Текст книги "Кремлевский Папа"

не бывает. Как идешь, как несешь поднос, с каким видом подаешь… И улыбаться, улыбаться! Без улыбки к обслуживанию не допустят. А мы ведь разучились улыбаться. Под страхом казни не заставят нас рот раскрыть в улыбке – до того все опаскудело и опротивело, что никаких сил и терпения не осталось. А им, хоть помирай, а улыбайся. «Ваша судьба зависит от улыбок и уровня обслуживания»

, – говорили нам. Что тут скажешь? Душу из нас вытряхнули и заставляют улыбаться! Ты хоть раз пробовала насильно улыбаться? Получается не улыбка, а мука, страдание в упаковке… Но что поделаешь? Поверили мы в скорое освобождение и

улыбались. Силой заста

вляли нас улыбаться.

Тошнило, но я перед каждым встречным скалила зубы. Пусть подавятся моей улыбкой!

Поселили нас во флигеле для прислуги. Там мы сидели и ждали указаний до полуночи, но гости так и не появились. Только после полуночи нам разрешили раздеть

ся и поспать. А утром снова

теребят. Еду, которая с вечера была заготовлена, выбросили, начали готовить новую. Жалко было видеть, как ветчину, красную рыбу, икру в мусорку выбрасывали. Несколько раз готовили вот так, а для кого – неизвестно, никто не приезжал. Кормили нас по первой категории. Спецстол, отдельная посуда и все такое прочее… Но были мы в клетке, Вер! Я старалась выслужиться, думала: отпустят в родную Марьевку, уеду и забуду все, как страшный сон. Только не суждено было моим надеждам сбыться… Через несколько дней ожиданий сказали, что едут гости

. Что тут началось! Обслуга носилась со скоростью бешеных поросят. Генром затормошил всех, задергал. Сразу предупредил: если кто будет ходить с

кислой миной, отправят в карцер – высокий гость не любит хмурых и невеселых, потому что сам веселый и жизнерадостный. Мы старались, как могли, выжимали из себя улыбки. К одиннадцати вечера начали съезжаться черные лимузины. В каждом сидела важная персона и охрана. Столы мы накрыли заранее. Сидели в своем закутке наготове, чтобы выполнить любое указание начальства по первому требованию. Но прошел час, нас никто не беспокоил, пробило полночь – тишина. И только в первом часу ночи поступил сигнал: подать сухого вина и минера

льной воды. Генром водрузил

на поднос и прошептал мне: «Вперед, Настя!» Иду в банкетный зал, ног под собой не чувствую, дыхалка захлебывается, вот-вот упаду, испорчу своим состоянием всю их малину. Но ничего, донесла благополучно поднос, поставила на край стола, разнесла вино и минералку

поближе, а сама свою улыбку насилую. Смотрю, наш главный куратор – Мавр, показывает большой палец, хорошо, значит. Гости между собой о чем-то шушукаются, а самый главный, усатый с трубкой, посмеивается, дым пускает, так внимательно осматривает меня, как первотелку на ярмарке. Спрашивает у Мавра: «Кто такая?» – «Я тебе о ней рассказывал…» -ответил Мавр

и подмигнул мне. Я скорее к выходу, прибежала на кухню и во весь

голос: там товарищ Сталин!.. Генром подскочил ко мне, зажал рот рукой, оттащил в сторону, зашипел со страхом и судорожной дрожью. «Запомни, – сказал он мне,-ты никого не видела и никого не знаешь! Поняла?» Я молча кивнула головой

, села в уголке, задумалась. Подбежали подруги, заговорили, спрашивали меня, кого же нам приходится обслуживать. Неужели Самого!?.. Нет, говорю, девочки, это мне померещилось. И ни о чем меня больше не спрашивайте! После моего похода отправились в зал мои подруги – одна за другой, четко, строго, как на параде.

