Покопайся здесь, а когда отберешь, что тебе нужно, мы все запишем. Лады? А я пока, с твоего позволения, схожу покурить.

Я бодро отозвался, что да, конечно, и с головой погрузился в, прямо скажем, небедную Утиную фонотеку, которая целиком и полностью отражала разницу во вкусах каждого из этой троицы. Здесь были Three Days Grace, Papa Roach, Lostprophets, P.O.D., Adema, Korn, Slipknot, Stone Sour, Disturbed, System of a Down – кейсы, безошибочно выдающие Кирилла, как их хозяина. Во втором блоке процветал русский рок и все, что близко к нему, от находившегося тогда на пике популярности 5’Nizza до «Кино», от Башлачева до Tequilajazzz, – коллекция, любовно собираемая Юрой. Все остальное представляло собой беспорядочную мешанину из диаметрально противоположных групп, исполнителей и стилей. В этих кляссерах дискография Queen размещалась рядом с Дженнифер Лопез и парочкой альбомов 2Pac, и тут же рядом можно было найти какой-нибудь сингл Элтона Джона и, скажем, второй альбом Muse. Во всем этом чувствовалась добродушная Вовина безалаберность, и, закончив удивляться и хихикать (про себя!), я принялся отбирать то, что меня привлекало. Когда передо мной на кровати выросла стопка из тридцати-сорока дисков, мне пришлось остановиться и быстренько отобрать лучшее из отобранного, уж простите за тавтологию, а потом я продолжил изучать обширное музыкальное собрание, любезно предоставленное мне хозяевами. Вернувшийся Вова с усмешкой понаблюдал за моими действиями, потом включил телевизор и нырнул в перипетии какого-то боевика. В течение минут двадцати тишину в комнате нарушали только сопение Юры, шуршание дисков, вытаскиваемых мной из их обиталищ, и периодически возобновляемые звуки стрельбы и взрывов: диалогов в фильме, за их явной ненадобностью, почти не предусматривалось. Наконец, я с сожалением отодвинул от себя гору кляссеров и кивнул на жалкий холмик из двенадцати-пятнадцати компактов.

– Вот, – гордо сказал я, – отобрал!

Вова проворно подскочил и подошел к компьютеру.

– Отобрал, так вперед. Знаешь, как машинкой-то пользоваться, да?

– Ага!

– Тогда садись, пиши.

Пока я занимался пиратством, благо в компьютере у Уток было два дисковода и процесс шел практически непрерывно, в голове крутились мысли о том, как начать разговор на тему, которая меня интересовала не меньше дисков с музыкой. Но Вова стартовал первым.

– Даня, а ты где работаешь?

Я чуть не поперхнулся оливкой. Надо же!

– Ну…

– Что «ну»?

– Как раз об этом хотел с вами… то есть с тобой поговорить.

– Да? Ну что ж, говори. И пить не забывай. – Он снова наполнил мой стакан и поставил его рядом с клавиатурой. – Только не пролей.

Я отхлебнул еще вина и заговорил, старательно подбирая слова. В общем, рассказал Вове-Утке о своих душевных терзаниях, о разговоре с дядей Мыколой и о том, что я не придумал еще, что мне делать дальше. С этого места мой монолог почему-то съехал на родителей, и, увидев, как запершило у меня в горле, Вова ловко перевел разговор в другое, деловое русло.

– Так, подожди, а с квартирой-то что? Ну, твоей, там?

– Я соседке денег немного оставил, из маминых сбережений, чтоб она присматривала. Потом решу что-нибудь…

Вова посмотрел на меня как на идиота.

– А ты не думал ее сдавать? Так хата без дела и будет стоять, что ли, пока не «придумаешь что-нибудь», да?

– Я… хм, да кому нужны те две комнаты, без ремонта, район поганый, да еще в (я назвал свой город). И еще, ну, в общем, называй это фобией или чем хочешь, но я не хочу, чтоб в моей, то есть в бывшей маминой с отцом квартире жили чужие люди…

Последние слова я почти прошептал, но Утка, кажется, все понял. И даже отвел взгляд, в котором явственно читалось, что соседка миндальничать с дополнительной жилплощадью уж точно не будет.