А мне, не знаю почему, захотелось прыгать от радости. Волнение распирало, чувство чего-то важного и серьезного заполняло меня. Хотелось с кем-нибудь поделиться такой важной

радостью: я обслуживаю, вижу Самого-Самого вождя! Генром сунул мне в руки очередной поднос, и я пошла, нет, не пошла, полетела в зал. Так легко, жизнерадостно на душе стало, будто я прикоснулась к чему-то главному в жизни. Принесла зак

уску, выпивку, начала раздавать, а сама глазами стреляю, пытаюсь разглядеть получше гостей. Сам разгладил усы, достал трубку, закурил и подмигнул, улыбнулся мне. Он мне подмигнул!.. У меня в голове бредовая мысль родилась: подойти ближе, рассмотреть и убедиться. Подошла на расстояние трех шагов, налила в бокалы вина, подаю, а сама глазами зырю, чтобы удостовериться… Только скажу тебе, Вер, с портретами

никакой схожести нет. Передо мной сидел конопатый мужчина с седыми усами. Ничего величественного – обычный человек. Только вот апартаменты, обслуга, охрана – все заставляло задуматься, что не прост он, нет, не прост! Возвратилась на кухню вся в сомнениях. Подруги меня спрашивают: «Ты видела, уз

нала? А того, в очках, узнала?» Я не знала, что им ответить. Вспомнила предупреждение Генрома, сказала им: никого я там не узнала, отстаньте!

– Неужели ты, этот, Сталина обслуживала? – испуганно спросила Вера. – Да такого быть не может!

– И всю его шатию-братию…

– Не говори так, Насть! – зашикала Вера.– Толя может услышать. Да он нас с тобой, этот… Не знаю, что сделает… Он же в институте партийный секретарь!

– Мой тоже был партийным секретарем. И что из этого получилось! Будьте осторожны! Должность коварная, Вер. Не то скажешь, не туда позовешь, так выковырнут с должности и посадят.

– Теперь уже не сажают. Нечего бояться, значит. Скажи мне, этот, ты правда самого Сталина видела?..

– Вот как тебя…

– И разговаривала?

-Да, Вер, не только разговаривала, даже больше… Слушай дальше. Вот мы гостей напичкали и сидим в своем уголке, ждем дальнейших указаний. Зашел к нам Мавр и попросил идти за ним в банкетный зал. Мы пришли, остановились в сторонке, ждем

, Сам чуть приподнимается и спрашивает: «Где ты таких красивых невест нашел?» – «По всей стране искал!» – «Маладэць, маладэць!» И пальцем меня поманил к себе. Я подошла к нему. Он налил полный бокал вина, подал мне и сказал: «Давайте выпьем за красивых женщин лучшего грузинского вина!» Мавр тоже налил моим подругам по бокалу, предложил выпить. Мы, конечно, не пили, а только пригубливали – так нас и

нструктировали. Мавр расплылся в улыбке. Его рожа говорила: угодил, угодил шефу! Гости о чем-то беседовали своем. Вероятно, это было продолжение какой-то беседы. Мавр дал нам знак, мы поблагодарили и удалились. Только возвратились на кухню, тут же прибежал перепуганный Генром и дрожащим голосом спросил: «Как вы себя вели?» Мы ответили, что главный куратор

остался доволен, даже Сам благодарил.

Через некоторое время пришел Мавр

и спросил, кто из нас знает русские народные песни. Гости хотят , мол, послушать.

Ты знаешь, Вер, что голос у меня не блещет. А Валя выставилась, сказала, что много знает, даже «Во поле березынька стояла…» и может спеть. Видно, ей вино уже в голову стукнуло. Мавр махнул рукой, пригласил в зал, сказал, чтобы пел

и хором. Д

ал сигнал начинать. Мы, все пятеро, стояли в торце стола, как на расстреле. Валя тихо начала: «Во поле березынька стояла, во поле кудрявая стояла….» А мы хором: «Лю-ли, лю-ли, стояла…» Дрожащими голосами еле дотянули песню. Гости

ржут, аплодируют и о чем-то переговариваются. Мы поклонились, стоим в оцепенении, ждем, какие будут

указания дальше. Тут Сам поднялся, обратился к гостям:

«Нам красавицы пропели сейчас « лю-ли, лю –ли», так не пора ли нам отправиться спать?» Все гости, а их

было шесть человек, зааплодировали. Мы по сигналу Мавра удалились. На дворе уже было совсем светло. Так закончилась моя первая гастроль. Наступал новый день, непонятный и тревожный.

Лежали мы в своем флигеле с подругами, рассуждали, куда нас занесла нелегкая, в какую переделку судьба забросила и чем придется расплачиваться за такой «подарок» судьбы. Мысли тревожные навещали, ото

ропь скребла сердце. Ну,

держись, Настя, марьевские нигде не пропадали!

Работой нас не утруждали, относились с почтением – как-никак высокое руководство обслуживали. Жить можно было. Немного отмякла я от горя, стала сама себе нравиться. Посмотрю в зеркало, прихорашиваюсь, любуюсь. О муже начала вспоминать, беспокоиться. Где он?

.. Как бы ему весточку дать, рассказать о своей жизни?

Ютились во флигеле, бока отлеживали.

Перезнакомились с подругами. Валя Романцева – курянка. Муж у нее тоже был партийным секретарем. Взяли их после партийной конференции, где муж выступал с речью. Муж не туда загнул. Судьбы у нас с Валей схожие, мы с ней подружились. Зоя Нарожная –

жена директора крупного завода, казачка. Сама темноволосая, а глаза синие-синие, как весной

подснежники. Шла по одной с нами статье – пособничество, недоносительство. А Тоня Бобрешова – тихая, скромная, полноватая, флегматичная такая… Мы ее спрашивали: «Тоня, а тебя за что загребли? Нас за красоту, а ты к

аким образом попала в лапы?..» – «Окорочка им мои понравились!» – отвечала Тоня и хваталась за бедра. Муж у нее тоже партработник. Взяли за одну неосторожную

фразу на собрании.

Тоня даже боялась ее вслух произносить…Всех нас страхом обложили. Еще одну подругу по несчастью звали Ниной, фамилия Зимянина. Она была скрытная, замкнутая. О себе ничего не рассказывала. Муж у нее –шишка, в кооперации работал. Осудили за то, что ржавой селедкой кормил народ. Забрали за вредительство. Вот такая компания собралась. Мы сидели и

ждали, что вот придут и скажут: мол, извините, ошиблись, перегнули малость, езжайте

по своим домам. Но извинениями, освобождением и не пахло. Однажды приезжает наш куратор Мавр, приказывает мне и Вале Романцевой собираться. Мавр посадил нас в автомобиль. Дорогой расспрашивал о нашем состоянии, здоровье, не обижают ли нас, на что жалуемся, какие вопросы имеются по содержанию.

Мы с Валей отвечали, что устроились – грех жаловаться, кормят хорошо, отношение хорошее, только понять не можем, за что нас так наказали. Мавр пообещал лично во всем разобраться и наказать тех негодяев, какие превысили полномочия. Дайте срок – и он душу из них вытрясет! Ночью подъехали к железным воротам, каких мы перевидели множество. Шофер передал охране документы, ворота распахнулись. Завели нас в какое-то полутемное помещение. На стенах горели одни ночники. Нам стало страшно. Мы даже боялись разговаривать, объяснялись знаками – могли подслушивать. Через некоторое время забежал возбужденный Мавр

и сообщил: все уже готово, можно начинать. Непонятно только было, что готово и что начинать?.. Шли следом за Мавром. Под ногами непривычно шуршали ковры. Зашли в большой зал. Посередине стоял длинный стол с рядами мягких стульев, на стенах приглушенно горели светильники

. На тумбочке белые

телефонные аппараты. Мавр щелкнул выключателем и добавил света. Нас пригласили за стол, уставленный всякими яствами. Чья-то искусная рука расположила все по правилам. Я сразу заметила: накрыто на четверых, значит, ждать придется еще одного. Кого? Вопросов никаких не задаем. Вопросы тут не положены. Рассматриваю помещение. Ясно, что кабинет казенный, не квартира. Мебель дорогая – значит, хо

зяин или большой начальник, или с большим достатком. Чувствую, как у Вали дрожат коленки – волнуется. Я тоже в смятении, но ста

раюсь вида не подавать. Решила рассмотреть Мавра. Череп лысый, губы тонкие, мокрые. Загривок красный, взгляд из-под пенсне

прожигающее – ядовитый. От этого человека можно ожидать всего, только не добра…

Пока я изучала куратора, откуда-то из полумрака появился официант, он разлил вино по бокалам, вытянулся перед Мавром в струнку. «Иди», – пренебрежительно махнул ему рукой Мавр. Он пытался нас расположить к себе, жаловался на то, что много работы. Вот выбралась свободная минута, можно немного отдохнуть.

Ему жалко своего товарища, которого заклюют враги, если его оставить без помощи. Приходится ему трудиться день и ночь ради счастливого будущего. Мавр предложил выпить по чуть-чуть. Мы с Валей выпили, стало проще и беззаботней. Вино развезло.