– Ну, тогда конечно.

Я покраснел, но продолжил гнуть свою линию:

– Там правда цены на жилье смешные.

– Да уж, посмешнее, чем здесь, – хмыкнул Утка. – А по поводу работы послушай-ка…

Он как можно деликатней постарался объяснить мне, что отношение его к моей персоне никак не изменится в любом случае, «хотя лежат пузом кверху и проедают различные пособия и денежные переводы от родственников только мудаки, учти», но вопроса о том, что делать дальше, не существует.

– Конечно, ты пойдешь учиться, – говорил Вова, сверля меня серыми широко поставленными глазами, – или в армию, это уже как захочешь, как получится, как пойдет – поживешь, увидишь. Но работать ты будешь в любом случае, совмещая одно, другое, третье, пятое, десятое, иначе – дно, понимаешь? Здесь по-другому нельзя, не выплывешь. Пахать будешь постоянно, а дальше… Дальше уже от твоих приоритетов зависит, ну, и от того, что у тебя в голове будет плавать, фекалии или мысли, да? В споре вашем Коля прав, конечно. Но не во всем, далеко не во всем… И прежде всего – насчет твоей дислокации и сопутствующих перспектив, улавливаешь, да?

– Да, кажется. – Я вставил последние два диска и запустил запись.

– А если да, пора тебе, Даня, съезжать, сам знаешь. Легко ты здесь себе работу не найдешь, а если и найдешь, то только сезонную, а если и не только сезонную, так всегда нужно иметь место для шага назад, да? Повздоришь с каким-нибудь самодовольным уродом-начальником, захочешь уйти – ведь не сможешь, некуда будет. Так что…

– Так что по всему – перебирайся-ка ты, друг мой ситный, нах… в Центр! – пробасил проснувшийся Юра и свесился со своего высокого ложа. Вова-Утка покосился на него и хмыкнул.

– Видишь, он спросонья и то разобрался. Что тут скажешь… В центре страны работу и квартиру на съем ты найдешь всегда, не мне тебе объяснять, что такое в Израиле Центр, а что Север, или, тем паче, Юг, с Беер-Шевой в качестве главного города. Здесь тебе без профессии, образования, родственников и богатой жены делать нечего.

– Эт точно! – поддакнул Юра и вернулся в горизонтальное положение.

– А на нас или на Колю ты не смотри. Ему главное – жинке денег послать, а мы еще сами до конца не поняли, что для нас главное, да? Но ты молодой, тебе, пусть и звучит это избито и смешно, жить…

Мы еще довольно долго говорили в ту ночь. Позже к нам присоединился вернувшийся с работы Кирилл, который радостно всосал в себя оставшееся вино и, осведомившись, нет ли еще, завалился спать, правда, через пять минут радостно сообщил, что я во всем должен слушаться мудрого Вову. Если, мол, они с Юрой и Утки, то Вова – «точно Гусь, да?!». После чего, получив подушкой по голове, Кирилл отбыл в царство снов. Чуть позже я, наконец, заметил, что хозяин уже давно клюет носом, схватил диски в охапку и принялся прощаться. Вова крепко пожал мне руку и улыбнулся:

– Подумай, Даня. Это твоя жизнь. И заходи, если что, а «торпед» больше не приноси, утята Уток не кормят! Да?

Мы рассмеялись. Дверь за мной мягко закрылась, и я побрел к лестнице, прижимая к груди ворох дисков и стараясь не потерять теснящиеся в моей голове мысли, давая себе слово разобраться с каждой, в порядке очереди. Решить, что делать с ними и с самим собой. Но с каждой ступенькой мне становилось очевидней: никаких «кажется», «вроде бы» и «посмотрим». Лестница закончилась. Я переезжаю.