Неожиданно откуда-то из боковой двери появился Сам. Подошел к столу, улыбнулся. «У нас ту

т гости! – произнес он.– Старые знакомые! Рад приветствовать…» Я его узнала. Полувоенный френч, медлительность во всем, схожесть с портретами, но не совсем. Сам важно уселся в центре стола, достал трубку, набил табаком, медленно, с явным удовольствием закурил. Мы с Валей следили за каждым его движением и сделали вывод: это – Он! Сам поднялся из-за стола, начал ходить по залу, потягивать трубку.

Говорил о каких-то проблемах, врагах. Он говорил, говорил, а у меня не проходило наваждение, что это я смотрю сон или кино в сельском клубе, где главную роль исполняет вождь.

Когда у него трубка потухла и дым перестал окутывать нас, Мавр предложил выпить за здоровье всех присутствующих. Сам поддержал. Поднял свой бокал, но ни с кем не чокнулся, а просто выпил несколько глотков и поставил на стол. «Мне о вас рассказывали, – начал Сам разговор. – Это обычные перегибы… Надо разобраться. Берут кого попало, а настоящие враги ходят на свободе. Много работы еще предстоит… Не для того мы по тюрьмам сидели, чтобы теперь отдать в руки врагов завоеванное. А с вами разберемся, разберемся!»

Мне хотелось обнять и поблагодарить его за такое участие в нашей судьбе. Сам ус

покаивал, велел не отчаиваться – в жизни все бывает. Он в свое время отведал ссылки, сибирского мороза. Мне запомнился его рассказ о том, как у ссыльных месяцами не было еды. И он думал, а не зажарить ли товарища по партии? При этом на нас посматривал, какое впечатление произведет на нас его рассказ. Я ни с того ни с сего расплакалась. Сам посмотрел на меня и спросил: «Тебе товарища по партии жалко, да?» Вас жалко, сказала я тихо. «Нас нечего жалеть – мы из твердой породы! Правда? – спросил он у Мавра. – Не один круг ада прошли». Тут Мавр встрепенулся и предложил за тех, кто сделал для народа счастливую жизнь. « Ты многое перенес, – сказал он ему в глаза, – прошел ссылки, лаг

еря, – так поживи хоть сейчас, поживи…»

Выпили за тех, кто осчастливил нас. Валя под столом толкала меня коленкой, шептала: «Давай попросим, давай попросим…»

Я знала, о чем она хотела просить… С горем пополам мне удалось высказать просьбу. Сам сразу насторожился, посмотрел на Мавра. Тот пояснил: « Да это они обращались ко мне по поводу ареста их мужей. Я дал распоряжение. Проверяют»

. Сам дал

указание: «Разберись! Чтоб нэ адын в

олос нэ упал с их головы! Лично разберись!» Потом помолчал, добавил: «Иначе шкуру с тебя спущу! Понял?» И постучал трубкой по столу. «Решим, решим. Завтра же займусь», – пообещал Мавр. Сам начал рассматривать вина, которые были на столе, называть, какие еще не пили. Часы пробили полночь. Мавр захмелел, водил близоруко носом у стола, потом встрепенулся, сказал нам: «Надо спеть. Сможете?»

Валя порядочно выпила, предложила спеть страдания. Мавр сразу насторожился. Наши благодетели переглянулись, пожали плечами. Мол, что ж, давай страдания. Валя поднялась из-за стола, вышла на середину зала, запела:

Сталин Троцкого спросил:

«Где ты ступу заносил?»

Троцкий Сталину сказал:

«Я колхозникам отдал –

Пусть колхозники толкут

Да лепешки пекут».

Ой, ра-ра-ра-ра…

Сталин, Троцкий, качай воду,

Коммунистам дай свободу!

Коммунисты голытьбой

Ходят летом и зимой…

Ой, ра-ра-ра-ра…

Мавр сверкнул стекляшками пенсне, сказал со злостью: «Довольно!

» Потом извиняющимся тоном обратился к Самому: « Они перепутали аудиторию… Понесло не туда».

Сам молча размял сигарету, натолкал в трубку, закурил и продолжа

л молчать, думал. Конопатое

лицо сделалось серым, желтые глаза сузились. Он спросил: « Это такие страдания поют у вас?» Валя молча кивнула головой. Сам сказал Мавру: « А ну-ка налей им покрепче

чего-нибудь! Чтоб помнили». Мавр засуетился, налил. Чувствовалось неладное. Тоста никакого не было. Я проглотила вино. Люстра поплыла перед глазами, закружилась голова, появилась слабость, веки отяжелели, захотелось спать. Сопротивляться слабости не было никаких

сил, я уронила голову на стол…Утром я очнулась

в незнакомой комнате.

Рядом со мной на диване лежал

полуголый мужчина и колол усами мою щеку… Я все поняла и заплакала. Он начал гладить меня по голове, успокаивать, при этом говорил тихо: «Ах, это коварное вино! Ах, это Цинандали! Берет исподтишка! Хоть плачь…» Я рыдала и не могла успокоиться. А он молчал, смотрел в потолок. Потом резко повернулся ко мне и ска

зал: «Хватит дурочку строить! А то определим в настоящую турму! Узнаешь, что такое…»

Мне нечего было сказать. Я не знала, как быть, кому жаловаться за позор и унижение, за обман и слезы. Он долго лежал молча, чувствовал свое неприличие, затем, не сказав ни слова, оделся и вышел. Чуть позже заскочил Мавр, спросил строго: « Ты хорошо себя вела? Хорошо?» Я молча стояла у окна. Слезы меня душили. Во дворе видно было, как суетилась охрана, подавали машины. Наши ухажеры собирались уезжать. «Ты не пер

еживай,– наклонился к моему уху Мавр,– все устроится, все будет хорошо. Главное – чтобы Он остался доволен. Его надо поддержать. Он много пережил за последнее время…» Я осталась одна. Смотрела сквозь решетку во двор, размышляла о происшедшем, о злой черной ночи. Сердце мое плакало. В голову лезли самые страшные мысли. Жить не хотелось… Тут откуда-то появилась Валя. Я уловила е

е потухший взгляд, спросила: и тебя – тоже? Она заплакала. Мы обнялись. Обнялись и плакали навзрыд под аккомпанемент уезжавших машин

…

V

… На улице стояла по

луночная темнота. Охваченный

неожиданной утратой город

, тонул в великом горе. Народ страдал и не мог еще до конца осмыслить тяжелую утрату.

В комнате Анатолия горел свет.

– Работает? – спросила Настя, кивнув на приоткрытую дверь.

– Работает, – вздохнула Вера. – То, что он культей нацарапает за ночь, мне, этот, разбирать и отпечатывать на машинке. Понапихает одного марксизму, этот, терминов непонятных, ломаю, ломаю голову, никак не пойму, иду к нему разбираться. И лекции ему, и статьи,

и рефераты чертовы – все перепечатываю вот этими руками. Дел по самое горло. Лето придет – огород и дача. Мотаюсь из одного края в другой. Выращиваю на

зиму. Тут он мне не помощник. Когда только

переехали в город, так он подрядился коз пасти, этот… Теперь козоп

ас скоро будет профессором, значит… Мечтает!..

– А почему же вы в Марьевке не остались?

– Толе сложно в деревне. В городе есть умственная работа хоть, а в деревне все на пупке, этот… Ему предлагали даже председателем колхоза должность, значит

. Но какой из него председатель?.. А один инвалид, без ног, говорил ему: мол, давай сядем у церкви

– ты без рук, а я без ног – каждый подаст, этот. А Толя ему сказал, что никогда попрошайкой не будет, значит. И мы с

ним уехали в город, жили, в полуземлянке…

– Да, Вер, – с грустью сказала Настя, – и у вас не мед, но у тебя хоть такой муж есть, а мой Коля… Как расстались с ним, так ни слуху ни духу. Десять лет без права переписки. В сорок девятом году он уже должен был освободиться. Но где он? Где его искать?..

– Поезжай в Марьевку. Может, он тебя уже давно ждет, выглядывает, этот…

– Мне в Марьевку нельзя! Я же беглая!..

– Я понимаю, но выгребать тебе из этого положения придется самой, этот. Мы поможем. Ты рассказывай, что дальше у вас было?

– Чем дальше, Вер, тем страшнее. Слушай, набирайся терпения. Я о своих муках могу сутками рассказывать… Не переслушаешь. Мы с подругой Валей судили-рядили, гадали, в какой местности мы находимся. Больших домов не видно, вокруг один лес. Утром однажды проснулись – стук в дверь, заходит охранник, кладет на стол передачки. Мы подумали – из дома!

Обрадовались. Распаковали посылки, а там платья, кофточки, бусы, перстни в коробочках. Наряды, каких мы в жизни не видели. И духи, и кремы. Это наши ухажеры позаботились. Я спросила Валю: будем наряжаться? «Для этих типов?.. Никогда! Выбросим!» Зачем нам наряды в неволе? Посуди сама, Вер.

Мы думали, что нас оставят в покое. Но тут появился-не запылился Мавр – дегустатор женщин. Сообщил, чт

о намечается вечеринка, будет

Сам – надо приодеться. Удивился, что мы не расхватали наряды, не напялили на себя их подношения. Они-то думали, что мы набросимся сразу, напялим на себя их барахло и будем рады и счастливы до потери пульса. А мы на их подарки ноль внимания, фунт презрения. Главное для нас – выбраться из заточения, а не их наряды. Вечером прибежал снова Мавр, приглашает в банкетный зал. Мы сослались на слабость, нездоровье

– хотели отвертеться. А Мавр на это нам сказал: « Не хотите лучшие вина пить, веселиться – поедете вшей кормить в лучшие колонии!» И со злостью посмотрел на нас сквозь пенсне-кругляшки. Валя уткнула голову в подушку, плакала. А Мавр стоял, смотрел на часы, засекал время. Отбрыкиваться было бесполезно. «В одиннадцать вечера за вами придут!»– сказал Мавр и удалился. Мы решили не наряжаться в их наряды, наоборот, одеть все рваное, изношенное. Валя даже свою кофточку порвала и одела… В одиннадцать пришел охранник, повел нас по полутемным коридорам в зал приемов. Там столы уже были накрыты. Кто-то постарался. Может, наши же подруги по несчастью. Уселись на стулья. Ждем. Оказалось, наши разговоры прослушивались. Это мы выяснили чуть позже, когда из потайной

двери появился Сам. Поприветствовал нас, уселся за стол и начал дословно передавать наши с Валей разговоры. Мать честная! « За ваши разговоры, – цедил сквозь прокуренные усы Сам,– мы

можем вас четвертовать, но, учитывая вашу красоту, пока воздержимся. Правильно?» – спросил он у Мавра. Тот согласно кивнул головой и добавил: «Мы тут посовещались и решили дать вам время искупить свою вину…» Потом сказал Самому: «Они отказались от подарков! А это уже высшая мера!» – «Ми закрывает на ето глаза,– сказал Сам.– насильно мил нэ будешь». Потом он долго пыхтел трубкой, а мы дрожали от страха.

«Червивые они!» – жестко сказал Мавр, и его восковое лицо покраснело от напряжения и злости. «Ладно, наливай, – примирительно пред

ложил Сам. – Нэ дадим пропасть…» Мы с Валей под пристальными их взглядами выпили. И снова молчание, долгое тягостное.

О чем говорить? Брякнешь не то

– упекут еще дальше. Лучше молчать. И мы молчали. Сам скажет слово и

тоже молчит, думает. В веселую компанию мы попали! Я лихорадочно искала пути выхода из нашего положения. Но куда ни кинь – пути наши были отрезаны. Вопрос был только в одном – долго ли они будут над нами издеваться?

Дальше-то все нам было ясно: свидетелей своих развлечени

й они не оставят. Мавр строил из себя добрячка, старался угодить: предлагал вина, закуски. Но нам ничего в глотки не лезло – ведь приговор уже вынесен, жертвы созрели, осталось привести в исполнение. Наше настроение не нравилось Самому. Он спросил: «Что захандрили? К мамкам захотелос

ь? Где твои родители находятся?»– спросил он меня. Я сказала адрес, фамилию родителей. Сам записал на листочке, затем нажал кнопку. Вошел военный, вытянулся. Сам передал ему записку, попросил сделать срочно. Мавр морщился, нагружал нас вином. Примерно через час раздался телефонный звонок. «Поговори с мамкой»

, – ухмыльнулся в прокуренные усы

,

сказал Сам. Я подошла к телефону, вымолвить ничего не могу. Слышу в трубке далекий и знакомый голос: «Алло! Настенька! Доченька!» Я залилась слезами, стою, как парализованная, будто онемела. Откуда? Как? У нас в деревне телефон только в сельсовете… Потом смелости набралась, крикнула: мама

, мама! Слышу родной голос: «Настенька! Ты откуда разговариваешь? Нас ночью подняли, привезли в сельсовет

с тобой поговорить. Ты чего молчишь?» А я не могу вытолкнуть слово. Хочу сказать, а не могу. Потом кричу: мама, все хорошо у меня! Люди хорошие здесь… Живем дружно. Обещают отпустить, но не знаю, когда… «Где ты находишься? От тебя нет вестей… Почему не пишешь?» Где нахожусь, спрашиваешь. Да место неплохое. А она мне: «Вот отец

хочет с тобой поговорить». Раздался в трубке треск, но слышимость хорошая. Слышу голос

отца: «Настенька! Здравствуй. Почему не сообщаешь ничего? От Коли тоже ничего нет. Где вы, как вы там?» Слышу, мама подсказывает ему: «Спроси, может, чего выслать?» Отец не успел больше ничего сказать. Связь оборвалась. Я вопросительно посмотрела на Самого. «Хватит, – сказал он.-Харошего понемногу». Мавр наполнил бокалы, предложил: «За это не грех и выпить». Сам показал на Валю, сказал: «Следующий раз с родителями будешь разговаривать ты. Канэшно, если будешь хорошо вести себя…» Валюша молчала. А у меня впервые за все время радость: я услышала голос родителей! Это Сам мне подарок сделал, дорогой, неожиданный, дороже самых прекрасных нарядов. Я, как будто, дома побывала. Во мне все зажглось, перевернулось

. «Вдруг,-думаю,– Сам ко мне с серьезными намерениями, предложение сделает… С чем черти не шутят?..» Бред в голову всякий лез. Мавр ничего подобного Вале сделать не мог, видно, не хватало полномочий. Но тут он начал спрашивать у Вали необходимые данные: о родителях, о муже. Валя рассказывла, где жила, кем работала, как ночью приехали и загребли… «Ты мне не говори «загребли»! – обиделся Мавр. –Произвели арест».

По сигналу появился снова военный, подошел к Мавру. Он передал ему записку и еще что-то добавил устно. Валя от волнения залилась краской. «Да неужели они мужа могут на разговор вызвать? – шептала она

мне с изумлением. –Такого не может быть! Нет, не поверю, пока не услышу…» Не успели мы еще по одному бокалу выпить, как раздался звонок. Мавр посмотрел на Валю, сказал: «Иди поговори с мужем. Да только без вольностей там…» Валя подошла к телефону, обрадовалась, закричала: «Сережа! Ой, Сережа!

Здравствуй!.. Да я ничего. Не болею. Отношение хорошее. Не обижают. Все нормально. Как у тебя дела? Где ты? Как живешь? Думаю, увидимся скоро… Писать пока не разрешают. Но содержание

хорошее. Да, да…» И тоже резкий обрыв разговора на линии. Валя поблагодарила Самого и Мавра за такой подарок. Села за стол и долго не могла успокоиться, переживала. Значит, эти два человека могли все: и вернуть доброе имя, и уничтожить. Мы с Валей поняли, какая у них была власть над людьм

и, как они могли вертеть смертными, как далеко распространялась их сила! Е-ка-лэ-мэ-нэ! Уму непостижимо! Рассказать кому – не поверят, но именно так, Вер, и было. Они демонстрировали нам свою власть, показывали нам наше букашечное положение, внушали нам страх и требовали безусловного подчинения.

Вечер продолжался. Опьянев от собственного могущества, хозяева продолжали поражать наше воображение. Сам, словно подтверждая мои мысли, сказал: «Ми можем вас соединит

ь с самим Господом Богом. Канэшно, если хотите…» Но беспокоить своими просьбами Всевышнего нам было незачем, поэтому мы скромно промолчали. «Хоть с самим Дьяволом из преисподней!» – хвастливо добавил Мавр и рассмеялся с удовольствием, так как его шутка понравилась Самому. Мы прикинулись шлангами, давали понять, что не поняли злой шутки. Не хотелось верит

ь в плохое. Но что потом было, Вер!.. Тудыть твою в качель!.. «Выдюжим, – думаю,– или сдохнем – третьего не дано!» Начинаю анализировать, от кого из них исходит главная опасность, а кто может посодействовать в нашем освобождении. Сам, конечно, главней Мавра – это ясно. Кто из них для нас паутину вьет? Неужели Сам? Пытаюсь понять его, наблюдаю. У него янтарно-желтые глаза. А моя бабушка говорила, что желтые глаза бывают тол

ько у волков и кошек. В общем, у него были звериные глаза. Таинственные, как в ожидании прыжка на жертву. Он то их сузит, то так посмотрит, что мороз по коже… Думаю, в нем было что-то нечистое, не от праведного мира. Он владел ситуацией, подавлял.

Статью не особенно вышел: немного сутуловат, ужимист. На нем была полувоенная форма. Она придавала ему значимости, возвышала,

выделяла среди других. Надень на него простой костюм и не будет величия, степенности, военного жупела.

– Чего не будет, Насть, этот, не поняла?

– Жупела не будет, жупела! Это, если перевести на марьевский язык, то не будет пугала. Поняла?

В соседней комнате заскрипели половицы. На пороге появился Анатолий.

– Ты что плещешь чертову всякую? – вскипел он, направляя свой гнев на Настю. – Я слушал, слушал – конца нет этим сплетням! Ты что же вождя грязью обливаешь? Ты знаешь, что мы в бой шли за Родину, за Сталина?! Люди с именем вождя умирали! Я сам шел один против танков с гранатами. Видишь вот руки какие? Видишь? Нет, ты посмотри сюда, не отворачивайся

! Я н

е позволю в своей квартире Сталина оболванивать! Убирайся отсюда к ч-ч-чертовой матери! Чтобы и духу тут твоего не было! Вера, провожай ее, пусть идет!

– Да куда же она, этот?.. Ночь на улице!

– Пусть идет на вокзал, под забор – куда хочет, но только не в моей квартире распространять похабщину, чернить и позорить власть и вождя. Я не позволю, не позволю! – И он рубанул воздух правой культей, что означало: перечить бесполезно.

– Я пойду, Вер,– начала собираться Настя.-Пойду. Мне не привыкать. Ночью одна в тайге не боялась, а тут город. В городе как-нибудь проживу. Мир не без добрых людей. Вот, Вер, язык мой… До добра не доведет. От языка своего многие страдания приняла…

– Не пущу я, этот, тебя! – заслонила Вера подругу.– До утра побудешь, а там видно будет. Сталина ему жалко стало

, власти ему, этот,– пошла в наступление Вера, когда Анатолий ушел в свой кабинет. – Иди, успокойся! И не подслушивай женские разговоры, не для тебя, значит, предназначенные. На одно ухо не слышит, а тут он, этот,

услышал… На женские разговоры у него ухо, значит, этот…годное. Иди, работай над своей диссертацией. Мы тут без тебя разберемся!

Анатолий снова появился на пороге, стоял мрачнее тучи, сказал беспрекословно:

– До утра пусть побудет, а там – на все четыре стороны!..

– Да, Толя, послушай, Толя! – беззлобно обратилась к нему Настя.– Я была там, где Макар телят не пас, где птицы на лету замерзали… Прошла, как говорят в народе, Рым и Крым, и медные трубы, а попала тебе в зубы. Везд

е я побывала – ничего не боюсь:

нам все равно – что мертвых оттаскивать, что живых подтаскивать… Толя, договорились: про власть и Сталина – ни слова, только про любовь. Сто лет с Верой не виделись. Я ей свою долю раскрыла, она мне свою судьбу и

– легче стало. А с рассветом я ноги в руки и пешкодралом до самой Марьевки.

– Вера,– немного сбавил тон Анатолий, – я тебя предупреждаю: ты знаешь, чем это может кончиться! Меня уже забирали. Еле выкрутился, еле отбился вот этими культями. А теперь на носу диссертация, защита и вот тебе –на: не было печали, так черти накачали!

– Ладно, не переживай! Свои мы с Настей. Бог не выдаст, а свинья, этот, не съест. Иди засыпай. Мы еще немного поговорим и будем засыпать.

Когда муж ушел, Вера объяснила:

– Нервы у него, этот, ни к черту. Перенести столько горя, операций! Его же по кускам сшили, живого места, этот, не было на теле. Врачи уже не надеялись, что жить будет, а он, вишь, еще и, этот, брыкается.